Критика Фаустовского

Васька Лыжин вздохнул и отложил в сторону стихотворные изыски Алены Масловой. Он очень устал. На столе по левую руку громоздилась кипа рукописей институтских талантов, по правую – отбракованный порожняк. Горы были немыслимо высоки, их вершины утопали в облаках папиросного дыма, а прямо перед Васькой смущенно, как девственница на первом свидании, раскинулась долина из пары рукописей, годных к публикации. Завтра в печать, а он не набрал и полполосы. Васька тосковал по футболу и по знойной Алтын, старосте четвертой группы, но чтил свою обязанность редактора литературной рубрики в студенческой газете. Футбол и эротика – пыль, а искусство нетленно. Он и сам писал.

Васька помассировал веки и вкусно зевнул. Надо напрячься и просмотреть еще дюжину работ, тогда можно и в койку. Кто займет его место в койке чернобровой Алтын? Черт! Хотя бы пять, и тогда можно к ней. А еще лучше одну, но большую, самую пухлую. Васька провел пальцем по стопке слева. Пухлых не нашлось. Тогда он выдернул тетрадку наугад откуда-то из центра возвышения, и верхняя половина угрожающего встряхнулась. Как бы не так, удержится.

Он положил тетрадь перед собой, не спеша открывать ее, зажег очередную папиросу и посмотрел за окно. В потемках ребята гоняли мяч, который был едва виден. Вот о чем надо написать: люди носятся непонятно за чем, имея немотивированное желание не просто овладеть этим, а впечатать в девятку, и никому в голову не приходит, что суета необоснованна, а стоит включить свет, окажется, что гонялись всего-навсего за потертым мячиком. Вот такая диалектика на кухне.

Васька опустил взгляд на тетрадь. Обложка безликая, это уже интересно. Он раскрыл и увидел десятка два отпечатанных на машинке листов, аккуратно вложенных в тетрадную обложку. Первая страница приветствовала:

Константин Фаустовский
ВЗГЛЯД ВНУТРЬ СЕБЯ

Да уж, умников развелось. Писали бы о природе или о любви. Писали бы детективы, политические триллеры. Так нет, на десяток незрелых, но понятных работ попадется одна такая, что мозги свернешь. Да еще и с подвохом! Раскритикуешь – скажут, дурак, не умеешь глубоко мыслить, похвалишь – опять дурак, принял ерунду за литературу. Васька задумался. С другой стороны, это можно публиковать, и пусть читатель сам думает, а Васька сбегает за «Медвежьей кровью» и нанесет визит соседней девичьей комнате. Рискованно, главный редактор не похвалит, если подсунуть бяку. Но Алтын… Была не была! Только прочесть все-таки надо.

Васька перелистнул титул и побежал взглядом по ровным строкам. Некий граф приехал к своей тетушке покрасоваться с личной выгодой, то бишь напроситься на пассаж своего имени в завещании. Судя по всему, дело было в начале XIX века, точнее определить невозможно. Несколько абзацев граф здоровался с родственниками, прислугой и дворовыми, затем спустился в деревню и стал приветствовать крепостных, причем поименно. Имена были простыми и часто повторялись, Васька заглянул на несколько страниц вперед, убедиться, что приветствие когда-нибудь закончится. На восьмой странице обнаружился диалог с крепостной девкой:

- «Что, голубица, не сидеть тебе в девицах? – сально подмигнул граф, всесторонне оглядывая круп Матрены и дивясь красивой силище ее организма.
- Барин шутить изволит, - ответила та, потупясь довольно натурально.
- Да с таким богатством тебе и жениха надо богатого, - не унимался граф, и тут он показал перед собой руками богатство ее жениха (коего, то есть жениха, вовсе не было, памятуя грешную Матренину душу), и все вышло так потешно, особенно величина богатства, что Матрена не удержалась и прыснула.
- Знакома ли тебе ласка мужицкая? – спросил граф, приблизившись к ней настолько, что мог при желании обхватить ее за талию или еще как.
- Вот еще! – отрезала Матрена, - какая у мужика-то ласка?»

