Грибоедов и Крылов

1
Сочетание имен Грибоедова и Крылова исторически закономерно. Говоря о Грибоедове, мы не можем не назвать Крылова, так же как говоря о Пушкине, мы вспоминаем имена Жуковского и Батюшкова.

По богатству идей, по глубине мысли «Горе от ума» знаменовало идейную зрелость русской литературы, начало русской социально-психологической комедии и драмы XIX века. Художественное совершенство комедии Грибоедова, блеск ее стиха, народность языка также свидетельствовали о зрелом реализме ее поэтического мастерства.

Эта жизненная выразительность и реализм языка и художественного метода «Горя от ума» опирались на развитие всей русской поэзии и многим были обязаны творчеству Крылова.

Традиции грибоедовского реализма, почва, на которой возник живой, разговорный язык и эпиграмматически точный стих его комедии, — не на Западе, не во влияниях чужеземных авторов, а прежде всего в русской басенной традиции, нашедшей свое блестящее завершение в басенном творчестве Крылова.

Разумеется, близость Грибоедова к Крылову не означала какого-либо подражания, а являлась выражением общности тенденций развития русской литературы на путях реализма и народности. На эту преемственность, на эту органичность национальных традиций и тесную связь между комедией Грибоедова и баснями Крылова указывал еще Белинский: «Баснописец Крылов, предшествуемый Хемницером и Дмитриевым, так сказать, приготовил язык и стих для бессмертной комедии Грибоедова. Стало быть, в нашей литературе всюду живая историческая связь, новое выходит из старого, 135 последующее объясняется предыдущим, и ничто не является случайно».

Об этой общности традиций писал и один из современников Грибоедова — поэт В. Кюхельбекер в своем «Дневнике поселенца»: «...скажу, что мы, т. е. Грибоедов и я, и даже Пушкин, точно обязаны своим слогом Крылову...».

В этом свидетельстве Кюхельбекера важно не только живое ощущение современника, но и то сознание общности принципов, которым следовали Пушкин и Грибоедов в деле создания самобытного, национального «слога», поэтического языка.

Изучение русской басенной традиции, тянущейся через весь XVIII век и завершающейся Крыловым, позволяет найти те начала, на основе которых сложились стих и язык грибоедовской комедии, вобравшие в себя опыт русской басни с ее гибким, разговорным стихом, с ее пестрой языковой палитрой и народной выразительностью речи.

Включение Грибоедова в эту живую, историческую связь с басенной русской традицией и, прежде всего, с Крыловым особенно существенно для понимания национального характера его творчества и своеобразия его литературной позиции.

Интерес Грибоедова к Крылову объясняется не только тем общим вниманием, которое автор «Горя от ума» разделял со своими современниками по отношению к писателю, являвшемуся выразителем национального и народного начала русской литературы. Грибоедов видел в Крылове писателя, особенно близкого ему по духу и характеру своего творчества. Крылов — сатирик, продолжатель традиций реалистической сатиры XVIII века — был непосредственным предшественником Грибоедова. От Крылова и Фонвизина шла реалистическая линия русской сатиры. Недаром Горький, вслед за Фонвизиным и Крыловым, называл Грибоедова в качестве зачинателей «наиболее плодотворной линии русской литературы — линии обличительно-реалистической»1.

Правдивое и вместе с тем типическое изображение нравов в баснях Крылова уже подготавливало широкую картину русской жизни, реалистическую живопись грибоедовской комедии. Грибоедову близок не только Крылов-сатирик, но и Крылов-моралист.

Своеобразная, обособленная позиция Крылова в литературе начала XIX века, в свою очередь, может быть сопоставлена с позицией Грибоедова, стоявшего в стороне от литературных группировок и в то же время связанного с кругом 136 писателей, близких по своим литературным устремлениям к Крылову (Шаховской, Жандр, Кюхельбекер). Традиции классицизма, обращение к принципам национальной культуры и языка также сближали Грибоедова с Крыловым.

