Восток

Узор в далеком небе душистым дымом скраден.
Окрестность безымянна, прошедшее стирая.
Мир – это лишь скопленье размытых, нежных пятен.
Любой поток здесь – райский, и всякий – житель рая.

Борхес (пер. Б.Дубина)


      Сначала небо: искры, алмазы в темных салфетках листьев над головой. Когда попросят сказать про город, отвечу – квартал домишек спрятался в тени небоскреба, улица ныряет вниз, в траве торчат черными динозаврами якоря. Меня беспокоит море, какого синего тревожного цвета вода, как ее много.
      Теперь о лицах. Слова и лица здесь схожи. Тяжелые подбородки; из-под тяжелых век глядят немигающими зрачками хищников. «Нам поручили президент и правительство». Брр! Нет, я имею в виду мокрую остывшую кожу. В комнатах кондиционированный холод. Истуканы-охранники. Щелчки фотокамер. Пресс-секретари.
      Зажаренные солнцем крыши кажутся крохотными с такой высоты, ищу в музейном саду каменную черепаху с покрытым письменами панцирем, но из окна не видно музея. Что ж, значит, завтра. Tomorrow. Мои дела таскать сумку с объективами, ходить по раскаленному асфальту, куда впечатывается каблук. Когда меня спросят про людей, скажу: Джим. У него легкий шаг, кроссовки, клетчатая рубаха ковбоя, и кажется, он один в этой пиджачной своре знает, что теннис – просто спорт, а не часть имиджа.
      - Тебе не всё равно, кто победит, Джим?
      - Победит разум.
      - Джим! Можно спросить? А что за знаки на черепашьей спине?
      - Это будущее. Китайцы верили, что земля плоская, а небо – сфера. Панцирь черепахи – небо. Для них она образ. Модель мира.
      - Китайское будущее седьмого века?
      - Да.
      - А для нас, в двадцать первом, просто боди-арт?
      - Умничка. Напиши так в своей газете.
      - А я не из газеты, – говорю я. – Так кто же победит, Джим?
      Мосты, дороги, гостиницы. И деньги, деньги. Как не поймет этого белобрысый веселый гидрограф, сказавший про невозможность газовой трубы на здешнем шельфе. Так рассуждают они в длинном зале за фуршетным столом. Он прав. Да, но прогресс непоколебим. Мир надел галстуки и аккуратно постригся не для того, чтобы слушать частные мнения. «Вы странные люди», – говорю я им невпопад. – «Хотя бутерброды с икрой вкусны и ледяная водка отменна».
      Ухожу незаметно. Растворяюсь в воздухе.
      Теперь я здесь, в двухэтажном домишке с флигелем и садом.
      Реки, озера, моря и холмы: карта, the map. Коричневый старый глобус на столе. Джим в кресле уткнулся в большой альбом «Азиатской России». В окне красный и золотой вечер, расплавивший небоскреб, антенны крейсеров, мачты телевышек.
      Дом окружен с четырех сторон якорями и защищен черепахой. Снаружи его стены тоже в письменах, только бронзовых. Я пробую эти слова губами: «об-ще-ство», «ге-о-гра-фи-че…» Приниженный шелестящий звук, как будто листаешь книгу с инвентарной наклейкой на корешке, 1891, типография Саблина, пергаментно шуршат листы, ложась один на другой. Такой же лепет слышу в хмурый день на крыльце, когда с крыш, с перил, с якорей вода течет в траву музейных газонов.  Здесь это называется моросью – не дождь, а как серебро через сито.
      Бежать сквозь шитый водой ландшафт прямо под пагоду с византийским шатром, с двуглавым орлом на макушке, и думать – плохо! плохо! Он правильный человек другого мира и обычаев. Зачем, зачем читать мне стихи Киплинга, мучить рассказами о фортификации, про адмиралов, их бакенбарды и здешнюю славу.
      Он мог бы вдохнуть свободы с силой? Один раз, как испугавшись, сказал: «Твой унисекс... как странно», а так везде только его улыбки и клетчатые веселые рубахи вне службы…
      Вода валит с неба потопом. На стенах вокруг меня та же бронзовая клинопись по-русски. Сия триумфальная часовня-арка построена в честь Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича, бывшего проездом в Японию. И год, 1891. Я думаю: мальчиши-плохиши притащат свою трубу из-за гор. Они исчертят пейзаж мостами, утыкают город башнями пятизвездных гостиниц. Часовня-арка станет игрушкой, ее забудут. Каменная черепаха в музейном саду увидит еще один обновленный мир.
