Морской свиток

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник



МОРСКОЙ СВИТОК

О всех кораблях, ушедших в море…
(Александр Блок)

1. ЛОЦМАН
2. КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ
3. СЛУЧАЙ «САЛЕМА»
4. СЛУЧАЙ «АЛИСИИ»
• Рассказ о скорой справедливости
• Рассказ об испытании подлинности христианина
• Рассказ о сотой овце
• Victim of fatal coincidence
5. СЛУЧАЙ «ГОЛЛАНДЦА»

Книгу "Морской свиток" загрузить на: http://www.scribd.com/doc/14975553/2-Liebe-dich-aus

 
ЛОЦМАН

– Теперь, сударыня, слушаю вас, – старик чуть дотронулся пальцами до козырька фуражки, – ведь у вас ко мне тоже было какое-то дело.
Встречал ли ты, Платоша, таких людей, которые вызывали бы откровенную усмешку и вместе с тем непонятную робость?
Наша немецкая нечисть давно втянута пылесосами и выжжена кварцевыми лампами цивилизации из древних гнездовий, раскатана асфальтами автобана, согнана с полей ветроэлектрогенераторами, спугнута со склонов Альп воскресными немцами, безмятежно посиживающими на аккуратно вкопанных над ущельями и у озёр железных скамейках. Разве что ребёнку иной раз эта страсть примерещится, радуясь, что хоть кто-то видит её и трепещет. Но вы привозите с собою в клубах степной пыли таких чудищ, которые не только врываются в сны расстроенных дам, но и без всякой шенгенской визы въезжают в прозрачную европейскую явь и, взмутив её, извлекают из допотопного ила целых Лох-Несских ихтиозавров.
– Ихтиозавров, сударыня, нельзя считать мифом, но и к полностью доказанной действительности их не отнесёшь. Я не специалист по озёрам и вообще по закрытым водоёмам, но думаю, что вряд ли там встречается что-либо, чего не встретить в океане. А в океане я никогда отчётливо не видел ни пресловутого морского змея, ни русалок обоего пола, ни…
– Ни Летучего Голландца – я поняла.
– Хм, что вы, сударыня, поняли?
– Что не бывает ни инопланетян, ни вампиров, ни призрачных кораблей с мертвецами. Всё это существует лишь в кино и романах фэнтези. Я всегда это знала, меня отец так учил, что об этом только Гофманы с Гоголями пишут. Однако то, что происходит со мною в последние недели…
– Погодите, не стоит сваливать всё в одну кучу. Давайте по порядку. Может быть, у вас другие привычки, а я век доживаю, притом не первый. И не второй.
– Я только хотела сказать, что сама за эти недели прожила словно ещё один век.
– Ещё один? А сколько веков вам случилось прожить до сих пор?
– Herr Wilhelm 1), мне сейчас не до каламбуров.
– А мне никогда не до каламбуров, Frau Katharina 2). А что до Летучего Голландца, то здесь, как во всём, следует отделять истину от вздора, как пшеницу от плевел, как овец от козлищ und so weiter 3). Корабль такой был, и отрицать это в моём присутствии вдвойне нелепо. И назван он был так для быстроты. Но с тех пор как спрыгнул я с «Летучего Голландца» в шлюпку, он мне больше никогда не встречался. А о чём это говорит?
Я вслух:
– Вообще-то, ни о чём.
А про себя: говорит о том, что говорить с вами, дедушка, больше не о чем. Что за маразм, какой не первый век, какой голландец? Заговаривается старик.
А старик, характерно вскинув правую бровь:
– Что же вы, сударыня, так уж и не о чём? Говорит это, прежде всего, о моём огромном, смею сказать, уникальном, опыте морехода.
– Допустим. Но меня интересует не опыт морских столетий, но весьма конкретный вопрос: судьба Платона Попенкова, пассажира лайнера «Грейс Норманн», совершавшего рейс…
– …совершавшего рейс Амстердам-Венеция и затонувшего в Венецианском заливе 23 октября 2004 года около 17 часов по среднеевропейскому времени.
– Genau! 4)
– Jawohl 5), большинство пассажиров удалось спасти, но г-н Платон Попенков…
– Вы его видели!
– Несомненно. Во-первых, познакомился с ним ещё на палубе, где-то за полчаса перед крушением, и имел с ним небезынтересную беседу об одной кинокартине с морским сюжетом. Во-вторых, видел его уже минут через 10 после крушения. К сожалению, шлюпка, на которой я находился, была переполнена, и у меня не было возможности чем-либо помочь мужественно державшемуся на воде г-ну Попенкову. В тот момент, когда я осознал, что в шлюпке он не поместится, г-н Попенков, словно расслышав эту мысль, вздохнул и с головой погрузился в воду.
– Утонул! Платон!
– Я же вам говорю: не валите всё в кучу. Я сказал: ушёл под воду.
– Разве это не то же самое!
– Отнюдь, сударыня. Кто ушёл под воду, может ещё из-под воды выйти. Если это в его судьбе. А тот, кто утонул…
– Всё, г-н Виллем, я получила ответ и благодарю вас.
Можно ли напрягать слёзные железы, чтобы не брызнули? Не знаю, но стараюсь. А бесчувственный морской маразматик всё так же сухо:
– Могу привести пример из Книги.
– Что мне до книг!
– До этой Книги каждому есть дело. Вы знаете историю Ионы?
– Was 6)?
– Так я и думал. Barbariteid! 7) Итак, человек по имени Иона, который должен был отправиться в город Ниневию и призвать его нечестивых жителей к покаянию, принял легкомысленное решение бежать от долга. В его решении была и здравая сторона, так как бежать он вздумал морем. Но оценить здравость людских намерений можно только по их результатам, так как никто не знает, что предначертано. Иона взошёл на борт в городе Яффa (когда я бываю в этом порту, то всегда вспоминаю о нём). Корабль не был пассажирским, но Иона договорился с экипажем за деньги, что, опять-таки непорядок. Я знаю этот регион: непорядки там в порядке вещей. За отсутствием кают, Ионе предложили место в трюме – беспорядок просто вопиющий! Но Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться.  Подчеркну специально для вас: пока корабль держится на плаву, ничего нельзя сказать о его судьбе. И устрашились корабельщики, – говорит Книга, – и взывали каждый к своему богу. Что совершенно бесполезно, говорю я. Иона же спустился в трюм и уснул. Не удивляйтесь, сударыня, есть люди, которых в самые острые моменты одолевает сон: и это тоже попытка укрыться от ответственности, и не столь уж наивная. Спящий переходит в другую действительность, подобно тому, как корабль, обогнувший Мыс Бурь , оказывается в другом океане, где и вода не та. И пришёл к нему начальник корабля и сказал ему: что ты спишь? встань, воззови к Богу твоему; может быть, Бог вспомнит о нас, и мы не погибнем. И сказали друг другу: пойдём, бросим жребии, чтобы узнать, за кого постигает нас эта беда. И бросили жребии, и пал жребий на Иону. Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твоё занятие, и откуда идёшь ты? где твоя страна, и из какого ты народа? И он сказал им: я еврей… und fuerchte den Herrn, den Gott des Himmels, der das Meer und das Trockene gemacht hat. Da fuerchteten sich die Leute sehr und sprachen zu ihm: Warum hast du das getan? 10)
Was hat er denn getan? 11) Бежал? Почему евреям всегда приходится бежать? А кто бежит, за тем и гонятся. Значит, всё-таки сам виноват.
– Надо отдать справедливость людям из экипажа: Иону не хотели бросать в море. К этой мере вынуждены были прибегнуть, только когда увидели, что буря не унимается, и грести к берегу бесполезно. К тому же, Иона сам предложил им это.
Наверное, предложил риторически, не предполагая, что поймут буквально. Как-нибудь так: «Ну что, ну я виноват, так теперь бросьте меня в море, да?»
– И взяли Иону и бросили его в море, da wurde das Meer still und liess ab von seinem Wueten 12). И устрашились эти люди Господа великим страхом, и принесли Господу жертву…
Как, ещё одну жертву? Там что же, был ещё один еврей?
– И повелел Господь большому киту поглотить Иону. Заметьте, сударыня, киту, но не ихтиозавру. И по истечении третьих суток Иона вознёс молитву, повторять которую я сейчас не стану, ибо такие слова говорят только в случае крайней нужды.
Это как стоп-кран в поезде!
– И сказал Господь киту, и он изверг Иону на сушу.
– Живого?
– Несомненно, сударыня, ибо Иона потом ещё проповедовал, да мы сейчас не об этом. Я привёл этот пример, дабы вы не валили в одну кучу такие понятия, как «уйти под воду» и «утонуть». А я свидетельствую только о том, что видел. Так в наше время воспитывали. 
– Мой отец тоже говорил, что в ваше время…
– Ваш отец, сударыня вряд ли помнил наше время. Скорее всего, мне он годится в правнуки, да с добрым десятком «пра-»…
– Да что вы мне, как младенцу, сказки рассказываете? То с Летучего Голландца в шлюпку скачете, то живёте не первый век, то отец мой вам в праправнуки годится!
Старый моряк вспыхнул и вскочил с места:
– А какое основание у вас мне не доверять? Разве вы давно меня знаете?
Нравятся мне такие вопросы. Это русские так: «Па-астой, мля, значит не уважаешь? Раз не веришь. А как ты смеешь меня не уважать? Что мы с тобою вместе гусей, млын, пасли? Да ты мне в сынки годишься!» Между тем лоцман Виллем вытащил из шероховатого деревянного ларца и резким движением подал мне синюю корочку с почерневшим тиснением «Паспорт моряка»:
– Откройте и посмотрите: Виллем ван К., рождён в Амстердаме в семье Маркуса и Саскии в 1591 году от Рождества Христова. Видите? Видите. А вот это видите?
На стол передо мной лёг толстый свиток плотной желтоватой бумаги. И я почувствовала: всё правда, и пропали подо мною ноги, и рухнула Катарина в красное кресло. А старик, не поднимая правой брови:
– Убедились? Убедитесь же до конца. Каждые 15-25 лет к этому документу подклеивается новый виток. Этим объясняется разница в сортах бумаги. Итак…

КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ

И стал развёртываться свиток, и прочла Катарина верхнюю, первую, последнюю по времени запись: Лайнер «Грейс Норманн», совершал рейс Амстердам-Венеция и затонул в Венецианском заливе 23 октября 2004 Р.Х. около 17 часов GMT+1 – по среднеевропейскому времени…
Нет! Да. Смотри, Катарина: ещё дневное, поддающееся осмотру, но уже затенённое, закопчённо-стеклянное небо, а в нём рыбками облачки плавают, а далеко-глубоко внизу макетиком пенопластовым кораблик стоит-движется, а ближе-ниже нагнуться – так он уже не пенопластовый, а – металловый, стеклянный-оловянный-деревянный, двухпалубный, с круглыми лягушечьими иллюминаторами, со вздутыми жабьими спасательными кружками, с хлопающими жабрами кают, с соломенными забралами входов в ресторан, кинозал, минимаркет, аптеку, сексшоп… На верхней палубе обнажённо-протяжённо разбросались в шезлонгах коричневато-желтовато-розоватые кремами натёртые лодочки-девушки: на каждой три пояска: первый – пошире – бёдра и лоно обнимает; второй – двугорбый – на концах сосков сидит; третий – чёрно-зеркальный – не даёт видеть глаза. А сами-то глазки-невидимки всё-о-о примечают: вот сеньор с острыми кверху усами Сальвадора Дали и прожигающими вещество зрачками Пабло Пикассо. Ну да, это же корабельный шеф-повар дон Антонио – пусть прожигает на кухне бифштексы с омлетами. А вот – о, это образцовая мужская особь! Первое – что англичанин, второе – возраст самый многообещающий – эдак лет двадцати–пятидесяти, третье – весь бритый и фалличекий. Слушай – вылитый Микки Рурк! Да ну, уже кислый и отвислый. Какой там Рурк – обычный шики-мики, и тысяч семьдесят долгу на лысине пропечатаны. Ну и что ж такого – где семьдесят минус, там и семьдесят плюс – знаки по жизни, знаешь, постоянно меняются. Да ну тебя с твоей математикой. Лучше на того погляди, подруга. Фи, да у него же монголизм, он же даун. Сама ты даун, просто мужчина другой расы, такой маленький, скромненький, лёгонький, а весит, может, и миллиард! С чего ты взяла? Уж поверь моей интуиции. Всё равно я такого не хочу – деньги это только треть счастья. Да ну тебя с твоей математикой, а почему треть? А потому что другая треть, и она главная – это здоровье, а третья – сама понимаешь. И плюс ещё четверть – это чтоб он тоже любил путешествовать. Гляди, а это кто такие – старый и молодой? Ну я бы не сказала. Что? Что такой уж молодой. А я бы не сказала, что такой уже старый. Это, если хочешь знать, наш боцман. Сама ты боцман – а это лоцман. Не умничай, будто это не одно и то же, лучше посмотри, с кем он говорит. О, этот – таинственный, должно быть шпион. Сама ты шпион, он дианетик. Кто-о-о? Ну эзотерик. А-а, так бы попросту и сказала. Только мне, знаешь, так не кажется. По-моему, он литератор, причём русский. И говорит очень умные вещи:
– Понимаете, г-н Виллем, вы смOтрите на сюжет фильма как практик. Для вас корабль это именно корабль, и я с вами в целом согласен, потому что сам практик. А фильм сделал художник. Ему сказать «и корабль плывёт», это как нам «и жизнь идёт».
– Но посудите, г-н Попенков: корабль тем и отличен от жизни, что его плаванью всегда приходит естественное завершение. Либо он прибывает в порт назначения, либо…
– Либо это «Летучий Голландец».
– Хм, а что вы о нём знаете? Впрочем, постойте, что за шум? Э-э, вот и всё. Извините, г-н Попенков, мне придётся срочно вас покинуть.
И не по-стариковски живо устремляется лоцман Виллем на нижнюю палубу, но нет уже нижней палубы, только тёмное, хмурое море. Мгновенно наступает ночь, и дует внезапною Арктикой виноградная октябрьская Адриатика. Шатко кренится овдовевшая верхняя палуба, покато уходит твердь из-под ног. Откровенно чувствуется паденье. Тоннами прибывает солёный водорослевый суп, и сквозь глухоту нахлынувшей глубины слышится вдруг неразличимый прежде грохот корабельного негрского оркестра, страстно визгливо бесчинствует флейта, слоновье уа-уа отрыгивает саксофон, полк палок прогоняет сквозь строй барабан, рыбками всплывают, бабочками вспархивают шезлонговые красотки:
– А-а-а! – черным-черна, проваливается дыра пространства, теряется из глаз даль, занявшаяся было огнями мраморного града…
– Е-э-э! – белеют несметные лестницы и несусветные стены пены…
– И-и-ы! – криком багрится ливень брызг – ударяет в мембраны кровь, палаческим пурпуром грозится последний свет – след слепнущего заката…
– У-у-у! – гулко вздуваются сосуды, рушится груз дуры-судьбы в умный студень мозга…
– О-о-о! – воющею синевой согнана цветочная поросль годов с голого поля, с пустой дороги – грозно стонет роженица – полною горстью новое наносит рок – колосом всходит остров из лона моря.
И смотрит лоцман в бинокль, стоя на носу шлюпки, и теснятся беспомощно мокрые, полунагие, но спасённые смертные: не повара, не шики-мики, не скитающиеся мисс, не новые русские, не курдские террористы, не индийские программисты, не польские авантюристы, не японские служащие, не шведские пенсионеры, не корейские миссионеры… С хвостом отсечено каждое прошлое, лупоглазые рыбы вчитываются в недействительные отныне паспорта, утонули опостылевшие, быть может, спутники, все чисты и первозданно солоны, и это час рождения. И слышит человек – свыше? из ветра? из сердца? – слышит: иди, бди, блюди, гляди, чтобы не случилось с тобою худшего… Иди и люби. И только старый Виллем не родился нынче заново. Стоит на носу шлюпки, высматривает в бинокль не такой уж дальний берег – город морской – мраморную лодку, – стоит, о завтрашнем не печётся: довольно для каждого дня своей заботы, так сказано в старой Книге, застёгнутой в кожаный переплёт, а книга у лоцмана подмышкой. Но что Катарине до лоцмана? Лоцман – вот он, а ты где, Платон, отчего я тебя не вижу? И того не вижу, как ушёл ты под воду. Не кит же тебя поглотил – не живут киты в Адриатике. Нет, не верю. И вращается далее морской свиток.
– Но вы видели его?
– Кого, сударыня?
– Да Платона же!
– Пока больше не видел.
– Сколько же длиться этому «пока»? Я ведь тоже… А почему затонул корабль?
Резкий вздох и терпеливо-раздражённый взгляд:
– Всё тот же вечный вопрос. Скажите, Frau Katharina, известно ли вам, что человек смертен? Известно – das Sterben ist menschlich 13). Ну так скажите же, почему всякий раз, когда человек осуществляет это свойство, возникают вопросы о диагнозе или характере повреждений? Что суждено, то суждено, и, наверное, можно предоставить судьбе действовать по обстоятельствам.
– О?!


1)  Г-н Вильгельм (нем. Wilhelm соответствует голл. Willem)
2)  Г-жа Катарина (нем.)
3)  И так далее (нем.)
4)  Точно! (нем.)
5)  Именно так! (нем.)
6)  Что? (нем.)
7)  Варварство (устар. голл.)
8)  Иона 1, 2
9)  Старое название мыса Доброй Надежды
10)  … И чту Господа Бога небес, сотворившего море и сушу. И устрашились люди страхом великим и сказали ему: для чего ты это сделал? (нем.)
11)  Да что же он сделал? (нем.)
12)  И утихло море от ярости своей (нем.)
13)  Человеку свойственно умирать (нем.)


СЛУЧАЙ «САЛЕМА»

