Москва - Кудымкар

Кусок первый. Исход

День своего рождения, вряд ли кто вспомнит какой по счету, Прыщов решил сделать поворотным днем своей жизни. День рождения – это такой день, когда следует получать подарки. От себя Прыщов решил получить в подарок новую жизнь. Кроме того, ему подарили упаковку гвоздей, двадцать три штуки, шапку-ушанку, старинные прадедушкины часы, передававшиеся в его семействе по наследству, карту города Кудымкара, черенок для сельскохозяйственного орудия и книгу «Ленин: прямым курсом в социализм».

Новая жизнь в представлении Прыщова заключалась в следующем: он намеревался покинуть родной город Красновишерск и отправиться путешествовать и, возможно, прийти в Москву. Москва всегда была для Прыщова городом мечты, он часто говорил себе, когда наблюдал падающую звезду, или когда его сестра раскладывала «Омутище» на Ивана Купалу, или просто тогда, когда это было к месту: «Увидеть Москву и умереть».

Ему очень нравилось это выражение, ему казалось, что он выполняет гражданский долг, когда говорит эти слова; он всегда старался произносить их с немного пафосной интонацией, всегда с долей честолюбия в голосе, обязательно гордо подняв голову. А однажды – было это под Новый год – когда отец, вернувшись из Кудымкара, привез какие-то проводки и подключил телевизор, в котором показывали президента России, стоявшего на фоне красной Кремлевской Стены и говорившего очень красивые слова о России и ее жителях, у Прыщова на глазах выступили слезы, в тот момент, когда он произнес свои любимые слова. Это так ему понравилось, что с тех пор он всякий раз, когда говорит о Москве, старается выдавить слезы, несмотря на то, что это портит его красивое лицо и редко дает желаемый результат. Зачастую, в дни сомнений и тягостных раздумий о жизни своей судьбы (или о судьбе своей жизни), он повторял про себя: «Москва! Москва!!! Вот цель моей жизни, вот итог моей судьбы!».

Сейчас становится ясно, сколь велик такой подарок для Прыщова, какой выдержки и воли стоило ему это решение, какие чувства испытал он при его получении, как он гордится тем, что ему хватило мужества принять это решение. А эта заслуженная гордость, в свою очередь, дает ему силу и уверенность в том, что он сможет совершить этот ответственный шаг, а вернее два миллиона шагов, которые отделяют его от назначенной цели. Да-да, он собирался пройти этот путь пешком, откуда ему было знать, что от Красновишерска до Москвы более полутора тысяч километров?

Съев положенную ему порцию кутьи, традиционно служившей вместо праздничного торта, Прыщов направился в свою комнату и, взвалив себе на спину мешок с пожитками, вышел в пахнущие приближающимся летом сумерки.

Он вышел из дому, никому ничего не сказав, лишь на его письменном столе, изредка вздрагивая от ветра, одиноко белела записка: «Прощайте все. Я не мог остаться. Рано или поздно я бы ушел. У моей жизни есть цель. Не поминайте лихом. Не надеюсь на скорое возвращение. Всегда ваш – Дормидонт».


Кусок второй. Первые шаги

Прыщов решил пойти вдоль автомобильной дороги, потому что знал – все дороги ведут в Москву. Кроме того, он дал себе слово, что будет идти до тех пор, пока не встретит на своем пути человеческое жилье, ведь, несмотря на всю его неосведомленность, он понимал, что ему придется пройти немало городов и поселков, прежде чем он войдет в город городов, в столицу столиц, – в Москву.

Прыщев шел и шел, но ни городов, ни селений пока не встречал. Ему уже начинало надоедать это однообразное занятие – ногу поднял, опустил, другую поднял, опустил. Поначалу Прыщов пытался считать сделанные шаги, но, дойдя до двух сотен, он сбился, расстроился и бросил это бессмысленное занятие. Прыщов остановился, достал из рюкзака моченое яблоко, закутанное в тетрадный лист, развернул его и, бросив промокшую бумагу на землю, стал равнодушно его обкусывать. Он съел его вместе с огрызком, и, вытерев руки о штаны, полез в рюкзак и извлек оттуда прадедушкины часы. По ним он определил, что с момента его ухода из родного дома прошло уже четыре часа. Положив подарок на место, он поковырялся в зубах, выплюнул какую-то часть огрызка и, взвалив рюкзак на спину, отправился дальше.

