Дети ветра

       
       
       1.Грязовец
       * * *
       Мысли ещё не проснулись, и потому, вместо того, чтобы идти и купить билет на электричку до Череповца, я села на скамейку у путей и стала лениво созерцать ворон, рассевшихся на проводах.
       В Вологде хорошо. Вологда тихая, неспешная, ничего с тебя не спросит, пожить бы здесь хоть несколько дней перед тем, как ехать домой.
       Потому что дома…
       «Возвращайся! Тебе ведь осталось совсем немного – сдашь экзамены и приедешь. Не зря же ты училась весь семестр».
       Мама, так можно повторять без конца. Говорить себе, что это ненадолго, что я скоро стану свободной, можно лгать сколько угодно и обманывать себя, делать то, чего делать совсем не хочется. И когда я сдам сессию и всё-таки приеду на каникулы, я не найду здесь желанной свободы. Это будет только отсрочка, а потом опять всё сначала…
       Да, это всё отговорки, потому что на самом деле в тот момент, когда я сбегала, думать я не могла. Как сейчас примерно. Сижу и не думаю, хотя надо бы встать, зайти в здание вокзала и купить билет, потому что скоро электричка…
       «Ну, в том году ты ведь тоже хотела сбежать. Но я тебя отговорила, и ты всё сдала, хотя и не очень хорошо, но главное, что сдала, осталась в институте… Да неужели тебе самой не жалко этих двух лет?»
       Да не жалко, совсем не жалко, и вообще ничего не жалко, главное – то, что происходит сейчас, в данный момент, а остальное неважно.
       «Глупо упускать такую возможность. Ну, что ты будешь делать в жизни дальше, на рынке стоять? Кому ты нужна без образования?»
       Да мне плевать, кем я стану. Я просто жить хочу, жить, а не зависать в Москве. Я не люблю, не понимаю этот город. И институт не люблю, там всё мертво как-то, пусто и глупо.
       «Можно тогда перевестись на заочку, мы уже говорили об этом, ты даже собиралась в том году. Это, конечно, не самый хороший вариант, но всё же лучше, чем ничего».
       Я не знаю, мама, я ничего не знаю. Мне всё равно, мне вообще всё равно, я сейчас приехала сюда, потому что не могла не приехать, и мне не важно, что будет дальше.
       Может, это и не мысли вовсе, что же тогда? Похоже на воспоминания. Воспоминания о том, что будет. Такие тяжёлые, неприятные воспоминания, лучше забыть о них совсем. Если забыть, значит, этого и не было никогда, то есть, никогда не случится…
       * * *
       Июль. Солнце светит и греет с особенной силой, и даже Юлька, моя двоюродная сестрёнка, видит свет, хотя и слепа с рождения, и конечно же, чувствует тепло.
       Наша лодка плывёт по реке всё дальше и дальше, к заветному острову.
       Юлька, я так давно мечтала туда выбраться, потому что отец его очень любил.
       «Ага. Он часто ездил туда рыбачить».
       А я ни разу не была там с ним. Как он радовался, когда строил дом, и мы вместе стояли на крыше, откуда было видно остров. С берега-то его не увидишь. Он скрывается в излучинах реки… Как здорово, Юлька! Ты только представь себе: мы уплываем всё дальше и дальше, но ведь эта река начинается намного севернее, и что там, за поворотами? Какие земли, какие деревни скрываются?
       Я бы хотела прокатиться в ту сторону на катере, чтобы увидеть их. И везде течёт жизнь, везде люди. Мы живём в таком замечательном мире, где всё прекрасно, где каждая новая минута, каждый поворот – это открытие, а многие заняты своими проблемами и ничего вокруг не замечают. Я так давно хотела побывать на этом острове, и я догребу до него, обязательно, хотя и долго ещё плыть. И пусть мы вернёмся поздно, и пусть бабушка ругается – какая нам разница.
       А мы забудем обо всём. Есть только настоящее, и больше нет ничего. Мы свободны. Сейчас вот обогнём остров с другой стороны – хочу сидеть лицом к северу, к неизведанным далям.
       В Москве в музее Рериха я видела картину «За морями земли великие». Там простая такая русская девушка стоит на берегу реки и смотрит вдаль. Она живёт в своём селе и, наверное, нигде никогда не была. Но знает, что на свете есть много всего интересного, и мечтает, думает об этом. Это не совсем то, что я чувствую, но похоже на мои ощущения, когда я на родине и хочу плавать по нашим северным рекам, видеть разные деревни.
       «Ой, что-то дёргает».
       Да у тебя клюёт! Тащи. Давай, я помогу… Ура! Первая рыба – твоя.
       «Кто это?»
       Окунёк. Полосатенький такой. Молодчина ты, Юлька. Вот видишь, и рыбы ещё наловим.
       «Большой какой».
       Да, хороший. Пусти ты его в лодку! Убежит ведь. Мы уже приехали. Сейчас вот вылезем, повыше поднимемся и будем бухать, арбуз хавать. Удочку из лодки закину, у нас пока рыба наловится.
       «Ты что, с собой выпить взяла?»
       А как же!
       «Чего?»
       Портвешка бутылочка. Будешь?
       «Буду, конечно. Только не очень много».
       Вылезай давай. Дальше ногу ставь, здесь вода ещё.
       «Ой, я поскользнулась!»
       Ну, вот. Может, тогда искупнёшься? Всё равно теперь мокрая. А я с тобой за компанию. Только подожди, я удочку закину, а мы подальше отойдём. А то вдруг большая рыбина приплывёт.
       «Так я уже спугнула».
       Ничего. Здесь рыбы должно быть много. Вот так. Чёрт, что за ерунда! Сразу клюёт.
       «Поймала кого?»
       ****ец! Подлещик… Юлька! Слушай, как клёво: у отца ведь кличка была Лещ, а я подлещика выловила. А давай мы этот остров назовём Лещиным.
       «Давай»…
       Вороны зашевелились на проводах, некоторые взлетели и устремились по каким-то своим делам. Мысли проснулись. Я встала со скамейки и пошла в здание вокзала – покупать билет не до Череповца, а совсем в другую сторону – до маленького города Грязовца.
       * * *
       Мне знаком этот звон: так смеются дети, которые не знают ничего другого, которые могут только слушать, смеяться и говорить.
       Они не все, конечно, такие, то есть, живущие в полной тьме, как Юлька. Пожалуй, даже больше здесь тех, которые видят сравнительно хорошо и легко передвигаются по школе. Но на каждом из этих детей лежит какая-то печать, сразу резко отличающая их от здоровых. И в то же время во всём светлом здании школы царит непобедимый дух детства и, словно перезвон невидимых колокольчиков по этажам, - детский смех. Только на ночь да во время уроков затихает этот звон, звон жизни, будущего.
       Иногда я начинаю думать, как живёт моя Юлька в этом мире, и кажется мне, будто я иду по длинному тёмному чердаку, и старые брёвна скрипят под ногами, а я всё иду, стремясь добраться до света – маленького окошка в конце чердака, из которого пробиваются лучи солнца. А чердак – тоннель всё не кончается, и я тянусь руками к этому свету, и иду, иду, и хочется мне уже не слышать надоевшего скрипа брёвен, но это невозможно из-за обострённого слуха, и скрип впечатывается в мой мозг, словно пытаясь раздавить его, и тогда я начинаю смеяться, чтобы его заглушить…
       Не знаю, почему это именно чердак. Наверно, потому что в детстве, в деревне, я любила лазать по чердаку, где жили привидения, они шуршали по ночам, а днём прятались в тёмных углах, заросших паутиной.
       Иду ровными улочками Грязовца. Ещё рано, солнце только взошло. Мой поезд и так опоздал на час, а то я бы приехала на самом восходе. Грязовец начинает просыпаться, пробивающиеся с неба лучи освещают грязные разводы на дорожках – город вполне оправдывает своё название. Он строился на болоте, и потому улицы здесь чистотой не отличаются, наоборот, почти везде переложены досками, а кое-где над ручьями и канавами выстроены небольшие деревянные мостики.
       * * *
       В прошлый раз я приезжала сюда больше полугода назад, и было много воды, покрытой поутру тонкой корочкой льда, а ещё тогда выпал снег. Из Череповца неожиданно явилась Юлькина мама, тётя Таня, и мы ночевали втроём в гостинице. Заснули, когда за окном было черно, а проснувшись, увидели, что всё на улице покрыто свежим, за ночь выпавшим снегом.
       И потом целый день гуляли по Грязовцу, сходили до небольшой, напоминающей сельскую, церкви. Да и сам город напоминал село; жизнь здесь текла спокойно и неторопливо. Ещё тогда я полюбила Грязовец, отдохнув в нём от Московского шума и бессмысленной людской суеты. «Как, должно быть, хорошо здесь учиться», - не раз думала я после первой поездки в Грязовец.
       Теперь царила весна, пора рассвета природы, который здесь немного задержался в сравнении с Москвой: листья, которые уже украшали столичные деревья, здесь только ещё проклюнулись из почек и теперь неумолимо тянулись к свету, как и трава, в основном одуванчик.
       Я позабыла дорогу к интернату и уже думала, что долго придётся плутать ровными Грязовецкими улицами, в клеточку расчертившими город, когда навстречу мне попался какой-то алкаш. На вид ему было лет тридцать пять, волосы его от грязи и всклокоченности выглядели серыми. И весь он был какой-то запылённый, от макушки до резиновых сапог.
       На нём было длинное тёмное пальто нараспашку. Он шёл пошатываясь, вероятно, возвращался домой с попойки.
       - Закурить не найдётся? – хрипло спросил меня алкаш.
       - Я не курю.
       - А жаль.
       От него разило перегаром, гримаса на лице выдавала явные мучения, но светло-серые глаза почему-то оставались ясными, казались даже какими-то прозрачными. Хотелось смотреть и смотреть в них, как в глаза ребёнка, но сейчас было не время – я торопилась к сестре.
       - Вы случайно не подскажете, как дойти до интерната?
       - Вам какой интернат-то нужен? – охотно отозвался мужик. – Глухонемых?
       - Нет, слабовидящих, - ответила я.
       - А-а, - протянул он, почёсывая голову скорее от медлительности, чем от задумчивости, - так это туда. Пройдёте прямо три квартала, потом ещё один налево. Там будет магазин «Тройка», надпись увидите. Напротив трёхэтажное здание – это он и есть.
       - Спасибо, - кивнула я с улыбкой.
       - Три квартала вперёд да один налево! – повторил он мне вслед.
       - Ага, - сказала я, обернувшись, - найду.

       Школа-интернат – большой трёхэтажный дом за высоким дырчатым забором. А через несколько кварталов есть другой – почти такой же, только в нём всё наоборот. Там дети не смеются, не говорят и ничего не слышат. Зато им доступно то, что недоступно здешним детям – зрение.
       Вход в школу – какой-то лабиринт в три двери: прямо, направо и снова прямо, - отделённые крошечными коридорчиками. В большом неосвещённом холле, неправо, у стены на диванчике, спит сторож. Его будит мой приход; мы здороваемся, и он снова закрывает глаза. Здесь всё просто, я и в прошлый свой приезд сразу словно бы оказалась дома, к тому же Юлька тогда как раз проходила по коридору с девчонками, и я сразу кинулась к ней.
       Обнять за пояс и приподнять над полом или над землёй – такое у нас приветствие: кто кого раньше подхватит. В тот раз я, естественно, застигла её врасплох. Но и время выжидала, приехала в темноте и до семи торчала на станции. Потом пока ещё отыскивала интернат, который от вокзала – не ближний свет. В результате заявилась уже в девятом.
       А сейчас и семи не было. Поэтому в школе царила тишина, и я, ни на кого не наткнувшись, поднялась на третий этаж, где спальни. Дверь скрипнула, и в конце коридора что-то ожило и зашевелилось – это одна из «ночных», старушек, что следят по ночам за порядком, поднявшись на скрип, потопала ко мне. Я узнала её – она осенью провожала меня на вокзал ранним утром. Тогда было холодно и скользко, и свежий ветер мёл по свежему льду скудную снежную крупку.
       Ночная зачем-то довела меня до Юлькиной спальни, вошла первой и объявила:
       - Юля! Сестра приехала.
       Юля, похоже, ещё толком не сообразила со сна, что происходит, она разлепила свои невидящие глаза и теперь лежала молча – ждала, что будет дальше.
       - Привет! – радостно сказала я.
       - Привет, - немного растерянно отозвалась она, - а я думала, ты не приедешь.
       - Вы тут не шумите, - предупредила ночная, - ложись, тоже поспи.
       - Ну вот, спать ещё, - недовольно сказала я, когда она закрыла за собой дверь, - что я сюда, спать приехала, что ли?
       - А я думаю, кто это топочет, как слон, - засмеялась Юлька, - я тебя и не ждала. В прошлый-то раз на свой день рожденья ты обещала приехать и не приехала. Я думаю, и теперь так. А честно говоря, вообще забыла… Сегодня, может, Танюха приедет.
       С моей лёгкой руки Танюхой Юлька называла свою маму.
       - Как сегодня? Я не хочу, - расстроилась я.
       - Да может, ещё и не приедет. Она вчера звонила, сказала: если отпросится с работы, тогда приедет, а если нет, то третьего.
       - А я из института сбежала, - сказала я.