Грибоедов был и лично знаком с Крыловым, несомненно встречаясь с ним у А. Шаховского и других общих знакомых во время своих приездов в Петербург. Когда автор «Горя от ума» привез окончательную редакцию комедии летом 1824 г. в Петербург, то одним из первых, кому он прочел ее, был Крылов. В своем письме к С. Бегичеву в июле 1824 г. Грибоедов сообщал, что: «в этом виде читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому»...1 В 1826 г. Грибоедов обращается к Булгарину с просьбой купить ему для Жуковского «народное издание Крылова» (т. е. издание 1825 г.). Крылов был не только предшественником Грибоедова, но и его современником, на 15 лет пережившим автора «Горя от ума». Уместен поэтому и вопрос о влиянии комедии Грибоедова на поздние басни Крылова. Недаром даже самая тема «горя от ума» поставлена Крыловым в его басне «Бритвы» (1827 г.), в которой обличается враждебное предубеждение против ума. Любопытно и свидетельство Булгарина, рассказывающего о том, что Крылов незадолго до смерти вспоминал о Грибоедове: «Весною прошлого года встретил я на Исаакиевском мосту И. А. Крылова. Мы остановились и разговорились. — «Недавно попалось мне случайно под руку твое «Воспоминание о Грибоедове», — сказал Крылов: Спасибо, брат, спасибо! Да ведь ты всех нас отпеваешь», — промолвил он с улыбкой...»2.

Дело, однако, не в этих личных связях и отношениях, а в том, что для Грибоедова Крылов был представителем лучших достижений русской литературы.

2

Крылов для Грибоедова во многом являлся представителем русской литературной традиции конца XVIII века. С именем Крылова была связана та линия русской сатиры, которая нашла свое конечное завершение в его басенном творчестве.

В этом плане значение Крылова не ограничивается его баснями. Творчество Крылова-сатирика и Крылова-драматурга также имело значение для Грибоедова. В нем сказалась связь Грибоедова с тем духом моралистической сатиры, представителем 137 которой во многом являлся Крылов для нового поколения людей начала XIX века.

Для моралистических тенденций литературы XVIII века характерно было противопоставление разумного начала, «ума» — неразумию и развращенности общества. Не случайно поэтому, что внимание писателей этого века просвещения привлекал образ «мизантропа». Облик такого «мизантропа», говорящего обществу горькую правду, неоднократно возникает и и сатирической журналистике молодого Крылова. «Один мизантроп истребил бы в минуту все те злодеяния, кои пятьдесят льстецов в продолжение целого месяца причиняли» — писал Крылов в «Почте духов»1.

Конечно, нет оснований возводить образ Чацкого к этим рассуждениям Крылова, но самая идея противопоставить человека независимых взглядов, говорящего от имени «ума», развращенному и порочному «свету», несомненно во многом сродни рационалистическому пафосу XVIII века, которым проникнута и сатирическая деятельность молодого Крылова.

Говоря о связях Грибоедова с русской комедией начала XIX века, следует иметь в виду и комедии Крылова «Модная лавка» (1806 г.) и «Урок дочкам» (1807 г.), имевшие широкий успех у зрителя и шедшие на сцене вплоть до 40-х годов.

Крыловские комедии во многом близки к идейным мотивам «Горя от ума» своей защитой национальной культуры. Крылов выступал в них против подражания иностранцам, осмеивая легкомысленное увлечение модами, недостаток национального достоинства в дворянском обществе. Эта тема переходила и в «Горе от ума». Поэтому едва ли случайна перекличка между той характеристикой французских модных лавок, которую дает Фамусов («А все Кузнецкий мост...»), с выпадами против модных лавок и французских торговок помещика Сумбурова в «Модной лавке» Крылова. Модных торговок Сумбуров называет «пиявицами, которые сосут нашу кровь, обманывают нас, разоряют, и после, уехавши с нашими деньгами, нам же смеются!». Сумбуров запрещает жене своей покупать в этих французских лавках: «Ни одной ленточки, ни одной булавочки; да не советую и впредь по таким местам толкаться, — если не хочешь... Ты понимаешь меня?».

Выпады Фамусова против модного воспитания и французских учителей («Дались нам эти языки!..») можно сопоставить с рассуждениями помещика Велькарова (в «Уроке дочкам») о вреде французского воспитания, которое получили 138 его дочки в столице под руководством мадам Григри: «Да покиньте хоть на час свое кривлянье, жеманство, мяуканье в разговорах, кусанье и облизывание губ, полусонные глазки... — одним словом, всю эту дурь, и походите хоть немножко на людей!».