Он шел и шел, пытаясь не обращать внимания на тяжесть в ногах, шел вперед, навстречу своей мечте. Сумерки, недовольные тем, что приходится вставать так рано, ворчливо разбредались каждый в свою сторону. Солнце еще не встало и встанет только через час, а может и позже, но его свет, отраженный в атмосфере, все-таки падает на Землю. Туманный полусвет обволакивает землю, не позволяя ей преждевременно проснуться. Тишина. Легкий ветерок бесшумно колышет безвольно свесившиеся ветви деревьев. Когда-то ярко-желтая луна, приколотая к небосводу, теперь кажется призрачной тенью. Вечно спешащие куда-то облака, никогда не останавливающие свой бег, видимо тоже не выдержали и решили вздремнуть часочек – видите, как лениво ползут они по бирюзовому небосклону. Вот-вот, смотрите – видели, как самое большое и, наверное, самое прожорливое облако съело ни о чем не подозревающую луну? Но не бойтесь – ей не привыкать к таким передрягам, рано или поздно она все же вынырнет из этого облака живой и невредимой.

А что же Дормидонт? Наблюдает ли он за предрассветной природой или все идет, глядя лишь себе под ноги? Ни то и ни другое: он весело храпит под придорожным деревцем, пристроив рюкзак вместо подушки. Он вышел в поле, посмотрел по сторонам, восхитился и решил осмотреть все обстоятельно, не на ходу, прилег под деревом, одиноко торчащим посреди неохватного поля, и не заметил, как уснул.


Кусок третий. Ложь, во имя чего пока неясно

Проснулся он далеко не ранним утром, было уже за полдень, солнце почти пять часов стояло над горизонтом. Прыщов отворил глаза и примерно с полминуты дурашливо вертел головой во все стороны, видимо не понимая, где он есть. Осознав же этот немаловажный аспект, он тряхнул головой, как бродячая псина, вылезшая из воды, попытался подняться. Попытка оказалась неудачной, и Дормидонт, оставшись в прежнем положении, глубоко задумался.

Мысль его оказалась неприятной, он впервые задумался о возвращении домой. Он понимал, что он вернется ни с чем, опозорит себя, но воображение его рисовало ему сладкие картинки уюта и домашнего очага, и он был не в силах отказаться от надежды на немедленное возвращение домой. Но какая-то часть его существа, испокон веков называющаяся волей, говорила ему, что это – трусость. Слово это было так неприятно и так резало слух и мозг Прыщова, что он решил во что бы то ни стало, доказать этой подлой, оскорбительной натуре, что она как всегда врет. Натура ухмыльнулась (а ухмылялась она чрезвычайно гадко: снисходительно-презрительно с оттенком пафосной грусти) и поспешила исправить слово «всегда» на слово «никогда». Это выступление вывело Прыщова из себя настолько, что он в одно мгновение вскочил на ноги, пнул дерево под которым лежал и, подняв голову вверх, закричал на высокую свежую крону:
– Стихни, темная мелочь!!!

В это время по дороге шел человек. Заслышав столь необычный вопль, он решил сойти с дороги и подойти поближе. Его рассуждения сводились к тому, что, если кто-то кричит, значит, там ссора, а ссора, как известно, это дело невероятно интересное и занимательное. Чем дольше он спускался, тем тщательнее он вслушивался в окружающую его среду, но никаких признаков ссоры больше встретить не мог. Когда же он, в конце концов, решил, что ему должно быть привиделось не разбери что спросонья, он увидел Прыщова. Судя по всему, человек понял, что зрелища никакого он здесь не увидит, и потому выглядел очень сердитым.
– Чего нацию развращаете, вы, сволочь подворотная?

Прыщов, смутившись оттого, что кто-то был свидетелем его несдержанности, извинился в самых изысканных формах и вежливо поинтересовался, далеко ли до Москвы. Человек проницательно посмотрел на Прыщова и после паузы ответил коротко и емко:
– Психбольной.

– Нет, подождите, все-таки, – настаивал Прыщов.

– Знаете что, отличный образчик душевнобольного параноика, вы сделали правильный выбор. В Москве из вашей оболваненной головы выбьют всю залихвацкую дурь, скопившуюся за время трудного детства, благо заведений занимающихся подобными членами нашего социально больного общества предостаточно. Правда, я бы все-таки вам посоветовал обратиться в соликамское отделение подобного заведения, оно и там присутствует. Пусть и не такого высокого полета и с меньшей комфортностью организации творческого досуга, чем Кащенко, но за полсотни километров, которые вам придется преодолеть для достижения Соликамска, вы причините гораздо меньше государственно-административного вреда, чем в погоне за псевдо удобствами.