       - Зачем? – удивилась Юлька.
       - Надоело.
       - Что, совсем? И больше не вернёшься?
       - Совсем. Не вернусь.
       Мы помолчали. Похоже, сестрёнка не знала, что на это ответить, а я не знала, что ей ещё сказать.
       - А где все? – спросила я, оглядывая почти пустую спальню. – Что вас, двое, то ли?
       - Да все уехали на майские праздники. А ты к нам надолго?
       - Не знаю. Как получится. А что?
       - Просто Синусок по тебе соскучилась, а её и нет.
       - Какой Синусок? – не поняла я.
       - Это Настя – Синусок. Или Косинус. Ко-ося, - нежно протянула Юлька, - уехала зачем-то, сучка. Мне скучно без неё. И спать одной скучно. Мы с ней вместе, как лесбиянки, спим.
       Их кровати были сдвинуты, сливаясь в одну.
       - Я уж не знаю, как она с тобой спит, - сказала я, - я тогда в деревне так и не заснула. Ты же вертишься, как волчок. И зачем только тебя мама Юлькой назвала?
       - А просто так назвала. Услышала, что у знакомой дочку Юлькой зовут и говорит: «Вот, ****ь, и я так свою назову». Не так, конечно, прямо сказала, хотя кто её знает .
       - Танюха ведь не матерится, - вспомнила я.
       - Ага, не матерится. Бывает иногда, - сказала Юлька.
       - Что, правда, что ли?
       - Правда.
       - Не могу представить, чтобы Танюха материлась, - честно призналась я.
       - Девочки, вы потише бы, - в спальню снова заглянула ночная, - все ведь спят ещё.
       - А что, так слышно? – спросила я удивлённо, дотрагиваясь до стены.
       - Здесь слышимость хорошая, - сказала Юлька.
       - Мы, вроде, негромко говорим.
       - Всё равно.
       - Слушай, - я нетерпеливо ёрзала на кровати. Спать совсем не хотелось, а хотелось куда-то бежать, что-то делать, но времени было ещё очень мало, - а что ты Настю Синусом называешь? Или Косинусом?
       - Да это мы ещё не проходили, а так услышали, - пояснила Юлька, - не знаю. Привязалось просто.
       - А-а. Это вообще-то разные вещи.
       - Ну и что.
       - Правильно, - согласилась я, - какая разница. Просто так, что ли?
       - Ага.
       - Как у тебя дела-то?! – вспомнила я про несчастную любовь моей сестрёнки, да, именно сестрёнки… как это долго и надоедает: дво-ю-род-на-я сестрёнка… А мне не хотелось, чтобы она была двоюродной, я воспринимала её как родную.
       Несчастной любовью Юльки был Мыша – Александр Вениаминович, он в прошлом году вёл у неё черчение, а в этом был воспитателем у пятого класса, и с восьмым уже никаких отношений не имел. То есть, имел кой-какие отношения, во всяком случае, контакт, но насчёт его чувств ничего толком было непонятно.
       - Плохо, - сказала Юлька, сразу догадавшаяся, о чём я спрашиваю, - всё ещё обижается. С тех пор, как я его обматерила.
       - А чего тогда было-то, расскажи толком, - попросила я. Об этой истории она упоминала по телефону, ещё зимой, но подробностей я не знала.
       - Ну, чего. Я одеколону напилась…
       - Одеколону? Зачем? – удивилась я.
       - Ну, так уж. Пить больше нечего было, а хотелось выпить.
       - Кошмар. Алкашка, - обозвала её я, - ну и что?
       - И решила в окно выкинуться, - рассказывала дальше Юлька, - подошла к окну и кричу: «Откройте мне окно!» Конечно же, меня от этого окна оттащили. Но я не успокоилась, всё рвалась к окну. Потом ничего не помню, и как Мышу обматерила, тоже не помню, мне только говорили. Потом помню, что стояла у шкафа в классе; мне вызвали скорую и пытались сделать укол. Никто и не понял, что я пьяная была, а я-то знаю, думаю: если мне укол сделать, то ещё хуже может быть. И ору: «Не надо мне никакого укола! Отстаньте от меня!» Ну, врачи постояли и уехали. А воспитатели грозились ещё милицию вызвать.
       - Милицию? – ужаснулась я.
       - Да. Прикинь: стоит ребёнок пьяный, у него истерика, а они зачем-то милицию вызывать собираются. Мне-то уже всё по *** было. Я уже поняла, что с Мышей поссорилась, и мне вообще на всё плевать. Говорю: «Вызывайте!» Но они не вызвали, а отвели меня в спальню, уложили спать. Тогда я решила всё делать тайком: подождала немного и пошла в туалет, к окну. Только открыла, а сзади Ангел спрашивает: «Ты куда это, Юля, собралась?»
       - Что за Ангел?
       - Это которая тебя привела. Ночная, - пояснила Юлька, - Ангелина Григорьевна. Мы её Ангелом зовём.
       - Да, у тебя здесь приключения, - вздохнула я, - и что, с тех пор Мыша сердится?
       - У него ничего не понять То говорит, что простил, а то опять: «Я вас никогда не прощу».
       Я уже знала, что Александр Вениаминович обращается к Юльке на вы. Она как-то посвятила ему стихотворение, отдала, а он на следующий день спросил: «Это, Юленька, песенка?» Она говорит: «Нет, стихотворение». «Вы же мне его посвятили, да?» - спросил Мыша. «Да», - ни жива ни мертва ответила Юлька. «Хорошее стихотворение, - похвалил он, - только к учителю надо на вы обращаться».
       И сам к ней так же, на вы – видимо, для создания дистанции. Мне казалось, что он её немного боится. Его, впрочем, можно было понять: как ещё относиться к истеричной, влюблённой в тебя девчонке, от которой не знаешь, чего ожидать? Она, может быть, ему и нравилась, но что с ней делать, с такой ненормальной, попробуй только завязать какие-то отношения, и вся школа будет знать, а у него ещё и мать в школе работает. В общем, Юльке однозначно надеяться было не на что. «Мы с ним в убегаловки играем», - так характеризовала она свои отношения с Александром Вениаминовичем.
       - У тебя вечно так, - сказала я, - ты раньше Игоря любила, он тоже какой-то ёбнутый был.
       - Он по-другому, - возразила Юлька, - мы с ним обзывали всегда друг друга, а Мыша: то прощу, то не прощу, то общается, то убегает. А я уже так соскучилась, так хочу с ним пообщаться… Раньше-то хорошо было… он мне алгебру помогал делать, а я сидела и его пальцы перебирала. В алгебре ничего не понимаю, случайно правильно скажу, а он: «О!Да вы ша-арите!» А иногда по лестнице вместе поднимаемся, я к его плечу так прижмусь и скажу на ухо: «Мы-ышь».
       - Ну вообще, - сказала я, - а он что?
       - А он заржёт… Тогда как-то стояли в его классе после уроков, держались за руки. Стояли и молчали, так хорошо было, а потом он говорит: «Ну, я пойду мусор вынесу».
       - Мусор? – засмеялась я.
       - Да, - сказала сестрёнка, - «Вы, Юленька, - говорит, - не уходите. Я сейчас приду».
       - И что дальше?
       - Да ничего.
       Наверно, и вправду ничего интересного дальше не было, иначе бы она мне рассказала.
       * * *
       Раньше, до того, как я побывала в Грязовце, слушая Юлькины россказни про школу, я ей не верила, настолько всё это казалось призрачным, нереальным, существующим будто только в Юлькином воображении. «Вероятно, - думала я, - её фантазия так странно всё преобразует, да ещё она и присочинит иногда что-нибудь». Я уж не помнила всех подробностей, всех удивительных, почти фантастических мелочей, но знала, как она с первых дней возненавидела школу, как быстро научилась в ней ориентироваться и вскоре уже бегала одна не только по коридорам, но и по лестницам. Учителя тщетно пытались отучить её от этого, жаловались маме, отправляли в психушку лечить нервы, несколько раз хотели вообще выгнать из школы, но Юлька всё-таки осталась. Потом, года через два, началась любовь, свиданки и сплетни на сексуальные темы. Я, будучи на четыре года старше Юльки, знала об этом в ту пору меньше, чем она. Конечно, было в этих сплетнях много наивного, надуманного и совершенно уму непостижимого, но на то они были и сплетни, притом, выдавались мне сестрёнкой, конечно же, за чистую монету вперемежку с вещами правдоподобными, которые, скорей всего, имели место быть.
       В конце концов, я перестала верить Юльке, решив, что не смогу судить об интернате, пока сама туда не съезжу и не увижу героев её историй своими собственными глазами. Но, побывав в школе в первый раз, убедилась, что Юлька не врёт, что люди здесь, даже здоровые взрослые, и вправду были все какие-то странные. Не могу сказать точно, что меня поразило в них тогда, я словно ураган, ворвалась в их жизнь на два дня, со своей гитарой и песнями, которые Юлькины одноклассницы слушали до этого на кассете, специально записанной для них, и многие уже знали наизусть, я сама успела лишь краем глаза заметить, зацепить какие-то слова, образы, общее настроение Грязовецкого интерната, и вновь укатила в Москву.
       Мы тогда звали Мышу пить с нами вино, но он собирался на дачу, только зашёл познакомиться со мной. Вообще-то он иногда приходил к девчонкам на чай. В тот раз Юлька с ним не общалась, сидела рядом на диване, вытянувшись по струнке и сделав постную мину.
       - Да я не могу с ним, - оправдывалась она потом, - я и хочу что-то сделать, что-то сказать, но боюсь чего-то, когда он рядом.
       Я призывала её быть активнее, но она под вечер устроила истерику. Заливаясь слезами, жаловалась, что Мыша её не любит, да и любить её не за что, она недостойна, в ней нет ничего особенного, она дура и уродина.
       - У тебя комплекс неполноценности, - решила я.
       - Вот каждый раз так, - сказала Оксанка, - мы ей то же самое говорим. Всё равно бесполезно.
       Это было после Осеннего бала. Мыша туда не ходил, он, напившись с нами чаю, уехал на дачу. Мы же с бала побежали сразу в спальню, где впятером распили бутылку вина и, не польстившись на общую дискотеку, устроили собственную в музыкальном кабинете – там стояла «центруха», потому восьмой «А» класс по вечерам часто оккупировал «музыкалку».
       «У нас самый ёбнутый класс во всей школе, - хвасталась сестрёнка, и кажется, это было правдой. Девчонки во главе с высокой Юлькой, облепив её со всех сторон, стайкой носились, топая, по школе: везде у них были какие-то дела, всегда они что-то громко обсуждали, выясняли какие-то отношения. Из пятерых парней выделялся Сашка – рослый худенький паренёк, темноволосый, какой-то немного странный на вид, как все они здесь, и было в его чертах что-то неуловимо привлекательное, какое-то обаяние… А главное – в нём чувствовалась сила, кипучая энергия так и рвалась наружу. Казалось, он не ходил, а бегал – постоянное движение вперёд, особенно заметное при его сутулости, - словно стремился выпрыгнуть из собственной неудобной шкуры.
       Я немного испугалась его, увидев впервые. Только приехала, ещё не знала, как ко мне отнесутся здесь, пришла с девчонками на первый урок, и Сашка сразу подлетел к Оксанке, крупной задиристой девчонке, принялся обзывать её, да и она отвечала ему тем же.
       - Ну, как тебе наш Сашка? – спросила потом меня Юлька.
       Было видно, что она, как и другие девчонки, выделяет Сашку из немногочисленных одноклассников. Впрочем, не знаю, как обычно, но пока я жила в школе, другие четверо с нами почти не общались. Сашка был заводилой; на Осеннем балу он ставил музыку, а потом утащил с дискотеки в музыкалку несколько кассет и там уже выступал в роли ди-джея.
       Музыкалка представляла из себя просторный класс; здесь в разных углах стояли пианино и рояль, на пианино водрузили центруху, на рояле лежали трубы и большой барабан. Вдоль стен были расставлены стулья; золотистые занавески на окнах.
       Дискотека наша вначале не вязалась: мы никак не могли решить, включить ли свет или вырубить его совсем, то есть, остаться в полной темноте, да и музыка не вдохновляла. Наконец, кто- то предложил сходить за пивом. Народ сразу оживился; я вызвалась идти первая, а за мной – Юлька и Оксана. Чтобы не привлекать внимание, мы вылезли на улицу через окно и бежали раздетые до магазина, а было холодно – как раз в тот день с утра выпал снег. Да ещё нужно было вести и поддерживать Юльку, чтобы она не поскользнулась на льду.
       Две полуторалитровые бутылки нам продали без разговоров, как и вино незадолго до этого. Девчонки говорили, что с этим в Грязовце нет проблем – всегда и везде можно купить всё, что хочется. На обратном пути нам повстречалась «питка», то есть, воспитательница. «Ну-ка, ну-ка, что это у вас в пакете?» - шутливо-строгим тоном поинтересовалась она. «Да ничего нету», - Оксанка спрятала пакет за спину. «Ничего? А покажи-ка, Оксана. Я посмотреть хочу». Оксана не сдавалась: она обогнула воспитательницу и побежала дальше, к школе. Мы бросились за ней. «Всё с вами понятно!» - крикнула вслед воспитательница. Но она, кажется, не сердилась. «Припомнит потом, - решили девчонки, - а ну и ладно, хрен с ней». «Да хрен с ней, конечно, - поддержала их я, - праздник же у вас сегодня. Можно и погулять. Главное – сейчас побесимся, а там неважно, что будет».
