Наука и чудо

Наука и чудо (очерк философии и богословия науки).

Чудо Воплощения и Смерти Господней, не отрицая ничего, что мы знаем о природе, пишет комментарий к ней, и неразборчивый текст становится ясным. Вернее всего было бы сказать, что чудо — это текст, природа — комментарий. Наука — лишь примечания к поэме христианства.
К.С. Льюис «Чудо»
Как и всем насыщенным смыслом понятиям, и «науке» и «чуду» трудно дать исчерпывающие определения, однако эмпирически любой человек легко понимает о чем идет речь, когда употребляет эти термины. Подавляющим большинством философов (кроме разве что заядлых атеистов) диалектика «естественного» и «сверхъестественного» глубоко и надежно отрефлексирована, разделительная граница установлена (хотя бы негласно, как само собой разумеющееся), и подобающие каждому случаю жесты и риторические фигуры лежат в походном чемоданчике с инструментами. О простых смертных и говорить не приходится – тем-то вообще все ясно.
Однако в повседневной духовной жизни (допустим, в пастырской практике) вопрос о чуде является и всегда будет являться одним из актуальнейших. Умение разбираться в данной теме вряд ли можно назвать наукой, скорее это своего рода искусство. И слава Богу, что средневековые ошибки на сей счет научили верующих деликатности, и никто из здравомыслящих людей не создает очередной справочник по сверхъестественным явлениям. Но некоторые наблюдения, недоумения и обобщения по поводу взаимоотношений «чуда» и «науки», думается, можно высказать:

1. И чудо и наука есть проявления духовной силы. Ни с доводами разума, ни с фактом чуда (если таковое действительно имеет место) не поспоришь, и поэтому они властно формируют жизнь человека. В христианской апологетике нередко подчеркивается, что сила естествознания смогла реализоваться только в рамках европейской цивилизации, которая в свою очередь обязана своим существованием Церкви. Причина этого в частности в том, что четкое различение чудесного и природно-закономерного позволяет конструировать и проверять математические модели реальности. Существует серьезные работы по философии науки (допустим, отечественных авторов В.П. Визгина, В.Н. Катасонова, П.П.Гайденко и др.), где тщательно разбираются духовные основы современного естествознания, и религиозному фактору там отводится достойное место.
Но сила силе рознь. Бывает, что даже высокообразованный человек не в состоянии превозмочь наваждения иррационального опыта столкновения с демоническими существами (прямо как в романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита»). Бывает и иначе: какое-нибудь очевидное чудо, т.е. событие явно невероятное, но разумно-целесообразное и нравственно назидающее, никак не воспринимается людьми в прямом однозначном смысле. Примером этого может послужить египетский фараон – собеседник Моисея, который никак не вразумлялся от производимых пророком чудес, а только все более и более «ожесточался в сердце своем» (Исх 8,32), что и закончилось его гибелью с войском в Чермном море. В обоих случаях противополагание сил обусловлено вмешательством нечистого духа (литературного или реального – феноменологически неважно).
Хорошо, конечно, когда обе силы (мысль и чудо) исходят из одного источника – от Бога – и между ними царит гармония, как это было у святых Отцов – великих ученых и богословов. Но ввиду того, что чудеса встречаются достаточно редко (по определению Цицерона – на которое, кстати, блаж.Августин заметил, что тогда умный человек тоже великое чудо), в нашей жизни образовалась своеобразная демаркационная линия между рациональным и мистическим. Первое царствует по преимуществу над всем насущным и существенным для нас, второму на откуп отданы свободное время и развлечения. Что очень удобно для лукавого, ибо праздность – мать всех пороков.
Получается замкнутый круг. В богословии существует разделение на истинные и ложные чудеса: первые от Бога, вторые от диавола. Падший ангел – существо могущественное, но не Всемогущее; сопротивляться ему с Божией помощью можно и нужно. Сотворенные «отцом всякой лжи» чудеса (оккультизм, «пара-науки» и т.п.) подлежат проверке и разоблачению. Правда, вопрос о том, все ли из его ухищрений в принципе могут быть опровергнуты человеком, остается открытым, но пробовать стоит. Так вот, борьба разума с нечистой силой склоняет разум к самовозвеличению: мол, чудес на свете не бывает, всякое чудо есть ложь. Рациональность тоже стихия; дай ей волю, она захлестнет все. Меньше веры в чудо – меньше чудес (до поры, до времени).