Разворачивается морской свиток, и плывёт, задевая лучами гребни астровая звездастая ночь. Разрежeнно прозрачен до бездыханности воздух, а те, в высоте, резко зримые газовые клубни осыпают острые лепестки света в однообразную раскачку длинных плоских валов Красного моря – аль-Бахр аль-Ахмар. И плывёт горячая ночь над Красным морем, свесила гриву в глубинные потёмки, где мирно пасётся, не касаясь дна, трёхметровая рыба Наполеон, толстые губы надула, гребнем-треуголкой кивает. Ничему не дивится, ибо нечему: как всегда неподвижно живёт, немым бытием объят, подводный утёс коралловый-марджановый: на отмершую серую основу тайно розовыми кактусами наросли многопалые, хваткие ветки… Тайно розовыми – потому, первым делом: ночь и на море, и в море; а потом потому, что остужает вода жаркие краски – алую, рыжую, жёлтую – всё зеленью хмурой мрачится, синевою густой застилается; а ещё потом  – оттого что рыбий глаз на цвет не отзывчив, а Наполеонов – не боле: только видит полководец, что чисто поле, для боя пригодное, только знамён колера различает… Втайне розов коралл, а что это значит? Значит, станет он розовым, когда донырнёт до него человек с фонарём, а пока – не муренам же любоваться розовостью, не крылаткам, не рыбе-камню. Каменно глядит камень-рыба, не различает, где коралл, где камень, да, может быть, и себя самоё от камня не отличает: бесцветно, темно рыбье эго, что оно знает? Нырнёт, бывает, гость-европеец в сухом костюме – Фриц, к примеру, Шумахер – обменяется взглядом с Наполеоном, пожмёт плечами: что за телёнок? Замахнётся полегчавшею в воде грузною рукой на того телёнка, отвернётся неуклюже Бонапартище, хвост покажет: то ли дело было, когда немца бил под Аустерлицем, а теперь-то конечно. Пойдёт немец дальше, опустится глубже, увидит кораллы, а веток не тронет, потому как знает, хоть и не эколог: das ist nicht gestattet – это непорядок. Пойдёт немец дальше, опустится глубже, вот и дно морское, лежит на дне камень, серый-неприметный. И немец на камень наступит ножищей. А то был не камень, а то камень-рыба – её не касайся: сквозь кожу отравит. Лежит Фриц Шумахер валуном подводным, лежит-каменеет, грызут его рыбы, рвут его мурены – те ль морские крысы… Нет, не таков наш Фриц, чтобы пропасть понапрасну на подводной прогулке. Нет, не наступит Шумахер на рыбу-камень, не заденет широким локтем полосатую, белую с красным отравительницу-крылатку – а та куда опаснее рыбы-камня: камень безразличен к прочим тварям, пока те его не затронут, и недаром, когда охватило отчаянье Добрыню в былине, попрекнул он матушку – зачем родила, и так сказал: не рожала бы, а лежал бы я, Добрынюшка, да серым камушком… И почему бы не подумать, что живут в камнях-рыбах утомлённые, обиженные души, которых в образ людской уже калачом не заманишь. Не то – крылатка, она бы и рада стать, например, флибустьером карибским, ордынцем крымским, абреком кавказским, казаком запорожским, да не позволяют – если бы ещё крылатки принимали людское подобье, то и вовсе бы на свете житья не стало. А так всё же есть предел. И в море есть предел жестокости и ужасу бытия: тут тебе грызуны и отравители, а вот тебе – весёлая рыба-флейта: длинная-длинная, а хвостик тоненький, а губки-то всегда вытянуты – целоваться хотят. И-и-иди сюда, Фриц ты мой прекрасный, Шумахер чудесный, познакомимся-приласкаемся. Но не так Шумахер воспитан, чтобы ни с того ни с сего с ихтиологией глупой лобызаться. Чин-чинарём закончится прогулка, и вылезет Фриц из пучины на арабский катерок, включительно с обедом оплаченный до заката. Закатился уже закат, разбросал останки над песками египетскими – левой частью Аравийской сахары, разломанной надвое Красным – узким и длинным – морем. Там, слева – пористая жёлтая каменная печь с безводьями вади, вырей птичий, лежбище фараонское. Там, справа – пористая жёлтая каменная печь с безводьями вади – заветные владения Меликов ас-Саудов. Там Мекка, святыня мусульманская, где высится чёрный куб – Кааба-аш-Шерифа, а внутри Каабы Благородной – небесный покоится камень. Упади камень в краю дикарей неверных (на Алтыне, к примеру) – не поймут северные язычники Аллаховой вести, поглазеют на выбитую яму, присвистнут скуласто: фью-лю-лю, уй-баяяй! – да и отдадут выбоину детишкам на игрушку, и станут сорванцы с алыми лоскутами на шеях (так по их вере гяурской), в ямке той играя, находить в земле прозрачные твёрдые шарики и смотреть сквозь них на звёзды. Зухал-Сатурн закольцованный увидят, Мирих-Марс красно-полосатый, Зухру-Венеру изумрудную, созвездие-соцветие Двух Солнц, белое облако света с чёрным выемом – очертанием конской головы, туманности пламенные… Увидят, да где им понять, о чём всё это. Девяносто девять имён Божиих в небе ночном начертаны вязью звёздной справа налево, подпись Творца красуется на творении, и кому даст Он разумения много, тот все их прочтёт и исчислит: Акбар – великий, Керим – щедрый, Рахман – милостивый, Рахим – милосердный… А кому даст Он разумения менее – но для спасения довольно – тот одну разберёт на небе надпись: лля илляхи иль-Алла ва Мухаммад расул Алла – нет Бога кроме Бога, а Мухаммад – посланник Бога. А коли и не разберёт – беда не велика – было бы написано в сердце. А у кого написано в сердце это слово – тот правоверен, тот мусульманин. Будет он пять раз в день молиться, не станет вином опьяняться, мясом свиньи оскверняться, воровать не станет, ближнего не обманет, бедного не обидит, нищим отдаст по заповеди пятую часть дохода, за стол игорный не сядет, не посягнёт бесчестно на деву, жены чужой не опозорит. А коли в силах – себе возьмёт жену, а коли сможет – возьмёт и другую, а коли телом крепок и достаточен имением – то и трёх, и четырёх жён возьмёт тот человек. А ещё призван правоверный к священной войне, джихаду, но неправо говорят гяуры, будто мусульманин – разбойник, будто всегда готов напасть на иноверца. Гласит святое Чтение: в деле веры нет принуждения. Если кто не дорос до чтения, то он – человек Писания, закона Мусы 1), закона Иссы 2). И благо ему, пока не перейдёт с оружием дорогу Ислама. Тогда ему – джихад. А в другое время ведёт правоверный священную войну в себе – с грехом – и вокруг себя – с неправдой. И когда дозреет он, подскажет ему сердце: пора в дорогу. Не полна жизнь человека, пока человек не стал паломником, пока не отправился к Благородной Каабе, в город Пророка, к усыпальнице праматери Хаджар 3), первой жены первого муслима Ибрахима 4) – от нея же рожден наби Исмаил, племени арабскому пращур. Сойдутся – съедутся – слетятся в Мекку паломники-хаджи: круглаглаазые, курносые, ‘ткрытаа акающие т‘тары из Пыдмаасковья в чёрных каастюмах, белых рубашках, а мусульмаанства-та в них – аадни тюбетейки; колодезно окающие – «Боо-хоо-роо» – таджики в арбузного окраса халатах; в островерхих шляпах ланеглазые кыргызы, чья речь, точно голову набок держит; тяжкобровые пеликаны – клюв да зоб – персы в тонких французских куртках и итальянских длинных ботинках; Исмаиловы потомки арабы – «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-… лля!» – в платках-покрывалах, что удерживаются на головах узкими железными обручами, в раскатисто белых галебиях, под галебией – шерстяных два-три свитера, снаружи +35 в тени – зима ведь; в угловатых – волчьей масти – папахах суровые воины с Кавказа; а вот и турки: прямоносы, крутоусы, над головами – призраки отменённых европеизатором Ататюрком фесок. Расстелили коврики в богозданно-нерукотворной великой мечети с куполом синим да полумесяцем живым со звездою – лицами к долу припали – порокотали – обежали Хаджарин гроб – забросали камнями шайтана – пришибли притом дюжину братьев-хаджи – оседлали верблюжий горб и: кто в аэропорт эр-Рияда, а там – в афганскую лазурь с ледниками, в канадские ельники-березники с бурундуками и сыроежками, в джунгль борнейскую испаринную, лианово-орангутановую с каннибалами; кто на автовокзал, а там – в кондиционной прохладе серо-синего салона – к тебризским лугам тюльпановым, к зелёным пенджабским обезьянникам, в остроскалистую аджарскую бухту сероводородного моря Кара-Дениз; кто в красноморский порт Джидда, и на грузо-пассажирском пароме-великане «Салем Экспресс» в Хургаду египетскую. Все пассажиры – хаджи. Всех грехи прощены, цель каждой жизни достигнута. Теперь главное – не растерять обретённого сокровища. Кто умрёт по дороге из Мекки – тому сейчас же рай-джиннат. Там растут сады, и под ними текут реки, и встретит спасенного хаджи неразменное девство гурий и на пиршество поведёт. Не всякий правоверный пройдёт мостом-струною над геенной от земли до джинната: нужны из добрых дел перила. Но кто пойдёт в джиннат прямо с хаджа – тот как на крыльях перелетит пропасть. И не заплачут о нём родные дома, а скажут: хамдулилла-рахман-рахим – хвала Аллаху, милостивому-милосердному! Думает пожилая египтянка Фатима в чёрном платочке: хорошо умереть по дороге, хорошо и доехать до дома в Луксоре, где сын Ахмед с Галиёю-невесткой три гостиницы держат, трёх внучек Фатиме родили, а внука всё ждут не дождутся. Там и пальма, и белый ослик о пальму трётся, верёвкой из коры пальмовой к пальме привязан. Там и финики, и солнечный хлеб-шамси, и сладкий свежий шарабат в кувшине из розовой глины. Нет края краше долины Нильской, как нет Бога кроме Аллаха. Там тебе и сады, и реки, так что и джинната не надо. Нет, мужчинам, быть может и надо: им обещано гурий неразменное девство, а нам, Фатимам старым… Ай, Фатима, что за грешные думы! Уже почти 14 веков побивают паломники шайтана камнями, а он, живучий, упрямый враг, всё правоверных морочит. Ай, что это! Спи, Фатима: кто спит – не грешит. Рахман рахим, шайтан раджим: от Милосердного – милость, а сатану – камнями!
– Рахман рахим, шайтан раджим! – опускает подзорную трубу капитан Хасан Моро. – Берега не видно даже с капитанского мостика.
– Не волнуйтесь, господин капитан, – невозмутим лоцман Виллем. – У нас нет ни малейших оснований для беспокойства.
– Напустил шайтан морской туману. И не припомню такого у берега Сафаги, – поднимает капитан овальные чёрные глаза, – сколько здесь плаваю.
– Да сколько вы плаваете? – чуть улыбается Виллем.
– На минувший рамадан – тридцать пятый год миновал, – вскидывает  капитан перец-соль шевелюры.
– Вы полагаете, это от чего-нибудь гарантирует? – приподымает правую бровь лоцман. – Не тревожьтесь, капитан, ведь что предначертано, то и случится.
– Я вас очень уважаю, Виллем, – веско отмеряет слова капитан Хасан Моро. – Вы рассуждаете почти как правоверный.
Старый лоцман размыкает потемневшие серебряные застёжки старой – старше себя – Книги и читает наизусть, не заглядывая в острую готику:
– Kauft man nicht zwei Sperlinge um einen Pfennig? Dennoch faellt deren keiner auf die Erde ohne euren Vater. Nun aber sind auch eure Haare auf dem Haupte alle gezaehlt… Не две ли малые птицы продаются за асcарий? И ни одна из них не упадёт на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены…  5) Вот это и есть правоверие, г-н капитан.
– Аминь.
– Вы меня звали, капитан? Я удостоилась?
Высокая, длиннолягая, голубые джинсы, белая блузка, ложная блондинка.
– Звал или не звал – всегда рад, мадемуазель Амели. Вы это знаете, правда?
– Знаю или не знаю – а не звали. Новая обида. Пойдём, Йылдыз, звёздочка, нас не звали.
Удаляются, покачиваясь вместе с палубой, в полутьму два предхвостья, голубыми джинсами обтянутые: одно – слева – длинным кувшином, а справа – парой пузырьков:
– А у нас другие секреты…
Туман серый в море – дым серый в каюте. Повалились на койках, света не зажигают, помалкивают двое. Только вдохи да выдохи слышны, только два огонька пульсируют во мраке. Но это только чурка с чуркой деревянной промолчит всю дорогу, а где два кавказских человека – там всегда как не быть разговору?
– Дядя Муса, эй, дядя Муса! – хрипловато петушиный тенор с верхней койки.
В ответ – вдох – выдох – раздулась огненная гвоздичка, распустилась дымная сирень – молчит нижняя койка.
– Муса, эй, дядя Муса, а правду люди говорят, будто курить вредно?
Раздулась гвоздичка, распустилась сирень – не отвечает нижняя койка.
– Муса, эй, дядя Муса, этот Юсуф, по моему мнению, очень умный человек, понятие имеет. А смотри – совсем не курит, а?
Затмилась алая гвоздичка, увяла дымная сирень:
– Эй, Хангиши, мAладой ещё, чтобы знать сразу, кто курит, а кто не курит, – сипло забасила нижняя койка.
– Нет, дядя Муса, я почти согласен, что табак вреден для здоровья.
– Эй, Хангиши, мAладой ещё. Мой дедушка Дуда 150 лет жил, чистейший воздух в горах дышал, а трубку из зубов до последнего дня не выпускал. И зубы крепкие были – как утёсы.
– Так то раньше было – мирно жил, овец пас.
– Шьто ты знаешь – какие овец! Дедушка Дуда джигит был, он твоих дедов, аварцев, на горной дороге пас. А особенно любил, если купец армянский попадётся.
Пулею прорезал огонёк узкую тьму каюты – прыснули искры по полу – дрогнула обиженно верхняя койка:
– Эй, дядя Муса, ты, канэшьно, я понимаю, старший товарищ, но аварца с армянцем сравнить!
И не скрипнет нижняя койка:
– А кто сравнил? Дедушка Дуда так и говорил: какое сравнение! Он армянского купца всегда любил: за серебро благодарность скажет, за золото обнимет, как брата, бурку примерит, большой палец покажет, на прощание руку к сердцу прижмёт, «Ах!» скажет. И никогда, никогда не зарежет.
Успокоенный шорох с верхней койки:
– Я же и говорю: тихое время было, люди мирно жили.
Хмыкнет нижняя койка:
– МAладой ещё, чтобы знать, как тогда люди жили. Если армянский купец, тогда – да. Но если аварец-оборванец овец отару с горы на гору гонит – тогда нет. Говорил дедушка Дуда: не понимаю аварского человека – как он живёт? Бешмет старый, в папахе дыра – пустой человек. Так подумает, рассердится – и всегда зарежет.
Зарычала верхняя полка:
– Дядя Муса, крутой, да? Ссора хочешь, да?
Засмеялась нижняя полка:
– МAладой ещё – с тобой ссора. Это прошлое, а нам с тобой теперь куда надо смотреть?`
Недоумевает верхняя полка:
– Куда, дядя Муса?
– И этого не знаешь? Вперёд смотреть – куда плывём, по курсу. Там Египет, Каир, там наше будущее.
Нет звука сверху, напрягся Хангиши Джангишиев, сам не знает, что сейчас будет: сломает ли он чечену оборзелому челюсть, а может шею свернёт, а может, для первого раза старшему человеку уважит. Нет звука снизу – знает Муса Барзаев, что сейчас будет: не решится молодой, а так скажет:
– Дядя Муса, эй, дядя Муса, так с чего я начал: курить табак вредно.
– Не хочешь – не кури.
– Табак не хочу – табак не буду. У меня травка есть весёлая, бабушка на дорогу дала.
– Не понял, в Мекку тебе дала?
– Ну да, в Мекку, я же в Мекку поехал. А бабушка говорит: «Эй, Хангиши, жалко тебя. Два года армия, потом год дисбат, а вчера участковый Бикиров прышёл, спрашивает: «Где Хангиши Джангишиев, а?» Бабушка Мамлакат в слёзы: «Сосед, эй, сосед, что тебе сделал мой внук, а?» А Бикиров серьёзный такой, руку на сердце положил: «Бабушка Мамлакат, мне ничего не сделал. А погром на дискотеке всё-таки произвёл, да? Так что скажу вам по-соседски: дело на него завели». Бабушка громче плачет: «Зачем дело, проклятые, а? Муж всегда сидит, сын постоянно сидит, внук Расул второй раз сидит. Теперь младшего забрать хочешь, да?» – «Не хочу, бабушка Мамлакат. Пусть он временно далеко поедет. В Мекку пусть едет – теперь в Мекку можно. А денег не хватает – так я одолжу». А в Мекке – классно, почти как в армии. Пробежку сделали вокруг чёрного корпуса, поотжимались на ковриках. Чурок и черножопых – полный гарнизон. Только некогда было их погонять. А самый класс был, когда камнями кидались. Я всё же булыжничком двух косоглазых у того столба положил, а хули?
– Эй, маладой, язык не стреноженный. Дедушка Дуда так говорил: всегда больше делай, чем потом рассказывай. Понял, да?
– Ну, дядя Муса, я тебе на это так: я уже после Мекки не «молодой», а можно сказать, хаджи – целый дембель по исламским понятиям. Как и ты, канэшьно. И говорить мы теперь всё можем, и травку можем, и всё можем, и буй нас кто уже построит. Юсуф как сказал?
– А Юсуф так сказал: «Если вы серьёзные люди – перед вами большое будущее». Подчёркиваю – если серьёзные. И если хочешь знать, мне это головы не вскружило. Он, канэшьно, чечен, это мне видно, но сириец, однако. И неизвестно – из какого тейпа. Даже денег не дал, только документы и билеты до Хургады на паром, и до Каира на поезд. И добавил, между прочим, чтобы вели себя везде по-мусульмански. Это, Хангиши, тебя прямо касается. Травку ему захотелось. Как барану, да?
– Эй, не надо так, дядя Муса. Не хочешь – не кури, а «баран» не говори на товарища. Который такой же хаджи.
Заскрипела и захрапела нижняя полка. Синий дым в каюте, серый туман в море, жёлтый фонарь над капитанским мостиком, сливаются с полутьмой, удаляясь, две пары женских плеч: слева – обнажённо-кругло-снежные, голова – ложная блондинка, справа – угловато-прикрыто-рубашечные, голова в чёрном платочке:
– …у нас другие секреты – honny soit qui mal y pense 6) – и пусть будет стыдно всем сексистам!
– Постойте, Амели! Задержитесь. Я сердцем вас позвал. И вы сердцем услышали. Потому и пришли. А теперь что я вижу? Вы не слышите сердца и уходите?
Пальнула зрачками, округлила ноздри, вскинула подбородок:
– Капитан! Я уже 29 лет живу на белом свете. Да-да, в отличие от бесчисленных жеманниц, на которых вы, должно быть, насмотрелись – вот и судите так о женщине… С чего я начала?  Да, я никогда не скрывала возраста, так меня и вспоминайте. И у меня от возмущения даже скулы сводит. Видите, даже уши шевелятся. И думаете, почему? Не потому, почему вы думаете.
– Амели, я не думаю…
– А разговаривая со мной, приходится думать. Я заставляю, я требую этого. За то меня многие не любят.
– Амели, я не…
– Не перебивайте, умейте выслушать. Не будьте как те люди, что умеют слушать только себя самих.
– Амели, я…
– Опять «Я». Даже большая буква послышалась в этом, таком коротеньком слове. Люди сплошь да рядом говорят «я» там, где надо бы сказать «ты» или «вы», или «мы». Да где там! Разве что скажут «она» или «он» – чтобы осудить или посплетничать. А я уже 29 лет живу на белом свете, и не скрываю, и что меня возмутило?
– Амели!
– Ну, наконец-то! Если б вы ещё сами догадались, капитан, то цены бы вам не было. Впрочем, вам и так цены нет. А возмутило то, что вы не видите, кто перед вами. Как это – я не слушаю сердца! Я уже 29 лет живу на белом свете, и не скрываю, что все мои поступки совершаю – только! – по велению сердца.
– О!
– Не принимаю иронии – она почти всегда неуместна. Я уже… давно заметила, что не умея чувствовать и понимать, боясь открыть сердце, люди прибегают к иронии. Видите ли, так им удобнее. Всё непонятное, слишком большое и горячее сразу превращается в чудачество, от которого так легко отделаться. Но от меня отделаться вам не будет легко, чем бы вся эта история ни кончилась. Разве не по велению всё того же сердца я оставила Францию и посвятила жизнь добрым делам, выбрала экологию? Это мой выбор, чтобы всюду – и на Красном море, и на Белом, и на Жёлтом, и на Чёрном, а если есть Зелёное или Синее, то чтобы и там вода была чистой и пригодной для питья, воздух… м-м-м… respirable, понимаете? Растения – цветущими, животные – живыми, а люди – порядочными. Вот как вы, дорогой мой капитан.
– Амели, Амели!
– Не перебивайте! Стоит обратиться к мужчине со сколько-нибудь добрым словом, как он уже думает, что ты на всё готова. Он, может быть, не виноват, виноват кто угодно, только не сам – виновато общество, которое его воспитало эгоистом и мачо-потребителем. Виновата природа, тестостерон, адреналин, алкоголь, да? Ах да, вы же мусульманин, и мне многое нравится в вашей жизни, но взаимное положение женщины и мужчины в Исламе просто необходимо поставить с головы на ноги. Что это вы тигром глядите? Я вас не боюсь. Мне даже нравится. Тигр с глазами пожилого мусульманина 7), волосы соль-перец… А тигр позволит себя погладить?
– Амели, Амели, Амели!
– Хасан, Хасан, Хасан!
– Погодите, мадемуазель…
– И чтобы я не слышала этой сексистской терминологии!
– Да, да, но… Йылдыз… Эй, Йылдыз!
Отчётливее очертания 16-летней тумбочки-турчанки, всё не желающей раствориться в тумане. В отличие от лоцмана Виллема, коему не любопытен разговор о сердцах. В сердцах рычит капитан Хасан:
– Ступай в каюту, девчонка, к отцу с матерью иди. И скажи: воспитывайте, я порядка не знаю и подслушиваю разговоры старших. И пусть воспитывают.
Кошкою фыркнула Йылдыз, угольком зашипела углеокая, углоплечая турчаночка, тучкой весеннею всхлипнула, в тени где-то спряталась, не пошла в каюту второго класса, где тесно и душно, потому что задраен иллюминатор, потому что не любит папа Кемаль свежего морского воздуха, а мама ПарвИн хоть и любит, да больше любит – нет, не мужа, а не забывать о том, что угнетённая она у мужа, у его родни, хотя не вся родня одинакова, и деверь Волкан ей душевно ближе. Смотрит в запотевшее окно Парвин и видит… Ну что она видит? Туман в море, звезды не видно, луны не видно. И вдруг пропадёт весь туман: луны громада в море всмотрится, со дна всплывёт, дальнюю линию гор прибрежных озарит. Тут ахнет Парвин:

Бледно клубится луна,
Бездна луною полна,
Небо всплывает со дна…

Ах, красиво возникло! Слыхала бы это бабушка – как бы порадовалась. Знаешь, Волкан, мне кажется иногда, что я живу вместо неё. Что она во мне продолжает жить вместе с именем. Ведь не может такая женщина просто так умереть, как бы ни сердился муж на мои, как он говорит, фантазии. Я знаю, кричит, откуда это у тебя, ты мнишь себя выше простых людей, потому что бабушка твоя, видите ли, персидская поэтесса. А я молчу, пока он не выворчится, звать меня станет: ну, положим, я неправ, Парвин… А я всё молчу – про себя думаю:

Головы признавая закон, душа,
Вожделеньям воздвигни заслон, душа.
Знай: на сласти цена упадёт тотчас,
Как сластёну возьмёт угомон, душа.
Отчего твои мысли возмущены,
Если – вспомни – всё сущее сон, душа? 8)

Колыхнёт животом муж Кемаль – вырастили за 20 лет сокровище! – снова сердиться начнёт:
– Знаешь что, Парвин? Я, может быть, и неправ бываю перед тобой, но в главном именно ты неправа. Посмотри – с чего мы начинали 20 лет назад, когда только приехали из Измира в Мюнхен. Вспомни, как ты полы мыла в ресторане «ПашА» на Hauptbahnhof 9), а я тогда грузовичком развозил Geguerke 10) – ха-ха!
Ну вот и пошутил свою шутку, а я уж беспокоилась: что-то давно не слышно про Geguerke, о Аллах! Понимаешь, Волкан, это твой брат, но до чего же он на тебя не похож! Это судьба, судьба, и это испытание нашей веры. И я буду, всегда буду всё исполнять, что требуется от достойной жены. Когда говорят, что мало свободы, что нужна свобода, я – про себя – всегда спорю: дал Аллах человеку свободу, она – в сердце, а если вы её не видите, то что же взять со слепцов?

Хлябь – и сердце, и око; твердь – плоть и кость.
Малость малая – весь их разгон, душа.
Призови своих стражников, да блюдут
Евы-грешницы вечный полон, душа.
Потеряешь сокровище – собирать
С сорока соберутся сторон, душа.
Непостыдною будь нагота, когда
Плоти рубище вышвырнет вон душа.