       Нам открыли на стук, мы влезли в тёмную глубину музыкалки, и окно захлопнулось. С пивом стало намного веселее, музыку врубили громче, свет то включали, то выключали, и плясали от души, крутясь, схватившись за руки, натыкаясь на рояль, пианино и стулья. Мы с Сашкой сорвали с окон занавески и скакали по кабинету, завернувшись в них, как в плащи.
       У Юльки была истерика. Она вконец опьянела, и когда пришли питки: одна сдавать смену, другая принимать детей на ночь, - мы посадили девчонку на стул и велели не двигаться. Занавески были спрятаны. Юле отёрли слёзы, и она сидела спокойно. Пустые бутылки тоже куда-то засунули, и питки, ничего не заметив, спокойно ушли, предварительно сказав нам, до какого времени можно не спать. Как всегда по субботам, отбой был отложен до одиннадцати, обычно же детей загоняли в полдесятого или в десять.
       Как только питки ушли, Юлька сорвалась с места и побежала в закуток с инструментами. Через минуту оттуда раздалось печальное гудение трубы. Все кинулись отбирать трубу у Юльки, потому что это было слишком громко – даже заглушало музыку.
       - Александр Вениаминович! – кричала Юлька, и её заносило так, что мы не всегда успевали её подхватить, так что несколько раз за вечер она падала на пол и так и оставалась лежать, рыдая, пока её не поднимали.
       Наконец, когда пришло время идти спать, Сашка влез на стул, который предварительно поставил на подоконник двумя ножками, а другие две поддерживали мы с Оксаной, потому что они на подоконник не влезли. Он кое-как повесил оборванные шторы, бутылки мы выбросили в окно, расставили сбитые стулья, и, подхватив под руки Юльку, едва стоящую на ногах, увели её в спальню.
       Там она свалилась на пол возле кровати и продолжила свою истерику, вновь ругая себя на чём свет стоит и уверяя, что её незачем любить. Мы с Оксанкой пытались поднять её и утешить, но это нам не удавалось, а тут ещё и Настя разревелась тоже. Она была влюблена в Сашку и теперь утверждала, что ему понравилась я, а на неё он никакого внимания не обращает.
       - И Мыше ты тоже понравилась! – вторила ей Юлька.
       - Как это у тебя получается? – вопрошала меня Настя.
       - Ну, всё, - сказала я, - больше не приеду. Я у вас тут парней отбиваю, и вообще…
       - Нет, приезжай! – завопила Настя. – Обязательно приезжай!
       - Вас не поймёшь, - сказала я, - ну ладно, приеду. Слушай, Юлька, вставай, а то сейчас питка зайдёт, увидит, что ты здесь валяешься.
       - Ну и что-о! – выла Юлька. – Мне-то какая разница?
       - Давай её поднимать, - воодушевилась деловитая Оксанка.
       - Давай.
       - Ты – за руки, я – за ноги.
       - Не надо её поднимать! – набросилась на Оксанку Настя. – Отстаньте вы от неё!
       Мы отстали, потому что всё равно это было бесполезно; Юлька только больше упиралась и начинала сильнее реветь. Понемножку, уговорами, нам-таки удалось переместить девчонку на кровать, но снимать с неё одежду мы даже и пытаться не стали.
       Питка, зашедшая нас проведать и выключить свет, хоть и заметила Юлькины слёзы, но особого значения этому не придала – истерики и Юлькой случались часто.
       - Давай, Юля, успокаивайся, - сказала она, - не шумите. Спокойной ночи.
       Я уже засыпала на своём диване, когда мне послышался лёгкий шум. Открыв глаза, я увидела, что Юлька поднялась с кровати, взяла стул, заем-то вынесла его в коридор и вернулась обратно. Я, естественно, пошла и возвратила стул на место. В коридоре, у соседней спальни, стояли несколько девчонок, которые покосились на меня удивлённо, но ничего не сказали. Да, наверно, это выглядело немного… необычно.
       Как недавно, я спросила, почему люди удивляются тому, что я сижу на полу, когда мне хочется, - у парня, в которого была безнадёжно влюблена, и он ответил: «Ну… это немного необычно». То, что казалось обыкновенным для меня, зачастую выглядело странным со стороны – вот в чём здесь дело. Для меня Юлькин поступок не представлял ничего особенного: подумаешь, пьяной девчонке понадобилось избавиться от стула… Может, чтобы было больше свободного пространства, меньше препятствий в комнате? Хотя вряд ли она сама осознавала, что делает. Правда, наутро, когда я разбудила её, чтобы попрощаться, и спросила, помнит ли она об этом, Юлька ответила утвердительно…
       * * *
       - Мы тебя в твой день рожденья ждали, а сегодня и не ждали как-то, - сказала Оксанка. Она ещё не пробудилась окончательно и теперь то закрывала, то вновь открывала глаза. Видела она сравнительно хорошо.
       - Да, Сашка тогда и коробку конфет купил, - добавила Юлька.
       - Правда, что ли? Эх, жалко! – расстроилась я. – Я заболела в день рожденья, а так долго к вам собиралась. Мне тоже обидно было.
       - Настя-то хоть бы приехала завтра, - сказала Юлька.
       - Она вообще-то не собиралась, - возразила Оксана.
       - Не собиралась, но мало ли. Она тебя, Лера, так ждала.
       - Странно, - улыбнулась я.
       - Странно, а ждала. Ты ей очень понравилась и песни твои.
       
       2.Волки
       На улице было прохладно, из-за ветра солнечное тепло почти не чувствовалось, да и само солнце постоянно скрывалось за облаками.
       Мы шли дворами – грязными, но какими-то тихими и уютными. Мы – это я, Юлька, Оксанка, Сашка, да ещё девчонка из шестого класса, Надька, которая попросила проводить её до автовокзала – она уезжала на праздники домой, в родной посёлок.
       Слепых, таких, как Юлька, отпускали в город с сопровождающими, с теми, кто видел получше. Я привычно вела сестрёнку за руку, как в деревне, на каникулах. Иногда я даже забывала, что она ничего не видит, либо это казалось мне настолько естественным, как будто иначе и быть не могло.
       Пахло деревней, наверно, поэтому в Грязовце я чувствовала себя дома, кажется, даже больше, чем в Череповце. В Москве я часто скучала по своей деревне, где жила моя бабушка; эту деревню я считала своим домом, несмотря на то, что родилась и жила в городе. Как-то я ездила к родственникам на дачу под Москвой, но и там всё было мне чужим.
       - Мы тебе потом покажем наше место, - сказала Юлька, - посмотришь, где мы бухаем.
       - Это у лестницы, что ли? – спросил Сашка.
       - Да нет, ты не знаешь, - ответила Оксанка.
       Они ещё до завтрака говорили мне про «своё место», где зимой пили пиво и джин-тоник.
       На вокзале Надьке не давали билета из-за нечёткой печати на удостоверении. Оксанка пыталась ругаться с кассиршей, но ничего от неё не добилась.
       - Я же не виновата, что мне такую печать поставили, - расстроилась Надька, когда мы вышли на улицу и столпились вокруг неё, ожидая автобуса в надежде, то туда её с удостоверением пропустят без билета, - раньше давали билет.
       - Оставайся здесь, - сказала Юлька.
       - Что здесь делать-то? – огрызнулась девчонка.
       - Да поедешь, куда ты денешься, - сказала Оксанка, - дома хоть пирогов поешь.
       - Ты что, издеваешься, Оксана? – быстро обернулась к ней Надя, - у меня мама пирогов не печёт. Бич-пакеты буду есть.
       Бич-пакетами дети называли вермишель быстрого приготовления.
       Надька была маленькая, белобрысая, довольно симпатичная девочка, на щеках у носа – чуть заметный крап, веснушки. Она смотрела на человека прямо и смело, исподлобья, может быть, оттого, что снизу. Сейчас Надька больше опускала глаза, заметно волнуясь, ковыряла землю носком изношенной тапочки. Я подумала над тем, чтобы предложить Надьке оплатить билет, но Оксанка не выдержала, побежала снова к кассирше и долго что-то доказывала в окошечко, не подпуская никого к кассе.
       - Она билета не даст, но в автобус тебя, Надька, точно пустят, - бойко объявила Оксанка, вернувшись.
       - Да уедешь, конечно, - улыбнулся Сашка. Он мечтательно смотрел в сторону, вдоль дороги, - я бы тоже съездил домой, но мне до дома далеко.
       - А ты откуда? – спросила я.
       - Из Коми.
       - Ни фига себе. И ты из Коми в Грязовец приехал?
       - Ну да, - Сашка пожал плечами, - это хорошо. Я раньше вообще никого в Вологодской области не знал, а теперь у меня здесь друзья.
       - Автобус! – объявила Оксана.
       Мы все подвалили к автобусу, чтобы проводить маленькую Надю – она быстро исчезла среди входящих в автобус, но мы отыскали её в окне, чтобы помахать на прощание.
       - Я люблю провожать людей, - вздохнул Сашка, - немного кажется, что тоже уезжаешь…
       * * *
       Мы качаемся на качелях-лодочках в парке; ветер свистит в ушах, и на взлёте что-то замирает в груди. Качели останавливаются на миг в самой высокой точке, потом резко устремляются вниз и катятся по плавному полукругу до нового подъёма, и так сколько угодно, пока хватает сил раскачиваться.
       Отсюда виден пруд, возле него табличка с надписью: «Вода заражена».
       - Это чтоб не купались, что ли? – спрашиваю я.
       - Мы в этом пруду не купаемся, - отвечает Оксана, - мы в Караганду ходим.
       - А летом здесь катамараны спускают, - говорит Сашка.
       - Что за Караганда? – удивляюсь я.
       - Вот мы тебя сводим – увидишь, - весело заявляет Оксана.
       - И в Караганде побываешь, - добавляет Юлька.
       - Ну вообще, - балдею я, - приедешь в Грязовец, а окажешься в Караганде.
       - У нас здесь ещё Санта-Барбара есть, - сообщает Оксана.
       - Санта-Барбара?
       - Там коттеджи строят, - поясняет Сашка.
       Они кажутся мне небольшой стаей волков: Оксанка с её решительностью, предприимчивостью, с её пробивным характером; она бы выглядела совсем взрослой, если бы совершенно дельно не рассуждала обо всякой ерунде – а впрочем, не являются ли ерундой и все те дела, которым взрослые придают значение? Оксанка же своим делам, то есть, разборкам в собственных и чужих любовных отношениях, особого значения не придаёт. Она просто этим живёт.
       Оксана и внешне довольно заметная: высокая, хотя и пониже Юльки, полная, с крупными чертами лица, обрамлённого пышными золотистыми волосами, на губах её всегда, кажется, даже во сне, играет радостная улыбка. Оксана единственная среди нас носит очки. Сашка надевает их только во время чтения.
       Что касается Юльки, то мы с ней в чём-то похожи, и в то же время не похожи совсем. Похожи немного на лицо, светло-русыми волосами, но она среди нас самая высокая, выше меня на целую голову и кажется старше своих пятнадцати, мне же, наоборот, всегда дают меньше, и я, будучи на четыре года старше её, выгляжу младше.
       Сашка… он будто несёт для нас фонарь в тёмном коридоре, освещает путь, лучше других зная дорогу; при этом его самого почти не видно на тёмном чердаке. В нём – дух бунтарства, призванный объединить нас вместе, чтобы помочь нам отделиться от мрака, от тёмных стен и недовольно скрипящих под ногами брёвен, долго идти и выйти, наконец, к свету, чтобы обрести свою истинную сущность; а пока что мы скрыты тьмой даже от самих себя. Только что-то стихийно, недавно зародившись внутри нас, движет нами, зовёт куда-то.
       Сашка напоминает мне месяц, одна половина на свету, другая – в тени, но мы, его стая, чувствуем то, что скрыто, и, быть может, именно поэтому идём за ним. Теперь между нами натянулась паутинка, и мы через нити её ощущаем друг друга.
       И я сама принадлежу к этой стае, более всего проявляясь в видимом мире: в своём ярко-оранжевом свитере и брюках-клёш, тёмно-синих с коричневым отливом, я их купила недавно и очень ими гордилась. Я словно разбудила эту стайку тянущихся ко мне людей, взбудоражила её и теперь веду за собой по их же местам обитания – или они меня ведут, непонятно, в общем, ведём друг друга, а скорее, та самая сила, что объединила нас, влечёт теперь за собою стаю.
       Дело ведь не в том, чем мы занимаемся в жизни, а в том, куда мы двигаемся изнутри себя, какая невидимая дорога, какой свет лежит впереди. Это как бы ты идёшь куда-то конкретно, например, в парк, но точно также ты можешь идти в любое другое место: в Грязовецкую Санту-Барбару там или в Караганду, или взять и поехать в настоящую… а настоящая ли она? Может быть, здешняя намного более настоящая, чем та, которую считают за настоящую окружающие люди? В общем, независимо от того, где ты находишься на земле, ты всё равно продолжаешь идти своим внутренним путём, и, не сворачивая никуда в реальности, можешь запросто сбиться и свернуть в тёмный угол чердака, также и наоборот, продолжая стремиться к свету внутри, внешне ты волен заниматься чем угодно.