2. Жив Господь Бог! И это «Бог Авраама…, а не бог философов» (Паскаль). Ради нашего спасения Он вмешивается в порядок вещей, и невозможное (и даже немыслимое по логике сколь угодно смелого абстрактного мышления) становится явью. Доказывать это я думаю предоставить Самому Творцу, а пока мы обратим внимание на то, что «научность» и «ненаучность» чудес совершенно четко совпадает с разделением наук на гуманитарные и естественные. Для первых чудо существует обязательно, хотя бы как подлежащий изучению феномен культуры (помните, даже у атеистов «идея, овладевшая массами, становится материальной силой»?). Для вторых чудо вне-научно. Хоть и допустимо его наличие, изучать его невозможно, поскольку оно уникально.
Чудо представляет собой наглядное проявление личного в сфере природного. Это как бы экзистенциальность в гостях у позитивистского космоса. Перед рукоположением в сан священника меня предупреждали, что на исповедях мне придется столкнуться с ситуациями, которые будут обескураживать: как вообще такое могло быть? Тогда я не совсем поверил этому – дескать, в современном информационном обществе человека трудно чем-либо удивить, каких только небывалых историй не доносят до нас слухи и журналисты. Однако действительность превзошла все ожидания: души оказались сверхъестественно непредсказуемы. Наверное, поэтому для искупления людей понадобилось не слово Божие, а распятие («для эллинов безумие» 1 Кор 1,23). Личное по сути важнее научного.
Попутно возникает интересный вопрос о применимости математических методов в гуманитарных отраслях знания. Непостижимая эффективность «царицы наук» в природоведении породила у некоторых людей надежды на столь же успешное ее использование в анализе жизни свободных разумных существ. Кибернетические модели поведения индивидуумов и сообществ, статистические методы в социологии, математизация лингвистики, экономики, антропологии, психологии и т.д. – вот известные достижения в этом направлении, но каковы дальнейшие перспективы? Наверное правы те, кто утверждает, что ошибки тут важнее успехов. Т.е. подчиненная расчету душевно-телесная сторона наша отнюдь не самая главная в нас; вычисляемость жизни есть признак ее расчеловечения. И «прогресс» возможен – но по большей мере как объективное свидетельство закабаления человека.
Памятные многим споры «физиков» и «лириков» таким образом содержали скрытый богословский элемент. Мне представляется, что практически это была дискуссия деистов и теистов о возможности и допустимости чуда (и те, и другие прикидывались в духе времени атеистами). И похоже, что в определяющих общественную жизнь слоях возобладала позиция «физиков»-деистов. Последнее важно подчеркнуть именно сейчас, когда религию ценят вполне официально – как часть духовной традиции, силу, сдерживающую безнравственность, красивое историческое прошлое – но не более того. Вопрос о том, действительно было ли, допустим, заступничество Божией Матери за Московскую землю при нашествии ордынцев в XV веке, или это лишь общераспространенное на тот период заблуждение, обычно не ставится. «Я тоже пробовал молиться, но не помогло» – резюме «физика»-победителя.