– Помнишь, Парвин, слово Geguerke? И как ты меня за него полюбила, и как было тебе тошно у этого «Паши», и как я сказал решительно, по-мужски: хватит! Взял все сбережения…
Ну да, взял ты все сбережения, взял меня за руку, повёл в мечеть венчаться, а потом устроил свадьбу – снял на всю ночь большой зал «Паши», пригласил всех лавочников, зеленщиков, развозчиков – и не только наших, турецких, а и болгар, и персов, и босняков-босяков, и даже курдов-разбойников, и даже одного негра из Сенегала, причём сказал: «Я считаю, что они часто тоже люди». И как мне это понравилось, и вся твоя родня такая весёлая, не то что мои родители, и вдруг ты говоришь: «А вот познакомишься ещё с моим братом Волканом. Он младший брат, но он такой человек – необыкновенный! Родину любит, стихи пишет, скоро тоже в Германию приедет. Только ты не влюбись в него, пожалуйста, Парвин, а? Но ты не влюбишься, ведь он не знает, что такое Geguerke, ха-ха!» - «Ой, Кемаль, а ты не думаешь, что он это скоро узнает?» – «Не-ет, ты не знаешь, так не говори. Не такой он человек». И правда, Волкан, сколько лет живёшь ты с нами, а шутки этой всё не понимаешь. Но ты понимаешь столько другого – арабский, персидский, суфизм, Коран наизусть, Мевлеви наизусть, историю тюркского народа… Кемаль всегда руками разводит: не думал я, что столько надо знать, чтобы всю жизнь улицу мести. Но ты ведь не только метлою машешь, ты внутреннюю работу делаешь, и как знать – может быть, ею-то и держится мир. И всегда ты серьёзен, только глазом, бывает, так поведёшь – сразу всё понятно станет. Вот и сейчас – расстелил муж молитвенный коврик прямо в проходе у двери в каюту, кувшин взял, ступни омыл, припал к коврику. Люди столпились, переступить непросто, толкнуть неловко – пережидают. А ты, Волкан, высунулся из каюты, и рукою показываешь, дескать, прыгайте, правоверные, не стесняйтесь, с ним бывает. На меня краем глаза повёл, оба глаза к потолку вскинул, на согбенного над ковриком брата кивнул:
– Никогда не постигну я Твоих вкусов, о Всевышний. Охота тебе на его зад с потолка любоваться.
Я отвернулась к окошку, прыскаю беззвучно. А туман в море уже луну съел, горы в халат упрятал, а муж в каюту вернулся – туча тучей:
– Если ты, Волкан, не уважаешь старшего брата, то уважь хотя бы Аллаха, избавь Его от твоих плоских замечаний. Нет, это мне нравится: сам не молишься – тоже мне хаджи! – и в моём доме, и при моей жене над праведностью глумишься.
– Салах-э кaр коджа – вa мaн-э хaрaб коджа! – Где праведность – и я, пропащий, где! Хафиза читал?
– Знаешь, брат, я долго терпел, что ты мне, простому неотёсанному турку, тычешь в нос твоими познаниями, Хафизами там по-персидски, а теперь надоело. Выбрались в хадж, это ведь раз в жизни случается, мог бы хоть на этом корабле себя чуть сдерживать. Как только вернёмся в Мюнхен, ищи себе, брат, новое жилище.
– Вот как ты, брат! Знаешь, а я давно ждал, когда же придёт час одиночества для странника. Вот он приходит, и я рад, я ведь у вас в Европе человек отверженный, уличный. Я-то её хорошо понимаю, а ей меня понять…
– О ком ты, брат?
Муж с неожиданной для его веса живостью оборачивается на меня.
– Я, брат, о Европе вашей, и о Турции нашей, и о жизни, и…
– И что же, все они не понимают, один ты самый умный?
– Ты говоришь, брат.
Кемаль глядит растерянно, как осла пришпоривая ленивый гнев:
– Нет, мне это нравится: человек дерева не посадил, сына не вырастил, дома не построил – сам ничего никогда не добился… А все тебе виноваты, да?
– Да нет, вы, конечно, не виноваты. Просто есть люди – приобретатели, вот как ты, брат, и так далее; и есть люди – изобретатели…
– Это как ты, брат, да? – багровеет плешь Кемаля.
– Ты говоришь, брат, – гордо бледнеет чело Волкана.
– C-cok guzel – оч-чень хорошо! Вот, сказал ты, есть люди-приобретатели. Я – и так далее. Мне сейчас 46 лет. Я ещё в юности посадил в Измире орех. В Мюнхене – построил дом, в смысле – купил квартиру. В которой, кстати сказать, до сих пор проживал и ты. Вырастил сына, хоть он с нами и не поехал, но это плоды не моего воспитания…
Не обернулся на меня муж. Что ж ты, отец, о дочери умолчал? Думаешь, девчонкой нечего и хвалиться. Cok guzel!
– И кроме того – пусть это кажется тебе низким, но я начал с нищеты, а теперь у меня магазин рядом с Hauptbahnhof собственный, а 15 лет назад…
– Хватит, Кемаль, – не выдерживаю уже я, Парвин, – кто же этого не знает!
– Кто? Да вот брат мой, уверен, и не знает. Потому что он думает, что кебаб голубь приносит, а пилав сам с неба сыплется, да? Повторяю, 15 лет назад я взял его в аренду, 5 лет назад выкупил – и теперь сам себе голова. Вот!
– Много же ты приобрёл, приобретатель!
– Сколько есть – всё моё.
– Поздравляю! – Волкан чуть подёргивает верхней губой.
– Tesekkur ederim 11). А теперь отвечай, человек-изобретатель, много ли ты за свои 42 года изобрёл? Может быть, мобильный телефон? Это ты придумал? Или компьютер? Или книгу написал о родном Измире, как Орхан Памук о Стамбуле. Молчишь, брат?
Пуще бледнеет высоким челом Волкан. Не отвечай ему, друг, молчи, как Парвин молчит:

Холит кто-то телесность – беги, страшись:
Чуть засмотришься – станешь как он, душа.
Благородство не долго и замарать:
Рыщут в мире Ущерб и Урон, душа.
Испытаний вся тысяча свершена,
Одолевшим хвала и поклон, душа.
Справедливый и мудрый вознаграждён,
А безумный злодей осуждён, душа.

Молчишь – благо тебе, Волкан. Придётся расстаться – судьба, Волкан, sarnevest по-персидски – предначертание. В сердце наша свобода.
– Нет, мне это нравится, как он горделиво отвечает молчанием старшему брату и кормильцу! Что ты создал – несколько невразумительных стихов? Что ты написал – три-четыре нелепых воззвания к тюркскому народу? Который их никогда не прочтёт, хотя бы потому, что никогда не поймёт. Что ты напечатал? Статью в подпольной стамбульской газетёнке «Джанландырма» 12) о влиянии пантюркизма на Адольфа Гитлера во время работы над книгой “Mein Kampf” 13?
Тут вулканом извергается Волкан:
– Я могу стерпеть, когда глумятся над моим творчеством, даже над моей личностью, но – о Всевышний, Ты знаешь предел моих чувств, ты видишь, каково мне видеть, сколь равнодушны мои братья, мои тюрки, не ко мне – к себе самим, к Родине, к земле, к славе предков – от праотца Тюрка – до вождя Ататюрка…
Опять схлынул туман, обнажилось море. Если схлынет море – обнажится дно. Отчего же в речах, а не в безмолвии обнажается душа?

Овчих стад, волчьих стай, ныне пастырь – ты,
И смущает непрошенный трон, душа.
Разжигающий ради друзей костёр
Взыскан будет, а то и сожжён, душа.
Свет покажет, которой воды алмаз
Величается выше корон: душа.

Что же ты всё тревожишься, Волкан?
– …Ты видишь, Всевышний, как вчера могущественные, ужасные для врагов воины тюрки, носители уникальной евразийской духовности, превращаются в жалкую пародию на прокисших, как капуста, немецких бюргеров! Гляди, Всевышний, каковы их интересы, жизненные ценности: семейка, квартирка да лавчонка с Geguerke! Зачем Ты, о Всевышний, возложил миссию грядущего возрождения европейского человечества на этот ленивый, безразличный, тупой и холодный народ! Вот они ездят в чужую, арабскую Мекку, где сброд инородцев со всего света, и думают, что служат этим Тебе, что это и есть турецкая вера…
Рассиялась луна, разбежалась волна, очертились горы береговые: всё видит Парвин:

Разум-зодчий порою топор берёт,
И невежества рушит притон душа.
Себялюбец, невежда и негодяй
Ловко прячется, но обречён, душа.
А великому скользкой дороги нет –
Знать, заранее заговорён, душа.

Испуганно бормочет муж Кемаль:
– Ну перестань, брат, не говори такого. Да, я погорячился – и прошу прощения. Примиримся, брат, турки ведь горячи, но отходчивы.
И снова туман в море. Если бы мы с тобою, Волкан, плыли сейчас в лодке по слепому безлунью, наклонилась бы я к твоему уху и прошептала на бабушкином персидском, чтобы ни муж Кемаль, ни морской шайтан не расслышали: ……………………………………………………………………………………………………………
Не расслышали ни седой капитан Хасан, ни почерну золочёная путешественница Амели, как хныкала в тени, в тумане всеми оставленная девчонка Йылдыз, Кемаля и Парвин дочь. Пока смотрела сквозь помутнённое людским постоем стекло в помутнённое внезапными туманами море, щуплая, горбоносая, с широкими кистями рук Парвин, нездешним трепетом полнясь, посторонними словами, случайными чувствами нездешнему откликаясь, – слов не знающая Йылдыз пропустила нездешний трепет через неопытное сердце прямо в слёзные железы. Плакала, и казалось ей, что обидно ей, что любит капитан Хасан взрослую и француженку Амели, а её, школьницу и турчанку Йылдыз, совсем не любит, а к отцу с матерью на воспитание отсылает. И пока первый не рассеялся туман, всё всхлипывала Йылдыз, а когда рассеялся, увидела она перед собою взволнованную, раскрасневшуюся Амели, а капитана уже не увидела. И бросилась Йылдыз к сопернице, и встала перед ней горной медведицей в чёрном платке, густые брови насупила, руки вскинула, на плечи француженке бросилась – громче заплакала:
– Warum? Warum? Warum ist alles so dumm?! Почему? Почему? Почему всё так, Амели-ханым? Посмотрите – вы взрослая, красивая, блондинка, стройная как Барби – всё при вас, и сама себе голова, как папа Кемаль говорит, и все вас любят. А я… Как у меня всё сразу не получилось – почему? Warum? Некрасивая, жирная, нос крючком. Все девочки как девочки, и краситься им можно, и пирсинг… а я в этом платке, в чёрном, страшном платке… Ва-а-а…
– Aber nicht weinen, bitte! 14)
– А и-и-имя какое: Йыл-дыз – ы-ы-ы…
– Ну что ты, подружка, отличное имя: Йылдыз – Звёздочка. А по фрацузски – Etoile!
– Да-а-а, по-французки-то красиво. А по-турецки – ы-ы-ы – Йыл-дыз!
– И по-турецки красиво. А знаешь, в Париже есть площадь Йылдыз – Place Etoile.
– Ах, как красиво – Йылдыз-Мэйдан!
– Ну вот видишь! И какие ещё у нас проблемы?
– Всё проблемы! Почему я должна учиться в этой дурацкой турецкой школе, где одни девчонки, и все в этих чёрных тряпочках – basortu – на головах.
– Да, Звёздочка, я понимаю – это обидно. Но не всегда так будет…
– Да-а – «не всегда» – конечно, что не всегда: отдадут после школы замуж за какого-нибудь старого лавочника – и всё – кончена жизнь – у-у-у…
– Перестань реветь. Женщина должна быть мужественной и бороться за права женщины.
– А мой брат, Йылдырым, всего на три года старше, а между прочим, уже сейчас имеет все права. Папа Кемаль ему говорит: «Надо ехать на хадж – ты мусульманин». А он, представляете, сначала ответил: «Чего я там не видел?» А папа: «Я сказал – поедешь!» А он, представляете: «А я сказал – не поеду!» И так смешно – хи-хи! – один кричит и другой кричит. Папа такой толстый, лысенький, весь красный стал – хи-хи! А Йылдырым голову поднял, как дядя Волкан – совсем петух – ха-ха-ха! – и так говорит: «Кто хочет ехать – пусть едет куда хочет. А я поеду в Бордо на рок-фестиваль – там океан, там рок, там рэп, там француженки, девчонки со всего света, и все без тряпок этих чёрных, за которыми ничего не увидишь, was soll das? 15)» И папа тогда: «Ну, ты, конечно, уже взрослый и можешь сам решать, но я бы тебе советовал…» И Йылдырым уже спокойно: «Пойми, отец, Мекка за 14 веков никуда не убежала. А фестиваля такого второго уже никогда не будет». И папа: «Ну, может быть, может быть». А меня никто и не спрашивал, а взяли да повезли, как сумку. Я считаю, это, может быть, и правильно, и мама Парвин говорит, что у женщины другая цель, и это правильно. Но я так не думаю.
– И ты права Звёздочка, что ты так не думаешь. Женщины должны иметь такие же права, как мужчины. И не в том дело, что в Европе мы обнажаемся, а на Востоке – прикрываемся с головы до ног. Потому что то и другое – разновидности одного и того же сексуального рабства. Разве мы должны жить для мужчин?
– Конечно, не должны. Они думают, что если он хозяин дома, то может делать вид, что не интересуется девушкой, которой, может быть, интересно. Вот например Хасан…
– О! Йылдыз, ты зовёшь капитана так попросту по имени?
– Нет, что вы, Амели-ханым! Это Хасан-юнга. Он, между прочим, меня младше даже на целый год, а капитан Хасан Моро уже ставит его иногда вместо себя за штурвал, и он так этим кичится, а  меня не пускает. И говорит, что я никогда не буду стоять на капитанском мостике потому что девчонка и потому что турчанка, а они, арабы – подумаешь! – древний народ, и даже сам Пророк, будто бы, был арабом. Представляете, какой вредина! А дядя Волкан услышал это и сказал: «Если бы не турки, вы, арабы, бы давно стали английской колонией, а так вы 400 лет были нашей колонией». И дальше в таком смысле, что чья бы корова мычала. Но мне Хасан всё равно нравится, и так интересно, что он как 15-летний капитан у Жюля Верна.
– У кого?
– Жюль Верн – классик французской литературы.
– Oh-la-la! А я и не слыхала. Peut-etre 16).
– У него ещё дети капитана Гранта под компас положили топор, и корабль так и не приплыл куда надо. Я представляю, что это был такой топор, как тут на камбузе у Саида: он всего лишь поварёнок, а тоже кичится и говорит, что это мужское дело – баранину рубить на кебабы, и на кухню не пускает, вредина… А у самого ноги всегда до крови расчёсаны –тьфу! А ещё кто интересный мужчина – так это лоцман Виллем-бей. Он море читает, как книгу, и под мышкой у него – Книга Моря.
– Это Библия, Йылдыз.
– Библия? А я всё-таки считаю, что Коран правильнее.
– Что? А права женщины? Где они в Коране? Чего стоит одно многожёнство!
– Ну-у-у… Я думаю – это как посмотреть. Ведь им же тоже хочется…
– Не поняла. Кому? Чего?
– Ну-у-у как нам. Мне вот [переходя на полушёпот] нравится Хасан, Хасан-юнга, да? И Хасан-капитан тоже. И Виллем-бей. И даже Саид из кухни. А маме Парвин – хоть я получила от неё по губам – я знаю, что нравится дядя Волкан. [продолжая переходить на полушёпот] И мне тоже нравится дядя Волкан. Ну вот, я считаю, что в Коране всё-всё правильно, только надо ещё написать, что женщине тоже можно…
– Конечно, можно! Погоди, а что можно?
– Ну так чтобы: и Хасан-капитан – вы не сердитесь? – и Хасан-юнга, и Виллем-бей, и дядя Волкан, и даже Саид, хоть он мальчишка-поваришка-кухонный-воришка – хи-хи! – все были замужем за одной Йылдыз. [продолжая переходить на полушёпот] Мне сон такой снился. А вам?
– Так вот, мне об этом [громко] сны не снятся, и не приходится говорить об этом шёпотом, потому что у свободной женщины в жизни всё так и есть. Безо всякого Корана. Поняла?
– Ух ты! Правда, Амели-ханым?
– Что за вопрос! Пойми же: и врать и лицемерить осознавшей себя свободной женщине тоже не нужно. Так зачем же нам Коран?
– Ну как же – без Корана нельзя, и в Мекку все приезжают с Кораном . Но как вы сказали – тоже очень-очень хорошо. Я думаю: вот это и надо включить в Коран, и тогда там будет уже всё правильно.
– А я за это и сражаюсь – потому и приехала на Восток, что здесь не Европа, здесь всё живое, горячее, настоящее: если Красное море – то оно Красное, если Жёлтое – то оно Жёлтое, и так далее. И такая неравнодушная, пробуждающаяся девушка, как ты, тоже должна оставить сто раз прогнившее общество потребления и перебраться на Восток. Чтобы бороться с исламско-сексистским мракобесием, за права человека – какой бы расы он ни был, и какой бы пол ни выбрал. На Востоке интереснее.
– Да, в Мекке было интересно. Столько мужчин сразу, и таких разных: чёрные, белые, косоглазые – ах! А теперь мы поедем через Египет. Это тоже интересно, но мне уже хочется домой, в Германию.
– А домой в Турцию не хочется?
– Почему не хочется? Только я там никогда не была. Дядя Волкан говорит: «Турция – наша Родина, и мы сейчас совершаем последний бросок на Европу, пока мирный бросок, потому что в Европе все мужчины – старики, а в Турции все молодые, горячие». Но в Мюнхене мальчики мне тоже нравятся. Только очень гордые и если ты в платке, то тебя для них уже не существует… Вы тоже не слушаете меня, Амели-ханым? Почему меня никто никогда не слушает?
А потому не слушает Амели девчонкины откровенности, что снова туманом задёрнулось море, и луна паранджою покрылась, и Амели не о том уже думает и не там уже находится, а взошла француженка по винтовой лестнице в тесную рубку, где лоцман Виллем ван К. курит трубку. Говорит Амели с порога:
– Хочу с вами посоветоваться, monsieur Guillaume 17).
Приподнял Виллем правую бровь:
– Вы? Со мной? О чём бы это, mademoiselle Sauvee 18)?
– Пропущу мимо ушей этот сексизм, привычный человеку вашего поколения.
– Что вы знаете о моём поколении?
– А что вы знаете о моём?
– Я знаю прежде всего своё дело. И недоумеваю, что бы я мог посоветовать полезного для mademoiselle.
– На самом деле, monsieur, вам бы следовало ценить толерантность, с которой современная самосознательная женщина, способна закрыть глаза на ваши архаичные бестактности. Так как она видит различие между джентльменом старинного воспитания и жеребцом-питекантропом эпохи постмодерна…
– Pardonnez-moi, mademoiselle, malheureusement je ne comprends pas de quoi s’agit-il 19).
– А, вот оно что! Знаете, есть такие люди, которые как бы гордятся своим непониманием. Вы, наверное, слышали, как иной или иная с важным видом произносит где-нибудь на вернисаже: «Лично я не понимаю этого направления». И думает, что этим доказывает, какой умный – ха-ха!
– Нет, не доводилось. Но скажите, сударыня, если вас потянуло на сauserie 20), то почему именно со мной?
– О, каким вы бываете строгим, m-r Guillaume. Хорошо – к делу: что вы думаете о многожёнстве?
– Я вовсе о нём не думаю.
– Ну вот, вы были когда-нибудь женаты?
– По отношению ко мне с вашей стороны, сударыня, это праздное любопытство.
– Впрочем, можете не отвечать. Всем известно, что у настоящего моряка в каждом порту по невесте, n’est-ce pas? 21) Я это могу понять: природные свободные отношения. Но я не могу понять, когда двух, и трёх, и четырёх женщин бородатый тигроглазый восточный варвар – соль-перец – запирает в гарем или там в сераль, окружает стражей из жирных евнухов, да ещё и требует себе верности и покорности. Всё себе! Ненасытный эгоизм самца.
– Если вы это о капитане Хасане Моро, то не воображайте лишнего. У него, как у 98% мусульман в мире, одна-единственная жена и ни одного евнуха.
– Да, но со мной их будет уже две. А потом войдёт в привычку, тем более, что закон потакает, и появится и третья, и четвёртая. И бедняге капитану придётся раскошеливаться на евнухов.
– Не думаю.
– Вы знаете, m-r Guillaume, меня многие люди побаиваются именно за то, что в моём присутствии им приходится думать.
– Не замечал, возможно.
– Возможно ли вести долго такой образ жизни?
– Не знаю, попробуйте.
– Plaisanterie a part 22). Вы думаете, почему я к вам пришла?
– Затрудняюсь ответить.
– Ну, наверное, прежде всего потому, что вы единственный на корабле человек европейской, христианской культуры.
– Так точно, мадемуазель, единственный.
– И вот я спрашиваю вас, должна ли я согласиться стать второй женой капитана Хасана?
– О! Видите ли, сударыня, если вам важен христианский ответ, то вот послушайте.
Снял Виллем со стола антикварный том в коричневом кожаном переплёте, разомкнул почерневшие серебряные застёжки:
И спросили Его: Учитель! Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему; было у нас семь братьев; первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему; подобно и второй, и третий, даже до седьмого; после же всех умерла и жена; итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? und sie haben sie ja alle gehabt – ибо все имели ее. Иисус сказал им в ответ: Ihr irret und kennet die Schrift nicht noch die Kraft Gottes – заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией, ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах. 23)
Захлопнул старую Книгу старик-лоцман, посмотрел – «а что!» – словно партию в шахматы выиграл:
– Вот видите: для жизни вечной это не имеет ни малейшего значения.
– Давайте не будем о жизни вечной – я говорю о жизни будущей.
– А будущая жизнь – и есть жизнь вечная. Всё что во времени – проходит через настоящее, а вечность всегда в будущем.
– Погодите – это уже философия, – словно стряхивает Амели с головы паутину. – Должна ли я стать второй женой капитана Хасана?
– Должны ли? Никак нет. Только если вы этого хотите.
– Ах так! Ну так я сейчас отправлюсь к нему и соглашусь!
– Воля ваша. Тем более, что у меня, похоже, начнётся сейчас работа. Э-ге!
Вытолкнул Виллем из рубки Амели, сам выскочил, понёсся в хлынувший ливень. Столкнулся на винтовой лестнице с кругляшкой-турчанкой в намокшем чёрном платочке, а та рыдает:
– Ай, Виллем-бей, дорогой, was ist los 24)?
– Ничего особенного, дитя моё, просто начинается работа.
– Можно вам всё рассказать?
– Некогда! Потом – в шлюпке.
И всплывает, как пузырёк, Йылдыз над толщей внезапно нахлынувшего невесть откуда солёного бульона. Вынырнул Виллем на верхнюю палубу – трубка погасшая в зубах, Библия подмышкой справа, сундучок подмышкой слева, кричит:
– Юнга Хасан, разбудить пассажиров! Саид – кто ты там? – раздать спасательные круги! Шлюпки за борт!
Черпнул моря правый борт.
– Уй-баяяй! – что я наделала, Виллем-бей!
– Успокойся – при чём тут ты? Так было суждено.
– Ай, вы не знаете, Виллем-бей!
– Погоди – доплывём – расскажешь. В шлюпке нельзя много болтать,
поняла?
Медленно-медленно – минута за минутой – опускается паром «Салем Экспресс» из ночи в ночь.
– АллA! – восклицает капитан Хасан, – как это возможно? Риф! Почему здесь вырос риф?
Колотится в рубку к капитану по горло в воде Амели Совэ:
– Хасан, Хасан, впусти – я хочу с тобой!
– Прочь, женщина – не твоё это дело! Вон шлюпка – спасайся. Я – капитан – я виноват – я не уйду.
Оттаскивает вода женщину от рубки в темноту, одолевают воду жилистые руки чеченца Мусы. Проснулся Муса, когда во сне захлёбываться стал бараньей солёной кровью из приснившегося кувшина. Проснулся – ринулся к двери – выскочил сквозь воду – по винтовой на палубу – хотел вдохнуть – шайтан! – и там вода – взлетел на руках – вот он, воздух, вот и луна, а там – горный извив, вон там огоньки – там берег. А где же корабль? А что тебе, Муса, до корабля? – иншалла 25) – выплывешь. Выплывет Муса Барзаев, не утонет, выйдет из воды в Бур-Сафага, покажет арабам паспорт, покажет билет неразмытый – у джигита всегда с собою, на теле всё нужное: пиджак, паспорт, деньги, билет, оружие. Осушит Мусу горячее египетское утро, остановит он властным взмахом автобус: «Хургада!» – скажет. От Хургады – прямо на Каир. Муса билет покажет: «Каир!» – скажет, в вагон войдёт, в купе войдёт, а там три араба: «Ас-салям-алейкум!» – «Ва-алейкум-ас-салям – и вам мир», – не растеряется Муса, только подумает: «Эй, почему несвободно место Хангиши, а? Непорядок!» И только подумает – слышит: «Сабаху-ль-хейр!»  26) – это в купе арабишка усатый суётся – весь в корзинах и в галебие голубой – и билет Мусе протягивает: у араба 27, и у Мусы 27. «Шьто?! – поднялся Муса – кто собака-хер? Это моё место, а это место 26 – это друг мой Хангиши сидит. Утонул, а всё равно сидит. Уйди, человек, прошу: пока прошу!» Загалдели чурки египетские: «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-… -лля!» Привстал Муса с места, пиджак приснял – примолкли басурманы. И Муса так сказал: «Я ведь понимаю, добрые люди, в чём дело: в 4 ночи передали по радио, что «Салем» утонул. А диспетчер-пёс в Хургаде перепродал наши с Хангиши билеты, да? Он своё заработал, и я не против, но ты, четвёртый – лишний». Опять загалдели чурки: «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-… -лля! –ннараббак! – шармута! 27)» Услышал Муса, что «шармута» сказал тот лысый, что у окошка – и пальцем на него: «Слушяй, это твой базар такой – шармута – да? Как человек нэ можешь, да? Если так, то на память о моём друге Хангиши – паашшёл вон из купе! Паашшёл вон из поезда! У меня два билета – лично проконтролирую». И доедет Муса на двух местах до Каира – и явится по адресу в боевую школу – и закончит школу на отлично – и вернётся в родные горы – и ввяжется в горячее дело – и попадётся волком в капкан – и через десять лет со дня, как утонул «Салем», погибнет Муса. И сообщит по БиБиСи правозащитник, что сняли с пленного полевого командира Мусы Барзаева под Толстой-Юртом заживо кожу и притом приговаривали: «Обдерём волка!». И сообщит в тот же день по ОРТ обозреватель Министерства Обороны РФ, что убит при зачистке под Толстой-Юртом вожак чеченских бандитов Муса Барзаев, известный по кадрам зарубежной хроники, где он специально затупленным ножом в течение 36 минут отрезает голову русскому танкисту, сверхсрочнику Юрию Сергееву, а порою хватает его за волосы, плюёт в лицо и рычит, обращаясь к голове и к телезрителю: «Это тыбе за Грозный! Это тыбе за братьев!» – А пока декабрьская ночь 1991-го шевелит над «Салемом» тяжёлыми складками тьмяно-дождевого занавеса.
А Хангиши Джангишиев не доплыл, значит, до Порт-Сафаги: крепко спал – поздно проснулся. А проснулся – вода уже к верхней полке приступает. И смекнул Хангиши: вот тебе и дембель! Покурить надо успеть, чтобы травка бабушкина зря не пропала, да? Вытащил из кармана забитый с вечера косячок – джигит всегда готов, у джигита всё с собой, на теле: пиджак, кастет, косяк – затянулся: ах, накрылось будущее: не сядет Хангиши в солнечный поезд – не нагонит в купе шороху на чурок-арабов – не окончит в Каире боевую школу на отлично – не станет домой на Кавказ собираться, весть получив от бабушки Мамлакат, что ваххабиты уже ментовку спалили и дело твоё сгорело, внучек, приезжай, – а тем часом в египетском лагере боевой подготовки незнакомый главный раис не отзовёт учителя-командира Юсуфа в сторонку, на Хангиши пальцем не покажет – не займёт Хангиши место павшего Аталлы в Группе Сорока – и когда пошлют Группу Сорока без шума охранять Президента Республики во время неофициальной поездки по стране, не он, Хангиши, не выдержав вида немецких туристов на ступенях храма царицы Хатшепсут, вдруг скомандует: «По фрицам оборзелым огонь – Аллах-акбар – собака!» – и не его, Хангиши, одного из Сорока, задержит египетская полиция – и не на него повесит суд убийство сорока мирных иностранцев, а сделает это за него и ответит за это другой воин, – а Хангиши Джангишиев в затопленной каюте «Салем Экспресс» вдохнёт горной бабушкиной травки – блеснёт в темноте синим глазом – да и утонет.
Шевелит над «Салемом» тяжёлыми складками тьмяно-дождевой занавес красноморской декабрьской ночи. Смыкается море над кораблём, испуганным телёнком бросается из мрака во мрак от внезапного света рыба Наполеон. Ласточками льнут к бортам басурманской братской могилы чёрные – чернее подводной тьмы – разбойницы крылатки. Стаею гончих мчатся друг через друга вечно голодные акулы, ростом в полтора человека – кровь чуют. Две передние раздирают за ноги поварёнка Саида – «АллA-рахим-ннараббак!» – полчеловека досталось каждой. Славно плавал паренёк, вот и накликал хищниц: они ведь – что барахтается, на то и бросаются, – да и ноги у Саида всегда в крови, да и мало ли крови проливается на гибнущем судне. Сидели, чай пили примирившиеся братья из Мюнхена – Кемаль да Волкан, стояла, чашки им наполняла жена и невестка Парвин, своё себе думала. И тут раздвигается, как скорлупа, стена, и грозным цыплёнком входит в малый мир каюты жёлтый рог кораллового рифа, а с ним родовые солёные воды Красного моря. И расплюскивает коралловый рог мирного жирного мужа Кемаля, и выносит солёный поток пылкого мосластого деверя Волкана в узкий проход коридорный, где уже мчатся стаею зайцев, друг через друга скача, друг друга валя-топча – кто кому теперь друг? – завершившие хадж паломники, от смерти бегут – вот и в рай прибежали:

Души их, покидавшие тело,
По воде оставляли круги. 28)

И своё себе молча думая, никуда не убегая, захлебнулась мгновенно в каюте Парвин:

Непостыдною будь нагота, когда
Плоти рубище вышвырнет вон душа.

Кто-то вплавь спасся, держа на огни береговые, которые уже погасли к утру, когда для доплывших жизнь новая светала. Кто-то не спасся, на дно ушёл к рыбе камню, кого вывезли рыбаки, кого и дельфины, а кого лоцман Виллем ван К., капитан шлюпки, топитель-спасатель. Далеко – в дюжине километров – светится берег, невесть куда убрался туман, вызвездились Аллаховы имена в высотах, отразились в волнуемых водах:
– Акбар, Салах, Рахим, Керим… – Великий, Праведный, Милостивый, Щедрый, – читает и считает старая Фатима, всё до 99-ти имён не доберётся: не каждый их подряд назовёт – лишь немногие, кого умудрит Всевышний, а сотое имя не открыто здесь человеку. А те, чьи тела на дне оставлены, может быть, его уже слышат. Полно, Фатима, не вникай в тайное, что ты знаешь? Доплывёшь ты до берега в шлюпке, доберёшься автобусом до родного Луксора, там встретят тебя с радостью и почётом сын Ахмед с Галиёю невесткой, новорождённую внучку подадут: благослови, мать. Омрачится слегка Фатима: «А где же внук долгожданный, а?» И утешится тут же, и сыну с невесткой так скажет: «Слышала я в Мекке от старика из Лористана: кого Всевышний на земле обделил сыновьями – тому тысячу сыновей даёт в джиннате. Если это праведный мусульманин». И на белёной глине родной стены будет с этого дня чернеть четырёхугольная Благородная Кааба, рядом два минарета, и плывёт к ним по незримому морю белый двухпалубный «Салем Экспресс». И будет знать прохожий: живёт в этом доме хаджи-паломник.
– Что же я наделала, Виллем-бей!
– Молчи, mein Kind, das ist Schicksal 29), это судьба наделала – предначертание таково: судьба многих судов – тонуть. И не всё ли равно, через кого вершит она своё дело.
Schicksal, судьба. Sarnevest – говорит мама Парвин. Говорила. Что же, всё уже? И это всё – я? Ушёл капитан Хасан из рубки любимую искать, а любимая-то его в другую рубку к старому Виллем-бею пришла: видать, правду сказала, что у неё и наяву так, как мне снится, и за ней одной, за Амели темно-золотистой, все мужчины замужем. А мне, Йылдыз маленькой, в чёрном платочке, может быть, обидно. Я тоже хочу все права иметь и за права бороться. Нет, дорогая ханым, надо делиться. Пускай так: тебе старых двое – Хасан-капитан да Виллем-бей, маме Парвин – тоже двое: папа Кемаль и дядя Волкан, а мне, Йылдыз, мальчиков двое: юнга Хасан да поварёнок Саид, вот и все права. Права я? Тем более что вон он, Саид, у борта стоит весь в луне морской, ногу в струпьях чешет. Пойти к нему? Не-ет, я зна-аю, что вон там в рубке капитанской Хасан-юнга 15-летний на 15 минут вместо Хасана-капитана поставлен, и уже не впервые, только меня всё к себе туда не пускает – «девчонкам нельзя, тырым-пырым!» А теперь пустит:
– Хасан-джан, миленький, а я к тебе пришла, а?
– Ты чего это?
Малорослый, тощий, нос крючком – что я в нём нашла? Иное дело – Саид: большой, руки сильные, топором над бараньей тушей машут, и ноги в крови – ах! Но пока…
– Хасан, а я, ты знаешь, тебя больше не люблю-у-у…
– Ннараббак!
– Я Саида люблю.
– Шармута!
Распахнулась рубка, зачернели хмурые брови:
– Иди сюда, девчонка, говорить будем!
– Не-ет, о чём тебе с девчонками говорить? Иди вон, с Саидом поговори. Вон он там стоит. Какой при луне красивый, ах!
– Ах так!
И как выпрыгнет Хасан из рубки вниз на палубу! Ха-ха, иди, иди дурачок, а я отсюда, с капитанского мостика, при луне полюбуюсь, как вы из-за Йылдыз драться будете – глупые мальчишки! Только – ой! – а чего это они? Вытащил один сигареты, другой зажигалкой сверкнул – смеются оба, курят, на меня показывают… А-а-а – шайтан! Колобком скатилась в камбуз Йылдыз – а там пусто – только топор меж двух кровавых бараньих голов. Не боюсь я теперь топора. Хвать – и вынесла из кухни – пусть повар Саиду трёпку задаст! Белкой вскарабкалась в капитанскую рубку – топор под компас, как дети капитана Гранта. Придёт корабль теперь обратно в Джидду – то-то смеху! – а капитан Хасан юнгу Хасана на мачте за то повесит, а Виллем-бей в море Красном утопит: будут знать, маленькие охламоны, как над девичьей гордостью надсмехаться!
Так и затонул «Салем Экспресс» ночью лунно-ненастной с 15-го на 16-е декабря 1991 года в 12 км от берега, от порта Сафага, что на египетской стороне неширокой трещины в Аравийской пустыне – Красного моря, аль-Бахр аль-Ахмар. А мадемуазель Амели Совэ волонтёр Грин Пис, феминистка, говорила месяца через три, сидя в кафе на набережной в Ницце, своей подружке:
– Да, милая БебE, я снова туда поеду. Не всем суждено быть топ-моделями, как ты. Кто-то должен заботиться о том, чтобы Красное море осталось красным, а Белое – белым. О чистоте воздуха и чистоте душевной. Если хочешь знать, «Салем Экспресс» погиб именно из-за человеческой нечистоплотности. «Сокровища фараонов!» А Штюрмер говорит об этом так…  Ах, бедняжка, ты даже не знаешь, кто это! Тибетский доктор, параэсхатолог преп. Рудольф Мария Штюрмер в своей последней бостонской лекции, на которой, видишь ли, довелось присутствовать и мне, анализирует случай присвоения западными туристами ценностей древних гробниц. И, о совпадение! – каждый из них умирает. Кто раньше, кто позже, но неизбежно. А «Салем Экспресс» как раз и вёз коллекцию предметов старины, присвоенную бонапартовскими мародёрами в египетском Городе Мёртвых ещё в ХIХ веке. Тогда ни в чём не повинная коллекция утащила за собой на дно везший её корабль. Bместе с командой. Нашлись другие мародёры, извлекли коллекцию со дна морского. А настоящие моряки, да будет тебе известно, запрещают брать на борт «амулеты смерти». Таким образом, над «Салем Экспресс» тяготело двойное проклятье, проклятие фараонов и проклятие затонувших кораблей… Он заслужил такую судьбу. Чеченцы правы. Ah cherie 30), ты устала! Ну, закажи себе земляничного мороженого, что ли. Ты его так любишь! Мне? Нет, merci 31), у меня день голодания. Не даю организму засориться: пощусь с клизмами, пусть это и шокирует жеманных дам и ожиревших мачо нашего хвалёного общества потребления. Эти люди докатились до того, что пожирают даже дельфинов – тридцать тысяч франков за тарелочку дельфиньего мозга! Я обычно говорю: «Они надеются поумнеть». Дельфины, мускулистые мудрецы, нежные красавцы! Когда они несли меня от места крушения этого уродливого парома… Что, я прежде не говорила о дельфинах?! Я ведь и о морском змее раньше не говорила… Ты знаешь особенность моей памяти: всё восстанавливается постепенно, peu a peu 32). Когда они несли меня… Какие ещё тюлени?! Это же Красное море, не Белое. Белое море должно оставаться белым, Красное – красным, а люди – порядочными. Вот! Между прочим, и «Салем Экспресс» затонул из-за человеческой нечистоплотности. Как я слышала, паром был застрахован на громадную сумму. И если сопоставить это с фактом, что спаслись почему-то только члены команды… Есть и такое мнение. Впрочем, чего не знаю, того не знаю. Adieu 33), душечка!
А про капитана тигроглазого – соль-перец – сказать позабыла – так разобиделась на то, что прогнал её Хасан тогда прочь от рубки, отсёк от сердца:
– Прочь, женщина – не твоё это дело! Вон шлюпка – спасайся. Я – капитан – я виноват – я не уйду…

…………………………………

Очнулась Катарина, подняла разгорячённую голову от свитка со списком кораблей – дрожь тело колотит, соль морская на губах:
– О нём столько писали, об этом «Салеме», столько есть мнений. Я читала в «Бильде», что на него напали красноморские пираты…
Хмыкнул старый моряк:
– Не до них тогда было, сударыня.
– А «Блик» сообщил, что известная ясновидица фрау Труда утверждает, будто открылось ей во сне или в видении, не помню, – что потопил этот корабль Чёрный Лоцман.
– Возмутительную чушь печатают в газетах! Лоцманом-то на «Салеме» ходил белый человек с седою головой – я сам, сударыня. «Чёрный лоцман», ха!
– В самом деле – что это я?
– Ничего страшного – я привык. После крушения всегда начинаются разговоры, догадки – кто во что горазд. И о «Чёрном Лоцмане» тоже всегда вспомнят, кто посуевернее.
– Однако же… Как сказали бы русские: без вас и пасха не посвятится.
Виллем юмористически приподнял правую бровь:
– Чего только не скажут, особенно русские. Представьте меня с корзинкой, а в ней кулич и крашеные яйца! Языческий, по сути, обычай, как и всё в католицизме – что западном, что восточном. Читайте дальше, Frau Katharina, а то потом опять скажете, что заговаривается старик.
И завертелся дальше свиток: корабли, корабли, постоят, ложатся на курс… И не возвращаются. «Адмирал Нахимов», 1986, Цемесская бухта… «Магда-Розалия», 1980, Саргассово море… “Etoile Marine”, 1974, Берег Скелетов… и ещё… и ещё… У каждого своя история – у всех один конец.
– Да что же это?
– А в чём дело, сударыня?
– Почему все корабли тонут?
Снова раздражённо-терпеливый вздох:
– Сударыня, ведь мы с вами уже порешили, что das Sterben ist menschlich 34), так почему бы не договорить мысль до конца?
– Da bin ich nicht sicher 35). Я слышала от другого известного в своих кругах человека, что никогда не следует договаривать всё до конца.
– Так может рассуждать разве что режиссёр, чья задача – подольше развлекать зрителя. А потом завлечь на очередную 127-ую серию ложной надеждой, будто там-то всё и разъяснится. Случилось мне как-то посмотреть одну кинокартину – «И корабль плывёт». Плывёт и плывёт, а главного всё не происходит. А в жизни не так, сударыня. Стар я, чтобы врать.
– А как в жизни?
– Да всё так же – das Sinken ist schifflich 36).
– Ну отчего, к примеру, затонул “Sir Charles Darwin” в 1943 году у островов Зелёного Мыса?
– Оттого, что его разбомбила немецкая авиация. Корабль переправлял британских школьников из оказавшихся под угрозой колоний в метрополию.
– Ужасно! И все они погибли?
– Зачем же? Все спаслись, но оказались на необитаемом тропическом острове и прожили там одни, без взрослых, несколько месяцев. Погибли только двое, и они пали жертвами междоусобной войны разделившихся на племенные союзы подростков…
– Вот как! А отчего?..
– От другой причины. То, что называют причиной есть, по существу, лишь повод. Поводы выстраиваются в цепочку от неизбежного следствия к неизменной причине.
– И никогда не бывает иначе?
– Практически никогда… Почти никогда. Но чем дольше человек живёт и занимается своим делом, тем выше его шанс повстречать случай, когда причина действует непосредственно, в обход всех поводов.
– Ist mir nicht ganz klar 37).
– Ха, и не только вам, сударыня.



1)  Моисей
2) Иисус
3)  Агарь
4)  Авраам
5)  Мф. 10:29 (нем., рус.)
6)  Да будет стыдно, кто дурно об этом подумает (ст.фр.)
7)  ср. у Велемира Хлебникова:
«Где в лице тигра, обрамлённом белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы
чтим первого последователя пророка и читаем сущность ислама» (Зверинец, 1909)
8)  Здесь и далее цитируется стихотворение персидской поэтессы Парвин Э’тесами
9)  Центральный вокзал (нем.)
10  Искаж. нем. Gurke – огурец; здесь: зелень вообще
11)  Благодарю (тур.)
12)  CanlandIrma – Возрождение (тур.)
13)  Моя борьба (нем.)
14)  Не плачь, пожалуйста! (нем.)
15)  Что за чушь (нем.)
16)  Может быть (фр.)
17)  Господин Гийом (фр.); фр. Guillaume соответствует голл. Willem
18)  Мадемуазель Совэ (фр.)
19)  Простите, мадемуазель, к сожалению, я не понимаю о чём речь (фр.)
20)  Лёгкая беседа, болтовня (фр.)
21)  Не так ли? (фр.)
22)  Шутки в сторону (фр.)
23)  Мф. 22:23-30
24)  Что случилось (нем.)
25)  Бог даст (араб.)
26)  Доброе утро (араб.)
27)  Арабская брань
28)  «Реквием», А.А.Вознесенский
29)  Молчи, дитя – это судьба (нем.)
30)  Ах, дорогая (фр.)
31)  Спасибо (фр.)
32)  Понемногу (фр.)
33)  Прощай (фр.)
34)  Человеку свойственно умирать (нем.)
35)  Здесь я не уверена (нем.)
36)  Кораблям свойственно тонуть (нем.)
37)  Мне не вполне понятно (нем.)