       - Люди! – говорю я. – Как мне хорошо с вами! Такой ветер сегодня, такое солнце. Как здорово! И даже не важно, где я нахожусь: в Черепе, в деревне или здесь. Всё равно родина: я её чувствую, я здесь на своём месте, со своими людьми. Со сверстниками так не бывает. Может, я ещё не выросла?
       И вправду удивительно, что я учусь в институте, до которого детям предстоит жить ещё четыре года – их школьная программа составляет двенадцать лет. Мне кажется. Что я едва ли старше их – какой там институт и куда девалась школа? Правда, сейчас я по сравнению с ними взрослее и свободнее: надо мной не стоит ограничений временем, в которое следует есть, ложиться спать и подниматься утром, но… ведь и они не придают режиму особого значения.
       - Обожаю такие качели! – без умолку болтаю я. – В Черепе в парке тоже такие были. Мы как-то пришли туда поздно, в темноте – отмечали день рожденья одной девчонки. Все аттракционы уже были закрыты, только эти лодочки работали, и мы качались на них в пустом парке и громко, хором, песни какие-то орали… Теперь эти люди так далеко, в смысле, не по расстоянию, а вообще. У них учёба, дела, они чужие стали, взрослые. Моя лучшая подружка меня отшила; она нашла себе парня – армянина, который стремился оградить свою Наташу от всего плохого, что есть в мире. Ему не понравилась я, когда он увидел меня с бутылкой пива, не понравились мои письма, которые я вообще-то писала из Москвы не ему, а подружке, вот они с Наташкой и отправили мне совместное послание. «Мы не хотим, - сообщали они, - иметь дело с подобной грязью».
       - С чего это они так? – удивляется Сашка.
       Он стоит у качели и смотрит, щурясь, куда-то влево и вверх, в небо. Это он раскачал нас с Юлькой, а сам сказал, что не любит качаться.
       - Да я Наташке рассказ свой отправляла, - поясняю я, - про татуировки и молодёжь, курящую марихуану. Правда жизни. Элементарно, люди не желают видеть того, что есть… Да Наташка раньше нормальная была. Мы с ней, конечно, совершенно по-разному смотрели на мир, но во всяком случае, она меня понимала. Теперь пишет: «Будь счастлива в своём мире. Прошу нас больше не беспокоить». Просто она попала под влияние мужа. Видимо, ей так нравится. Я им тоже пожелала счастья – за плотными стенами, ограждающими их от грязи.
       - Дядя, покачай меня, - вдруг обращается к кому-то Оксанка.
       - А больше тебе ничего не надо? – резко отвечает «дядя».
       Я узнаю в нём давешнего алкаша в тёмном пальто нараспашку. Он стоит у Оксанкиной качели и искоса посматривает на неё. У ног его крутится гладкая чёрненькая сучка.
       - А что у тебё есть? – бойко осведомляется Оксанка.
       - Ты смотри у меня, договоришься, - грозится мужик.
       - А что ты мне сделаешь?
       - А ты не догадываешься?
       - Не-а, - беспечно играет Оксанка.
       - Чего тебе надо от меня? – огрызается он.
       - Да ничего, - Оксана пожимает плечами, - я вот покачать попросила.
       - Покачать, - мужик отворачивается и злобно сплёвывает, - кыш, проклятая! – цыкает он на сучку, и та отскакивает испуганно в сторону, но тут же опять возвращается к его ногам. – И что ко мне сегодня все цепляются?
       - Дети, бл… тьфу ты! – останавливается он, не решаясь выматериться при нас. – Наплодили. У меня вот тоже дома сидит.
       - Кто сидит? – встревает в разговор Юлька.
       - Твоё какое дело? – огрызается он.
       - Да пошли вы на *** вообще.
       - Ого! Они и матерятся! – удивляется мужик. – Вот дет и пошли. Э-эй! Ты что, обиделась, что ли?
       Юлька молчит, отвернувшись.
       - Что нос воротишь? – спрашивает мужик. – Обиженных, между прочим, раком ставят.
       - Класс! – вопит Оксана. – Это надо Александру Вениаминыч сказать.
       - Я на вас не обиделась, - говорит Юлька, - вот ещё мне делать-то не ***.
       - А как тебя зовут? – интересуется Оксана.
       - Меня Вова.
       - А меня Саша, - говорит Сашка, - кто у вас там дома-то сидит, вы не ответили.
       - Дочка.
       - А сколько ей лет? – спрашивает Оксана.
       - Восемь.
       - Что ж вы её с собой не взяли? – осведомляется Сашка.
       - А я дома сегодня не был.
       - Я тебя видела утром, - говорю я, - ты, наверно, из гостей шёл.
       Он смотрит на меня, прищурившись. Левый глаз его заплыл и кажется меньше правого.
       - Я тебя тоже видел; у тебя гитара там была, что ли?
       - Ага.
       - Играешь?
       - Играю.
       - Это хорошо, - одобряет Вовка, - я музыку люблю.
       - Меня Лера зовут. А это Юля и Оксана.
       - А почему вы дома не были? – спрашивает Сашка. – Не дошли, что ли?
       - Я-то дошёл, - Вовка уныло смотрит в сторону, - жена не пустила.
       - Ты, наверно, есть хочешь, - говорит Оксана.
       - Да, неплохо бы, - соглашается Вовка.
       - Мы тебе с обеда хлеба принесём. Хочешь?
       - Ну, можно, - алкаш пожимает плечами, - уж теперь и домой идти неохота. Так и не пойду, поди. Хрен с ней, с Людкой, пускай ждёт. Она всё равно ждёт, хоть и прогнала. Думает, что погуляю и вернусь, и прощения стану просить. А я в этот раз не стану, не хочу я.
       - И правильно, - говорит Оксана, - будешь с нами гулять. Мы в Караганду пойдём.
       - Куда?
       - В Караганду. Это за полем, там талые озёра. Мы туда купаться ходим.
       - Ну, пойдёмте. Всё равно, куда идти, - говорит Вовка.
       - Твоя псина? – интересуется Сашка.
       - Да не, привязалась какая-то, приблудная…
       - Так будешь меня качать? – спрашивает Оксана.
       - А-а, - хитро щурится Вовка, - за это, значит, хлебом-то кормить собираешься.
       И качели летят. Они падают со свистом и рождают ветер, и от ветра развеваются полы Вовкиного пальто и всклокоченные серые волосы, и он кажется мне одинокой приблудной вороной, случайно наткнувшейся на нашу стаю. И чёрная сучка, прилёгшая напротив Сашки, с другой стороны от качелей – всего качелей четыре, каждая на двоих, - кажется, пришла на своё место и никуда не собирается уходить. Хотя… может быть, пока что ей просто некуда идти?

       3.Караганда
       - Ну и болото здесь. Заебись.
       Над Юлькой мы колдуем вдвоём с Сашкой. Я стараюсь вести её по наименее мокрым местам, Сашка даёт советы, и мы вместе с ним вычисляем, куда Юльке ставить ногу.
       - Шире шаг! – орём мы. – Теперь стой. Подожди, дай подумать. Ступай другой ногой… да не бойся ты, не утонешь. Самое страшное – испачкаешься.
       Впрочем, мы все уже начерпали в ботинки и перемазались. Меня особенно удручают мои новые брюки, которые полностью заляпаны снизу и даже почему-то на коленках. Какое-то время я ещё ною по этому поводу, а потом машу рукой:
       - Ну и хрен с ними! Я, может, ради того их покупала, чтобы в Караганду сходить.
       - Будешь потом всем хвастаться, что в Караганде была, - говорит Оксанка.
       - Тебе никто и не поверит. Отправят в психушку, - добавляет Юлька, - и здесь-то не все про Карагу знают. Им скажешь, а они думают, что мы ёбнутые.
       - А разве не так? – спрашивает Оксана.
       - Точно, мы же и есть ёбнутые! – радуется Юлька.
       - Слушайте! – вдохновенно говорю я. – Вот было бы здорово, если бы из города Грязовца сделали большую психушку. Я бы сюда своих знакомых психов привезла.
       - Да, хорошо было бы, - соглашается Сашка.
       - Классно! - подхватывает Юлька, - уже и теперь здесь психов хватает. В нашей школе точно что все ёбнутые.
       - Ага, - говорю я, - у вас и воспитатели здесь какие-то странные.
       - Да уж, воспитатели-то наши, конечно… - соглашается Юлька. – Тогда Петруха говорит: «Ты, Юля, что-то слишком много материшься». Я ей: «Вы и сами материтесь». «Я-то, - говорит, - поменьше тебя».
       Юлька заливается своим звонким колокольным смехом.
       - Я говорю: «Воспитатели вообще материться не должны. Я вот на вас директору пожалуюсь». «Не докавеф», - отвечает. Она так говорит: фэ и вэ вместо шэ и жэ. Я ей так же: «Докаву».
       Оксанка, идущая впереди, тоже смеётся.
       - Да, она поспорить-то любит.
       - Ну, она распсиховалась тогда!..
       Вся жизнь этих детей – в звуках, и людей они описывают мне исключительно диалогами. Юлька знает все походки и безошибочно различает людей, находящихся рядом с ней, даже когда они молчат. Бог знает, как она это делает, наверно, улавливает исходящие от человека вибрации. Она всегда знает, когда в коридоре ей попадается Александр Вениаминович, если даже он стоит на месте и ничего не говорит. Нет, иногда, конечно, Юлька путает его с кем-нибудь, но такое случается редко.
       - Далеко ещё? – спрашиваю я.
       - Да нет, - Сашка машет рукой по направлению поднимающихся впереди холмов, - вон уж она, Караганда.
       Мы с Юлькой идём последними, Сашка – перед нами, потом Оксанка, и впереди – Вовка. Они болтают о чём-то, но нам их не слышно. Справа, чуть поодаль, перебирается через лужи чёрненькая сучка, благо, грязь на ней не особо заметна, а будь она белой, уже полностью поменяла бы окрас.
       - Да-а, - вздыхаю я, - а потом ещё через это болото обратно ползти.
       Впрочем, мне нравится наша прогулка. Несмотря на ветер, даже тепло; к обеду разогрело, и теперь солнышко лишь иногда скрывается за тучи.
       Караганда или Карага расстилается внизу, окружённая холмами, и поднявшись на них, мы видим сверху эти небольшие озерца, раскиданные по долине, со всех сторон скрытой от ветра. Некоторые озерца совсем маленькие, и в них ещё не вытаял лёд, а на склонах холма кое-где белеют пятнышки залежавшегося снега.
       Купаться мы не собираемся – ещё холодно. Народ просто хочет показать мне Карагу.
       - Мы здесь на лыжах зимой катаемся, - рассказывает Сашка, - Женя тогда с холма ехал и свалился, Павлик в него врезался, ногой задел и два зуба ему выбил.
       - Как мы тут спускаться-то будем? – останавливается Оксана у крутого склона.
       - Не здесь же спускаются. Это там, - Сашка машет рукой в нужную сторону и сам первым бежит по холму.
       Нельзя сказать, что Сашкин спуск более пологий, но всё же удобнее, чем сначала. Там, сначала, место было похоже на утёс над обрывом. Там мы остановились все на миг, и я увидела открывшуюся внизу Караганду – новый мир, в который привели меня дети, сами вряд ли способные оценить его красоту. Впрочем, не берусь судить; Сашка с Оксаной, кажется, видят не так уж плохо. Вовка тоже в полтора глаза глядит на долину и удивляется:
       - Ну, вы забираетесь!
       - А что! – вскидывается Оксана. – Тут хоть купаться можно. В Грязовце речек нормальных нет.
       - Да я ничего не говорю, я просто, - конфузится Вовка.
       Внизу, расположившись на берегу у самого большого озерца, мы достаём заранее припасённую полторуху пива и пакет печенья и, млея под солнышком, устраиваем небольшой пикничок. Сашка ударяется в воспоминания о том, как не раз пил здесь с друзьями пиво.
       - Мне бы кого-нибудь сюда, - ноет Юлька.
       - Кого? – спрашивает Сашка.
       - Александра Вениаминовича, конечно, - отвечает за Юлю Оксанка.
       - Это кто? – интересуется Вовка, принимая переданную ему бутылку.
       - Да учитель Юлькин, - отвечаю я, - она в него влюблена.
       - Он сейчас не учитель нам уже, - поправляет меня Юлька, - теперь у него пятый класс – мои любимые пятиклассники. Я раньше всё к ним в гости ходила, в географический класс, чтобы с Мышей встречаться, а последнее время почти не хожу.
       - Почему? – интересуется Вовка.
       - Он меня не любит, - вздыхает Юлька.
       - Откуда ты знаешь? – злюсь я. – Может, и любит. Просто ты так себя ведёшь, что тебя кто угодно испугается.
       - А как я себя веду?
       - А так. Видела я, как в прошлый раз, за чаем, сидела, будто в тебя кол вбили, и молчала. Активнее надо быть.
       - Что же я сделаю, если когда он придёт, я боюсь и ни пошевелиться, ни сказать ничего не могу? – с отчаянием говорит Юлька. - Мне всегда убежать хочется.
       - Пойду воду потрогаю, - решаю я.