3. Считается, что суеверия – удел людей темных, необразованных, отсталых. Или точнее, считается, что они порождены недостатком твердого позитивного знания природы вещей. Якобы цивилизация успешно вытесняет ошибки дикарей. Но не создает ли она больше проблем, чем решает? Вспомним премудрого Екклесиаста: «Многое знание умножает скорби» (Еккл 1.18); в том числе, осмелюсь предположить, и чисто научные. «Физик», гоняющийся за сверхъестественными явлениями с термометром и рулеткой – фигура не просто смешная, но уже до боли знакомая, знаковая и даже социально опасная. Желая по привычке получить «объективную информацию», шаман-исследователь сам становится лакомой добычей субъектов с рогами и копытами. «Науковерие» есть форма ложной религиозности; с православной точки зрения противоположностями являются не чудеса и их отрицание, а страсти и добродетели.
Даже если человек частично осознает сложившуюся ситуацию, ему будет очень трудно переломить ее в сторону спасения души. Описанный и пропагандированный Фейерабендом «эпистемологический анархизм» служит наглядным свидетельством бессилия интеллекта в различении истинных и ложных чудес. В самом деле, признаки научного открытия присущи как первым, так и вторым. Можно сказать, что для атеистической околонаучной идеологии (но не для самой науки) понятие «научного открытия» явилось суррогатом чуда. Но посмотрим на взаимоотношения чуда и научного открытия подробнее:
Во-первых, общим для них будет то, что они открывают человеку дверь в неведомое, вынимают из кокона привычных представлений. Открытие родственно Откровению, во всяком случае идея «естественного Откровения» вполне традиционна для святоотеческой мысли. Созерцая Творца через творение, верующий ученый приобщается к Его замыслу о мире. «Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это» (Иов 38. 16-18). «Нет христианской жизни без сокровенного, тревожного и смутного ожидания Невероятного» (Э.Мунье). Поэтому в промежутке между жизнью a-priori и a-posteriori («до-опыта» и «после-опыта») находится (часто неосознанный) диалог человека и Бога.
Во-вторых, чудо, как и открытие, вызывает сходные социально-психологические реакции: когнитивный диссонанс (т.е. чувство растерянности и дискомфорта), восторг или ярость у слушателей, доверие к сообщению или сомнения и др. Идеологи «науковерия» сконструировали даже свои «святцы» как бы «мучеников, исповедников и преподобных» (Дж.Бруно, Галилей, Циолковский и т.д.), хотя справедливости ради нельзя забывать, что идеологическая значимость разных фигур никак не связана с их заслугами перед наукой. А уж историки науки (впрочем, как вообще любые историки) просто в обязательном порядке подражают церковным летописцам.
В-третьих, в отличие от научного открытия чудо не дает утилитарного знания. Его нельзя поставить на поток промышленного производства. Электромагнитная индукция сначала казалась бесполезной игрушкой, но потом произвела техническую революцию. Множество исцелений и знамений кажутся их очевидцам важнейшими событиями на земле, но потом их помнят в лучшем случае только члены семьи. Это дает повод считать сверхъестественное чем-то лишним и случайным, как в поговорке: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». Тем более, что наличие законов природы недавно стало пробоваться в качестве экзистенциального аргумента против бытия Божия: «Если что-то не позволено, то Бога нет».
Итак, по своему эгоизму мы включаем чудо в разряд второстепенных событий познавательного процесса. Но это находится в вопиющем противоречии с верой. К.Льюис заметил о христианстве, что «в нем чудеса (во всяком случае — некоторые) теснее всего связаны с вероучением. Ни индуизм, ни даже магометанство не изменятся существенно, если мы вычтем из них чудеса. Из христианства их не вычтешь — христианство и есть история великого Чуда». Как же быть?

4. Поэтому даже апологеты и религиозные философы немного путались в сложном вопросе соотношения данных Богом законов мироздания и совершающихся по Его же воле чудес. Существует антропоморфный образ Царя, самодержавно корректирующего и даже приостанавливающего действие Своих прежних указов. Мысль сильная, но не для всех убедительная – кое-кто готов обвинять Владыку в деспотизме. Отвечая на подобные возражения Лейбниц предположил, что чудо возможно лишь как выявление высших «степеней свободы» сущего, хотя и сокрытых от нас на обыденных уровнях существования, но одинаково подчиненных высшим закономерностям.
Тогда встает дилемма: либо возрождать аристотелевскую «физику» высших и нижних миров, либо аппелировать к неизвестным законам. Последнее предположение, кстати, является мощным стимулом к обнаружению и изучению этих неизвестных законов, но в обоих случаях мы переходим на территорию общую как для теизма, так и пантеизма. Чудо перестает качественно отличаться от находящегося за спиной и потому невидимого предмета, и невольно склонно попадать в разряд дел неважных и неинтересных. Поэтому иногда можно вспомнить, что мы рабы Господни, и не постыдиться этого.
Шлейермахер с якобы «благочестивым» негодованием видит недостаток истинной религиозности в тех людях, которые разделяют явления на естественные и чудесные. Хорошо ему, однако, было как мирянину рассуждать, а на приходе любому пастырю приходится управляться с массой экзальтированных типов, мистически истолковывающих каждый шаг и чих. Здесь «чудо» в какой-то момент может помешать увидеть Христа, явившегося в образе не Царя, но Нищего.
Тайна Богочеловечества ставит нас перед необходимостью различать очень тонкие грани в нашем бытии. Вот, например, Гегель в своих рассуждениях о творимых Спасителем чудесах в хорошем согласии с Евангелием утверждает, что Христос «Сам отвергает чудо в качестве истинного критерия истины» («Философия религии»). Действительно, чудо как действие, направленное на мир чувств, принуждает поклоняться силе, но не учит любить: «Род сей лукав, он ищет знамения…» (Лк 11.29). По сравнению с духовно-нравственным содержанием Благой Вести чудеса маловажны. Любой духовник заметит, что «великая и неисследованная, тайная и ужасная» творятся по большей мере с новоначальными верующими, а с укрепившимися в духовной жизни редки.
Но развитие данного гегелевского замечания прямо ведет к потере всякого вкуса к чуду – этим порой грешит богословски подкованная околоправославная интеллигенция. Тогда Господь наш не Бог, а простой морализатор, Христос не воскрес, и «вера ваша тщетна» (1 Кор 15.17). Все это мы уже проходили…
Мне кажется, что подчинение чуда даже «высшим» закономерностям (логическим, нравственным, эстетическим и др.) следует делать с большой опаской, дабы не впасть в несторианство или монофизитство. Напомню, что это две альтернативные ереси о Чуде из чудес – Боговоплощении: одна слепа к Божеству Христа, а другая – к Его человечеству. Так вот, как сокровенные тайны домостроительства Божия приоткрываются людям в догматах правильной веры, так и вторжение сверхъестественного в нашу повседневность получает осмысленное толкование только с колокольни православной традиции. Чудо может быть алогичным (круглый квадрат), как бы вне-нравственным (смерть Анании и Сапфиры в Деян 5.9), на первый взгляд некрасивым (проповедь Павла) и т.д., но скорее всего истинное чудо будет церковным.