И тут Фаустовский описал соитие графа с крепостной, исполненное прямо на улице под любопытные взоры крестьянских мальчишек. Васька откинулся на стуле. Эге, да товарищ эротоман! Автор смешно использовал ветхий язык, отчего эта ерунда читалась легко, как анекдот. Васька глянул на титульный лист и выругался. Написано хорошо и весело, но при чем тут взгляд внутрь себя? Если граф примется оприходовать крестьянских дев с той же тщательностью, с какой здоровался с мужиками, на взгляд не останется ни странички.

Перелистнув некоторое количество станиц, Васька уверился в своем подозрении: граф появлялся в банях, купальнях, возле колодцев и даже спустился к запруде, и всюду ему попадались девки в соку, которые отдавались ему послушно, но как-то однообразно. Чаще всего фигурировал «уд», вонзаемый в «срамное место», и, честно говоря, Ваське это быстро надоело. Провинциал! Если показать эту писанину Алтын, она будет полчаса смеяться, а потом накинется на него, Ваську, и в очередной раз случится такое, о чем Фаустовский мог только грезить, свесив левую ладонь под стол, а правой конспектируя лекцию.

«Фроська нагнулась за ведром, отчего ветерок прокрался ей под юбки и приподнял их таким образом, что графу открылись ее икры, и он заворожено смотрел на них, исторгая тихое, но неприличное сопение. Его обнаженный уд, так и висящий поверх приспущенных штанов опосля покорения чрева Верки, как будто бы поддался действию ветра и тоже вознесся и устремился к Фроськиным юбкам. Девка погрузилась в свое действо и не заметила, как граф неслышно подкрался прямо к ней; она стояла задом. Уподобив свои руки ветерку, граф приподнял полотно, овевавшее ее ноги, так что его взору открылась срамная картина».

Словарный запасец мелковат. Всюду «срам» да «срамной». Не знаком автор с реальной лексикой крепостного крестьянина и его владельца. Васька и сам не силен в этом – конечно, в словах, а не в действиях – но недостаточная эрудиция Фаустовского бросалась в глаза уже к пятнадцатой странице. Кроме того, граф, должно быть, обладает редкой болезнью, как там ее, не помню, иначе что за чудеса он вытворяет? Ладно, пусть будет больной, пусть у него перманентная эрекция. В любом случае печатать это в газете нельзя. Васька опять посмотрел в окно. Совсем стемнело. Дочитать до конца? Уж лучше выбрать другую тетрадь и подготовить-таки материал. Но при чем тут взгляд внутрь себя? Интересно, чем кончится, тем более что прочел довольно много.

Васька Лыжин поднялся, потянулся, так что хрустнуло в шее и через секунду в пояснице, поставил чайник, бросил два куска сахара в граненый стакан и прошелся по комнате. Надо прочесть хотя бы затем, чтобы узнать, что это за взгляд внутрь себя. Допустим, в самый разгар очередного соития граф ни с того ни с сего посмотрит на себя со стороны и ужаснется своему таланту могучего самца. Или посмотрит внутрь себя и, что свойственно русской интеллигенции, станет полагать себя мягкотелым развратником, грешным в своей плотской жажде. Черт его разберет! Чайник зашипел, и Васька налил крутого кипятку в стакан, засыпал туда ложку заварки и прикрыл стакан крышкой от майонезной банки. Пока пойло заваривалось, Лыжин закурил. В принципе, читать надо, чего уж там. Но для публикации выбрать другую. Как ты там, Алтын?..

Васька устроился на стуле, примостив стакан прямо под локоть, и принялся читать снова. Закончив обрабатывать Фроську, граф «отер уд о рушник», - какой рушник, откуда он взялся? – и вернулся в господский дом. Совершенно без эмоций, реальный мачо, одним словом. Этому господину можно только позавидовать, чем, видимо, Фаустовский и занимался, завидовал, то есть. Васька заметил, что стиль неожиданно сменился, предложения сыпались скупо, как горошины на дно миски, что раздавали бездомным, но словарь остался близким к исходному. Граф оказался в своей комнате и сейчас же сел за стол, чтобы написать письмо. Текст письма Лыжин прочел внимательно.