СЛУЧАЙ «АЛИСИИ»

И снова завертелся свиток, и снова, словно в хрестоматии русского фольклора: уж как пал туман да на синё море. И вошёл в утренний весенний туман белый английский катер «Алисия». Рассеялся туман – и нет катера. И вот уже в сумрачном лондонском доме сидят – дыму трубочного напустили – трое, уютно-тревожно озаряемые алым морем камина:
– Что же, благодарю вас, Мister William 1). Как за то, что любезно откликнулись на моё приглашение, так и за чрезвычайно любопытный рассказ. Впрочем, большая часть сообщённого вами была для меня почти очевидна. Это так же ясно, как и то, что вы  настоящий морской волк – old ship, как говорится – и что вы кальвинист, неженаты, сухопутный ваш адрес – город Кейптаун, но вы не бур, а голландец, бывали в Индии, отличаетесь вопреки годам завидным здоровьем и не признаёте ароматизированных сортов табака.
Адресат этих слов приподнял правую седую бровь:
– Вот вы говорите – Индия. А почему не скажете, что бывал я в Австралии, на Огненной Земле, на Берегу Скелетов, в Патагонии, в Беринговом проливе… Легче перечислить порты, где я не бывал. Вот если бы вы заметили, что я ещё бывал на Тибете – я бы снял фуражку перед вашим методом.
При этих словах третий, безмолвный участник разговора, мужчина лет 35, крепкого сложения, усатый, изумлённо выкатил глаза: дескать, неужели что-то ускользнуло от проницательности моего друга? А друг, невозмутимо выбивая узкой белой рукой изогнутую чёрную трубку в мутную реторту для химических опытов, чуть засмеялся:
– Тибета-то я и не приметил. Это оттого, что моря смыли с вас всё сколько-нибудь связанное с плоскогорьями.
На лицо безмолвного усача вернулись привычные серьёзность и почтение: дескать, обычно живые и выразительные черты моего друга обрели аскетическую отрешённость, обозначающую глубокую сосредоточенность мысли:
– Итак, Мr. William, вы утверждаете, что наняла вас сама мисс Алисия Карлтон. И оговорила, что если какая-нибудь неожиданность случится с катером «Алисия», то вам, как лоцману, следует сосредоточиться на спасении её отца, лорда Карлтона, и её самой. Что же до двух приглашённых джентльменов, то им, в случае опасности, следует предоставить возможность испытать спортивные качества их собственных молодых мускулов.
Старый моряк пыхнул прямой, жёлтой кости, трубкой:
– Всё верно, сударь, но вы умолчали о других нанимателях.
Лицо третьего, безмолвного, напряглось, он отложил свою бурую глиняную трубку на доску камина и накрыл рукой толстую тетрадь в зелёном коленкоровом переплёте. Это движение не укрылось от цепких проницательных глаз хозяина кабинета:
– Всему своё время, доктор. Вы ведь ещё не знаете, о чём умалчивать.
– Умалчивать? I don’t understand you, my friend 2).
– Ну, вы ведь в ваших очерках до самого конца не договариваете всего до конца, чем и завлекаете читателя.
– Вот как? А почему бы вам не писать их самому?
– Писал бы, доктор, если бы не дела, если бы не козни моих работодателей – злоумышленников.
– Работодателей? You are joking 3), my friend.
– А кто же, по-вашему, обеспечивает сыщика работой? Вернёмся же к работе. Итак, вы говорите, Мr. William, что вас нанял старый лорд Карлтон и сказал буквально следующее: «Если катер утонет, то пусть утонут все, только не моя дочь, Алисия. А молодым негодяям – туда же дорога, куда и старому!» Как вы объясняете такое настроение отца невесты перед приятной морской прогулкой?
– Никак не объясняю – не моя это работа, объяснять, – пыхнула горьким дымом жёлтая кость.
– Великолепно, – мигнула огоньком чёрная изогнутая трубка. – Но это моя работа, и я объясняю это так: лорд Карлтон почему-то желал смерти себе – старому солдату. И почему-то желал, чтобы вместе с ним погибли его будущий зять – журналист Джеймс Уинстон, а также биржевой гений, новоиспечённый миллионер Глен Каванах, который был, начистоту говоря, благодетелем лорда. Не кажется ли вам это странным, Мr. William?
– Кажется, ну и что? Всех странностей не объяснить, молодой человек, и не пытайтесь. Это вам добрый совет от старика.
На усатом лице доктора засветилась лукавая гордость: дескать, то что простому смертному кажется немыслимым, лишь даёт моему другу возможность выказать те удивительные способности, которыми он обладает в столь высокой степени и которые я поставил себе целью охарактеризовать в этих записках.
– Благодарю за совет, но в силу особенностей моей профессии, принять его не могу. А вы, доктор, так не волнуйтесь – я постараюсь не обмануть нетерпения ваших читателей. Итак, продолжим: вы, мистер лоцман, имели любезность сообщить мне, что нанял вас на «Алисию» её прежний владелец, мистер Глен Каванах, который построил её специально, чтобы подарить мисс Алисии Карлтон. Любопытно, что последняя даже не была его невестой. Любопытно также спросить: а почему не была?
Огорчённо свесились усы коренастого доктора:
– Oh, my friend, нельзя же всё на свете до такой степени подвергать рациональному анализу. А если это чувство девушки, то такой подход не подобает джентльмену.
– Вот как! Вы говорите так, ибо счастливы в браке. Но согласитесь доктор, не всем в этом так повезло. Опыт свидетельствует…
Усы доктора горделиво приподнялись, дескать, оh my friend, ваше женоненавистничество, увы, сужает ваш горизонт. Есть вещи…
– Опыт свидетельствует, что есть вещи, о которых, конечно, не принято говорить, но которые определяют многое. В частности, выбор, совершаемый невестой. Я спрашиваю: если человек уплачивает все долги пожилого разорившегося джентльмена, перестраивает его некогда роскошную, впоследствии обветшалую усадьбу, чуть ли не ежедневно преподносит его дочери чрезвычайно дорогие подарки, – что из этого обычно следует? Извините, доктор, но опыт говорит, что это происходит не из почтения к наследственному титулу и боевым заслугам ветерана индийской кампании, но почти всегда ведёт к скорой свадьбе.
– Нет, мой друг, вы не человек, вы арифмометр! – доктор повернулся к собеседникам широкой спиной в твидовом пиджаке, чтобы пошевелить кочергой угли в чёрно-красной пасти камина. (Как стоматолог, правда, читатель?)
– Но к свадьбе с Алисией судьба вела…
При слове «судьба» одобрительно вспыхнула жёлтая костяная трубка.
– …судьба вела к свадьбе не богача и красавца Глена Каванаха, но бульварного журналиста Джеймса Уинстона, человека не богатого, не красивого, и, начистоту говоря, – не подающего надежд стать таковым. Вот я и спрашиваю – почему?
– Вы спрашиваете меня, сэр? – недоуменно зашипела жёлтая костяная.
– Гм, вообще-то, это вопрос риторический, но по привычке обращённый к моему другу доктору. И доктор по привычке же даёт столь же риторический ответ: сердцу не прикажешь.
Словно обжёгся огнём камина, друг-доктор, резко повернулся к другу-сыщику: дескать, как ни привык я к его необычайным способностям, это внезапное вторжение в мои мысли – совершенно необъяснимо.
– Нет ничего необъяснимого, доктор. Если Джеймс Уинстон твёрдо рассчитывал на этот мезальянс, столь неприятный как невесте, так и её отцу – а это следует из указаний, данных ими перед роковым плаваньем нашему другу лоцману…
Седые брови Виллема ван К. приняли выражение «за что бы мне такая честь?»
– …то, стало быть, негодяй журналист имел над семьёй Карлтон тайную власть. Что и неудивительно: лорд был человеком хотя и благородным, но весьма бесхарактерным, питал губительную слабость к колониальному рому и лошадиным бегам, промотал приданое покойной леди Мэрриэт, матери Алисии, а во время известного эпизода индийской кампании, при зачистке Ахмадабада, погибла большая часть солдат вверенного ему отряда. В решающем бою за этот город, в так называемом «бою за Розовый Камень», лорд Карлтон командовал специальным отрядом, обеспечивавшим защиту левого фланга. Что произошло тогда? Говорят разное, но достоверно следующее: внезапно все его солдаты побежали и были просто расстреляны в спины тут же ворвавшимися в расположение наших войск индийцами. Началась паника. Казалось, сокрушительное поражение неизбежно, но исход боя решили скрывавшиеся в распадке два полка под командованием полковника Джиггинса. Лорд Карлтон, единственный оставшийся в живых из его отряда, автоматически попал в число победителей и был награждён. Однако, говорили многое, говорили разное.
Сыщик на мгновение умолкает, чтобы затянуться дымом из чёрной изогнутой трубки. Паузу тут же использует доктор:
– Этому бою, как и роли в нём лорда Карлтона, военные историки дают прямо противоположные оценки.
– Совершенно верно, – слышится из дымного облачка, – многих возмущает, что выиграв «бой за Розовый Камень», Англия так и не получила самого Розового Камня – огромного бриллианта с чёрными вкраплениями, будто бы складывающимися в арабские слова «Аллах акбар». Камень хранился в главной мечети Ахмадабада, но войдя в город, наши его не обнаружили. Мусульмане утверждают, будто он унесён от рук неверных ангелами на небо. Между тем лорд Карлтон внезапно вышел в отставку и, вернувшись в Англию, вскоре зажил на широкую ногу, выкупил заложенное имение, завёл конюшню, нарядил как принцессу подрастающую Алисию и пустился в разгул.
– Oh, my friend! – и камином, и радостью догадки озарилось лицо доктора, кверху смотрят кончики усов, – Так вот оно что! Я понял. Лорд Карлтон в Индии завладел Розовым Камнем!
Но бесстрастно длинное лицо друга, крепко сжимают изогнутую трубку хирургически-музыкальные пальцы:
– Не торопитесь с выводами, доктор. Лорд Карлтон зажил так потому, что познакомился с Гленом Каванахом, как раз в то время фантастически разбогатевшим. Далее, Mr. William, вы поведали мне, что нанял вас жених мисс Алисии, журналист Джеймс Уинстон…
– Это не вполне точно, сударь, – откладывает жёлтую костяную трубку лоцман. – Мр. Уинстон не нанимал меня. Он лишь обратился ко мне приватно с просьбой, в случае крушения, постараться спасти всех пассажиров.
Широко улыбается доктор:
– Как приятно бывает услышать о таких проявлениях человеческого благородства!
– Согласен, – удовлетворённо кивает сыщик, – за этим обычно кроется какая-нибудь загадка. Вот я и спрашиваю нашего… м-м-м… гостя лоцмана: что же вы ответили на все эти интересные предложения?
Открыто смотрит лоцман, жёлтой-костяной спокойно пыхтит:
– Я все их принял, сэр.
Возмущён, вот-вот взорвётся доктор, внимательно строг сыщик-друг:
– Объяснитесь, сэр!
– Чего же тут пояснять? Принял все – в их положительной части. Ведь как было дело: наниматель мистер Глен попросил меня особо проследить за безопасностью старшего друга – лорда Карлтона, его дочери – хозяйки судна – и, разумеется, его самого, мистера Глена. Мисс Алисия трогательно заботится о старом отце, что похвально, а для самого отца нет никого дороже дочери, что естественно. Что же до просьбы мистера Уинстона, то она была даже излишней, ибо спасать пассажиров в случае чего – мой служебный долг.
Сияет доктор, не выдерживает:
– Вы настоящий джентльмен, Mr. William!
А тот с достоинством:
– Я белый человек, моряк и христианин.
А сыщик-друг с хорошим произношением по-французски:
– La morale est dans la nature des choses 4).
А затем с настойчивостью по-английски:
– Но есть и другой вопрос: не показалось ли вам странным, сэр, что все как один наниматели перед увеселительной прогулкой заговаривают с лоцманом о крушении? С чего бы это?
– Нет, – пожимает плечами Виллем ван К., – скорее следует считать странным, что выходя в море, люди так редко предвидят столь частое завершение плавания. Взять хотя бы этот Ла-Манш: кажется, несерьёзный пролив, не Магелланов и не Берингов, однако сколько таких прогулок по нему закончились гибелью судна.
– Допустим, – сцепляются хирургически-музыкальные пальцы. – И всё же в этом настроении пассажиров есть что-то необычное.
– Пожалуй, – призадумывается лоцман. – С такой предусмотрительностью встречаешься нечасто. Разве что профессор М., хоть отнюдь не моряк, сразу заговорил со мной о выдающихся кораблекрушениях, в которых мне привелось участвовать.
Куда подевалась невозмутимость сыщика – вскочил с кресла, отбросил трубку:
– Кто? Кто? Кого вы назвали? Профессор М.?
Приподнял правую бровь Виллем:
– Он вам знаком? Умнейший человек, даже не верится, что не моряк. Кстати, через него-то я и познакомился с юным Бертом Каванахом, племянником Глена.
Раздался радостный возглас:
– Вот оно, доктор! Вот оно то звено, которое замыкает всю цепь. Дорогой Mr. William, вы сами не представляете, до чего важную сообщили мне вещь!
– Отчего же это я не представляю? – хмурится лоцман. – Поговорить с таким образованным человеком всегда любопытно. Он сказал, что меня порекомендовал ему консультант из страховой компании Ллойд. Профессор назвал мне имена не менее дюжины кораблей, на которых я ходил в плаванье. Мало того – он знал имена их капитанов.
– Чрезвычайно интересно! Почему же лондонский математик, автор работы о биноме Ньютонa, так осведомлён в делах флота?
– Он сказал, что восхищается моей биографий моряка. Да, сэр, восхищается. Он разделяет моё убеждение о роли предначертания в жизни как людей, так и судов.
– Гм, предначертание? Интересно, как ещё не додумались ссылаться на это понятие в суде адвокаты преступников. Что же общего было в судьбе той дюжины кораблей?
– Общего, сэр, не так уж много.

Рассказ о скорой справедливости

– Голландская бригантина “Oute Zeeland” везла табак с Явы в Сиэтл и командовал на ней молодой капитан Ламбрехт Аарндт, и он соблазнился рассказами о гигантских черепахах острова Сипадан – это к северо-востоку от Калимантана. На закате, когда черепахи уже выползли ночевать на прибрежный песок, матросы, предводительствуемые капитаном, внезапно набросились на них и устроили настоящую бойню. Опьяненные лёгкой добычей, люди пришли в какое-то бешенство: они срывали с беззащитных тварей панцири, заживо свежевали черепах, развели костёр, и кок Кеес тут же в огромном котле приготовил на весь экипаж черепаший суп. Моряков можно было понять: им предстоял дальний путь через океан, когда не будет иной пищи, кроме червивых сухарей и солонины, похожей на древесину. Однако, жестокость и неумеренность всегда остаются грехом, а грех никогда не остаётся безнаказанным, причём расплата часто приходит ещё в земной жизни. Охмелев от необычно обильной пищи, моряки повалились спать тут же на берегу. Вернулись на корабль только лоцман, – старик указывает мундштуком трубки себе на грудь, – да юнга Йос. Около полуночи, на спящих внезапно набросились китайские пираты, и устроили настоящую бойню. Перерезали всех и, дохлебав ещё не остывший черепаший суп из чугунного котла, разбойники на джонках устремились к стоящей на рейде бригантине. Обнаружив там только двух человек да груз яванского табака, китайцы пустили корабль ко дну, а нас – лоцмана и юнгу – посадили в шлюпку и велели убираться поскорее и рассказать всем голландцам, кто на море хозяин.
– Вы понимаете по-китайски? – наклоняет чёрную изогнутую трубку сыщик.
– Шшы, танг чжан-ла – Zelfverstandleik! 5) – серьёзно кивает лоцман Виллем. – Но не о том речь. За алчность и бессмысленные убийства Божьих тварей кара постигла корабль немедленно – в ту же ночь, за неделю до Рождества 1856 года. А что до разбойников – не нам судить о том, какие орудия избирает предначертание. И отчего не предположить, что скорая справедливость возмездия на земле облегчила вечную участь грешников?
– Гм, предположим, но продолжайте, сэр. В других случаях вы тоже усматриваете прямое действие высшей справедливости?
– Высшая справедливость, – торжественно разгибается спина старика, в сторону отлагается жёлтая костяная трубка, – действует всегда, но усмотреть её не всегда способны глаза человека.

Рассказ об испытании подлинности христианина

– Из Англии в порт Оклэнд, что в Новой Зеландии направлялся клипер «Коспатрик», заслуживший славу отличного ходока и привилегию на перевозку правительственных грузов и войск. Командовал им капитан Элмсли, на борту находилось 476 человек – кроме команды, в основном эмигранты. Добравшись за два первых месяца до южной оконечности Африки – мыса Доброй Надежды, «Коспатрик» вошёл в т.н. «ревущие сороковые», где дуют пресловутые «Бравые Весты», способные перенести корабль с переселенцами на триста миль в сутки к вожделенному новому отечеству. Да, многих обманула тогда – да только ли тогда? – эта Добрая Надежда. Пассажиры были в повышенном настроении. Мужчины, женщины, дети высыпали на палубу – кто пел, кто плясал, кто играл на губной гармошке, дети затеяли чехарду, юнцы шлёпали девиц, и все буквально ходили на головах. И среди этого сухопутного деревенского веселья кто-то из молодёжи заорал: «Пожа-а-ар!» Старая, но неизменно удающаяся шутка: девицы завизжали, охальники пустили в ход руки, папаши-мамаши – в крик, младенцы – в рёв, и начался пожар.
– Простите сэр, – дымит, мерцает алыми огнями чёрная изогнутая трубка великого сыщика, – отчего начался пожар?
– Английский суд квалифицировал впоследствии причину гибели судна как самовозгорание. И действительно, клипер был так основательно оснащён на случай пожара, что странно было бы ему не загореться. Например, пассажирам запрещалось не только пользоваться свечами, но даже хранить их в личных вещах, а на носу корабля была установлена новейшей конструкции пожарная машина. Бывало, куда ни пойдёшь по палубе, всюду спотыкаешься о пожарные рукава и вёдра. Предначертание часто даёт человеку знаки. Ну-с, начался пожар, пошла паника, мужчины, женщины, дети бросились «спасаться кто может», т.е. калечить друг друга и мешать команде гасить огонь. Членов экипажа не пускали на нос: вообразили, будто матросы ищут спасения там, где стоит пожарная машина. На воду спустили шлюпку, в которую набилось человек сорок. Через десять дней пребывания в шлюпке – без пищи, без пресной воды и без вёсел – в живых осталось только трое. Так как одновременно с пожаром начался мёртвый штиль, шлюпку никуда не несло, а огонь на корабле не пылал, а тлел, порождая пелену удушливого дыма. Находившиеся в шлюпке глохли от криков тех, кто остался на корабле. В воде при отблесках пламени видны были акулы. Иные предпочитали задохнуться, иные – быть съеденными. Я видел из шлюпки, как появившийся на корме из облака дыма капитан Элмсли поднял на вытянутых руках свою жену и бросил её за борт, а затем прыгнул в воду сам.
– Простите сэр, – возмущённо настораживается доктор, – вы хотите сказать, что заняли место в шлюпке, покинув на борту гибнущих женщин и детей? Да и мистер Элмсли хорош: капитан обязан оставаться на посту до последнего!
– Меня, сударь, столкнула в шлюпку неуправляемая толпа тех самых женщин и детей. Я тут же принял командование шлюпкой, которое, впрочем, мне не пришлось в этот раз осуществлять. Что же до капитана Элмсли, то он покинул клипер одним из последних. Я ведь ещё не сказал, что огонь то тлел, то разгорался двое суток. Большинство пассажиров задохнулось дымом. Кто-то прыгал за борт и погибал. Была ещё одна шлюпка, но там началась драка, и шлюпка перевернулась. К исходу вторых суток «Коспатрик» повалился на бок и пропал в клубах пара под водой, а на воде ещё барахтались последние. Наша шлюпка теряла пассажира за пассажиром: сходили с ума, умирали от ожогов и ранений, падали в воду. На восьмой день наступило самое недопустимое, что я предвидел – а именно людоедство. Увы, цепляясь за жизнь, многие позабыли о нравственности, убеждениях и религии. После этого на девятый день ярдах в двухстах показался парусник, но с него не заметили шлюпки. Лично я связываю это с тем смертным грехом, в который впали иные из нас. Десятый день был самым трудным. В шлюпке оставалось восемь человек. Бросались друг на друга. Трое напились морской воды и взбесились. Когда настала ночь, один из бешеных разбудил впавшего в забытьё лоцмана, впившись зубами в его ногу. Я проснулся, вскочил – и увидел надвигавшийся на шлюпку парусный корабль. Назывался он «Британский Скипетр» и двигался в Лондон. Часа через три после того, как нас, уже пятерых, перегрузили на борт этого корабля, скончались ещё двое. Я нахожу происшедшее испытанием подлинности нашего христианства.
– Слыхал, слыхал об этой истории, – задумывается сыщик. – Если не ошибаюсь, среди эмигрантов находился некто Мерридью, которому, по моим сведениям, удалось спастись, добраться до Новой Зеландии, а впоследствии вернуться в Лондон, оставив по себе в колониях жуткую память. Интересной биографии человек. Надеюсь, что её последняя страница будет отмечена моим именем.
– Мерридью… – задумывается и лоцман. – Мне встречался носитель такого имени, но не на той шлюпке, в ноябре 1874, а несколько прежде.
– Ну-ка, ну-ка, Mr. William, – сыщик откладывает трубку и зажмурясь, сцепив кончики пальцев, откидывается на спинку кресла.
Улыбается доктор: дескать, незнакомый с моим другом человек подумал бы, что он утомился и уснул, тогда как на самом деле эта поза означает у него высочайшее напряжение внимания.