5. Божие важнее земного, священное важнее профанного, небесное важнее адского. Будет ли в горнем Иерусалиме наука или это лишь продукт тленного мира? В Эдеме наука определенно была, поскольку Адам возделывал сад и нарекал имена зверям. Во Христе люди не вернут, но превзойдут то, что было у праотца. Поэтому сохраняя апофатические скобки или кавычки, считаю невредным предположить, что в «жизни будущего века» наука достигнет небывалых высот. Что же, значит мысль важнее чуда? Смотря чья мысль, и смотря чье чудо.
Когда мы говорили о научных открытиях, мы не упомянули такое важное в философии науки понятие, как парадигма. Это некий образец мышления, рамка поля научной деятельности, ментальная установка. Парадигмы (Аристотелева, механическая и т.д.) господствуют в умах ученых целые века и эпохи. Это даже глубже, чем определенная школа, и куда глубже, чем научное открытие. Т.Кун пишет, что смена парадигмы в результате научной революции происходит только после серии научных открытий в смежных областях знания. Одна-две даже величайших «эврики» погоды не делают.
Как, когда, откуда берутся парадигмы, и когда, куда и зачем они уходят, вряд ли можно сказать, но связь их с духовной жизнью и культурой очевидна. В трудах уже упоминавшихся выше отечественных философов убедительно сказано, что парадигма науки Нового времени выросла из христианства. Мне хотелось бы подкрепить эту идею соображением о более сложной связи между ними. Все научные парадигмы исходят из Божественного Откровения, преломляя его в разном объеме и с разных сторон. Т.е. чудо не меньше, чем одно открытие, а больше его, формируя обширный прорыв в узнавании законов окружающего мира.
Отдавая себе отчет, что данное утверждение трудно проверить, и следовательно, оно относится в значительной степени к области идеологии, прошу обратить внимание, что почти всех упомянутых в докладе философов тоже можно назвать идеологами, что не равнозначно обесцениванию их трудов. Каждое истинное чудо дает более фундаментальное знание о мире, чем простой эксперимент или наблюдение, и энная производная от этого знания приводит к научным открытиям и революциям. Возможно, что Бог как любящий отец посылает человечеству подходящие ему «по росту и размеру» чудеса, и граница между естественным и сверхъестественным не является жесткой. Но как элемент личных отношений с Создателем, регулируется она принципом духовной любви.

В современном мире небезосновательно принято сетовать на плачевное состояние науки и образования. Романтика научного поиска стала рекламным штампом бюрократических контор, вместо творчества ценятся карьера и деньги, под видом науки процветают шарлатанство и недобросовестность, добытые числом и измором тайны природы тут же направляются служить во вред человеку и его окружению и т.д. Это касается даже финансово благополучных стран, не говоря уж о России. Футурологи рисуют мрачные прогнозы нового варварства – что ж, как бы не пришлось Церкви опять спасать культуру от забвения и уничтожения. Это будет еще одно чудо.

Вспомним, что Университет вырос из Монастыря. Об этом идеале еще сохранилась смутная память – в традициях отказа от семейной жизни ради науки, в милом чудачестве и юродстве профессоров, в классических языках, в стремлении дать возможно более широкий базис знаний. Многое утрачено, но не безнадежно. Церковь и наука не просто союзники как традиционные институты цивилизации, а родственники. Разбираться в отношениях науки и чуда (как и прочих вопросах) они должны сообща. Я не сомневаюсь, что верующий ученый лучше подготовлен в обширной группе ситуаций.