       Вода ещё достаточно прохладная, но мы уже допили пиво, мне скучно, и я захожу в озеро, окончательно плюнув на свои штаны. Сначала по колено, потом ещё дальше, а тут уже и окунаться хочется.
       - Да ну вас нафиг! – почему-то весело посылаю я народ. – Буду купаться.
       Вернувшись на берег, скидываю кофту, захватываю с собой Юльку, которая тоже собирается лезть в воду и для этой цели раздевается до футболки и трусов, и мы вместе входим в непрогревшуюся воду. Самое глубокое место – мне по грудь, но плавать всё-таки можно.
       Вслед за нами бежит к воде Оксанка, потом – Сашка, и только Вовка ещё тёмной тенью маячит на берегу, как бы не решаясь скинуть своё пальто, да и трудно представить его и пальто отдельно. Под конец, однако, и он разоблачается, остаётся в поношенной зелёной рубашке и бредёт к озерку умываться.
       Юлька между тем подкрадывается ко мне на голос и, вцепившись в плечо, принимается меня топить; я отвечаю ей тем же. Мы визжим и барахтаемся, поднимая кучу сияющих на солнце брызг.
       Тут же плавает и сучонка, а со дна озерца поднимается глиняная муть, взболтанная нашими ногами, и мы возимся, словно лягухи, в этой луже, причём большей частью просто ходим по воде, измеряя глубину, чем плаваем – плавать в такой мелкоте неинтересно.
       Ссшка выходит на берег первым, за ним – я, потом понемногу подтягиваются и остальные; только Юлька, обожающая купаться, мокнет дольше других.
       - Заболеешь, - добродушно предупреждаю её я.
       - Я вообще не болею, - отвечает Юлька.
       - Ну, ребятки, - качает мокрой головой Вовка, - чумовые вы какие-то и меня с ума сведёте. Я тогда домой вообще не вернусь, тут жить стану.
       - А зачем возвращаться, если неохота? – поддерживаю его я.
       - Да, - горестно вздыхает он, - Людка опять пилить будет. Катька растёт опять же, будет ещё проблем с ней, а к чему это, всё равно в такую же Людку вырастет. Осточертело всё-о!
       - Ну, и оставайся с нами, - говорит Оксана, - мы что-нибудь придумаем. Поселим тебя где-нибудь. В школе много свободного места. Музыкалка, например.
       - Ну и денёк сегодня! – удивляюсь я. – Если скажу кому, что первого мая купалась, не поверят.
       - В прошлом-то году мы, вроде, в конце апреля ещё купались, да, Оксан? – спрашивает Юлька.
       - Двадцать шестого, что ли, - вспоминает Оксана.
       - Вообще уже лето как будто, - улыбаюсь я, - обалдеть. А там ещё снег лежит. Уходить отсюда неохота. Так бы и сидеть здесь всегда.
       - И будем сидеть, - решает Оксана, - к ужину только вернёмся.
       Времени ещё достаточно, и можно о нём забыть: мы валяемся на траве, сохнем под солнцем, греющим совсем по-летнему. Оксанка приносит с холмов снег, чтобы им кидаться.
       - Вот ещё и в снежки поиграли! – радуюсь я чудесам, просто так творящимся в мире.
       И потом возвращаемся тем же самым путём, перебираясь через заросшие травой лужи. Вовка провожает нас до школы.
       - Встретимся завтра! – кричит ему Оксанка.
       Прощаясь с нами, он вдруг становится серьёзным – вспоминает вновь о своих проблемах.
       4.Санта-Барбара
       В Санту-Барбару нужно идти через весь город. Вовка и Найда, как он окрестил собачонку, ждут нас у ворот.
       Это очень неудобные ворота, неизвестно, зачем они сделаны вообще – потому что к забору обязательно полагаются ворота или чтобы полностью обозначить территорию и окончательно отделиться от окружающего мира? Ворота эти не открываются никогда, зато в них есть проход, и, чтобы оказаться за пределами интерната, нужно перешагнуть через порог – металлическую балку в четверти метра от земли: будто кто-то нарочно, чтобы поиздеваться, изобрёл такую систему входа и выхода для слепых и слабовидящих детей.
       Я не предупреждаю Юльку, когда следует переступить порог, но вовремя замедляю шаг, и она поднимает ногу.
       - И псина твоя всё ещё с тобой! – радуюсь я вчерашним знакомым.
       Вовка, кажется, ещё больше облез за ночь, и пальто висит на нём как-то неловко, а волосы выглядят более всклокоченными, но в глазах (сегодня одинаковых) появился какой-то блеск, что-то дикое, может быть, даже безумное. Безумие свободы…
       - Найда, - ласково говорит Вовка, прикасаясь к гладкой собачьей голове, - мы с ней на вокзале ночевали.
       Вообще-то это станция, но все здесь называют её вокзалом.
       - Неужели?
       - Ага. Ты вчера оттуда, а я туда. Мы пересеклись.
       Я гляжу на него изумлённо, но молчу. Мы пересеклись…
       - Показать тебе наше место? – вспоминает Юлька о вчерашнем обещании.
       - Ну, давайте.
       Оксанка сворачивает направо за какой-то гараж, и там мы останавливаемся в небольшом закутке между этим гаражом и высоким кирпичным забором. Чуть дальше начинается какое-то здание, к которому относится забор, а до него – пустырь, закиданный порожними бутылками и разным бумажным мусором.
       - Вот это и есть наше место, - заявляет Оксанка.
       - Ну, вы алкоголики, - качаю я головой, - в таких местах только алкаши и пьют.
       - Мы тоже здесь, бывало… - вспоминает Вовка, с любовью оглядывая закуток.
       - Я здесь и не был никогда, - говорит Сашка.
       - Мы вас звали, а вы не шли, - укоряет его Оксанка, - они в школе пьют, - поясняет она мне.
       - Зачем же в школе? – спрашиваю я.
       - Так холодно, - говорит Сашка, - зима же.
       - Ага, - улыбается Юлька, - я тогда к ним прихожу: в спальне никого нету, я наткнулась на тумбочку, а там стакан какой-то стоит. Понюхала – водка! И слышу: питки идут. Я думаю: «Чего делать-то?» Взяла этот стакан и весь его выпила.
       - Ни хрена себе, - поражаюсь я.
       - Ещё много было. Большой стакан-то: это я в первый раз вообще водку пила.
       Оксанка и Сашка хохочут.
       - В твоём любимом джин-тонике тоже водка, - напоминаю я сестрёнке.
       - Ну, там немного, - говорит Юлька.
       - Какая там водка! – усмехается Вовка.
       - Ну, тебе-то, конечно! А ребёнку… Водка, разбавленная лимонадом. А что – водка и есть водка, в какой бы пропорции ни была. У неё особое действие. Я этой дряни с лета не пью.
       - Что так? – интересуется Вовка.
       - Перепила малость.
       - Ну, это дело поправимое. Были бы деньги…
       - Уж нет, - качаю головой я, - мы лучше вина купим… Ну что, пойдём?
       - Пойдём, - почти хором отвечают Юлька, Оксанка и Сашка.
       Покупаем бутылку шампанского, бутылку белой Вовке и сыру на закуску. Я безжалостно трачу последние свои деньги, настроясь оставить здесь четыреста с лишним рублей и приехать домой без всего. Когда приходит время радости, я без раздумий кидаюсь в омут с головой и туда же бросаю всё, что у меня есть. Ничего не имеет значения кроме моментов счастья, ради которых стоит жить. И такими моментами хочется мне наполнить юные жизни этих детей. Я делаю для них то, что нравится им.
       Навстречу нам попадаются Женька, Костя и Павлик. Сашка подбегает к ним уточнить дорогу до Санты-Барбары, которую они знают лучше, но с собой не зовёт.
       - В четвёртом-то классе Сашка, вроде, ещё нормальный был, - вспоминает Юлька, - а потом мы его испортили.
       - Наоборот, - возражает Оксана, - он всегда всех обзывал, ко всем задирался.
       - А, да, - соглашается сестрёнка, - но я тоже дикая была, так что непонятно, кто кого испортил.
       - Конечно, ты всегда дикая была, - говорю я, - а твоя мама меня обвиняет, что я на ьебя дурно влияю. «Юлька, - говорит, - как глинка. Что хочешь из неё, то и лепи».
       - Да, ****ь, глинка, - смеётся Юлька.
       - Фиг из тебя что-нибудь вылепишь, - улыбаюсь я, - я-то знаю: ты можешь слушать, со всем соглашаться, но всё равно по-своему сделаешь.
       - Да, мы ещё из школы всё убегали сначала, - воодушевляется Оксанка, - помнишь, тогда в Вологду сбежали?
       - Помню, - говорит Юлька, - нас, правда, быстро нашли. Да тогда на кладбище ушли – искать могилу Пашки.
       Я слышала об этом, когда в первый мой приезд мы с Юлькой и тётей Таней ходили в церковь, рядом с которой как раз и находятся то самое кладбище. Пашка, брат бывшей Юлькиной одноклассницы, в четвёртом случайно повесился – запутался в какой-то верёвке, когда они с сестрой, играя, прыгали с подоконника на лестнице…
       * * *
       Осеннее кладбище при церкви… вороны на деревьях собираются в стаи, чтобы улетать в тёплые края. Воронами движет инстинкт, заложенный в них природой. А нами… какой инстинкт движет нами? Я, уставшая от правил, привитых обществом, от того, чтобы делать что-то «через не хочу» и потому что «надо», постепенно опускаю вожжи, приближаясь к природному началу, чувствую себя зверем.
       Чистые свободные звери живут чистыми инстинктами, и что-то во мне, долго дремавшее, теперь пробудилось и рвётся наружу. Безумная стихия – что это, инстинкт? – на звериный, а на порядок выше – человеческий. Я хочу разбудить его полностью, я не мешаю, а просто прислушиваюсь к нему, шевелящемуся внутри меня, как к маленькому ребёнку. Я уже научилась безошибочно определять, то он просит, когда плачет. Ни в чём его не ограничивая, я постепенно знаю его характер – будучи естественным, он лучше меня разбирается в собственных желаниях. Интересно, сколько возможностей таит в себе этот спящий у большинства, никому почти не известный, не открытый и не исследованный человеческий инстинкт?
       Во мне ещё остались какие-то правила, установки, перешагивая через которые я начинаю чувствовать лёгкие угрызения совести, и для того, чтобы их побороть, я делаю то, что хочу, что подсказывает мне сердце. Стараюсь полностью погрузиться в это исполняемое желание. Мои желания исполняются, и это доказывает мне мою правоту.
       В детстве я была чиста, я тоже делала всё, что хочу, но при этом и то, чего от меня требовала мама. Если я не забывалась, то выполняла элементарные правила поведения – я была послушным ребёнком, за что получала в полную собственность свободное время и увлекательный мир книг и фантазий. Но в какой-то момент очнулась и увидела, что, выполняя «элементарные правила», я уже забылась и погрязла в них с головой. Во мне накопилась куча барьеров: то нельзя, это нельзя, это хорошо, а это плохо, здесь добро, а там зло. Я готова была превратиться в куклу, начинённую такими установками, произносящую нужные слова, когда нажимаешь нужную кнопочку, идущую единственно возможным шагом по проторённому пути. И однажды поняла, точнее, не осознавая толком, что со мной происходит, почувствовала весь ужас моего положения, всю свою ограниченность и закрытость от огромного многогранного мира; и я начала бунтовать.
       Ещё раньше, когда я всего лишь пять лет жила на свете, у меня была игрушка: стеклянный кубик, а в нём – лабиринт в несколько этажей, и по этому лабиринту катался маленький металлический шарик. Я играла в эту игру бесконечно, перекатывая шарик с одного этажа на другой, думая, что выигрываю каждый раз, когда он, пройдя весь свой путь на одном этаже, падал на следующий, и так далее. Но когда шарик добирался до конца лабиринта, то упирался в стекло, и тогда я переворачивала кубик и начинала игру сначала. И так катался этот шарик, постоянно упираясь в прозрачное, но непроходимое стекло, преодолевая много препятствий на своём пути, а в результате оказывалось, что вся награда за его труды – всего лишь возможность пути назад.
       Однажды домой пришёл отец – пьяный, как всегда. Пошатнувшись возле шкафа, он случайно смахнул мой кубик, а потом наступил на него. Кубик раскололся, шарик вылетел наружу и покатился по полу: такой маленький и растерянный, остановился он в недоумении посреди комнаты, словно спрашивая, где же лабиринт, почему нет препятствий и куда катиться дальше. Мне стало жаль его; я расплакалась, подобрала шарик и ушла из комнаты. Я обиделась тогда на отца, а он, проснувшись, не помнил ничего про кубик.
       А шарик… он потерялся, сбежал от меня куда-то.
       Я вскоре успокоилась, забыла свою обиду, которая была отнюдь не единственной, а когда мама развелась с отцом, я почему-то потянулась к нему. Мне нравилось, когда он, пьяный, вышибал двери и разбивал стёкла. Позже и сама стала бить их во время истерик, которые приходили откуда-то из глубины моего существа. Это мой маленький пробудившийся инстинкт вырастал во мне, и я швыряла вещи и била стёкла – крушила все преграды вокруг себя в стремлении стать свободной.