«Здравствуй, милый мой Иван Федорович!

Спешу поделиться с тобой удивительной вещью, которая вновь произошла со мной. Хотелось бы для начала обругать тебя как следует и даже не писать тебе вовсе, но произошедшее настолько врезалось мне в голову, что я не могу не поделиться этим с тобой; и уж совсем неверно будет не делиться этим ни с кем, а поскольку виновник этого ты сам, то изволь прочесть мои излияния. Едва покинув Смоленск, я уснул в коляске, и то было счастье, не то пришлось бы встретиться ненароком хоть с кем-нибудь, и не дай Бог это оказался бы знакомый или сосед или бывший сослуживец. Кучер и служка не в счет, ты помнишь, что с ними я в безопасности. Затем я проснулся, и была уже деревня моей доброй тетушки, как раз та деревня, где стоит дом из трех этажей, о котором я упомянул в апреле этого года на балу у Давыдовых. Картина печальная, всюду березы. Кто это придумал хвалить природу России, наверное, он никогда не бывал в Европе или даже за пределами Москвы. Воздух сырой, но не от реки, а оттого, что гниет все, и гниет изнутри, а снаружи еще очень опрятно.

Вот опять хочется помянуть тебя, милый Иван Федорович, крепким словцом. А все потому, что поначалу я кинулся к этой затхлости, чуя свое излечение. Куда там! Но я спешу, прости меня, буду излагать по порядку. Тетушка встретила меня радушно, она еще не знает, что моя египетская кампания прогорела. У меня две очаровательные племянницы, они настоящие lady, только еще очень маленькие, трех и пяти лет от роду; их нарядили в платья, пошитые как раз по ним, сидят чудно. Еще несколько приживалок и тетин муж, майор Бахов (что за фамилия, Господи, а ведь и тетушка ее теперь носит), он ходил тенью, и поделом. Говорят, он не в себе, может быть и вправду так. Я не поздоровался с ним, помня о своем недуге, и все было очень гладко. Тут меня стали приветствовать слуги и дворовые, и я напугался. Признаюсь, что хотел даже убежать в комнату, которую мне отвели, кстати, весьма недурственная комната, сейчас я сижу в ней, и в окно виден ярчайший безмятежный закат, ну так вот, хотел убежать, но побоялся выглядеть глупо и остался здороваться. Вот тут уже не смогу сдержаться и скажу, все-таки ты, Иван Федорович, собака и свинья и даже что похуже, вроде чресл этих собаки и свиньи! На что ты меня обрек, дорогой мой друг! Но довольно, эти слова ты от меня слышал множество раз, а они мне не помогли».

Здесь Фаустовский рассказал, как граф нервничает, у него кончаются чернила и он лезет в свой чемодан за новой чернильницей, второпях роняет её и так далее в том же духе. Васька решил, что таким образом Фаустовский затягивает интригу, и этот абзац надо полностью исключить при публикации. Вдруг Лыжин встрепенулся: печатать-то нельзя! Васька выругался в голос и, пробежав глазами приключения графа и чернильницы, вернулся к тексту письма. Граф как раз выводил:

«Как обычно бывает, я почувствовал вожделение к тому, что я стал делать. Я не мог не здороваться с мужиками, потому что это стало выше моих сил! И еще, как ты подметил тогда в Варшаве, я знал их имена, однако никто мне их до этого не говорил. То есть, я говорю об именах мужиков моей тети, а ты ведь тогда сказал об именах кавалеристов, когда я впервые почувствовал свою странную слабость. Помнишь, дорогой Иван Федорович, как ты удивлялся в голос, хотя уже знал, что со мной происходит. Все твои эксперименты. Уж лучше бы ты не учился ходить под парусом, а стал бы обыкновенным доктором у себя на улице. Но пустое, что об этом сейчас. Итак, я здоровался и чувствовал, как при этом мои мускулы наливаются чем-то подобным жару, то есть, конечно же, силой, но такой особенной (кстати, сегодня было особенно сильное, сильнее, чем в любой другой раз), и я не смог сдержать своего томления. Как жаль, что сейчас нет никакой инквизиции, иначе тебя бы следовало сжечь, а заодно и меня, ибо не могу же я переносить эту холеру. Я пошел по деревне, там, как всегда в это время, не было никого из мужицкого полу, одни бабы да девки. Прости, что пишу тебе это, но ты сам просил говорить об этом свободно, хотя мое воспитание, в отличие от твоего, любезный Ваня, не позволяет называть настоящих имен того, что со мной происходило. Как всегда, их, должно быть, случилось семь или восемь, но может быть и девять, ты же знаешь, что это похоже на горячечный бред, который помнишь очень плохо, когда жар спадет. Но это все прелюдия».

- Ах прелюдия? – вслух воскликнул Васька, – хренов Фаустовский! Да чтоб тебя… - на этой сентенции Лыжин вернулся к чтению, потому что оторваться от этого бреда стало невозможно.

«Как называется твой любимый остров, окудова ты привез мою болезнь? Я уже свыкся с названием «зомби», хоть это слово режет мой музыкальный слух. Так вот, дорогой мой Ваня, Иван Федорович, сегодня я открыл, что такое моя странность. Я представляю, как ты сию минуту засмеялся, конечно же, если ты не разобрался во мне, то наивно полагаешь меня не таким прозорливым и уж точно дурным по сравнению с тобой. Тем не менее, дорогой мой доктор, да будет тебе известно, что теперь я знаю, что мне делать. Да-да! Никаких пилюль. Никаких пиявок. Самое ведь страшное, что поначалу мне это нравилось. Ну да, я ведь тебе этого не говорил еще, я всегда бывал напуган, и слава Богу, это происходит не всегда, а в какие-то определенные моменты, иначе я умер бы от своего помешательства. Но теперь я знаю, как мне стать прежним, до знакомства с твоей проклятой алхимией, и не спорь, вот увидишь! Я собираюсь вернуться в Петербург, как только излечусь, и если я правильно предполагаю, это произойдет очень скоро. Быть может, мне придется погостить у тетушки, чтобы быть вежливым. Итак, дорогой мой, вот он мой секрет.

Вспомни, что говорил Гельбштейн, тот чудной профессор, мы к нему ездили на лекцию, и он рассказал несколько довольно смешных анекдотов, помнишь? Надо посмотреть на себя, но не со стороны, а своими глазами. Подумай над этим еще раз: надо посмотреть на себя своими глазами, то есть, изнутри себя, от сердца, наверное. Это секрет метафизики, дорогой мой Ваня, и как же ты его не разглядел? Конечно, трудно забыть о собственном взгляде, когда ежедневно погружаешь длани (о, Боже, сейчас мне станет дурно) во внутренние органы дохлых животных, а иногда и мертвых людей. Тебе привычно смотреть на кого бы то ни было исключительно со стороны, но ты забываешь, что этот самый кто-то может иметь также и собственный взгляд на самого себя. Как раз перед тем, как писать тебе, я взглянул на себя внутренним взором, и поэтому сразу понял, как мне теперь поступать. Но подожди, дружок, я еще немного отвлеку тебя, и вот зачем. Запомни, милый Ваня, что важнее всех экспериментов. Я говорю, конечно же, о внутреннем взгляде. Только такой взгляд позволит тебе изучить вещи такими, какие они есть на самом деле, хотя тебе это покажется наивным.