Конечно, это сопоставление отдельных сатирических мотивов, хотя и очень близкое, не может быть отнесено к одним лишь пьесам Крылова. Осмеяние вреда от иностранных учителей и «модных лавок» проходит как одна из основных тем через всю русскую сатирическую журналистику XVIII века, через комедии Фонвизина и т. д.

С крыловскими пьесами комедию Грибоедова сближает не только эта родственность сатирических мотивов, но и язык пьес, и те черты в образах Сумбурова и Велькарова, черты патриархального русского барина, которые отдаленно предвещают уже образ Фамусова.

К персонажам крыловских комедий приближается и образ крепостной служанки — Лизы. Лиза не похожа на субреток французских комедий. Это — русская практическая и рассудительная девушка, скептически настроенная по отношению к господам («Минуй нас... барский гнев и барская любовь»). Этими чертами она во многом напоминает крепостных слуг у Крылова: Машу в «Модной лавке» или Дашу в «Сочинителе в прихожей». Слуги у Крылова наделены сообразительностью, трезвостью суждений, отрицательным отношением к барским прихотям, которое столь характерно для Лизы.

Комедии Крылова стояли на пороге реалистической драматургии XIX века. В них еще много условности, моралистического резонерства, наивности. Но в то же время «Модная лавка» и «Урок дочкам» знаменовали обращение к живой разговорной речи, к тем реальным бытовым краскам, которые с такой яркостью и силой скажутся в баснях Крылова. Именно басни явились той поэтической средой, той почвой, на которой выросла комедия «Горе от ума».

3

Басни Крылова знаменовали начало нового этапа в развитии подлинного реалистического искусства. В то же время они завершали и продолжали ту сатирическую струю, которая представлена была русской сатирой XVIII века и через посредство басен Крылова перешла в комедию Грибоедова.

Связь между комедией Грибоедова и баснями Крылова не исчерпывается только областью языка. Как справедливо 139 указывал Белинский, «для Грибоедова были в баснях Крылова не только элементы его комического стиха, но и элементы комического представления русского общества».

Самый принцип сатиры, осмеяние основных отрицательных сторон крепостнического общества, многие сатирические мотивы и образы комедии уже были намечены крыловскими баснями.

Вражда к просвещению и невежеству, тупая заносчивость чиновных бюрократов, карьеризм, лицемерие, подхалимство, духовная и нравственная косность дворянского общества показаны были в ярких и лапидарных образах басенных персонажей Крылова. Разве в чиновном патриархализме Фамусова, в его отрицательно враждебном отношении к новшествам и просвещению не видно тех черт, которые Крылов осмеивал в баснях «Осел», «Медведь у пчел», «Слон в случае» и мн. др.? И разве облик Молчалина с его угодливостью, подхалимством и трусостью не намечен уже такими крыловскими баснями, как «Хмель», «Заяц на ловле», «Две собаки» и др.? В московском великосветском и бюрократическом обществе, изображенном в комедии Грибоедова, легко можно найти и «знатных невежд», напоминающих крыловскую мартышку в басне «Мартышка и очки», и жеманных обезьян, не видящих своих собственных недостатков («Зеркало и обезьяна»), и прочий пестрый звериный мир крыловских басен.

Но дело не в отдельных перекличках сатирических мотивов. У Крылова Грибоедов прежде всего учился реалистической манере выражения, словесной лепке поэтических образов. Крыловские басни подготавливали сатирический метод Грибоедова, намечали то сочетание жизненной конкретности образов с их сатирической обобщенностью, которое с таким замечательным искусством было осуществлено Грибоедовым.

Именно об этом реалистическом мастерстве Грибоедова и близости его к басенной манере Крылова писал Белинский, приводя в качестве образца крыловскую басню «Лисица и сурок»: «Много ли стихов и слов нужно переменить в этой басне, чтоб она целиком могла войти, как сцена, в комедию Грибоедова, если б Грибоедов написал комедию «Взяточник»? Нужно только имена зверей заменить именами людей...». Эта крыловская басня особенно удобна для сравнения; в ней видны все те элементы, которые раскрываются с такой полнотой и комедии Грибоедова: и лукавая ирония сатирических намеков, и живой разговорный диалог, и типическая характерность образов. Все это из басен Крылова перешло к Грибоедову.