Рассказ о сотой овце

– В мае 1860 года американский трёхмачтовый парусник «Бенджамин Франклин» вёз домой из Австралии 68 золотоискателей и добытую ими на приисках золотую россыпь. В судовой книге, впрочем, вместо золота числились два ящика цинка – мера небесполезная, так как в пору австралийской золотой лихорадки южные моря кишели пиратами. Сами пассажиры корабля своим нравственным уровнем и образом жизни немногим отличались от морских джентльменов удачи. Однако предначертание воспользовалось скукой, которая царила на корабле во время однообразных петляний между атоллами Большого Барьерного рифа, а затем многодневных переходов по пустынной солёной хляби. Воспользовалось оно также почти всеобщей безграмотностью американских старателей. Вечерами, в часы огромных – чуть не во всё небо – тихоокеанских закатов, эти, часто преступные, с грубыми судьбами люди, собирались на палубе вокруг лоцмана–христианина, чтобы послушать чтение Священного Писания. Видите эту Книгу? Я с нею никогда не расстаюсь.

Виллем возлагает ладонь на том в коричневом кожаном переплёте с потемневшими серебряными застёжками:

– Это – Библия по-немецки в переводе доктора Мартина Лютера, изданная ещё при жизни переводчика. Я получил её ещё юношей, отправляясь в первое плавание, от отца, который был пастором в Амстердаме. Должен сказать, что Слово Божие находило немедленный отклик в сердцах грешников с борта «Бенджамина Франклина». Особенно трогала их история о раскаявшемся разбойнике. Помните: Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! 6) Все глубоко задумывались, иные даже плакали, а старый Эд Джекобз по кличке «Три Кармана», которого не исправили 20 лет «идеальной тюрьмы» в тасманийском Порт-Артуре, достал из-под одежды кожаный мешок, и сказал прочувствованно: «Вот это сокровище, взятое потом и кровью – кровью немного больше – теперь оно мне ненавистно. И сейчас я вышвырну его за борт к…» – «Остановись, несчастный! – вразумил его лоцман. – Во-первых, если ты обратился – не должно тебе по-прежнему сквернословить. Во-вторых, выслушай ещё вот что: Один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его; и, призвав его, сказал ему: что это я слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем, ибо ты не можешь более управлять. Тогда управитель сказал сам в себе: что мне делать? господин мой отнимает у меня управление домом; копать не могу, просить стыжусь; знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом. И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: сколько ты должен господину моему? Он сказал: сто мер масла. И сказал ему: возьми твою расписку и садись скорее, напиши: пятьдесят. Потом другому сказал: а ты сколько должен? Он отвечал: сто мер пшеницы. …И сказал ему: возьми твою расписку и напиши: восемьдесят. И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители. 7) И улыбнулся радостно старый каторжник: «Тогда я отдам это хроменькой Гледис, чтобы её сосунок ублюдочный прожил век счастливее, чем старый хрен Эд». И высыпал золотой песок прямо в перевёрнутый чепчик рыжей нищенки, которая разжилась в золотой Австралии только незаконным младенцем да тропической лихорадкой и подалась теперь в Новый Свет, в Сан-Франциско, где ждал её либо притон, либо приют – и поди знай, что лучше. «Добрый поступок, – кивнул на то лоцман, – только всё же не бранился бы ты. Ибо сказано: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный 8)» – «Знаете, сэр, – смутился благоразумный разбойник, – легче уж киту пройти сквозь ячейку сети для лова камбалы, чем старому Эду перестать говорить на родном языке». И все шулера и вымогатели, все грабители и насильники – вчерашние каторжники и те, кто ещё не был пойман – готовые за горстку блестящего праха удавить родного брата, умолкли потрясённые, словно на их глазах только что воскрес Лазарь – тем более, что так оно и было. И только Джо Мерридью…

– Да-да? – скрипнуло кресло, расцепились длинные, узкие пальцы, разжмурились быстрые, острые глаза, задымила вновь чёрная изогнутая трубка.

– …и только Джо Мерридью заржал жеребцом и смачно харкнул за борт: «У меня с собой тоже от грёбаной Австралии кое-что осталось, и мне тоже оно досталось если в поте – то не моего лица. Однако, мозги у меня ещё не превратились в сушёное дерьмо кенгуру, как у этого отставного пионера больших дорог, и я не брошу мои кровавые – ты понял: кровные – денежки за так этой дурочке, даже не позабавившись с ней». – «О-о, Джо, раньше я б тебе горло порвал за такие речи, – мечтательно щурится Эд, – а теперь, – твердеют скулы старика, – Господь мне не велит». – «Чего ж Он тебе велит? – крокодилом скалится Мерридью. – А я знаю: Он тебе велит, чтобы Джо Мерридью запустил тебе лапу в правый карман, а ты подставишь левый, да? Так я и в левый залезть не постесняюсь, ты что думал? Гы-гы! И придётся тебе третий искать – ты ж у нас Эдди «Три Кармана», так?» Беспомощно-вопросительно всматривается старый каторжник, некогда ужас лондонского Ист-Энда, в лицо лоцмана-проповедника, дескать: я понял – Господь мочить не велит, но это ж не по понятиям – такое спускать, как этот сучара меня при братве опускает, а?» А седой мореход опускает руку на Эдову повинную плешь: «А вот смотри как: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах 9)». – «Гы-гы! – ещё рыжее крокодилится Джо Мерридью. – На небесах! Совсем ты сдурел, старый, если думаешь, что есть небеса». – «Как так? – моргает растерянно Эд. – Запрокинь хлебало – вон они, над тобой, небеса». – «Ой, уморил, не могу, гы-гы. А ты знаешь, старый невежда, чему новейшая физиохимика учит?» – «Кто учит?» – выкатил белки старик, кулаки стиснул. – «Ай невежда! Небеса… Ничего там нет – один эфир, синий такой». – «А звёзды, звёзды где, по-твоему?» – «А звёзды тебе, козлу старому, примерещились – это искры в глазах, когда шею напрягаешь, понял?» Не смотрит уже старый Эд на лоцмана-проповедника, из кулака правого лезвия побег бело блеснул: «Да простит меня Господь, мистер Вильям!» – И козлом-быком башку нагнул. А Мерридью по-матадорски руку правую без плаща откинул – козла-быка дразнит: «Цо-цо! На-на…» И тут – камень с неба – летит-пылает – прямо между драчунами в палубу попадает. Никто не опомнился – горит корабль, пробит корабль, тонет корабль, и волны в три слоновьих роста его захлёстывают – затр… трр… трррещала обш… ш… шш… шивка, садануло капитана лбом по мачте, Эда старого втянуло в воронку, сходу смыло за борт Гледис и сосунка Дикки, только сшустрился Джо Мерридью выхватить у хроменькой мешочек с песком золотым от Эда, только словчился Джо Мерридью отвязать шлюпку, только нашёлся Джо Мерридью вёслами махнуть, обернулся – нет корабля, обломок палубы плотом плывёт, на плоту лоцман Виллем сидит – трубка в зубах, Книга подмышкой. «Гы-гы! – горланит Джо Мерридью, – что, проповедник? Гляди, кому небеса помогают. А потому что – на Бога надейся, а сам не зевай! – И потряс в воздухе синем – в эфире – мешком кожаным с песком золотым – первым и последним подаянием раскаявшегося разбойника непобитой камнями блуднице. – Гы-гы!» Да и уплыл за горизонт.
– А как же лоцман, Mr. William? – волнуется доктор.
– А что лоцман? – кашлянул старик. – Меня на третий день дрейфа подобрала полинезийская пирога. А «Бенджамин Франклин», как теперь и учебники правильно пишут, затонул 14 мая 1860 года у атолла Роа-Роа, продырявленный метеоритом. Случай редкий, в моей практике пока единственный.
– А что с Мерридью? – не успокаивается доктор.
– А Мерридью, дорогой доктор, – удовлетворённо улыбается сыщик, – Мерридью уже три десятка лет продолжает свою карьеру мерзавца. Начал он и вправду в Австралии, близ Балларэта, что в Новом Южном Уэлсе. Помните, доктор, название этого города сыграло немалую роль в раскрытии тайны Боскомской долины. Итак, молодой негодяй собрал артель из двенадцати оборванцев-старателей, а сам – тринадцатый, как Иуда – завёл их в буш, от Балларэта вёрст за двести, на непочатый прииск в верховьях Муррея, где летом река часто пересыхает, и сказал: «Мы здесь первые. Снимайте, братцы, сливки. А я пойду в известное мне место – воды питьевой на артель припасу, чтобы вы не подохли, как собаки – здесь-то вода негодная». B то лето в Новом Южном Уэлсе стояла катастрофическая засуха. И поблизости от прииска, конечно, не было питьевых источников. А Мерридью перед отъездом подрезал тайно жилы мулам, сам же на единственной лошади скрылся в аутбеке. Когда через две недели негодяй вернулся, то увидел только сухое русло, трупы людей и полуосвежёванные туши тощих мулов. Жара и жажда сделали дело сами – заказчику осталось нагрузиться золотом и, сказав «Гы-гы!», отправиться в Мельбурнский порт, чтобы сесть там на «Бенджамин Франклин» да и податься из Антиподов в Америку – дурачить тамошних простаков.
– Но это… – не находит от возмущения места и слова доктор, – это же превышает всякий предел аморальности. И вы ещё можете говорить, Mr. William, о какой-то небесной справедливости!
– А в чём дело? – приподнимает правую бровь старый мореход.
– Как в чём дело? – кипятится доктор. – По-вашему, получается так, что редчайший случай в истории – попадание метеорита в плывущий корабль – привёл к гибели всех людей, готовых уже вступить на путь добра, а предатель и убийца, глумившийся над раскаянием, один сумел спастись!
– Ну, во-первых, не один – ведь я же – вот он, перед вами. А во-вторых, почём вы знаете: может быть, для высшей справедливости достаточно было того, что все эти люди уже решились изменить жизнь. И для их спасения, может быть, даже лучше, что жизнь их завершилась этим решением. Ведь Высший суд принимает во внимание не только дела, но и намерения. А что до Джо Мерридью, то, вероятно, долготерпение небесное ещё ждёт его покаяния. Вот послушайте: Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною: я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии… 10)
– О нет, сударь! – вулканом пробуждается слушатель. – Я весьма и весьма сомневаюсь в том, что Мерридью когда-либо раскается и превратится в овцу. – Твердея, звенит сыщика голос, фонарём в рассказчика врезается взор. – Да и овец этих оказалось две. Ведь спаслось-то вас двое, не так ли, Mr. William? – щурится сыщик, лицо лоцмана взором буравит.
И Виллем, вспыхнув ответно зрачками, памятью шквалов дохнул:
– Эй вы, умник, не путайте овцу и пастыря!
Тише сыщика голос – не тише глаза:
– I bag you pardon 11), не хотел смутить.
Почти успокаиваются зрачки, почти засыпают, ослабив напряжение, скулы старика – а голос почти кричит:
– А меня не смутишь!
И к доктору, полувопросом:
– Если совесть чиста…
Молчит-пыхтит доктор, а сыщик серьёзно так и почти доверительно:
– Должен сказать, что я вообще не вполне согласен с вашей своеобразной жизненной философией, отмеченной редким эвдемонизмом. Я лично избегаю каких-либо философских обобщений моей профессиональной практики, а если находит иногда такой стих, то хватаюсь за голову и безнадёжно спрашиваю: что же это значит, доктор, каков смысл этого круга несчастий, насилия и ужаса? Должен же быть какой-то смысл, иначе получается, что нашим миром управляет случай, а это немыслимо. Так каков же смысл, а доктор?
Доктор, сам по-сыщицки пыхнув прямой глиняной трубкой, важничает молча, дескать: вот он, вечный вопрос, на который человеческий разум до сих пор не может дать ответа.
– Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны? 11) – Вновь бестрепетно наставляет лоцман по Книге. – Человеческий разум и не обязан иметь на всё ответ. Однако ответственность человек несёт и будет нести всегда. И острее всего чувствуется это, когда сталкиваешься со случаями вопиющей безответственности.

Рассказ об оправдании делами закона

– 6 марта 1887 года на огромный морской паром в бельгийском порту Зеебрюгге погрузили тысячу лошадей для доставки через Ла-Манш в Англию. Когда я вспоминаю этот случай, то всегда с удовлетворением отмечаю, как посрамлены им человеческие суеверия. Утверждают ведь, что подкова приносит удачу. На этом пароме плыли четыре тысячи подков – и что же? А то, что паром затонул.
– Позвольте, – уместно компетентничает доктор, – это ни о чём таком не говорит. Я сам враг всяческих суеверий, и однако. Многие лекарства весьма полезны в гомеопатических дозах, но если дозы увеличить в четыре тысячи раз, то…
– Увеличьте хоть в сорок тысяч раз – дела это не изменит. Представитель страховой компании Ллойда, занятой не первый век своим нелепым делом, верно всё же сказал, – и старик будто читает по невидимой бумажке, – «При оценке степени риска судов всегда следует учитывать непредсказуемость человеческих ошибок».
– Извините, сэр, – задиристым становится доктор, на глазах молодеет, – вы сами допускаете сейчас логическую ошибку: ведь непредсказуемость по определению непредсказуема, – и косится весёлым глазом на друга-сыщика, дескать: как я его, а, my friend?
– Согласен, сударь, – важно кивает жёлтой костяной трубкой моряк. – Потому я и назвал страхование нелепым делом. Вот, например: вышел паром из порта, на нём кони – шквала нет, небо чисто, рифы далеко, пираты в Ла-Манше давно вывелись. Десяти минут не прошло – вдруг нагружается он морскою водой, словно пьяница ромом, заваливается набок и спешит на дно вместе со своими лошадьми и ослами.
– Ослами, сэр? Вы не упоминали ослов, – подозрительно хмурится доктор.
– Потому что я не сразу понял, какие они были ослы. Нехорошо так отзываться о покойниках, господа, но как ещё можно назвать тех, кто, загнал в трюм табун лошадей и не закрыл за ними ворOт. Ворот, которые вели в трюм, господа! И вот – паром на боку, а по гавани, заглушая ржанием вопли людей и гудки кораблей, расплываются обезумевшие кони – не разобрать, где грива, где пена, – одни тонут, другие выпрыгивают на пирсы, растаптывают грузы, расталкивают толпы, в лошадей уже палят из ружей, и воспользовавшись общей неразберихой, ускальзывает от конвойных…
– Пойманный в Зеебрюгге и подлежавший выдаче Скоттленд-Ярду серийный отравитель Реджиналд Джонатан Морган! – блестят восторгом глаза детектива. – Но, в силу той же непредсказуемой человеческой глупости, беглый в Бельгию преступник сам возвращается на родину, и, разумеется, нарывается на меня. Я мигом узнаю его по некоторым, безразличным для профанов приметам, и на том история его кончается.
– Возможно, сударь, но не закрыть ворота в трюм! И даже не знать, кто сегодня за это отвечает! Такое может случиться только…
– Только на русском корабле, – весело подытоживает доктор. – Isn’t it?
– No, it is not! – печально торжествует лоцман, – Увы, сэр, это случилось на британском корабле. Назывался он “Herald Of Adventure” и был приписан в Портленде. Но утешу вас, доктор: с русскими кораблями и не такое случается. Пригласил меня семь лет назад на работу известный русский судовладелец Ефим Рубинчик. Пассажирский пароход «Михаил Сперанский», покинув черноморский порт Новороссийск, двигался к выходу из Цемесской бухты. Одновременно со стороны открытого моря ко входу в бухту приближался зерновоз «Дуня Евдокимова», принадлежавший отцу одноименной девицы, Мокею Тимофеевичу Евдокимову. По существующим правилам, преимущество прохода принадлежало, безусловно, зерновозу – я, знаете ли, всегда объективен. Тем не менее капитану «Михаила Сперанского», Ивану Сапогову, пришла блажь непременно пройти первым. Когда я указал капитану на недолжность нарушения правил без вопиющей необходимости, г-н Сапогов, расхохотался и, ухватив меня за пуговицу кителя, ответил так: «У вас есть занятие, Вильгельм Маркович? Ну, вот и славно – и занимайтесь. А у меня есть другое – им я займусь. Договорились?» Это «договорились» означает у русских крайнюю степень упрямой безапелляционности. Дальнейший разговор бывает бесполезен: договорённость уже подписана, хотя и в одностороннем порядке. Зная это по опыту службы на русских кораблях, я не стал спорить – ведь это то же, что возражать стихии, – и действительно, вернулся к своим занятиям. Дальше дело пошло так: «Михаил Сперанский» сигналами предложил «Дуне Евдокимовой» уступить дорогу, и та охотно согласилась. Иначе говоря, один капитан предложил нарушить правила маневрирования, а другой беспрекословно пошёл на это. Но капитан Сапогов не ограничился тем, что заключил соглашение о совершении правонарушения. Он поручил выполнить неуставной манёвр вахтенному – второму помощнику Петрухину, а сам ушёл с мостика в каюту, откуда тут же послышался восхищённый женский смех: «Так “Дуня” мне сегодня уступает дорогу, да, Вань? Дочь купца Евдокимова? О, ну, я ж тебя за это…» Не слушая дальнейшего, я углубился в работу, но через 15 минут за мною прислал вахтенный Петрухин: «Вильгельм Маркович, включайтесь, а то, боюсь, не пройти нам первыми, и капитан с меня за то три шкуры спустит – они же с дамой, а тут такое!» В самом деле, в морской полумиле от нас шёл навстречу большой сухогруз и, казалось, не думал менять курс. Я предложил Петрухину опомниться и поступить по правилам, на что он только отмахнулся: «Ладно, г-н лоцман, ступайте-с к вашим лоциям. Я вижу, толку с вас…» И принялся сигналить флажками повторную просьбу посторониться. Минуты три спустя, над утреннею черноморской лазурью полетел к нам искажённый медью рупора добродушно-суровый окрик: «Ну сказал – пропущу!» Успокоенный вахтенный обернулся ко мне: «Ух, пронесло! Извините, Вильгельм Маркович, что я так, только всё же вы, немцы, сухари, ей-Богу. Я вас, право уважаю, однако…» – и полетел за борт с капитанского мостика. Страшный толчок сотряс «Михаила Сперанского». Это острый нос «Дуни Евдокимовой» взрезал нашу обшивку – как консервный нож жестянку. В считанные секунды образовалась пробоина в несколько десятков квадратных метров. «Сперанский» лёг на правый борт – и пошёл ко дну. Погибло 410 человек, спаслось – 16, в их числе капитан Сапогов, который и предстал впоследствии перед судом вместе с капитаном «Дуни Евдокимовой», Степаном Лошадёвым. Капитаны были признаны одинаково виновными и приговорены каждый к десяти годам каторжных работ на Сахалине.
– В этом деле, – дымно задумывается сыщик, – есть две неясности. Мотив капитана Сапогова, допустим, указан, гм! Но: а) почему капитан Лошадёв немедленно дал согласие на попрание правил? и б) почему, дав это согласие, продолжал действовать так, словно бы его не давал?
Скуксился недоуменно доктор: дескать, вот уж тяжёлый случай, если даже дедуктивный метод моего гениального друга даёт сбой.
– Так и быть – повторюсь, – раздражённо-терпеливо наставляет лоцман, – странного на свете много, и всех загадок не разрешить, и не пытайтесь, молодой человек, особенно в поступках русских. Со стихией можно и должно бороться, но неблагодарный труд – толковать её прихоти.
Оживляется детектив:
– Случилось мне два года назад побывать в Одессе по делу об убийстве мистера Трепова. И думаю, что хотя полиция в жизни этого государства есть, но мотивы её действий столь же загадочны, а сами действия столь же спонтанны, как и поступки граждан, проще говоря – правонарушителей.
Дымно задумывается и доктор: дескать, во всяком случае, неудивительно, что в этой атмосфере тонут корабли.
– О нет, доктор, – на сей раз огорошивает доктора телепатической проницательностью лоцман. – Корабли тонут не поэтому, а потому, что им свойственно тонуть. Это и есть причина, а всё прочее – лишь поводы. Поводом к гибели судна может стать как иррациональная анархия, так и параноидальная приверженность порядку. Например. Вышел в Северное море из Бремерхафена пассажирский лайнер «Профессор Вагнер» и взял курс на Нью-Йорк. В 5:30 утра, когда на вахту заступил третий штурман Штольберг, на ходовом мостике находились также старший помощник капитана и два вперёдсмотрящих, которые (суд так и не выяснил – кто первый) заметили в расстоянии не более двух миль по левому борту чуть впереди траверза топовый и зелёный бортовые огни встречного парохода. Из правил плавания недвусмысленно следовало, что данное судно должно уступить дорогу «Профессору Вагнеру». Однако из его перемещения не следовало наличие такого намерения. Когда расстояние между кораблями сократилось до полумили, я, лоцман, обратился к капитану Сарториусу с предложением во избежание столкновения пропустить встречное судно. Тем более, что в подзорную трубу уже видно было, что это канцлерский почтовый крейсер «Фридрих Великий». «Знаете ли, Herr Wilhelm 13), – вспыхнул капитан Сарториус, – выполняйте ваши обязанности и не вмешивайтесь в мои, oder? 14)» Когда немец таким тоном говорит “oder?”, становится ясно, что никакого «или» не может и не должно быть. Однако, я рискнул обратиться к штурману Штольбергу с советом по крайней мере просигналить встречному просьбу посторониться. «Он не посторонится, – спокойно и несколько пренебрежительно буркнул мне штурман, – канцлерский крейсер обладает частным правом преимущественного прохода». – «Тогда посторонимся мы сами, – упорствовал лоцман.  – Разве вы не видите, к чему дело идёт?» – «Ни в коем случае! – рассердился штурман. – А дело здесь ясное: а) капитан не приказывал сворачивать, б) мы обладаем общим правом преимущественного прохода. Не путайтесь под ногами, Herr Wilhelm, я вас уважаю, но на месте хозяина ни за что не стал бы нанимать на корабль иностранца. Тут нет ничего личного, но все вы существа хаотические – die Chaoten. Полный вперёд!» – и вылетел с мостика за борт… Пред судом предстали: Вольф Сарториус, капитан погибшего «Профессора Вагнера» и Курт Шрамм, капитан канцлерского почтового крейсера «Фридрих Великий». Сарториус отказался от услуг защитника, т.к. считал дело однозначным, а себя стопроцентно правым. Шрамм отказался от услуг защитника, т.к. считал дело однозначным, а себя стопроцентно правым. Бременский ганзейский суд оказался в затруднении: в силу частного права преимущественного прохода, которым обладал «Фридрих Великий», другой корабль обязан уступить дорогу, однако, в силу общего права преимущественного прохода, которым обладал «Профессор Вагнер», другой корабль обязан уступить дорогу ему. Но выступая свидетелем на процессе, я напомнил судьям следующие стихи из Послания апостола Павла к Римлянам: Но мы знаем, что закон, если что говорит, говорит к состоящим под законом, так что заграждаются всякие уста, и весь мир становится виновен пред Богом, потому что делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть; ибо законом познается грех… Ибо мы признаём, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона. 15) Официальный обвинитель фрайхерр Бляйбтрой решил было, что я таким образом призываю пренебречь законом и так увлёкся, что предложил привлечь к суду и меня. Но член коллегии барон Фрюауф усмотрел в моих словах какую-то диалектику, единство и борьбу противоположностей, и подчеркнув, что в данном случае имеет место синтез веры и закона, т.к. обе стороны твёрдо верили, что поступают согласно закону. Суд счёл его доводы достаточными. Оба капитана были освобождены от уголовного преследования, однако приговорены к ежегодному отчислению трети дохода: Сарториус – в пользу пароходной компании, Шрамм – в государственную казну, вплоть до полной компенсации ущерба за погибшее имущество.
– Как же так? – вновь недоуменно дымит доктор. – Почему капитан и штурман ничего не предприняли, чтобы спасти корабль?
– Сколько раз повторять! – поперхнулся дымом Виллем ван К. – Всего объяснить невозможно, и стремиться к тому – значит впадать в грех гордыни. Невозможно понять мистическую власть порядка над поведением немца. Но довольно об этом. Что вас ещё интересует? Немецкий же корабль «Фердинанд Мюнцлов» угодил у берегов Японии в апреле 1845 года в «око тайфуна». Испанский пароход «Родригес» в январе 1873 петухом налетел на мирно стоявшую на рейде французскую яхту «Султанша» и, потопив её, скрылся в ночи. Новозеландский китобой «Китобой» был атакован и потоплен гигантским китом в августе 1869 года… Сколько можно? Как видите, случаи совершенно разные.