И вот я перехожу к сути. Не будем более про взгляд внутрь себя, ты уже, наверное, устал. Интересно, когда ты получишь это письмо, ты сразу же прочтешь его, или поддашься старой привычке и оставишь чтение корреспонденции на ночь? Так вот, Иван Федорович, вспомни сначала, как это свершилось? Я говорю о своей болезни. Ты помнишь, что с твоей стороны была глупая шутка о неизвестных ранее людях, которым возможно внушать многое, и они станут исполнять. Я заспорил, потому что в моем понимании свобода воли есть врожденное качество человека, а что до крепостных, так тут неясно, не была ли это их собственная воля, когда душа вселялась в тело. И тут ты предложил мне подвергнуться страшному ритуалу с обезглавливанием петуха. Ну что же, это была достойная шутка, порожденная разумом ученого мужа, а не подвыпившего подпоручика. Только оттого я на нее и поддался, и результат ты знаешь. Сейчас я уже не хочу ругать тебя за это, ведь отныне я стану прежним, как будто петуха и вовсе не было, а ты не бегал по комнате нагим в черной маске с кистями. Не знаю, какое впечатление произведет на тебя мое открытие, надеюсь лишь, что ты порадуешься за меня непременно. Я не догадался, отчего это происходит со мной сразу после того, как я поздороваюсь со многими мужчинами, но теперь это неинтересно. Я хочу поскорее сбросить с себя цепи, и ты прости мне мою торопливость, тебе ли не знать, как я страдаю. И вот самое главное: ты сделал мне плохо путем шутки, и я избавлюсь от этого такой же шуткой. Вот видишь, как все просто, тебе следовало внимательнее слушать Гельбштейна. Я замыслил такую шутку, которая будет достойным ответом твоему кривлянию в наряде экваториального скомороха, я сделаю шутку письменной. Это будет рассказ о моем сегодняшнем дне, в него я также обязательно включу это самое письмо. Погоди, не смейся. Тот, кто прочтет этот рассказ, отберет недуг у меня и впустит его в свой организм. Вот теперь, дорогой Ваня, милейший Иван Федорович, ты можешь начинать смеяться, но я бы хотел, чтобы твое безбородое лицо извергало истерический хохот. Ибо первым мою историю узнаешь ты, мой друг! Засим желаю тебе покойной ночи, подозревая, что читать ты будешь все-таки ввечеру.

Граф Константин Фаустовский

P.S. Если ты не будешь и впредь так же глуп, то найдешь способ подкинуть этот рассказ какому-нибудь несчастному и тем самым излечиться, но прежде ты обязательно переживешь тот ужас, что подарил мне своей глупейшей выходкой.

P.P.S. Приветы супруге твоей Ольге Андревне и престарелой матушке Марии Карловне, поцелуй в лобик своего маленького Себастьяна».

Васька тупо смотрел на последнюю страницу. И это все? Научная фантастика глазами помещика? Лыжин моментально вспомнил десяток подобных рассказов – подобных не по сюжету, а по стилю и антуражу – и честно признал, что товарищ Фаустовский писал в сто раз хуже любого другого автора. Язык убогий, что ни говори. Не может дворянин изъясняться без помощи французских глаголов, латинских присказок и немецких междометий. Это ошибка стилистическая. Много ошибок. Теперь сюжет… Да… Сказать-то нечего, история смутно напоминает модный киношедевр. Еще приплел сюда зомби, как будто не знает, что интерес к этим тварям выдохся уже к 80-м годам минувшего столетия. Действительно, стоило прочесть до конца, чтобы убедиться в полной непригодности Фаустовского.

Что же делать, как поступить? Часы показывали полдесятого, пора за горючкой и к девочкам, к милой Алтын. А как быть с материалом? Васька отпил остывшего чаю и решил поступить так: он повеселится со старостой четвертой группы, а завтра утром сдаст полполосы, но верстать будет сам. Сделает кегль побольше, и все дела. Можно добавить пару собственных стихотворений, тоже выход. То есть не надо сегодня мучиться тем, что замучит тебя завтра. Васька поднялся, быстро, пока не передумал, накинул куртку и выбежал из комнаты.