В самом тексте «Горя от ума» имеется интереснейший и важный отзыв о басне, хотя и принадлежащий Загорецкому, но фактически несомненно передающий мысль самого Грибоедова, его понимание басни, как жанра сатирического, обличительного:

       ... а если б, между нами,
       Был цензором назначен я,
На басни бы налег: ох! басни смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
       Кто что ни говори —
Хотя животные, и все-таки цари.

Это определение сатирического характера басенного жанра, в котором под видом безобидных зверей осмеиваются вельможи и власть имущие, вплоть до царя, лишний раз свидетельствует о том, что Грибоедов, задумывая свою комедию, как социальную сатиру, имел в виду басню, как некий прообраз такой комедии.

И, действительно, в «Горе от ума» можно видеть существенное различие между методом характеристики таких персонажей, как Чацкий или Софья, с одной стороны, и Фамусов и представители московского общества — с другой. В первом случае дается сложный психологический рисунок, в сатирически же изображенных образцах представителей московского общества Грибоедов пользуется методом басенного обобщения и типизации.

Репетилов, Загорецкий, Скалозуб, Хлестова — все они наделены теми резко выделенными сатирическими чертами, которые свойственны басенным персонажам Крылова. Даже их фамилии указывают на принцип аллегорической типизации, которая так характерна для басни. Здесь социально-типическое и сатирическое начало в характеристике образа подчеркнуто и в прямолинейности его морального раскрытия, и в обилии внешних гротескно подчеркнутых штрихов, и в самом стремлении к типизации. В этом несомненно можно видеть известное влияние художественных принципов басенной сатиры Крылова.

4


«Горе от ума» — не просто комедия, а комедия в стихах. В этом ее особенность; в этом же и ее прочная связь с басенным стихом. В отличие от однообразного, тяжелого и книжного стиха и языка русской комедии XVIII века, комедия Грибоедова написана тем динамическим, разговорным стихом, прототипом которого является прежде всего басенный стих Крылова. Вот, например, монолог Фамусова:

Вкус, батюшка, отменная манера;
       На все свои законы есть:
Вот, например, у нас уж исстари ведется,
       Что по отцу и сыну честь.
Будь плохенький, да если наберется
       Душ тысячки две родовых,
       Тот и жених...

Самое чередование разностопных размеров (5-, 4-, 6-, 4-, 5-, 2-стопных), с отрывистым выделением короткого двустопного стиха («Тот и жених»), со «сказовой» повествовательной интонацией устной речи, передает типично-басенный строй стиха. Напомним пренебрежительно-снисходительный тон Орла в его обращении к Пчеле (в басне «Орел и Пчела») с этими же характерными обращениями, разговорными словечками и оборотами:

       Как ты, бедняжка, мне жалка,
       Со всей твоей работой и с уменьем!
       ...Я право не пойму охоты
Трудиться целый век, и что-ж иметь в виду?

Стих «Горе от ума» близок к басенному стиху и по разностопности стихов, и по разговорной естественности интонации, и даже по внешней своей графической форме. Ведь и крыловская басня чаще всего является или разговорным монологом, или диалогом, отличающимся естественностью живых речевых интонаций, оборотов, самого словаря:

«Да полно, знаешь ли ты эту, свет, работу?» —
       Стал Щуке Васька говорить:
«Смотри кума, чтобы не осрамиться:
       Не даром говорится,
       Что дело мастера боится».

Говоря о том, что крыловскую басню можно принять за монолог из грибоедовской комедии, Белинский очень верно подметил «басенность» грибоедовских монологов. Ведь почти каждый монолог в «Горе от ума» представляет собой как бы самостоятельную «басню», имеет свою тему, свою «мораль» — будет ли это рассуждение Фамусова о тягости отцовских обязанностей или о нравах старой Москвы, или горячий монолог Чацкого о «французике из Бордо». Рассказ Фамусова о покойном дяде Максиме Петровиче, потешившем государыню своим падением, во многом построен, как басня. В свою очередь басни Крылова чаще всего представляют собой маленькую бытовую сценку, являются своего рода комедией в миниатюре. Белинский писал: «Это просто — сатирическая картина одной из сторон общества, маленькая комедийка, в которой удивительно верно выдержаны характеры 142 действующих лиц, и действующие лица говорят каждое сообразно со своим характером и своим званием».