………………………………………………………………………………………………………

– В самом деле, чертовщина какая-то. Неужели великий злодей, профессор М., умнее меня и видит закономерность там, где самый острый человеческий ум усматривает лишь ряд не связанных друг с другом фактов? Скажите, доктор, что вы думаете как медик?
Доктор, внутренне подбоченясь:
– My friend, не кажется ли вам, что все эти корабли затонули, а стало быть, тут нужен не медик, а скорее, водолаз.
– Все затонули? Доктор, вы попали прямо в точку, сами в неё не метя. Все затонули! Вот это их и объединяет.
Доктор, ещё пуще подбоченясь внутренне, наклоняет лицо к глиняной трубке и сосредоточенно набивает её табаком. Наморщенный лоб сыщика выдаёт упорную работу мысли:
– Скажите, пожалуйста, Mr. William, каков примерно процент потопляемости среди кораблей, на которых лоцманом были вы?
– Я не занимаюсь статистикой, – проворчал Виллем ван К. – для настоящего лоцмана каждый корабль – особенный и единственный.
Доктор одобрительно кивает: дескать, так и каждый пациент у настоящего врача.
– И каждое настоящее дело у детектива, – серьёзно улыбается сыщик. – Но всё-таки нельзя же совсем не обобщать опыт. Принцип дедукции – от общего к частному. Поэтому весьма буду благодарен, если вы ответите: были ли случаи, когда направляемые вами корабли не пошли бы ко дну?
– Да вот хотя бы случай «Алисии»…
– Погодите, со случаем «Алисии» мы пока не разобрались. Стало быть, сделаем предварительный вывод: в силу скрытой от нас причины корабли, на которых Mr. William служит в должности лоцмана, отличаются практически абсолютной потопляемостью.
Тень мистической тревоги омрачает черты доктора: дескать, мне вспомнилась история из прочитанной недавно книги «Морской свиток. Легенды и поверья моряков». Легенда о бессмертном Чёрном Лоцмане, который накликает гибель на корабли. Но это же чушь! Стыдно было бы в нашем просвещённом и рациональном XIX веке…
– Я понимаю, куда вы клоните, г-н сыщик, ха-ха! Вы наслушались разных басен от списанных на берег за пьянство старых болтунов.
– О чём вы, Mr. William?
– Ну хотя бы о Чёрном Лоцмане.
– О ком? Интересно – расскажите-ка подробнее.
– Из меня скверный сказочник. При всём моём опыте, этого-то как раз я почти не знаю. Люди не решаются при мне пускаться в суеверные россказни. Но стоит кораблю затонуть, как раздаётся шёпот: Чёрный Лоцман. По-видимому, так называют злого духа, эдакого морского чёрта, который якобы сопровождает обречённые корабли.
Удивлённо вскинул глаза доктор: как же составители «Морского свитка» могли упустить столь интересную версию легенды! Непременно обращусь к ним с письмом.
– Гм – ну, это не по моей части – морской чёрт. Я борюсь со злом по мере своих скромных сил и возможностей, но восставать против самого прародителя зла будет, пожалуй, чересчур самонадеянно с моей стороны. Однако, факт есть факт. Отбросьте все невозможные версии, и у вас останется верная, сколь бы невероятной она ни казалась. Не сопите так возмущённо, дорогой доктор, ведь в конце концов – что мы знаем? Возможно, в таких случаях действует некий неведомый нам закон природы. Как бы то ни было, это обстоятельство не укрылось от гения, ставшего на путь зла, т.е. профессора М., который немедленно воспользовался присутствием г-на лоцмана в Лондоне. Профессор пригласил вас, Mr. William, в гости и, как я понимаю, предложил…
– Э-э, нет, г-н детектив. Почтенный профессор не предложил мне ничего, кроме сигары и рюмки рома. Он познакомил меня с молодым мистером Бертом Каванахом…
  – Единственным родственником и прямым наследником нувориша Глена Каванаха! – глаза сыщика торжествующе блеснули. – Держу пари, что в круг будущих пассажиров «Алисии» вас ввёл юный негодяй Берт.
– Я никогда не отрицаю истины, – веско заявляет старый моряк.
– Я также, – улыбается сыщик.
– Я также, – выступает из сумрака, не озаряемого камином, фигура среднего роста в полицейской форме, в одной руке каска, в другой – квадратная картонная коробка.
– Не сомневаюсь, инспектор, – ещё шире улыбается сыщик. – Вижу, вашего терпения хватило до имени Берт. Что ж, присаживайтесь, сейчас миссис Хадсон принесёт вам чаю с ромом. А пока набивайте трубку, присоединяйтесь, ведь, как известно, концентрация табачного дыма способствует концентрации мысли.
– Благодарю, сударь. Но долг прежде всего. Настал час поставить вас в известность о том, что два часа назад в Карлтон-холле был убит ударом ножа в правый желудочек сердца дворецкий отсутствующего лорда Карлтона…
– Акрам Ашанта убит! – подаётся вперёд с кресла сыщик. – Почему же вы не сообщили об этом сразу?
– Э-э, сударь, а разве вы всегда сразу сообщаете нам о ваших открытиях? И потом, мне хотелось знать, не знали ли вы об этом заранее.
– Один-ноль в вашу пользу, инспектор, – погасла чёрная изогнутая трубка. – Однако, не обольщайтесь: подоплёка происшедшего – для меня не секрет.
– Оч-чень интересно, сударь, оч-чень интересно, – закуривает прямую трубку из морёного дуба инспектор. – С удовольствием вас послушаю.
– Ну что ж, позавчера вы, инспектор, явились ко мне с предложением провести частное расследование обстоятельств, предшествовавших исчезновению лорда Карлтона, мисс Алисии, миллионера Глена Каванаха и журналиста Джеймса Уинстона. – откидывается на спинку кресла хозяин кабинета. – Полиция, сказали вы, не имеет оснований, чтобы начать официальное следствие. Тем не менее, общество обеспокоено, и власти должны реагировать. Верно излагаю?
– Так точно, сударь. А теперь нам хотелось бы знать…
– Узнаете, но прежде откройте вашу картонную коробочку и покажите джентльменам заморский сувенир, найденный вами на теле убитого.
– Но откуда?.. – выкатывает бесцветные глаза полицейский инспектор.
А, дескать, от верблюда – немо торжествует доктор. Дескать, полно, я такой же человек, как и вы, доктор, как и вы, инспектор – растроганно и благодарно закругляет колечки дыма чёрная изогнутая трубка:
– Первым делом знайте, инспектор и вы, джентльмены: позавчера я посетил Карлтон-холл. Мне бросилось в глаза противоречие между средневековым фундаментом замка и аляповато модернистской надстройкой. Передо мною как на ладони лежала одна из основных характеристик нашей эпохи: дешёвый лоск нувориша на мшистом феодальном фундаменте. Когда я увидел дворецкого лорда Карлтона – индийца Акрама Ашанту – моё первое впечатление только подтвердилось. Передо мной стоял смуглый человек в обычном костюме английского дворецкого и в белом индийском тюрбане…
– Погодите, сударь, – привстаёт с кресла человек в полицейском мундире, – погодите. Я уж готов был слушать ваш рассказ, сколько вам угодно будет его продолжать, но вы напомнили мне о дворецком Акраме Ашанте. А он ведь найден с кинжалом в груди и с вот этим предметом на теле.
Инспектор раскрыл картонную коробочку, вытащил и вознёс на показ всем присутствующим на ладони круглый, величиною с куриное яйцо, и как бы светящийся изнутри, розовый камень. Внутри камня заметны были чёрные вкрапления, словно складывающиеся в арабскую вязь.
– Вы знаете, сударь, что это?
Не успел сыщик сказать хоть полслова, вспыхнул возмущённо доктор: дескать, за кого вы нас принимаете, кто же его не узнает! Перед нами – сам Розовый Камень – легенда Ахмадабада – а внутри его написано по-арабски: «Аллах акбар». Но протянулась тонкая белая рука – мол, дайте-ка! Поднесла другая рука бутылку с узким горлышком, капнула на камень – и сделался камень из розового – зелёным, и засмеялся сыщик:
– Как видите – обыкновенная стекляшка.
– Фу-ты, гора с плеч! – облегчённо-изумлённо выдыхает инспектор. – Я всегда говорю: не бывает на свете ничего непостижимого. А то – как в бреду: убили и подбросили драгоценность, а не наоборот.
– На свете не бывает ничего непостижимого, – наставительно парирует доктор, – если это непостижимое вам объяснят.
– Но я ещё не кончил, джентльмены, – в строгого ментора преображается сыщик, – а вернее даже не начинал.

A victim of fatal coincidence

Дворецкий Акрам Ашанта показался мне более встревоженным, чем то присуще слуге, потерявшему хозяина. Он даже забывал в разговоре английские слова, и кое-что приходилось просто угадывать. В руках – что опять-таки не свойственно английским дворецким в момент приёма гостей – индиец держал свежий выпуск “Times”. Газета была раскрыта как раз на сообщении о таинственной пропаже «Алисии». – «Дорогой мистер Акрам Ашанта», – начал было я, но никогда ещё не случалось мне видеть, чтобы человек столь тревожно реагировал на собственное имя. – «Вы знаете моё имя! – вскричал индиец, роняя газету и всплескивая руками. – И вы знаете его из этого сообщения! И любой теперь знает, что Акрам Ашанта живёт в Карлтон-холле! И любой может прийти и убить». – «Нет, сударь, не любой, – поспешил я успокоить несчастного. – Убить может только тот, кому это нужно. Из вашего последнего восклицания однозначно следует, что ваша жизнь, а вернее, ваша смерть кому-то нужна. Я смогу вам помочь только в случае полной откровенности с вашей стороны. Итак, мистер Ашанта?» – «Я – тот самый…» – «Ни слова больше, – вскричал я. – Вы – тот самый служитель мечети Розового Камня в Ахмадабаде, который…» – «Я служил моей родине, сэр! – сверкнул горячими белками индиец. – Я стал… м-м-м…» – «A victim of fatal coincidence, – подсказал я забытые несчастным Акрамом английские слова, – жертвой рокового стечения обстоятельств». – «Именно так, сэр. Тайный диван защитников Ахмадабада поручил мне подкупить вождя неверных… Простите, сэр, я хотел сказать – вождя англичан…» – «Ничего, ничего, Акрам, не извиняйтесь. Для меня важна информация». – «Зная алчность ференгИ 16) – ещё раз простите, сэр…» – «Ничего, ничего, Акрам – это слово относится скорее к французам». – «Ещё раз простите, сэр. Зная алчность англичан, старейшины Ахамадабада решили предложить капитану пехотинцев Карлтону наш знаменитый Розовый Камень. Но…» – «Но вместо настоящего Розового Камня было решено подсунуть Карлтону его точную, но ничего не стоящую копию, верно?» – «Так точно, сэр. Таких копий в мечети хранилось ровно семь. Настоящий отличается от них тем, что в нём…» – «Что в нём имеются чёрные вкрапления, слагающиеся в священную формулу «Аллах акбар». – «Никак нет, сэр. Священные слова написаны внутри каждой копии, но в настоящем камне эта надпись сделана рукою Всевышнего. Воля Его есть на то, чтобы в слове «акбар» буква «ба» не имела подстрочной точки, видимой неверному глазу». – «Неверному глазу?» – «Так точно, сэр. Увидеть точку под «ба» в Розовом Камне дано лишь оку праведного мусульманина. Так в Ахмадабаде проверяют истинность веры человека». – «Скажите, пожалуйста! – мне стало досадно за мою недогадливость. – «Ничего, ничего, сэр – это не всякий и мусульманин знает. Я сам не знал этой тайны, пока главный имам мечети, 99-летний шейх Аббас, не раскрыл передо мною ветхие створки тайника: «Бери, юноша, да не возьми настоящий Розовый Камень! Кто его похитит – того джинны унесут. А не унесут джинны – покарают правоверные». И тут…» – «Минутку, Акрам. Если я верно вас понял, то отличить подлинный Розовый Камень может всякий, кроме праведного мусульманина». – «Так точно, сэр. Так избирается тайный диван города – из семерых верных». – «Так-так-так… Но разве не может человек притвориться, что видит точку там, где ничего не видит?» – «Это ужасный грех, сэр. Такого притворщика может на месте разразить гром, а не разразит гром – покарают правоверные». – «А-а-а, ну тогда… Впрочем, продолжайте». – «И я спросил почтенного имама: «А как же отличить настоящий, о премудрый имам?» И ответил мне шейх Аббас – да благословит его Аллах и приветствует: «Не лицемерь, юноша. Ты ещё слишком молод, чтобы видеть точку там, где её нет». И я с трепетом заглянул в тайник и увидел восемь прекрасных, огромных, розовых, как бы светящихся шаров, и в каждом чернела искусная вязь: Бог велик – Аллах Акбар: алиф-лам-лам-ха алиф-каф-ба-ра. Первый «алиф» высился минаретом; удвоенный «лам» гладил глаз девичьей грудью; круглым плодом на длани возносился «ха»; кипарисом красовался второй «алиф»; мечом занесённым разить врага вздымался «каф» – мечом поразившим врага опускался «ра», и волною морскою сводил их «ба», и обронённою на дно монетой круглилась под «ба» – точка!» – «И вы увидели эту точку во всех восьми камнях?» – «Так точно, сэр. Разве я виноват, что сотворил меня Аллах праведным мусульманином?» – «Можете не продолжать, мне всё ясно. Вы взяли один из камней, положившись на случай…» – «О нет, сэр – не подобает слуге Божьему полагаться на случай. Я положился на волю Аллаха». – «И воля Аллаха была на то, чтобы вы принесли капитану Карлтону настоящий Розовый Камень, святыню Аллахабада!» – «О да, сэр – не подобает слуге Божьему лгать, даже в разговоре с врагом». – «Допустим. Но как же позволил вам шейх Аббас взять и унести древнюю святыню?» – «Но, сэр, ведь шейх Аббас – великий праведник. Если уж мне, смиренному, даровал Всевышний способность увидеть Точку Праведности, то шейх и подавно её видит. Видит, конечно, внутренним взором, ибо, как вы уже знаете, святому старцу было тогда уже 99 лет, и плотские очи его давно не различали света от тьмы». – «Гм-гм… Стало быть, мистер Ашанта, вы принесли Розовый Камень лорду Карлтону, и он его принял?» – «Увы, сэр! Не пристало мне порицать человека, который стал вскоре моим хозяином и спасителем, но тогда я ощутил презрение к предателю, и даже – простите, сэр – назвал его про себя неверным псом. Это нехорошо, но ведь это правда». Я от всей души согласился с Акрамом в его оценке непростительного поступка лорда Карлтона, в то время капитана нашей Индийской армии. Впрочем, не дело сыщика – осуждать. Меня интересуют факты. А факты таковы, что преследуемый единоверцами Акрам Ашанта бежал в Англию и явился к лорду Карлтону, с которым его объединяло общее преступление, в случае Акрама – невольное.

Умолкает великий сыщик, выбивает изогнутую чёрную трубку. В один голос изумляются инспектор с доктором:
– Но почему он не изменил имени?
Изумляется их изумлению старый лоцман:
– Ведь он же вам сказал: не пристало слуге Божьему лгать. Да и вообще честные люди своему имени не изменяют.
Прищуривается на лоцмана сыщик:
– Вы думаете? Возможно. Как бы то ни было, я посоветовал это Акраму Ашанте, но, как видно, поздновато. С его позволения я осмотрел жилище лорда и одним знакомым мне способом поискал драгоценность. Могу с уверенностью сказать: в Карлтон-холле камня нет.
– Погодите, погодите, сударь, – машет рукой инспектор. – Карлтон-холл – немалое двухэтажное здание, к тому же при нём находится обширный парк…
– Насчёт парка не скажу, но драгоценности, как правило, люди прячут в домах. Есть один тайник, к которому прибегают почти все…
– И какой же это тайник? – весь вытягивается вперёд страж закона.
– Э-э нет, г-н инспектор, у всякого профессионала свои секреты. Не удивляйтесь так, доктор: когда у вас появится сокровище вроде Розового Камня, пригласите меня в гости, и я в пять минут его найду.
– Из вас получился бы гениальный жулик, – натянуто ухмыляется инспектор.
– Стараемся, коллега. Тем же способом я осмотрел квартиру исчезнувшего журналиста Джеймса Уинстона…
– И вас пустили?
– Пускать было некому, инспектор. Жених мисс Алисии жил уединённо, снимал две комнаты в доходном доме. Пришлось известным мне способом аккуратно открыть дверь.
– Ого, сударь! – неискренне смеётся инспектор. – И подумать только, что мне для таких действий требуется ордер на обыск и время на его получение.
– Во всяком состоянии, дорогой инспектор, есть свои преимущества. Кстати, насчёт ордера на обыск: квартиру Уинстона – рекомендую. Оч-чень много там для вас интересного. Но меня заинтересовало немногое, а именно вот это.
Движением фокусника извлёк великий сыщик из внутреннего кармана пиджака коричневый кожаный футляр, хирургически-музыкально-осторожно вытащил из футляра вещицу:
– Полюбуйтесь, джентльмены!
Двойное «ах» – инспектора и доктора: на ладони хозяина кабинета сиял – круглый – розовый – с чёрными вкраплениями…
– Покажите, покажите,  – привычно умничает доктор. – Там ведь не должно быть точки – тогда он настоящий!
– Фью-лю-лю, – грозно серьёзничает инспектор.
– Вы правы, доктор, в настоящем камне нет точки – во всяком случае, зримой для нашего с вами неверного глаза. Но вы неправы, доктор: этот камень – ненастоящий. Простейшая логическая ошибка, my friend – все пожарники – люди, но не все люди…
– Пожарники! – восхищённо догадывается доктор.
– Все пожарники – люди, кроме жуков-пожарников, – нервно каламбурит инспектор.
А сыщик уже капнул из бутылки с узким горлышком на камень и – эх! – сделался камень из розового – синим:
– Тоже подделка. Или, скорее, поделка. Вряд ли вы помните, доктор, так как тогда ещё не были женаты, но лет десять назад вошёл исчезнувший из Ахмадабада камень месяца на три в моду, и в модных лавках появились такие вот стёклышки.
– Но в таком случае, – сухо настораживается инспектор, – что же вы нашли в квартире Джеймса Уинстона?
– А вот что, сэр.
Из ящика дубового письменного стола возникает лист гербовой бумаги с коричневым наростом сургуча в правой нижней части:

Доверенность:

Сим доверяю г-ну Джеймсу Уинстону, эсквайру, ведение переговоров по продаже Розового Камня.