       Отец умер три года назад, оставив мне в наследство только битое стекло. Прекраснее наследства я не могла бы представить.
       * * *
       - Кто это придумал-то хоть, могилу искать? – вспоминает Юлька.
       - А хрен его знает! – весело отзывается Оксанка. – месте, поди, придумали.
       - Да уж, мы с тобой с самого начала ёбнутые были. Я в первом классе эту школу, ****ь, ненавидела. Прыгаю по лестнице, матерюсь. Питка меня остановила, говорит: «Ты что же это, Юля, материшься?» А я ей: «Кто ты, на ***, вообще такая, *****?»
       - Да, - смеётся Оксанка.
       - А ты не намного лучше была, - замечает Юлька.
       - Помнится, Оксана, мне про тебя тётя Таня рассказывала, так её послушать – не девочка выходила, а монстр какой-то, - говорю я.
       - Ты Юлькины-то истерики видела уже, - воодушевляется Оксана, - по сравнению с моими это вообще ерунда.
       - А где он? – интересуюсь я.
       - Коля-то? – переспрашивает Оксанка. – Он в Вологду сбежал, чего-то там украл уже, его теперь милиция ищет.
       - Ну, скоро найдут, в колонию посадят, - убеждённо говорит Сашка, - тут у нас колония рядом со школой. Вообще рядом.
       - Как хорошо! – радуюсь я. – Точно что, не город, а натуральная психушка.
       - Я слышал, из этой колонии собираются тюрьму делать, - добавляет Сашка.
       - Долго ещё идти-то? – спрашивает Вовка.
       Ему, видимо, не терпится приложиться к бутылке. Кой-какую закуску для бездомного человека Оксанка утащила с обеда.
       - Да вот, мы уже пришли, - отвечает она, - надо только место найти.
       Это новый район Грязовца; теперь такой есть в каждом городе, а то и не один – район, где новые русские строят коттеджи. Коттеджи здесь все почти одинаковые, невзрачные, различаются они только цветом кирпича.
       - Вон те, которые оранжевые, вроде бы получше, - говорит Оксанка.
       - Не знаю, - пожимаю плечами я, - мне белые больше нравятся. Просто их больше, и они приедаются.
       - Ну что? Где сидеть-то будем? – спрашивает Сашка.
       Мы идём до самого конца Санты-Барбары, отыскивая спокойное место, и находим такое только на окраине квартала, в недостроенном коттеджике, за невысокими стенами которого можно укрыться от посторонних глаз. Мы здесь явно не первые: повсюду в траве поблёскивает битое бутылочное стекло и валяются разные обёртки. Постройка расположена не у самой дороги, и по пути к ней приходится перебираться через заросшие травой лужи. Грязовец, похоже, весь одинаковый за исключением холмов в Караганде.
       Девчонки усаживаются на начатой центральной стене, мы с Сашкой – на траве перед ними, а Вовка с Найдой – чуть поодаль. Шипит открытое шампанское. Сашка слизывает с бутылки потёкшую белую пену, и бутылка идёт по кругу. Вовка в отдалении так же, из горла, за неимением рюмки, похлёбывает белую, задумчиво жуёт хлеб и мясо, кидая кусочки Найде. Он смотрит, прищурившись от солнца, куда-то вверх, в небо, и по мере опустошения бутылки взгляд его становится всё внимательнее, всё вдумчивее, всё глубже.
       Ребятки принимаются вновь перемывать косточки своим друзьям и однокашникам, вспоминают прежние пьянки-гулянки, а я подхожу к Вовке и спрашиваю:
       - Что ты видишь там, в небе, Вовка?
       - Я не вижу там ничего кроме неба, - отвечает Вовка, - но это небо всё принадлежит птицам.
       - Ты любишь птиц?
       - Ворон люблю. Они вольные.
       - А другие птицы…
       - Другие тоже… Но мне вороны нравятся, - он прищуривается всё больше, указывает пальцем на промелькнувшую в небе точку, - летит вот, куда захочет, и что захочет, то и делает. Не надо ей заботиться о хлебе насущном, всегда найдёт, что поклевать.
       - Ну, и ты так живи, - советую я.
       - Как же я так буду жить? – расстраивается Вовка. – Могу, конечно, на пару дней из дома уйти, ну, а дальше? Всё равно возвращаться придётся.
       - А заем?
       - Как зачем? Что я есть буду, где спать?
       - Вороны на ветках спят, - говорю я, - и ты привыкнешь спать где-нибудь. У тебя же друзья есть, а едё тебе ребятки принесут.
       - Пока принесут, - ноет Вовка, - а потом? Не могу же я так всё время жить.
       - Слушай, сиди и пей. И не думай о том, что будет, - злюсь я, - вон Найда твоя. Сегодня с тобой бегает, и хорошо ей, и сытно, а завтра ты к жене пойдёшь и кинешь собачонку. Ну, она потоскует дня два, а там себе новое пристанище отыщет. Собака – она привязчивая, конечно, с ней трудно сравнивать, но ведь и человек привязывается. А если кинут тебя, поневоле отвязаться придётся.
       Найдя, чувствуя, что разговор о ней, подползает ко мне, кладёт голову на колено, радостно бьёт хвостом по земле. Я глажу её по голове, чешу за ушами, и она блаженно прикрывает глаза.
       - Ласковая собачка, - улыбаюсь я, - люблю таких… Ну вот, короче, запуталась я. Собаки здесь ни при чём. Их люди такими сделали – из волков. А волк – он вольный, куда захочет, туда и бежит, что захочет, то и делает. Нам нужно… из собак становиться волками, вот что. Ну, и вороны подойдёт, раз они тебе нравятся. Хочешь быть вороной – будь. Это же просто, потому что вороны – не дикие птицы, они возле людей вьются, кусок выпрашивают, а не выпросят – стащат. Ну, чего ты грустишь?
       Я хлопаю по плечу затосковавшего Вовку, уныло глядящего в землю.
       - Ну что ж, стало быть, ты бомжом мне быть предлагаешь?
       - А почему бы и нет?
       - Не знаю, - пожимает плесами Вовка, - как-то…
       Он бросает на меня растерянный, но шалый взгляд – дичать начинает, это точно.
       - Ну, что это – плохо быть бомжом? А алкоголиком быть хорошо?
       Вовка конфузится.
       - Это только понятия, - поясняю я, - хорошо, плохо. Они тебе в голову с детства вдолблены… Нет ничего плохого, и хорошего тоже. Вот Оксанка сказала, что оранжевые коттеджи лучше, а я говорю, что белые. И обе мы правы и не правы. Правы в том, что точно выражаем своё мнение, а не правы в том, что говорим: то лучше, а это хуже. Потому что у нас разные понятия о плохом и хорошем. Некоторые вот считают, что пить хорошо и гулять хорошо, а я так не скажу. Хотя могу сказать, просто сказать что угодно, что просто так в голову придёт: могу похвалить, а могу выматерить. И ничего за этим стоять не будет – потому что я никак не считаю. Всё нейтрально, и всё имеет право на существование. Правда, я верю в добро и зло, но не думаю, что что-то из них хорошо, а что-то плохо. Без зла не будет добра, они дополняют друг друга и выходит гармония. А сказать я могу всё, что угодно, потому что мне плевать, что обо мне подумают другие. Сечёшь философию? Я тебя не заставляю её принимать, думай как хочешь, но ведь только ты ходишь с нами, видимо, не просто так, видимо, нужны мы тебе. А мы такие.
       Я оглядываюсь на стаю. Стая уже давно оборвала собственную болтовню и со вниманием прислушивается теперь ко мне.
       - Они всего этого не слышали прежде, - улыбаюсь я, воодушевлённая их взглядами, - да им и не нужно это слушать. Они без рассуждений так живут. Они чистые изначально, они просто так живут! Это я загонялась какое-то время, а потом свои загоны переборола – правда, кажется, ещё не все. Во всяком случае, стараюсь. Для того мне и нужна философия – чтобы знать, то делать. А они… они никогда не загонялись. Они свободны. Так что мой тебе совет, Вова: будь вороной, как ты хочешь.
       - Вот допью, - качает головой Вовка, - и кем угодно стану.
       На губах его дрожит улыбка, и тут мы все заливаемся смехом. Я катаюсь по траве, позабыв про битое стекло, а когда успокаиваюсь, Вовка уже выдыхает после большого глотка и, закусив хлебом, хрипло говорит:
       - Ну, ребятки! Точно что с вами с ума сойдёшь.
       - Бомжей-то, наверное, не берут в психушку, - замечает Сашка, и мы смеёмся снова.
       5. Мыша
       - Интересно, сколько я литров пива здесь, в Грязовце, выпил, и всего остального тоже. Подсчитать бы, - задумывается Сашка.
       - Попробуй, - говорю я, - а вдруг получится.
       Мы пьём пиво в какой-то канаве под трубой, неподалёку от молочного завода. Это уже вторая прогулка за день, на этот раз мы не повстречали Вовку – он, вероятно, бродит где-то в одиночестве, обдумывая предложение уподобиться вороне.
       С пивом, на выходе из магазина, нас заловила географичка.
       - А вот я вас и поймала! – с весёлым ехидством сказала она. – Что, пивка попить захотелось?
       - Да мы… это, - Сашка инстинктивно спрятал за спину руку с уликой, хотя было понятно, то банку учительница уже заметила.
       - Так и быть, я вас не выдам, - пообещала географичка, - только в школу не носите.
       - Что мы, придурки, то ли, в школу носить? – наперебой завопили ребятки.
       - Конечно же, не понесём, - пообещала я.
       - Ну, смотрите, - географичка пыталась быть строгой, а самой было смешно.
       - Хрен её знает, - рассуждал по дороге Сашка, - может, ещё и сдаст. Придёт в школу и сразу накапает.
       - Да не сдаст, поди, - сказала я.
       - Ну и пусть сдаёт, - заявила Оксанка, - нам-то что.
       - Вот именно, нам-то что, - поддержала её Юлька, - пусть докажет, что видела.
       - По-любому она так не оставит, - усмехнулся Сашка, - завтра на уроке точно чего-нибудь скажет. Спросит типа: «Что, пиво-то вкусное было?»
       - Ну и пусть спросит, - засмеялась Юлька.
       - А вот молочный завод, - объявила Оксанка.
       - Я молока хочу, - сказала Юлька.
       - Я тоже, - вторил ей Сашка.
       - И я.
       - И я.
       - А шестиклассников сюда на экскурсию водили, - пожаловалась Юлька, - они тут молока напились.
       - Попросите, пускай и вас сводят, - сказала я.
       - Их классная водила, - пояснила Оксанка, - она там по знакомству договаривалась.
       - А давайте у молочного завода бухать, - предложила я.
       - Давайте! – воодушевились ребятки.
       - Что, правда? Я же пошутила…
       - Да ладно, классно же, - Оксанка уже свернула к зданию завода.
       Мы пошли за ней, выбирая место, и остановились в нерешительности на углу.
       - Да нет, наверное, здесь плохо, - решили под конец, - на виду. Не катит.
       В конце концов мы забились под какую-то трубу и, сидя на траве, принялись за пиво: одна банка на Оксанку с Юлькой, одна – на нас с Сашкой.
       - Ну что, Юлька, тебе сегодня Мыша не снился? – спрашиваю я, вспомнив, что вечером желала ей такого сна.
       Мы с ней, вечно влюблённые, всегда обмениваемся на ночь подобными пожеланиями.
       - Не-а, - отвечает она, - вообще, он мне редко снится.
       - А я помню, когда на выходной домой приезжала в твои каникулы, и мы с тобой в деревне были, мне приснилось, что мы пошли к нему в гости, на дачу. Долго ходили, его дом искали – так, кажется, и не нашли.
       - Да, ты рассказывала, - вспоминает Юлька.
       Однажды, уже давно, я спросила, какие ей снятся сны. Она ответила, что видит во сне даже цвета, и мне интересно было, правильно ли она их видит. Впрочем, через пару лет я задала Юльке тот же вопрос и услышала, что во снах она чувствует себя так же, как и в реальности. Вообще, несмотря на то, что я хорошо знаю характер сестрёнки, многое в ней остаётся для меня загадкой, и этим она ещё больше притягивает меня. Мне кажется, что мы должны быть вместе всегда, и давно уже решила никогда не оставлять её. Танюха ставит мне в вину то, что я, почему-то имея на неё большее влияние, неправильно воспитываю девочку. Но Юльку никто не воспитал. Она именно такая, какой должна быть: она всегда бунтовала, притом, в детстве закатывала истерики гораздо чаще и страшнее, чем теперь. Можно даже сказать, что именно она научила меня бунтовать. Мы идём по жизни вместе, и нам нельзя расставаться.
       - А я во сне всегда знаю, то сплю, - говорит Сашка.
       - Правда? – я с жадным интересом оборачиваюсь к нему. – Это моя мечта…
       - Да, - кивает Сашка, - если мне что-то не нравится во сне, я могу его остановить. Скажу себе, что пора просыпаться, и проснусь.
       - Классно, - выдыхаю я, - и они цветные?
       - Всегда.
       - Мне тоже цветные снятся, - заявляет Оксанка, - но я во сне не знаю, что это сон.
       - А мне иногда снятся пророческие, - делюсь я, - яркие-яркие. Они зашифрованы, в символах, которые я потом разгадываю.