В этой сценичности басен Крылова их значение для комедии Грибоедова. Точная лепка характеров, индивидуальная языковая характеристика каждого персонажа, живой разговорный диалог подготовили диалоги грибоедовской комедии. Лукавая ирония, сатирические намеки, разговорные краткие реплики, которыми пересыпана речь действующих лиц комедии, являются продолжением басенных принципов Крылова.

Самый строй грибоедовского стиха, его вольный разностопный ямб тесно связан с басенным стихом и, прежде всего, со стихом Крылова.

Стих «Горя от ума» основан на сочетании стиховых строк разной длины и разного количества стоп. Чередование строк от шестистопного ямба до одностопного в комедии Грибоедова тесно связано с ее интонационным строением, с «разговорностью» ее интонационно-синтаксического строя. В этом отношении Грибоедов не столько мог опираться на традиции русской стиховой комедии, которая писалась преимущественно правильным шестистопным ямбическим размером, сколько на традицию русского басенного стиха, восходящего ко второй половине XVIII века. Именно в басенном жанре — в баснях Сумарокова, Хемницера, Дмитриева и особенно Крылова — русский «вольный» стих получил широкое устойчивое распространение и ту разговорную легкость и свободу, которая отличает стих комедии Грибоедова.

На близость стиха «Горя от ума» к басенному стиху Крылова указывал М. П. Штокмар в своем исследовании «Вольный стих XIX века». Отмечая различие между «сказовым» басенным стихом и драматизованным стихом грибоедовской комедии, Штокмар в то же время совершенно правильно указывает на сохранение общности между ними: «Момент сказовой интонации, игравший существенную роль в характеристике басенного вольного стиха, по отношению к драматическому должен быть, разумеется, отброшен. Несмотря на это, можно без колебаний отнести этот вид к намеченной ранее категории неурегулированного вольного стиха. Основные особенности последнего — отсутствие композиционной упорядоченности, чередования ритмических отрезков, и организующая роль смыслового ряда — остаются его признаками»1 .

Я не буду останавливаться здесь на чисто статистических подсчетах и сопоставлениях, отчасти сделанных уже в статьях, 143 посвященных характеристике грибоедовского стиха (см. статью М. Штокмара — «Вольный стих XIX века», Л. Тимофеева «Вольный стих XVIII века», В. Филиппова — «Проблема стиха в „Горе от ума“ и Б. Томашевского — «Стиховая система „Горя от ума“»).

Существеннее другое — не процентное равенство в количестве двух- или трехстопных стихов у Грибоедова и Крылова, а схожесть самого строя стиха, интонационно-синтаксического его движения, смысловой выделенности каждого слова. В этом отношении важна вся живая ткань стиха, а не отдельно выделенные элементы его.

Значение «вольного» ямба, которым написаны басни Крылова и комедия Грибоедова, не только в самом факте его «разностопности», но и в том, что эта «разностопность» сочеталась с разговорной свободой интонации, с той ритмической естественностью и, вместе с тем, значимостью каждого слова, какой не предоставлял слову стих, основанный на правильной равностопной метрической схеме. Именно эту разговорную смысловую интонацию отдельной фразы подчеркивает Л. Тимофеев в качестве одной из основных особенностей «вольного стиха»: «...совпадение синтаксических членений со смысловыми (а не с ритмическими) значительно освобождает синтаксис и сближает его с разговорным, что и является в особенности характерным для синтаксиса вольного стиха» 1.

Таким образом, самая форма разностопного «вольного» стиха позволяла осуществить единство ритма и интонации, максимальной выразительности и разговорной естественности всей ритмико-интонационной структуры стиха. Достаточно привести несколько примеров, чтобы обнаружить повышенную ощутимость каждой интонации.

У Грибоедова:

Ну вот у праздника! ну вот вам и потеха!
       (Лиза, I, 5).
       Ослы! сто раз вам повторять?
       Принять его, позвать, просить, сказать, что дома.
       Что очень рад. Пошел же, торопись!
       (Фамусов, II, 3).