Человек выпалил все это на одном дыхании, так что в сознании Прыщова отпечатались лишь некоторые фразы этой тирады, а именно: «душевнобольной параноик», «Москва», «трудное детство», «отделение подобного заведения», «организация творческого досуга», «Кащенко», «полсотни километров» и «псевдо удобства». Человек глубоко вздохнул, мрачно посмотрел на Дормидонта и уныло поплелся к дороге.

«Ведь прав-то как этот Кащенко, – подумал Прыщов, глядя, как человек поднимается в гору, – Зачем он мне нужен, этот псевдо уют, зачем мне нужны эти лавочки-мисочки, зачем мне та крыша и тот сеновал. Я – свободный человек! Не нужна мне ни крыша, ни дом и ни улица! Я ни от каких обстоятельств не зависю!»

Дормидонту повезло, что не сказал этого вслух, иначе бы человек, который его только что отчитал, вернулся бы, не потерпев такого обращения со словом «зависеть».

Прыщов, окрыленный тем, что до Москвы какие-то пятьдесят километров, убедил себя в необходимости продолжать путь и к вечеру следующего дня добраться до своей мечты, а потому уже через пять минут он весело шагал по дороге, пиная ногой бесхозные камни.


Кусок четвертый. Небо в секундах

Прыщов шел, поднимая за собой облака из пыли, и изредка, когда приходилось вдыхать этот сор, покашливая. На душе у него было легко как никогда, ведь никогда раньше он не был так близок к воплощению своей сокровенной мечты в реальность. Секунды бежали на немыслимой скорости, толкая и опрокидывая друг друга. Минуты передвигались стройными колоннами и довольно быстро. И даже часы по обыкновению тащившиеся черепашьими шагами, теперь равнялись один на другого, стараясь не отставать от своих более мелких соратников. Слегка посвистывая, Дормидонт двигался, миролюбиво наблюдая за строгим течением времени. Так продолжалось около пяти часов. Когда силы его были уже на исходе, он остановился, сбросил со своих плеч рюкзак, сел на обочину, свесив ножки в кювет, и, покопавшись в пожитках, извлек оттуда прадедушкины часы. Как следует их изучив, он принял какое-то немаловажное решение и снова тронулся в путь с той только разницей, что он не шел, а ковылял по пыльной грунтовой дороге, а рюкзак волочился за ним по пятам. Спустя двадцать минут, по прошествии пяти часов после собственного пробуждения, Прыщов сильным ударом ноги послал рюкзак в придорожные кусты и отправился следом за ним.

Если самочувствие Дормидонта и можно было определить каким-нибудь одним прилагательным, то наиболее близким к истине стало бы слово «отвратный». Дело заключалось в следующем: во-первых, Прыщов не ощущал пищи на своем языке уже около суток; во-вторых, ноги его, казалось, были уже не его, а вон того очумевшего старика, который пять минут назад прошаркал мимо Прыщова; и, в-третьих, все вышеперечисленное создавало такой удивительный душевный настрой, при котором любой, другой более эмоциональный человек, разорвался бы от внутренних противоречий.

Кстати, сейчас Прыщов впервые за весь день поймал себя на мысли, что он ничего сегодня не ел. В прежние дни Прыщов не мог найти себе места, если спустя час после обеда, он ничего не клал в свой желудок. Сейчас же прошло около двадцати часов после полноценного ужина. Прыщов восхитился своей стойкости и выдержке, удовлетворив тем самым свой духовный голод, что, к сожалению, не помогло ему справиться с голодом физическим.

Глубоко вздохнув, Дормидонт опустился на колени и начал обшаривать кусты в поисках своей дорожной сумки, которую он непонятно по какой причине туда забросил. Рюкзака нигде не было видно. В конце концов, он лег на пузо и кое-как пополз среди густых зарослей смородины, ежевики и крапивы, сильно зажмурив глаза, чтобы колючие ветки не оцарапали ему глаз. В его мозгу беспрестанно прыгали противные рыжие ягоды, которых было здесь невероятно много.