       * * *
       Интересно, что видит Юлька, стоя на подоконнике, глядя слепыми своими глазами в темноту? Что она видела там, впереди, когда ей было всё равно, когда она могла сделать один-единственный шаг в пустоту… ради чего? Ради несчастной любви, чтобы доказать, как она в самом деле любит его, или просто потому, что ей в неполных пятнадцать лет нет жизни без него? Или причина не в этом, а в чём тогда?
       «Откройте мне окно!» - кричала Юлька. Ей трудно было сделать это самой, и она ждала помощи от людей, она верила, что они могут освободить её. Глупая!
       Кто-то решил за неё, что она должна жить.
       - Ты бы и не разбилась, наверное, - говорю я ей, - тут невысоко.
       - Да можно разбиться, - возражает Сашка.
       - Ну конечно, если шибануться обо что-нибудь. Или башкой упасть на какую-нибудь склянку… Так-то там трава, - рассуждаю я, лёжа животом на подоконнике рядом с Сашкой так, что наши локти соприкасаются… мурашки по коже, от локтя до плеча, и дальше, по всему телу – знакомые искорки, волнующее тепло. Я уж второй день с удивлением спрашиваю себя: неужели и вправду начинаю влюбляться в этого мальчишку? Я быстро влюбляюсь, так что это не сложно. Но здесь, кажется, что-то другое.
       - Да вообще, как повезёт, - говорит Сашка, подаваясь вперёд и сплёвывая в траву.
       - Ну, что должно случиться, то и случится. Бывает, человек с девятого этажа упадёт – цел останется, а можно при большом желании и с первого разбиться.
       Подумав, я тоже сплёвываю. Интересно, у Юльки было большое желание? Раз ничего не вышло, может, не было вообще, а только одна дурь… Игра.
       - Я не хочу, чтоб Мыша приходил! – ноет Юлька.
       - Ид ты на ***, - отзываюсь я, - сама же с утра просила, чтобы мы его на чай позвали.
       - Я не просила, - упирается Юлька.
       - Просила, - спорю с ней я.
       - Это вы позвать хотели.
       - Да на хрен он нам сдался! – удивляюсь я. – Мы только из-за тебя его и приглашаем.
       - Из-за меня! – Юлька криво усмехается. – Я и вообще с вами сидеть не буду. Я под кровать спрячусь. Или за занавесу уйду и буду стоять. Нет, я вообще убегу.
       - Только попробуй, - говорит Осанка, - мы тебя скрутим и не выпустим.
       - Я не могу, - заявляет сестрёнка, - мне хочется что-нибудь выхуйнуть в окно.
       - Так выхуйни, - говорю я.
       - Я не знаю что… у меня вот бич-пакет есть.
       - Это который я тебе вернула? – спрашивает Оксанка.
       - Да, - Юлька уже роется в тумбочке.
       Мы с Сашкой отходим от окна и с интересом наблюдаем за предприятием. Юлька, наконец, извлекает искомое из тумбочки, потом взбирается на подоконник и, размахнувшись, швыряет в пустоту маленький жёлтый пакетик.
       - Классно, - говорю я.
       - Этого мало, - заявляет сестрёнка, - дайте ещё что-нибудь.
       Воодушевлённая Оксанка принимается рыться в тумбочках: открывает их все и, наконец, достаёт пустую банку.
       - Хочешь банку швырнуть? – спрашивает она Юльку. Полный набор будет кому-нибудь на ужин.
       - Ага. А у нас торт, - радостно говорю я, - вот бы Вовку позвать.
       - А мы ему отнесём кусок, - говорит Оксанка, - можно бы и позвать, да где его найдёшь теперь?
       Банка не разбилась – она упала в траву.
       - Ну вот: точно что кто-нибудь поужинает, - Оксанка выглядывает за окно, - а может, и останется. Завтра сами тогда подберём.
       - Ну что, Юль, полегче стало? – спрашиваю я.
       - Всё равно я уйду, когда он придёт, - спокойно отвечает сестрёнка.
       - Вот у неё вечно так, - говорит Оксанка.
       - Ты, Юлька, достала уже, - злюсь я, - сначала одно говоришь, потом другое. Это, я знаю, овновская черта, но она у тебя так конкретно проявляется, просто жуть. У меня есть ещё знакомые овны, но до такой степени я ни у кого этой противоречивости не встречала.
       - У нас вообще-то много овнов, - говорит Оксанка.
       - Я с овнами дружу, - улыбаюсь я.
       - А ты кто по гороскопу? – спрашивает Сашка.
       - Я водолей. Сама вот не люблю водолеев – они разные все. А ты?
       - Скорпион, - говорит Сашка.
       - Мне нравятся стрельцы, львы, скорпионы, ну, овны, и всё, наверное. Ещё близнецы немного – они бешеные.
       * * *
       - Я у него спрашиваю, - рассказывает Сашка про Вениаминыча, - торта хотите? Он: «Хочу». Приходите тогда, говорю, на чай. «Хорошо. Когда?» В девять. Комната восемьдесят три. Он обалдел: «У девчонок, что ли?» Но уж всё, согласился, деваться некуда.
       - Класс! – одобряю я.
       - Ну, вообще! Ты, Сашка, молодец, - хвалит Юлька, вдруг позабывшая о своё нежелании встречаться с Мышей, - «Торта хотите?»… Здорово!
       - Он раньше-то к нам всё время на чай ходил, - говорит Оксана, - а последнее время не ходит – на Юльку обиделся. Тогда Юлькин день рожденья отмечали, позвали его: он сначала не пошёл, но потом Настя сказала, что это её день рождения, ну, он коробку конфет купил, только Юле её не подарил, хоть и узнал, что её праздник.
       - Ага, - жалуется Юлька, - «Это, - говорит, - вам, девочки». И подаёт Насте с Оксаной, а я вообще в другом месте стояла.
       - Юля! – заглядывает в комнату питка. – Тебя к телефону.
       К телефону мы идём вчетвером. Звонит Танюха.
       - Не приедешь? – спрашивает растерянно Юлька. – А как же я стирать буду? У меня денег нет. И мыло закончилось…
       Телефон стоит в сушилке, и потому в пол вделана решётка, под которой виднеются какие-то нагревательные приборы. Окно сушилки выходит на крыльцо. Сашка выбежал туда и теперь через стекло строит нам рожи.
       Александр Вениаминович вышел посидеть на скамеечке у школы и теперь мило беседует «с какой-то крашеной бабой», как выразилась Оксанка.
       - Ты её знаешь? – интересуюсь я.
       - Неа, - качает головой Оксана, - наверное, новая девка Вениаминыча. У него их много.
       - Ну, что? – спрашиваю я Юльку, когда она, наконец, кладёт трубку.
       - Да ничего, - отвечает расстроено сестрёнка, - она вообще не приедет. Её Толян позвал в деревню теплицу делать: сказал, что иначе с ней разведётся.
       Толян – это Юлькин отец и мой дядя.
       - Ну, вообще ***ня, - злюсь я, - чего она, совсем обалдела?
       - Да, мне и ходить не в чем. У меня всё грязное. И воды здесь горячей нет.
       - Ладно, разберёмся, - говорю я, - пойдём лучше на крыльцо.
       В дверях нас встречает Сашка.
       - Я его ещё раз позвал, - сообщает он, - а то Вениаминыч и забыть может.
       - Так может, нам пригласить? – спрашиваю я.
       - Пригласи, если хочешь, - пожимает плечами Сашка.
       Мы подходим к Мыше вдвоём с Юлькой.
       - Александр Вениаминович, - обращаюсь к нему я, - вы чай-то пить придёте?
       «Крашеная баба» презрительно-оценивающе разглядывает меня.
       - Куда? – чуть насмешливо спрашивает Вениаминыч.
       - Ну, к нам в комнату, - растерянно отвечаю я.
       - Зачем?
       - Чай пить, - как будто в первый раз слышал.
       - Зачем?
       - Ну… это… - мнусь я.
       - Да ладно, ладно, - смеётся Мыша, - я шучу. Приду, меня уж звали. А это что, так задумано? – кивает он на татуировку у меня на руке.
       - Ага.
       Что я могу ещё сказать?
       - Дурак вообще какой-то, - говорю я Юльке, когда мы в спальне завариваем чай, - и шутки у него дурацкие. Не понимаю, как можно его любить.
       - Он же тебе нравился, - парирует Юлька.
       - Мне-э?!
       - Ну да, в тот раз ты ещё у меня его отбить обещала, - напоминает сестрёнка, - я тебе даже разрешила. Ещё письмо в деревне ему писала.
       - Я же от тебя письмо писала, - возражаю я, - сообщала ему, как ты его любишь и просила быть к тебе поснисходительнее. Хорошо хоть, мы передумали то письмо отправлять – такая дурь. Тогда у нас что-то конкретно крыша ехала.
       - Да уж, - соглашается Юлька.
       - Впрочем, она у нас всегда едет. Только каждый раз по-разному. А что мне тогда Вениаминыч нравился, это точно. Вот идиотизм.
       - Уже, между прочим, полдевятого, - напоминает Оксана.
       Мышу мы пригласили к девяти.
       - Эй, стой!
       Но Юлька уже ускользнула в коридор. Правда, Оксана вовремя кинулась за ней и почти сразу приволокла обратно. Но в дверях спальни Юлька вырвалась и убежала снова. На этот раз её догоняем мы с Сашкой. Приводим обратно, крепко держа за обе руки.
       - Нет уж, никуда не уйдёшь, - говорю я, - Оксана, где там был провод?
       Я принимаюсь обматывать Юлькины ноги удлинителем, а когда берусь за руки, в спальню заглядывает питка.
       - Вы чего тут делаете? – интересуется она.
       - Да так, к чаепитию готовимся, - объясняет Сашка.
       - А-а, понятно, - кивает питка и исчезает за дверью.
       - Ну, вообще, - поражаюсь я, - ничего не сказала даже. Точно то у вас тут все ёбнутые. Я про вас повесть напишу, только бесполезно, всё равно никто не поверит.
       - Да ладно, фигня, - говорит Сашка, - напиши, это интересно будет.
       - Хорошо, - соглашаюсь я, - она будет называться «Ёбнутые».
       Воспользовавшись моментом, Юлька легко вынула руки из моих пут, скинула с ног провода и ушла за занавеску, на свою кровать. За пять минут до прихода Мыши нам, однако, удалось извлечь её оттуда и посадить на диван.
       - Да не, правда, - отнекивается Мыша, - я торта не буду. У меня в животе целая гора шашлыков, а за ужином я целый батон съел.
       - Ну вот, зачем же ты съел, - упрекаю его я.
       Он взглядывает на меня виновато.
       - Да мне скоро идти надо, так то я у вас ненадолго.
       - Ну, съешь хоть немного, с чаем, - уговариваю я.
       Юлька молчит, постепенно двигаясь к краешку дивана, на котором они сидят вдвоём с Мышей, а под конец всё же сползает совсем.
       - Надо окно закрыть, - говорит сестрёнка и лезет на подоконник, за занавеску.
       Александр Вениаминович опасливо косится на неё и продолжает болтать со мной о поездках в другие страны.
       - Я бы хотел съездить в Италию, - мечтательно говорит он и принимается описывать красоты этой страны.
       Но вскоре глядит на часы и, охнув, быстренько сматывается, едва успев попрощаться с нами.
       - У него, наверное, свидание, - предполагает Оксана.
       - А я вообще люблю ездить, - заявляет Сашка, кажется, не обратив внимания ни на уход Мыши, ни на Оксанкину реплику, - просто ехать в поезде…
       - Ага, я тоже! – радуюсь я. – Чем дальше, тем лучше. Надо, наверное, домой съездить.
       - Зачем? – удивляется Оксана.
       - Ну, так, на всякий случай. Неохота слишком уж с мамой ссориться, поговорю хотя бы. Я ей письмо из Москвы писала, пыталась объяснить что-то. Не знаю, поймёт ли она…
       - Я торта ещё хочу, - говорит Юлька, вернувшаяся на диван, - только не целый кусок.
       - Вот, возьми, тут как раз не целый, - Оксанка пододвигает ей Мышино блюдце.
       - Ага! – Юлька опасливо дотрагивается до торта. – Если это его кусок…
       - Да нет, это мой, - уверяет её Оксана.
       - Ну, раз твой, тогда ладно.
       Мы с наслаждением наблюдаем за тем, как она доедает Мышин кусок и только после этого говорим ей правду.
       - Да ну вас на ***! – посылает нас Юлька и уходит к себе за занавеску.
       * * *
       - Я дура и уродина, - ноет сестрёнка, валяясь на кровати, - зачем я ему нужна такая? Он со мной даже не общается.
       - Ну, а чего ты сидишь, молчишь? – сержусь я, вспоминая какой-то детский, наивный взгляд Мыши, который выглядит моложе своих двадцати шести и сам ещё напоминает школьника. – Он разговаривает, когда первой с ним заговоришь.
       - Да я пыталась, - почти шепчет Юлька; голос её дрожит от волнения.
       - Я лично не слышала.
       - Я тоже не слышала, - говорит Оксанка.
       - Надо было смелее и громче.
       - Да не могу я. Боюсь, не знаю почему, как он придёт…
       - Ну, надо бороться с этим. Чего ты тормозишь? – смеюсь я. – Как Сашка тебе сказал: «Подвинуться к нему поближе и голову на плечо положить».