У Крылова:

       Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
       («Бумажный змей»).
       «Ах, ты обжора! ах, злодей!»
       Тут Ваську Повар укоряет: —
«Не стыдно ль стен тебе, не только что людей?»
       («Кот и Повар»).
Можно найти очень большое количество аналогичных примеров, в которых интонация живой разговорной речи диктует ритмический строй стиха, подчиняет всецело его смысловой, фразовой интонации, не взирая на границы стиха.

Конечно, и стиховая комедия Капниста, Шаховского, Хмельницкого широко применяла разговорный строй фразы, но такой свободы и разнообразия интонационных оттенков, разговорной естественности, русский стих достиг прежде всего в басне.

Крыловская басня — не только монолог, но и диалог. Значительная часть басен Крылова написана драматизованным диалогом (такие басни, как «Откупщик и Сапожник», «Орел и Паук», «Крестьянин в беде» и мн. др.). Басня превращается в обмен репликами. Такова, например, басня «Волк и Кукушка»:

— «Счастливый путь, сосед мой дорогой» —
Кукушка говорит: — «а свой ты нрав и зубы
       Здесь кинешь, иль возьмешь с собой?»
       «Уж кинуть, вздор какой!»
— «Так вспомни же меня, что быть тебе без шубы!».

Весь ритм и размер стиха подчинен интонационно-разговорному строю. Отсюда частые переносы фразы в следующий стих.

У Грибоедова:

Да и кому в Москве не зажимали рты
       Обеды, ужины и танцы?
или:

       Есть на земле такие превращенья
Правлений, климатов, и нравов, и умов.

У Крылова:

— «Хоть говорят, что он
Не плох, заботлив и умен».
       («Волк и Волчонок»).

Основой стиха становится интонационно выделенное слово; необычайно повышается смысловая и эмоциональная нагрузка каждой фразы. Стих не подчинен ритмической инерции, метрической схеме, он свободно движется, приобретая все разнообразие, всю выразительность живой разговорной интонации. Первым, кто открыл этот живой, выразительный стих, был Крылов.

В этом сказалась «сценичность» басен Крылова, их установка на устную речь, на произнесение. Его басни оживают в чтении; его слово направлено к слушателю. Напомним мастерство чтения самого Крылова. В этом было значение той 145 реформы стиха, которую произвел Крылов , подготовив появление «Горя от ума».

Не менее разительное сходство с басней представляет и система рифмовки у Грибоедова. Рифма в вольном стихе имеет особенно большое значение, отмечая границы стиха, свободного от метрической инерции равностопных размеров. В то же время, не будучи связана со строфическим построением, рифма и в комедии Грибоедова, и в баснях Крылова все время свободно видоизменяется: то это перекрестная рифма (abab), то парная (aabb), то опоясывающая (abba).

Часто у Грибоедова, как и в баснях Крылова, в одном и том же монологе чередуются различные системы рифмовки:

       Оставим-те мы эти пренья,
Перед Молчалиным не прав я, виноват;
Быть может, он не то, что три года назад;
       Есть на земле такие превращенья
Правлений, климатов, и нравов, и умов;
Есть люди важные, слыли за дураков:
Иной по армии, иной плохим поэтом,
Иной... боюсь назвать, но признаны всем светом...

Эта рифмовка (abbaccdd) целиком восходит к басенной системе рифм.

Свободное интонационное движение стиха приводит и к этому разнообразию в рифмовке.

Можно полагать, что изобилие глагольных рифм в комедии Грибоедова также связано с традицией крыловского стиха, с его разговорно-смысловой доминантой. Эта преимущественно смысловая функция глагольной рифмы отмечена и исследователем «вольного стиха», как одна из его основных особенностей: «значение вот этого перевеса глагольной рифмы в вольном стихе станет понятным, если мы учтем, что в глаголе мы имеем наиболее действенное, наиболее ярко окрашенное в смысловом отношении слово: глагольная рифма — это, прежде всего, рифма, насыщенная смыслом...»1 Басни Крылова очень широко пользуются повтором такой глагольной рифмы: возрастало, могли, берегли, стало; отошло, возросло, укрепилось, случилось, могло (басня «Дерево»); или: приучать, платиться, прогуляться, примечать; отведать, пообедать, унесть, съесть (басня «Волк и ягненок») и т. д.