Прыщов убедительно шарил руками, пытаясь наткнуться на пропажу. В какой-то момент он нашел рюкзак, но далеко не в том виде, в котором его потерял. Весь он был изляпан какой-то противной грязью, и сильно покорежен острыми шипами, хотя то же самое можно было сказать и о Прыщове. Не успел он обрадоваться находке и достать из нее какой-нибудь съедобный предмет, как обнаружил, что он лежит в какой-то вонючей жиже, которая при лучших условиях могла бы стать хорошеньким болотцем.

Естественно, единственным разумным выходом из сложившейся ситуации было бы повернуть назад и вылезти на дорогу. Но у Прыщова было свое мнение на данный счет. Безусловно, такой вариант он тоже прокручивал в своей голове, но на его окончательный выбор повлияли следующие соображения: а) в таком отвратительно грязном костюме появиться на дороге даже по его меркам было бы моветоном, б) между ветвями этих дурацких кустов определенно проглядывали небо и поле, и в) все дороги, а это уж неоспоримо, ведут в Москву. Именно поэтому Дормидонт, хоть и нерешительно, но двинулся вперед.

Лезть через зловредные колючки и измазываться в неудобоваримой грязи Прыщову пришлось недолго. Спустя совсем недлинный отрезок времени лужица обмелела, а минут через десять мертвяще-живительная зелень расползлась на рваные заплаты посреди ослепительно синего неба.
       
Прыщов поднял голову и восхитился глубиной необыкновенно синего неба, висящего прямо над ним. Ему еще не приходилось обозревать такую бесконечную красоту. Ему вообще до сих пор не удавалось как следует разглядеть небо, ни в одной из его ипостасей. Небо, оно, как понимал это Прыщов, постоянно и недвижимо, а следовательно нету смысла тратить на него время, ведь это можно сделать в любой момент. И дело даже не в том, что у Прыщова не было какого-либо лишнего времени, оно-то как раз плодилось подобно мухам, просто, ему было лень поднимать голову вверх и держать ее в таком положении, пока душа не получит нужного ей удовольствия. Нехватка времени, как это обычно случается у людей, была восхитительным предлогом. Но теперь, теперь что-то надломилось в его мировоззрении, он намеревался сбросить груз многолетних ошибок и очень долго смотреть вверх, восхищаясь небом и собой.


Кусок пятый. Конец

Когда Прыщов отвел свои ясные глаза от неба, было уже поздно. Нет, не подумайте, что было темно и ничего не было видно. Было просто поздно.
Дормидонт это понял не сразу. Он еще приходил в себя после увиденного, он еще ворошил свою замечательную челку, когда он, наконец, понял, что произошло нечто очень значительное. Он почему-то понял, что надо бежать, но сделать этого он не смог – ноги уже по щиколотку увязли в черном болоте. Прыщова охватила паника. Он начал вертеться, извиваться, вырываться из пахучих объятий – сначала чтобы выжить, а потом чтобы быстрее скончаться. Жирные оводы черной тучей облепили его молодое лицо и с наслаждением пили вкусную кровь. Но потом, то ли вконец нажравшись, то ли испугавшись смрадного дыхания приближающейся смерти, разлетелись.

***

Прыщов находился без сознания. Грязь достигла пупка. Его распухшие от укусов глаза невидяще глядели туда, где у обычных людей бывают ноги.
Совсем недавно у Прыщова тоже были ноги…

***

Медленно, катастрофически медленно болото поглощало свою очередную жертву. Оно, в отличие от человека, умело затянуть удовольствие.

***

Прыщов вздрогнул – ему на нос упала капля. Он открыл глаза и понял, что это была отнюдь не капля. Болото почти съело его. Дормидонт осклабился и медленно повернул шею. Над его ухом невыносимо громко чавкнула грязь. Он плюнул в нее и улыбнулся снова. Вдруг он дернул головой вверх и, въедаясь взглядом в безукоризненно чистое небо, крикнул, что было сил:

– Будь ты трижды проклято, полотняное небо!

Сотнями метров левее по дороге шел человек. Он услышал этот крик, сошел в кювет и прислушался. Больше ничего не было слышно. Человек помялся, сорвал пару рыжих ягодок морошки и, махнув рукой, конфузно поплелся дальше.

***

Прыщов смотрел в небо. Засохшая кровь, не выпитая насекомыми, расплавилась под лучами каленого солнца и теперь лезла в глаза. И вдруг, то ли от крови, то ли от изжаренного воображения, ненавистное небо лопнуло. Она полетело вниз, осыпая Прыщова хлопьями голубой пены. А на ее месте горделиво вознеслась красная Кремлевская Стена.