В коридоре толпилось с десяток студентов, они дымили и сочно ругались, обсуждая непонятно что. Васька приветливо закивал им, те ответили. С ближними он успел поздороваться за руку и скатился по лестнице, перепрыгивая по пять ступеней. Снизойдя с четвертого этажа на первый, он столкнулся по пути еще с тремя знакомыми. На крыльце сидело человек шесть, все парни. Лыжин махнул им рукой, обозначая собственную торопливость, и они отстали, только в спину понеслось «привет-привет» в многоголосии. Лавируя между общаг, Васька встречал старых и недавних знакомцев, честно пробегал мимо, чтобы не задержали пустым разговором, так он выбрался на проспект. До магазина ходу минут пять, но встречная полоса пестрит до скуки знакомыми рожами, все парни, все идут с тем интервалом, что вынужден тянуть руку и преуменьшать темп шагов.

- Привет, Васек!

- Здоров, Витька.

- Как дела, Вася?

- Нормалек, Саня, спасибо.

- Доброй ночи, прогульщик!

- И тебе, заукан.

- Привет.

- Привет, Толик, как рука?

- Заживает… Ладно, я спешу.

- Да я тоже, пока… О, тезка! Привет!

- И тебе привет, тезка.

- Миха, здорово!

- Здоров, Ваилий.

Так ему удалось поздороваться с фантастически огромным числом людей, которые собрались в этот час под звездами студенческого городка. Мимо проплыли лица тех, кого Лыжин знал давно и основательно, тех, кого он знал так себе, тех, с кем познакомился буквально вчера и так далее. Встретился старый школьный приятель, Васька даже пообнимался с ним. Прошло не более пяти минут – тех самых, контрольных – и он уже застрял в очереди в супермаркете, чтобы атаковать кассиршу увесистой горстью мелочи и ринуться обратно в общежитие, отяжелевшим на три пол-литра. Едва он вышел из магазина, руки потянулись к нему со всех сторон из темноты, хватая за куртку тут и там, потому что ответить рукопожатием он не мог по причине основательной занятости обеих дланей. Пакет скользко елозил между сгибов его плеч, локтей и запястий, и теперь он только кивал, а в лицо ему дул ветер, сложенный из слов и эмоций:

- Привет…

- Привет…

- Вечер добрый…

- Привет…

- О, ты уже здесь…

- Здорово, чудило…

- Как дела…

- Привет…

- Здорово…

- Привет…

- Привет…

- Приветствую…

Добрую половину этих людей Лыжин знал лишь визуально, не заботясь об их родословной. Приятно, когда тебя знает каждая собака. Студенческий городок – это пятачок, на котором трудно разминуться. Васька – супергерой! Редактор, писатель, вообще свой парень. Рубаха-парень. Плейбой местной тусовки. Не удивительно, что все тянутся к нему. Он заслужил такое внимание. Васька – знаменитость. Завидуйте, желторотые, идущие след в след в одной упряжке с матерыми Васькиными собутыльниками, однокашниками и одногрупниками. От эйфории немного потряхивает, или это усталость в предплечьях? Перехватив груз половчее, Васька взбежал на крыльцо, а затем и на четвертый этаж общаги. К себе заходить не стал, завернул прямиком к девчонкам.

Их не две и не четыре. Праздник, что ли? Их девять: Светка, Ленка, другая Ленка, Оля Дементьева, Оля Иванова, Алтын (прелестная, как всегда), Рената, ее подруга Зоя (она не студентка), Алена Маслова (дурная поэтесса, но, говорят, в постели просто тигрица). Васька ощутил нестерпимо приятный подъем во всех частях тренированного тела и, водружая ношу на прибранный стол, прогудел:

- Ну, девчонки, понеслась?!

…Далеко заполночь опустошенный Васька ввалился в свою комнату и первым делом бросился к столу, вложил творение Фаустовского в папку с золотым «В ПЕЧАТЬ», погасил-таки лампу и только тогда прошел в санузел и подставил голову под холодную струю. Распухшие губы, таящие аромат девичьих сосков, шептали «ужас», «невозможно», «кошмар». Трудно двигая ногами, он вернулся в комнату, стянул с себя насквозь промокшие джинсы, рубаху и белье и повалился на скрипучую койку. Сон прибрал его тревожно и вовсе не сладко, ему до рассвета мерещился ералаш налитых жаром тел, и он вертелся волчком, пока будильник не прогремел восемь.

2003