Лорд Джереми Карлтон, Карлтон-холл

Год – месяц – число…

– Дайте-ка, дайте-ка сюда! – жадно тянется за письменной уликой инспектор.
– Да уж достанется это вам, только выправьте прежде ордер на обыск, а то получите вы бумагу не вполне законным способом, а инспектор?
– Joking aside 17), сударь. Ведь это…
– Это – средство шантажа, с помощью которого негодяй Джеймс Уинстон годами держал оступившегося аристократа в унизительном подчинении.
– Дорогой сэр! Мы в Скотленд-Ярде не завидуем вам. Нет, сударь, мы вами гордимся. Если вы завтра придёте к нам, то каждый сочтёт за честь пожать вам руку – от самого опытного инспектора до юнца констебля. Вы и на этот раз сотворили чудо. Ещё утром случай «Алисии» казался фантастически-воздушным – ни улик, ни, собственно, состава преступления. А теперь мы можем привлечь… – с особым вкусом произносит инспектор «привлечь», – можем привлечь: во-первых, лорда Карлтона, подозреваемого в измене Отечеству, во-вторых, Джеймса Уинстона за шантаж.
– Спасибо, – улыбается сыщик и ещё раз повторяет, – спасибо! Однако, не вижу пока способа кого-либо привлечь. За физическим отсутствием, в первом случае, подозреваемого, а во втором – как шантажиста, так и жертвы шантажа. Не желаете ли взглянуть ещё на это.
Из стола выползает новый лист с родовым гербом Карлтонов: рыжая конская голова над двумя скрещёнными шпагами – всё на голубом поле. С правого нижнего угла бурым блином свисает сургуч:

Дорогой сэр,

довожу до Вашего сведения, что слово, которое я намерен приложить к Вашей особе, в этом письме не содержится, так как его может случайно прочесть моя дочь Алисия, которая является дамой. Более того, я не имею права его написать и даже произнести про себя, так как сам являюсь джентльменом. Тем не менее, надеюсь, что вы, не являясь ни тем, ни другим, без труда сами назовёте это слово.

Честь имею оставаться Вашим многолетним покорнейшим слугой

Лорд Джереми Карлтон, Карлтон-холл

Год – месяц – число…

– Заметьте, – продолжает менторствовать сыщик, – что первое письмо написано крупным, прямым, отчётливым почерком, что у людей, регулярно пьющих, является признаком опьянения не ниже привычного. Обращаю ваше внимание хотя бы на букву “t”, в которой горизонтальная чёрточка лежит очень низко, а верхушка – весьма высоко. Что же касается буквы “w”, то в ней две крайние верхушки лихо пронзают верхнюю строку, в то время как срединный подъём едва заметен. Всякий криптолог, даже не вооружённый дедуктивным методом, без труда придёт к заключению, что письмо писал человек, широкая амплитуда колебаний души которого прямо пропорциональна принятой дозе колониального рома. Стало быть, лорд написал доверенность, не имея возможности вполне осознать неизбежные и грозные для него последствия этого.
– О, здесь вы правы, сударь! – важно кивает лоцман Виллем. – Не сочту, сколько раз человек на моих глазах губил себя невоздержностью. Однако чрезмерная воздержность на море не менее губительна. Уверен, что письмо, которое написал бы этот господин, будучи лишённым привычной горячительной дозы, утеряло бы всю энергию и весь оптимизм.
– Анализируя второй представленный здесь автограф, трудно не согласиться с мнением г-на лоцмана. Лежащий перед нами документ написан рыхлым, неровным, не везде разборчивым почерком с разным наклоном букв. Так буква “t” превращается в этом случае то в подобие буквы “x”, то вдруг утрачивает всякую верхушку над горизональной чёрточкой, уподобляясь таким образом русской букве «т». Не правда ли, представленный образец почерка идеально коррелирует с шизоидной неспособностью сделать сколько-нибудь решительный шаг, что подтверждается отчаянно-безнадежно-рабской подписью.
– Всё дело в том, – подтверждает недосказанное лоцман, – что люди не умеют быть господами своим желаниям. Не умеют, а должны. Сказано ясно: Mir ist alles erlaubt, es frommt aber nicht alles. Mir ist alles erlaubt, es soll mich aber nichts gefangenehmen. 18)
– Великолепный образец немецкого силлогизма, Mr. William.
– Ну ещё бы, г-н сыщик, ведь это из апостола Павла, І Послание Коринфянам, глава 6, стих 12.
– Два-ноль в вашу пользу, Mr. William. Тем не менее, данной мне моим рассудком властью я делаю вывод, что прибывший из Индии и разорившийся аристократ Карлтон, решился продать вывезенное им сокровище через подставное лицо – мошенника и журналиста Дж. Уинстона. Последний внушил ему, что в делах такого рода необходима доверенность продавца. Напоив лорда допьяна – этого, впрочем, скорее всего, не потребовалось – негодяй достиг желаемого и получил в руки драгоценность вместе с компрометирующей лорда распиской. После чего Дж. Уинстон с возмущением заявил Дж. Карлтону, что драгоценность является поддельной, что он, Уинстон, едва не поплатился за это жизнью и теперь требует возмещения необратимого ущерба, нанесённого его репутации в компетентной среде. После первой выплаты возмещения со стороны лорда негодяй потребовал второй, третьей, четвёртой, дойдя таким образом до руки и сердца дочери лорда Карлтона…
– Постойте, постойте, – вновь и вновь поражается доктор, – неужели лорд Карлтон был так наивен, что сам отдал свою судьбу в руки первому попавшемуся аферисту?!
– Увы, именно так, доктор, – строго сжимает скулы великий сыщик. – Из ваших слов следует, сколь мало современный англичанин знаком с психологией старинной британской аристократии. Для нас с вами имя Карлтон – национальная легенда, но в действительности – это ещё более незащищённые существа, чем мы с вами, и, если хотите знать, наш гражданский долг – поддерживать, выхаживать, воспитывать нашу древнюю аристократию, ибо она без нас – ничто, но мы без неё – ни к чему.
– Но-но! – оскорблённо вспыхивают бесцветные глаза полицейского инспектора. – Если бы мы были ни к чему, то некому было бы поймать за руку негодяя, укравшего достояние Британской империи. А этим негодяем, хотите вы того, или нет, является именно лорд Карлтон. Может быть, мне придётся всю жизнь об этом молчать, тем не менее, – мне известна истина!
– Вдумайтесь, инспектор. – смягчаются острые черты сыщика. – Можем ли мы с вами так просто поверить первому встречному и отдать в его руки драгоценность, добытую нами ценою бесчестья?
– Никогда, сударь!
– То-то. Заметьте: вы не ответили, что не взяли бы драгоценность такой ценой. Вы только сознались, что не отдали бы её за так.
– Ужас! Позор! – пылает круглый лоб доктора.
– Полно, мой друг: инспектор в своём рассуждении ставит себя на место обычного объекта своей работы – среднего англичанина. Это лишь подтверждает моё убеждение, что все мы обязаны денно и нощно совершенствовать себя самих, а стало быть, и нашу соль – национальную аристократию. И все наши дарования должны быть доведены до высокого профессионализма, даже если закон этого внешне и не одобряет. Вы согласны, г-н инспектор?
– Продолжайте, результат покажет.
– Именно поэтому я, даже не испрашивая разрешения прислуги исчезнувшего г-на Глена Каванаха, решился в тёмное время суток неофициально проникнуть в его загородный дом и со специальным фонарём осмотреть некоторые места жилища последнего.
– Сударь, сударь… – не находится инспектор.
– Нет, инспектор, я не нашёл ничего, что дало бы мне основания рекомендовать вашему вниманию апартаменты м-ра Каванаха. Единственный предмет, интересный для вас, находится в кармане моего пиджака. Вот он. – Хирургически-музыкально-осторожно извлекают тонкие белые пальцы сандаловую шкатулку. На шкатулке вытеснена надпись: «Дорогой Алисии в день нашей свадьбы». Хирургически-музыкально-осторожно извлекают тонкие белые пальцы из сандаловой шкатулки – розовый – светящийся – величиною с яйцо…
– Хи-хи, коллега – вы повторяетесь.
– Ха-ха, друг мой – своеобразно у вас проявляется чувство юмора, иной раз даже оскорбительно.
А сыщик уже капнул из бутылки с узким горлышком на камень и – ах! – как сиял Розовый Камень, так и сияет.
– То-то, инспектор, – победоносно скромничает синий дымок из чёрной изогнутой трубки. – А знаете ли, что это означает?
– А что?
– А то, что негодяй Дж. Уинстон, получив от оступившегося, но безгранично правдивого лорда Карлтона, единственный в своём роде бриллиант, не поверил в его подлинность. Циник судил обо всех людях по себе. И ошибся.
– Вы хотите сказать…
– Что он продал за немалую, как он полагал, сумму поддельный, как он полагал, камень ирландскому нуворишу Глену Каванаху. А камень возьми да окажись настоящим Розовым Камнем из великой мечети Ахмадабада. Поглядите, джентльмены – ваш неверный глаз не различит в нём подстрочной точки буквы «ба».
– Вы хотите сказать…
– Что негодяй Дж. Уинстон купил за гроши в модной лавке поддельный Розовый Камень и показывал его издалека опозоренному в собственных глазах и павшему духом лорду. Не сомневаюсь, что внезапное и чрезвычайное обогащение Каванаха имело своей причиной именно этот камень, раз десять им заложенный и выкупленный. Пределом честолюбия предприимчивого ирландца был брак с дочерью старинного англо-саксонского аристократа. Однако примерно половина из того, что получал лорд Карлтон от Глена Каванаха, утекало в бездонный карман вымогателя Джеймса Уинстона. Пороки последнего, его пристрастие к игре и продажной любви не давали ему возможности прочно разбогатеть – и отстать от лорда.
– Вы хотите сказать…
– Что большая часть тех сумм, которые лорд Карлтон получал от Глена Каванаха, уходила на удовлетворение безмерного аппетита шантажиста. В интересах Джеймса Уинстона было бесконечное сохранение status quo. В интересах Глена Каванаха было физическое уничтожение Уинстона, которое дало бы ему возможность жениться на мисс Алисии Карлтон и, таким образом, поставить ирландскую безродность выше рыцарского нормандского рода Карлтонов. В интересах лорда Джереми Карлтона было избавление как от унизительного благодетельства ирландца-нувориша, так и от постыдной власти вымогателя-журналиста. В интересах же мисс Алисии было освобождение от того и другого.
– Но почему, my friend? – лезут на брови серые глаза доктора.
– А потому, my friend, что сердцу не прикажешь. Что любила очаровательная златовласая Алисия Карлтон не самоуверенного ирландского богатея Глена Каванаха, не скользкого и алчного щелкопёра Джеймса Уинстона, а…
– А?
– А?
– А младшего Каванахова кузена – Берта.
– !
– !
– Но союзу их противостояли два могущественных противника. И молодой, с ветерком в кармане, Берт, надеявшийся в жизни лишь на возможное наследство от столь же, как и он молодого и здорового кузена Глена, обращается за помощью к гению зла. Профессор М., как известно мне, но, увы, не полиции, берёт обычно за свои услуги профессорские 15% выгаданной суммы. В данном случае, ввиду огромности намеченного состояния, безудержная алчность была согласна не менее, чем на 20%.
– Погодите, сударь, – волнуется инспектор, – откуда вам могут быть известны эти цифры?
– Да уж известны, инспектор, – скромно торжествует сыщик-любитель. – Каждое положение обладает своими преимуществами. Так вот, а лорду Карлтону необходимо устранение обоих соискателей руки Алисии. Решить все эти проблемы могло лишь вмешательство гения. И гений вмешался. Он нашёл наиболее совершенный способ избавить заказчика – Берта Каванаха – разом от всех, кто ему мешает. Этот способ замечателен тем, что не влечёт за собой уголовного преследования и даже, на первых порах, официального расследования. Вы ведь как сказали, г-н инспектор: полиция не имеет оснований, чтобы начать официальное следствие; тем не менее, общество обеспокоено, и власти должны реагировать. Верно цитирую?
– Цитируете-то верно, но в чём заключается способ?
– А в том, чтобы отправившиеся на морскую прогулку соперники Берта просто взяли да утонули. А профессору М. известно, что по неизвестной причине все – или практически все – корабли, направляемые лоцманом Виллемом ван К., непременно идут ко дну. И гений зла подсказывает: мистер Берт, нанимайте этого лоцмана, не ошибётесь. Одного не учёл профессор М.: будущие пассажиры «Алисии» также оценили особенности нашего лоцмана и попытались вступить с ним в сепаратные переговоры. Что было дальше, Mr. William, я спрашиваю вас?
Безмятежно потягивает старый моряк жёлтую-костяную:
– Бывают случаи, сударь, когда причина действует непосредственно, в обход всех поводов.
– Объяснитесь, сэр.
– Охотно. Как только мы вышли в море, лорд Карлтон, сурово поглядев на м-ра Глена Каванаха, заявил ему, что не всё в мире покупается за деньги, что стихия и рок сильнее всех сильных мира сего, и что он, Каванах, вскоре в этом убедится. М-р Каванах заметил в ответ, что в этом убедится скорее человек, чьего имени он называть не хочет. Видно было без подзорной трубы, кого он имеет в виду: м-ра Уинстона. Тогда, приподнявшись, мисс Алисия призвала гибель на того и другого и высказала убеждение, что гибель эта не замедлит. М-р Уинстон только твердил мне: «Не слушайте глупостей – делайте своё дело». – «То есть, как это делайте? – раскраснелся лорд. – Если вы предатель, Mr. William, то прочь с корабля, где я капитан!» – «Как, вы не послушались меня? – вспыхнула сама мисс Алисия, – Тогда садитесь в шлюпку и уплывайте. Вы предатель – обойдёмся без вас!» – «Извините, – начал Глен Каванах, – но они правы». А м-р Уинстон сказал следующее: «Понимаете, сэр, да, мы все вас нанимали, но может быть, теперь будет лучше, если вы нас покинете…»
– И вы?
– И я, поскольку я никогда никому не навязываю своих услуг, просто сел в шлюпку и отчалил. В это время катер «Алисия» уже вошёл в полосу редкого тумана, и мне пришлось выходить из него, даже не зная, в какую сторону плыть.
– И вы вышли из него?
– Я же сижу перед вами – значит, вышел.
– А что же случилось с катером «Алисия»?
– А катер углубился в полосу редкого тумана, да так из неё и не вышел. Видите ли, я так давно и близко общаюсь с предопределением, что иногда чувствую, как оно работает. Катеру «Алисия» не суждено было утонуть.
– И что же с ним случилось?
Раздражённо-терпеливый вздох:
– Вы же знаете: выйдя весенним утром в море, катер вошёл в полосу редкого тумана да так из неё и не вышел.
– А вы?
– А я вот вышел – и сижу перед вами. На том катере я был не нужен.
Понимающе-непонимающе смотрит доктор, так про себя говорит: никто не сможет упрекнуть моего гениального друга в том, что это дело не получило окончательного разрешения. Он раскрыл все мотивы, вскрыл все факторы, которые вели к гибели судна, которое так и не было найдено ни морскими дозорами, ни водолазами. Не вина сыщика, если случается – хотя и крайне редко – что причина действует в обход подлежащей  дедуктивному исследованию цепочки объективных обстоятельств. А дело, которое так и не удалось раскрыть до конца, может заинтересовать лишь знатока, тогда как у обыкновенного читателя оно вызывает лишь раздражение и досаду…
С раздражением и досадой отрывает Катарина глаза от морского свитка:
– И это всё?
– То есть как «всё»? Вы ведь список кораблей не прочли ещё и до середины.
– Но я всё уже поняла.
– Что же вы поняли, сударыня?
– Что все ваши корабли затонули. Кроме «Алисии», которая растворилась в тумане. И так было всегда?

СЛУЧАЙ «ГОЛЛАНДЦА»

Задумывается лоцман, зажигается едкий морской табак в жёлтой костяной трубке.

Вертится, вертится далее свиток,
И, утомлённый тщетою попыток,
Гаснет напрасный читателя взор,
И над солёною пеной-прохладой
Разговорился морскою балладой
Ветер, туман – или просто простор:

– Почти четырьмя столетиями, точно толщею океанской воды, отделённый от нас, плавал в южном полушарии у побережья Африки не то португальский,  не то, будем говорить, голландский корабль. Команда подобралась на нём – негодяй к негодяю: кто беглый с галеры, кто вчерашний пират, и все – картёжники, пьяницы и богохульники, а капитан – первый в этом роде. Звали его не то Бартоломеу Диаш, не то ван дер Деекен, не то, будем говорить, ван Страатен. Была, значит, у него причина туманить своё имя, чего честные люди, всякий знает, не делают. А честным и нравственным был на этом судне только лоцман – ещё в ту пору не старый, но весьма опытный по прозвищу Виллем из Капстата, более известного ныне как Кейптаун. Он знал свое ремесло, исполнял его безупречно, читал лютерову Библию, не сквернословил, в карты не играл, а к рому и табаку был усерден в меру. «Всё мне позволительно, – цитировал он, бывало, апостола, – но не всё полезно; всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною». Не любил этих слов капитан ван Страатен, и самого Виллема недолюбливал, да и апостола, правда говоря, не больно праздновал. Им вполне обладали его пороки, особенно главный из них – гордыня, а гордецами – не кто иной, как Велиал – Князь Мира – обладает. Шёл корабль к южной оконечности Африки – к мысу Доброй Надежды. Кто его обогнёт, тот перевалит из строгого Атлантического океана в ласковую стихию и поплывёт к Индии, где, как полагали, полным-полно золота, алмазов – и перца с корицей да гвоздикой, что ценилось тогда не дешевле золота. Но не всякий огибал его, ибо недаром звали этот мыс не только мысом Доброй Надежды, но и мысом Бурь. Три, или пять, или, будем говорить, семь раз относило бурей корабль ван Страатена от мыса, и выдумал тогда лихой капитан, что оскорбляет его этим Высшая Сила. Плюнул он тогда в океан, забожился так, что волнение на миг улеглось, и поклялся достичь мыса, хотя бы пришлось плавать до дня Последнего и Страшного Суда. И услышал, и принял его слова Князь Мира – Велиал, который гордецами обладает. А лоцман Виллем обличил тогда капитана в бесовской гордыне. «Плавай, – сказал он, – до Последнего и Страшного Суда, плавай! Неровён час, и после Суда будешь плавать – в смоле кипящей – вечно! А я тебе, нечестивцу, не помощник и не попутчик». И прыгнул Виллем в шлюпку, не взял с собой ни пресной воды, ни сухаря, ни компаса, только Библию, и взмахнул вёслами, и ушёл в океан. Одно прибавил: «Небось, не утону!». А ван Страатен крикнул ему в след: «Твоя правда – не утонешь! Зато затонут корабли, на которых будешь лоцманом ходить ты, –  Виллем, Чёрный Лоцман!». И вновь услышал Князь Мира и принял его слова. А Виллем их не услышал за плеском и рёвом воды. И носится теперь безумное судно ван Страатена по всем океанам, и всё не может обогнуть заветный мыс. В его парусах всегда ветер, хотя бы стоял на море штиль. И вся команда, и сам капитан давно мертвы – мертвы, но непостижимо и жутко живы.  И всё еще длится на Летучем Голландце тот самый день, хотя преодолел тот корабль толщу почти четырёх столетий. А другие суда  – нет им числа – спокойно огибают мыс Доброй Надежды и идут в Индию, где жарко, как в печи, и обнажённые и обожжённые дочерна люди с приплюснутыми носами ходят грязные и тощие, а на киноэкранах толстые и страстные; где что-то не видно золота и алмазов, а перца да корицы с гвоздикой – как песка, да что в том: они теперь по всему свету в каждой лавке. А которое судно встретится с Голландцем – то уж ни в Индию не придёт, ни в родимый порт не вернётся: повлечёт его нечистая сила за кораблём-призраком и швырнёт смаху на рифы, а не то затянет в Чёртову Воронку, которая блуждает вокруг Земли и вертится вблизи Голландца. Потому ему суждено бегать по водам и попадаться навстречу неудачникам до дня Последнего и Страшного Суда, а что будет после – мы не знаем, знаем только, что тогда кончится власть Князя Мира и над гордецами, и над трусами, и над безумцами, и впадут они в руки Бога Живого. Не говорил бы лоцман Виллем легкомысленных слов о том, что будет после Суда, не предварял бы приговора Господня, глядишь, и не возымело бы силы проклятие прОклятого капитана. Но видно, заразил его тогда ван Страатен гневом и гордыней. И теперь толщу почти четырёх столетий переплыл Черный Лоцман на разных судах, и на которое судно поступит он лоцманом, с того тут же уходят крысы. Всё так же он, как в молодости, прям станом и крепок здоровьем, только поседел, да и то не слишком: что ему делается – бодрый старик; все так же безукоризненно исполняет он службу, и никто не скажет, что такой-то корабль потонул из-за ошибки или небрежности лоцмана – всегда либо буря, либо течь, либо ещё что-нибудь; всё так же он честен, нравственен и набожен, всё ту же читает первопечатную лютерову Библию – отца, пастора Маркуса наследство, в карты не играет и не сквернословит, к рому и табаку прилежен умеренно, а имени своего ветеранского не меняет и не прячет – честные люди этого, всякий знает, не делают.



1)  Господинн Вильям (англ. William соответствует голл. Willem)
2)  Я вас не понимаю, мой друг (англ.)
3)  Вы шутите (англ.)
4)  Нравственность в природе вещей (фр.)
5)  Само собой разумеется (кит., голл.)
6)  Лк 23:39-42
7)  Лк 16:1-11
8)  Мф 5:48
9)  Мф 5:11-12
10)  Лк 15:3-7
11)  Прошу прощения (англ.)
12)  Иов 38:16
13)  Господин Вильгельм (голл. имени Willem соответствует нем.Wilhelm)
14)  Здесь: договорились? Букв.: или? (нем.)
15)  Рим 3:19,27
16)  ференги т.е. франки – общее название для европейцев на мусульманском Востоке
17)  Шутки в сторону (англ.)
18)  Всё мне позволительно, но не всё полезно. Всё мне позволительно, но ничто не должно
обладать мною.


Продолжение: http://www.proza.ru/2009/05/08/372


"Морской свиток" целиком загрузить на: http://www.scribd.com/doc/14975553/2-Liebe-dich-aus