      Я щелкаю на компьютере «косынку». На коленях книжка, которую подарил Джим. «Подробный список чудес, составленный в эпоху мира и благоденствия», называется она. В Краю Длинных Рук люди ловят рыбу прямо с морского берега. Небесная лошадь напоминает белую собаку с черной мордой. Тин-Фен, живущий в стране Волшебной Воды, похож на свинью, у которой спереди и сзади по голове. Син-Дзен – загадочное существо, его обезглавили за то, что подняло бунт против богов.
      - Так что будет завтра, Джим? Ты-то хоть знаешь?..
      Утро полно свежести, ожиданий.
      Причал, доска, на которую, поборов страх, надо встать, чтобы тебя подхватили руки. Катер зовется «Смелый» или «Тайфун». Ты серьезный, Джим, ты исследователь, теннисист, военный, тебе идет любая твоя форма, но как она тебя держит.  Джим – это Джи-Эм, только всего, моё изобретение. Геннадий Миттельштерн, капитан-лейтенант гидрографической службы флота, – так громоздить могут только бледнолицые. Так что моя выдумка прижилась: G-M.
      Мы крейсируем вправо-влево от параллели 42.40. Так сказал механик, не став прятать усмешки. Команда знает: капитан ищет усадьбу своих русско-немецких предков. Какой-нибудь намек или память о ней, разоренной в 20-х. У Джима в руках цейсовский бинокль. Улыбка – оскал. Выгоревшие волосы. И красная полоса сожженной солнцем шеи.
      Наплававшись голышом, сижу на огромном, как черепаха, камне. Здесь только камни, казематы и ветер. Джим поднимается ко мне и кричит в восторге. «Смотри», – показывает на изогнутую спину бетонного монстра в траве. Безглазого, с пустыми бойницами, откуда когда-то торчали пушки. «1891» – читаю над аркой входа. Вы сговорились, везде эта ваша дата творений.
      «Смотри ты», – говорю я. Там нет ничего особенного: моторная лодка шлепает в золотое сверкание к горизонту. И тянет свежестью по воде на закате.
      Мы в тесной каюте с круглым иллюминатором под потолком. Смешался крепкий коктейль, гидрография, ложь, мосты, коньяк, лампочка-лампадка, которая светит на снимок. Красавец офицер, надменные брови, рядом молодая жена. Кокарда. Твердый картон на плечах. Но правнук и прадед не похожи ни капли.
      Может, он безумен? – думаю я. И сладко бьется сердце.
      - Я найду, – говорит он. – Фундаменты, хоть что-нибудь, эй!
      Найдем, Джим. Искать - это такая игра.
      Джим наклоняется ближе. Сейчас он мальчик с пьяным ртом, глаза красные, блестят. Он говорит матерные слова всем теням большевиков и новому российскому империализму. Ладонью проводит мне по лбу, по макушке. По моим азиатским волосам, так он зовет эту черную копну.
      - Вы странные люди. Эй, перестань! Эй, мы друзья, Джи-Эм?
      - Кто ты? Я пьян? Ты двоишься, играешь со мной. Как твое имя? Нежная Ли Линн? Мрачный Вонг Хок-Хо? Кто ты?
      - Я Тин-Фен. Я о двух головах, – смеюсь я. – Я белизна всех весенних цветов в долине Вэй на закате. Я Ти-Джан, волшебная красная птица Небесных гор. У меня шесть ног и четыре крыла, но нет ни лица, ни глаз. Ах, Джим, тебе важен пол, возраст, род занятий, анкета. Вот карты, the cards. Тяни свою смело. Шестерка пик! Есть вещи, которых не знать тебе никогда, Геннадий.
      Мне говорили, что видеть много воды что-то значит. Но как дышать в несущемся мимо и сквозь нас воздухе. Если меня спросят, что это, – я не смогу ответить. Джим поймал в рамку рук, вцепился в леер, прижал к борту, целовал над летящим потоком. Было непонятно, кто летит, всё, или только мы с дребезжащим железом. «Губы обветреют, холодно», – говорю я. – «Нас увидят». Ветром кувыркнуло его фуражку и бросило за спину. Молча, всё делалось молча, только злей и требовательней становится его рот. И глаза: яркие, василькового цвета глаза, они обещают восторг и гибель.
   
2008