Эта система рифмовки лишний раз подтверждает широту и органичность связей комедии Грибоедова с поэтикой басен Крылова.
146

5

«Язык басен Крылова есть прототип языка «Горя от ума» Грибоедова», — писал Белинский. Ни в чем с такой явственностью не сказалась близость Грибоедова к Крылову, как в языке комедии. Если комедийные принципы и самый стих «Горя от ума» отчасти подготовлены были предшествующей традицией русской стиховой комедии, то язык «Горя от ума» по своей народности, красочности и меткости восходит к языку крыловских басен. Именно от Крылова идет эта живая, полнокровная речь грибоедовской комедии, ее лукавый, народный юмор, меткость и «пословичность» каждого выражения, каждого стиха.

Разговорная живость диалога, характерность каждой фразы для ее персонажа — все это во многом определяет манеру грибоедовского стиха. Стих крыловских басен и грибоедовской комедии в значительной мере состоит из таких метких, по-народному выразительных формул, которые так и просятся стать пословицами. Такие реплики в «Горе от ума», как, например, «Словечка в простоте не скажут, все с ужимкой», «Служить бы рад — прислуживаться тошно» и т. п. по своему построению, по эпиграмматической меткости восходят к крыловским выражениям и фразам: «Какие у нее ужимки и прыжки», «Так хвалится иной, что служит сорок лет, а проку в нем, как в этом камне, нет». Дело здесь не в словесном сходстве, а в общности языкового принципа.

Не менее близко сходство многих реплик грибоедовских персонажей с нравоучительными сентенциями и выводами крыловских басен. Таковы многочисленные сентенции Чацкого и Фамусова:

Хоть есть охотники поподличать везде,
Да нынче смех страшит, и держит стыд в узде...
или:

И точно начал свет глупеть...
или:

Свежо предание, а верится с трудом...
или:

       Ох, род людской! пришло в забвенье,
Что всякий сам туда же должен лезть,
       В тот ларчик, где ни стать ни сесть...
147 или:

       Вот то-то все вы гордецы!
Спросили бы, как делали отцы?
       Учились бы на старших глядя.

Реплики Софьи в особенности близки нравоучительным басенным концовкам и имеют характер морализующих сентенций:

       Вот о себе задумал он высоко...
Охота странствовать напала на него.
       Ах! если любит кто кого,
Зачем ума искать и ездить так далеко!

Напомним моралистические сентенции-концовки крыловских басен:

       Так выбраться желая из хлопот,
Нередко человек имеет участь ту же:
       Одни лишь только с рук сживет,
       Глядишь — другие нажил хуже!
       («Госпожа и две служанки).
или:

       Не дай бог с дураком связаться!
Услужливый дурак опаснее врага.
       («Пустынник и медведь»).
или:

       А потому обычай мой:
С волками иначе не делать мировой,
       Как снявши шкуру с них долой.
       («Волк на псарне»).

Другой особенностью грибоедовского стиха, также близкой к басням Крылова, является его эпиграмматичность. Монологи и реплики персонажей пьесы все время пересыпаются нравоучительными сентенциями, напоминающими нравоучительные зачины и концовки крыловских басен, их моралистические сентенции. Таковы, например, выражения Чацкого: «служить бы рад — прислуживаться тошно», «дома; новы, но предрассудки стары», «свежо предание, а верится с трудом» и т. д.

Смысловое и ритмико-синтаксическое построение этих «сентенций», столь легко переходящих в пословицу, поговорку «басенной» природы, — общеизвестно. Именно для басенной «морали» характерна эта законченность суждения, превращение его в самостоятельную языковую формулу. Сентенция, подобно 148 пословице, живет вне зависимости от контекста. Она входит в речь благодаря своей словесной точности и «найденности» языковой формулы, которая легко запоминается. Лаконичность и народность подобных «пословичных» выражений в крыловских баснях являлась в этом отношении прямым примером.

В языке «Горя от ума», как и в крыловских баснях, совместились самые разнообразные языковые слон и «диалекты». Тут и чиновничий слог Молчалина («с бумагами-с», «в ход нельзя пустить без справок»); тут и яркая речь московского барина Фамусова с ее подчеркнутым просторечием («коптел бы ты в Твери», «какого-ж дал я крюку», «чепуху молол» и т. д.); несколько книжная, эпиграмматически отточенная речь Чацкого, сентиментальный язык Софьи, народная речь Лизы. Все это те языковые стили, которые с такой полнотой переданы были в баснях Крылова. Подобно Крылову, Грибоедов пользуется этими языковыми, словесными красками для того, чтобы передать индивидуальную характеристику каждого персонажа. Ведь каждое действующее лицо, так же, как и каждый персонаж басен Крылова, говорит у него по-своему.

В «Горе от ума» в изобилии рассыпаны разговорные реплики, вопросы, восклицания, обращения, переносящие в стих ощущение живой разговорной речи:

И только? будто бы? — слезами обливался
       (Лиза).

Ах! боже мой! ужли я здесь опять
В Москве! у вас! да как же вас узнать?
       (Чацкий).

Здорово, друг, здорово, брат, здорово!
       (Фамусов).

Именно этот разговорный строй фразы, ее интонация, ее неуловимые смысловые оттенки, которые слово получает в контексте, в диалоге, — подсказаны были баснями Крылова:

«Приятель дорогой, здорово! где ты был?»
       («Любопытный»).

Ах, мой творец!
       И по сию не вспомнюсь пору!
       («Лжец»).

«Ну, что;, брат, каково делишки, Клим, идут?»
       («Откупщик и сапожник»).

Еще отчетливее эта близость к живой, разговорной интонации крыловских басен сказывается в диалоге. Остроумные реплики, вопросы, вызывающие немедленно отклик, — всего этого не знала прежняя комедия. Соль грибоедовского юмора 149 щедро рассыпана в отдельных искрометных репликах, напоминающих лукавый юмор Крылова.

В создании этого бытового, общелитературного языка была главная заслуга Крылова. В его баснях уже дано сложное единство разнообразных речевых «диалектов». Здесь мы найдем и чиновничье-деловой словарь («лисицу нарядил он от себя для этого разбору»), здесь и «фамусовская» полнокровная русская речь с меткими словечками, грубоватым «просторечием»:

       Узнали, подняли тревогу,
       По форме нарядили суд,
       Отставку Мишке дали
       И приказали,
Чтоб зиму пролежал в берлоге старый плут.

В этом языке можно уже уловить особенности речи Фамусова, с ее смешением чиновничье-бюрократического и меткого, грубоватого языка.

От басни идет использование Грибоедовым тех метких, лапидарных выражений, которые, подобно крыловским, превратились в пословицу и поговорку («Шел в комнату — попал в другую», «Чины людьми даются, а люди могут обмануться» и т. д.).

Этот реализм языка, который с таким блестящим мастерством показал Крылов в своих баснях, тесно связан с реализмом образов комедии. Реалистические принципы стиля, открытые Крыловым, жизненность и естественность словесных красок, интонаций, ритмов его басен как бы влились в комедию Грибоедова, растворились в ее метком и точном стихе.

Близость стихов «Горя от ума» к крыловской меткой фразе-пословице сказалась и в аналогичной судьбе их. Еще Пушкин предсказал, что «половина стихов Грибоедова перейдет в пословицы».

Эта «проверка» стиха самим народом свидетельствует о том, что Грибоедов сумел передать в своей комедии народную основу юмора.

Через подлинно народную мудрость своего стиха Грибоедов связан с народными истоками, с народной пословицей и поговоркой. Народность стиха Грибоедова, так же как и народность басен Крылова, — не во внешнем словесном убранстве, не в экзотической словесной «росписи», а в глубоком и органическом усвоении самого духа народной речи.

———————
Сноски

Горький, «История русской литературы». М., 1939 г., стр. 25.
А. С. Грибоедов. Полное собрание сочинений, под ред. Н. К. Пиксанова, т. III, Птгр., 1917 г., стр. 155
«Северная пчела» № 9, 1845 г., стр. 56.
Крылов. Полное собрание сочинений, т. I, М., 1944 г., стр. 37.
М. П. Штокмар, «Вольный стих XIX века». Сборник «Ars Poetica», выпуск II, М., 1928 г., стр. 154.
Л. Тимофеев. «Вольный стих XVIII века». Сборник «Ars Poetica», выпуск II, М., 1928 г., стр. 85.
Л. Тимофеев. «Вольный стих XVIII века». Сборник «Ars Poetica», вып. II, М., 1928 г., стр. 87.