       - Я уж хотела заговорить, - жалуется Юлька, - а вы всё раньше меня начинаете… я не успевала.
       - Вот, ты ещё и нас обвинять будешь, - говорю я, - надо было нам молча ждать, пока Юля соизволит Мыше слово сказать.
       - Так он же на меня обижается, - продолжает ныть Юлька, - он обещал вообще со мной не разговаривать.
       - А ты возьми и заговори. Что он, молчать будет?
       - Он может, - заверяет меня Оксанка.
       - Надо перед ним извиняться, - вздыхает Юлька, - я уж пробовала, но он не прощает.
       - Не извиняйся больше, - возражаю я, - и вообще ничего не делай. Наоборот, не обращай на него внимания. Веди себя как обычно. Вот чего молчала, с нами даже не общалась, когда он здесь сидел?
       - Так я пытаюсь… Но не могу. Нафиг я ему нужна!
       - Это бесполезно, - мотает головой Оксанка, - её уж все учат, как себя вести, только она не слушает.
       Оксанка и сама, я слышала, несколько раз резала вены из-за своего Коли, но не глубоко, так что её удавалось спасти. Честно говоря, мне сложно представить истерику Оксанки, с виду она такая уравновешенная. Всё время улыбается, кажется, на мир, на всё происходящее вокруг смотрит с насмешкой. Впрочем, наверное, и истерики её – это всего лишь насмешка: над жизнью, подаренной небом, над отвергнувшим её любимым, над воспитателями и бабушкой, которые, наверняка, пришли в панику.
       Мать не занимается воспитанием Оксанки, и теперь её бабушку вызывают в школу, угрожая исключением: девочка прогуливает уроки и плохо учится. Хотя, похоже, ей на всё плевать: от таких дел она отмахивается, как будто это её и не касается.
       - Знаешь, Юлька, - говорю я, - у меня тоже часто истерики бывают. Они, наверно, должны у нас быть. Я раньше всегда придумывала им причины, а потом поняла, что у этих истерик нет причин. Конечно, так неинтересно, и хочется всегда что-то придумать. Разум требует объяснения: почему, зачем, чего я хочу добиться своими слезами, но на самом деле это не что иное, как инстинкт. Простой человеческий инстинкт, рвущийся на волю. Главное – не нужно ограничивать его.
       «Интересно, где сейчас Вовка?» - подумалось мне.
       Юлька затихла. Когда я начинаю философствовать, они затихает всегда, прислушиваясь ко мне, но в словах её я потом никогда не замечаю отголосков своих мыслей: они просто исчезают в темноте. Впрочем, я же сама говорила Вовке, что нужны они только мне самой.
       - Ты чистая, Юлька, - говорю я.
       - Правда? – удивляется сестрёнка.
       - Ну, конечно. Ты чистая. Я это чувствую.
       - А я? – доносится из темноты затихающей спальни.
       - И ты, Оксанка, тоже. И Сашка. Возможно… Вовка.
       - Так ты поедешь домой? – спрашивает Юлька.
       - Поеду.
       - Когда?
       - Не знаю. Может, завтра. Может, послезавтра. А что?
       - Я хочу с тобой.
       - Давай! – радуюсь я.
       - Поезжай, - поддерживает Оксанка.
       - Возьму и уеду нафиг.
       - Классно! Мне хоть не скучно ехать будет.
       - Точно.
       - Что, правда поедешь? – ещё не верю я.
       - Поеду, - решается Юлька и вдруг заливается каким-то удивлённым, ещё похожим на рыдания, ещё не верящим в собственную свободу смехом.
       6.Вовка
       - Я люблю вокзал, - говорю я.
       Мы с Вовкой сидим на земле у самых рельс и слушаем, как вдали затихает шум недавно ушедшего поезда.
       - Здесь чувствуешь себя особенно свободной. Вокзал почти не отражает духа того места, где ты находишься, а если и отражает, то только внешне, но внутренне… как бы это сказать. Это как человек, который, кажется, рядом; можно дотянуться до него и прикоснуться, но на самом деле его с тобой нет – в мыслях он далеко. Так ведь бывает. С вокзалом то же самое. Это нейтральная территория, мост между мирами. Я люблю шляться по мирам, менять обстановку; везде, в каждом городе, в каждой группе людей особое настроение, особый дух – я называю это миром. Я погружаюсь в этот мир и живу в нём до определённого момента, а потом мне надоедает это, и тогда я сбегаю в другой мир. Правда, мне всё равно лучше в родных краях.
       - Пожалуй, я и теперь сбежал бы куда-нибудь, - говорит Вовка, - но ехать мне некуда, да и денег нет.
       - Это всё фигня, - отвечаю я, - главное - захотеть. Забить на все условности: на то, кем ты являешься и есть ли у тебя деньги. Ты получишь всё, что тебе нужно, если захочешь этого по-настоящему. Это непросто, я знаю, но ты должен изменить своё отношение к желаемому. Ты должен сказать себе: мне всё равно, будет это у меня или нет, но всё же я хочу, чтобы это у меня было.
       - Как это: хочешь и всё равно? – не понимает Вовка.
       - Это сложно сначала, но когда-нибудь ты поймёшь, я думаю, - говорю я, - приглядись к птицам. Почувствуй себя вороной и послушай затем, что скажет тебе твоё сердце. Делай то, то оно скажет. Вот и всё…
       Ветер задувает назад серые Вовкины волосы и треплет широкие рукава пальто.
       - Ещё один поезд, то ли, идёт? – спрашивает он, прищуром вглядываясь налево, вдаль по рельсам.
       Поезда пока не видно, но уже слышен приближающийся шум.
       - Поезда чем-то похожи на ветер, - говорю я, - они помогают людям обретать крылья.
       - Собакам крылья не нужны, - вздыхает Вовка, - им было бы что пожрать.
       Это он говорит про Найду, которая пропала.
       - Да, точно, - соглашаюсь я, - она и вправду была не наша. Приблудной её сделала жизнь, но она – собака, и ей нужен постоянный дом, постоянный хозяин, постоянный кусок. Дай бог, чтобы она нашла всё это. А мы приблудные, и мы будем слушать песни ветра.
       Наконец-то показался поезд – тёмная череда грузовых вагонов, - она замедлил ход, но не остановился, а медленно проезжает мимо, бездумно постукивая. Мы молча созерцаем его спокойное движение.
       - Пару лет назад мне снился бешеный трамвай, - говорю я, когда все вагоны пронеслись мимо, - этот трамвай едет сам по себе. В нём нет машиниста, в нём собрались люди, которые хотят найти себя и сбежать от всего. Они не общаются на протяжении всей дороги, они только переглядываются и смеются, когда им становится радостно; они без слов понимают друг друга…
       Я как сейчас вижу этот трамвай. Весна, брызжущее солнце, счастливые птицы и ручьи повсюду. Я еду в нём и смотрю в окно, когда он проносится по мосту высоко над рекой – быстро-быстро, потом так круто поворачивает, что кренится набок, и всё замирает у меня внутри, мысли разлетаются птицами, и я готова погибнуть, разбиться в этот момент, мне плевать, что будет потом.
       Этот сон никогда не кончается; бешеный трамвай никогда никуда не приезжает. А ещё в его окнах нет стёкол, и оттого ветер дует в лицо, как я люблю. В детстве так было, когда отец катал меня на мотоцикле: он снял все стёкла и ездил на последней скорости. Рискуя всем, в момент риска обретаешь всё. Только этот момент реален и вечен, а всё, что помимо него, нереально и преходяще. Когда трамвай замедляет свой ход, улетевшие птицы мыслей возвращаются в голову, как в клетку. Это нужно иногда, пока ты живёшь на земле.
       - Я сегодня Людку видел, - сообщает Вовка, - она за мной погналась, хотела меня поймать, и всё орала что-то, орала. Не знает, как жить без меня, дура. Страдает, изводится – видно же, а орать не перестаёт. Не могу я к ней идти – это уж теперь точно.
       Здесь, на вокзале, я и прощаюсь с Вовкой: не знаю, вернусь ли. Сейчас у детей уроки, а потом мы попытаемся отпросить Юльку.
       - Ну, удачи тебе! – желаю я своему новому другу. – Когда-нибудь ещё приеду.
       - Приезжай, - улыбается он, - пока ещё я не понимаю ничего, но ты права, мне кажется. Спасибо тебе.
       - Да не за что, - отмахиваюсь я, - ты бы всё равно ушёл: не сейчас, так позже.
       Он кивает, глядя в землю, какой-то весь понурившийся, задумчивый, но в следующий момент вдруг оживает, вскидывает на меня свои воспалённые глаза, на дне которых с недавних пор пробудился блеск, и протягивает руку. Я пожимаю её, киваю Вовке и быстрыми шагами иду к интернату. Мне радостно за него: он вступил уже на подножку вагона бешеного поезда и, хотя с сомнением и тоской оборачивается ещё назад, словно раздумывая, но уж теперь поздно. Поезд тронулся.
       7.Ветер
       - Что-то я не хочу ехать, - говорит Юлька.
       Мы уже взяли билеты и теперь стоим в ожидании автобуса.
       - Давай я вместо тебя! – загорается Сашка.
       - Нет уж, поеду теперь, - быстро передумывает Юлька.
       - Ну, в общем, ждите, - говорю я ребяткам на прощанье, - наверно, я вернусь.
       Сашка долго бежит за автобусом, пока тот ещё не очень быстро едет по городу.
       * * *
       Всё получилось интересно и довольно неожиданно. Сначала мы хотели по телефону просить у Танюхи разрешения привести Юльку, но телефон, с которого позволяли звонить по межгороду, стоял в директорском кабинете, а директор был в отпуске. Ключ от кабинета добыть нам тоже не удалось, и в результате, прогуляв последний урок, Юлька и Оксана побежали со мной на телеграф. Но на телеграфе вдруг передумали звонить. Всё равно Танюха была в деревне, всё равно она не позволила бы везти к ней Юльку – это легко было угадать, зная её характер, а сестрёнка уже настроилась к ней ехать. В первую очередь она хотела сбежать от Александра Вениаминовича, чтобы хоть на время не встречаться с ним и забыть о его существовании.
       - Ой, я боюсь, - с какой-то радостной опаской в голосе сказала Юлька, - меня Танюха убьёт. Интересно, что она скажет?
       - Она скажет «Неописуемо», - с уверенностью ответила я. Моя тётя любила повторять
это слово.
       - А, да, точно, - засмеялась Юлька.
       «Нет расписки от мамы, которая позволяла бы её с сестрой отпускать», - говорила завуч по кличке Докторша (фамилия у неё была Докторова). «Да её мама вчера звонила и разрешила ей ехать», - врали мы. «Надо было к телефону кого-нибудь позвать, - не сдавалась Докторша, - завуча или воспитательницу». «Ну вот, не позвали, - объясняла я, - так уж получилось, а сегодня мы до телефона добраться не можем». «Нет, не отпущу. Всё понимаю, но уж извините, девочки, помоь ничем не могу».
       Мы напирали на жалость, рассказывая Докторше, что у Юльки кончились деньги и мыло, но она была непоколебима. «У воспитателей спросите, - посоветовала она, наконец, - может, они позволят». «Питка сегодняшняя не отпустит, - рассуждала Оксана, - директор у нас добрый, разрешил бы, да нет его сейчас. И Вальки сегодня нет». «Так пойдёмте к ней!» - предложила я. «Пойдёмте», - обрадовалась Оксанка. «Пойдёмте! – воодушевилась Юлька. – Тем более что завтра её смена».
       И мы пошли к Вальке, как за глаза звали девчонки свою любимую питку, Валентину Валентиновну. Она сама, казалось, ещё не выросла, в прошлый мой приезд летала как на крыльях, готовясь к Осеннему балу, вместе с детьми репетировала какие-то стихи, с интересом расспрашивала Юльку о её отношениях с Мышей.
       Услышав, что Юлькина мама разрешила девчонке ехать со мной, Валька сразу же её отпустила, правда, велела мне написать расписку, по которой я обязывалась доставить Юльку обратно через пару дней. Эту расписку она оставила себе, а другую, которую быстренько начёркала сама, отправила в школу.
       «Только смотрите, я ведь надеюсь на то, что Юлина мама действительно звонила», - сказала Валька шутливо-строгим тоном.
       «Валька добрая, - рассуждала Оксана по дороге, - она, поди, догадалась, как всё на самомо деле». «Ага, - согласилась Юлька, - она всегда обо всём догадывается, но ей пофигу до этого».
       Докторша долго сверяла Валькин почерк с какими-то характеристиками, но под конец мне всё же выдали Юлькин паспорт и справку из школы, чтобы меньше платить за билет, и таким образом это дело было устроено.
       - Блин, надо было тоже сумку собрать, - опомнился на вокзале Сашка, - и ехать с вами. Справку хотя бы взять надо было.
       - Он всегда так, когда кто-нибудь уезжает, - говорит мне Юлька по дороге, когда все пассажиры в окна смотрят на Сашку, бегущего наравне с автобусом, - всё время хочет уехать.
       - Что ж не уедет? – спрашиваю я.
       - Не знаю, - пожимает плечами Юлька.
       - Здесь главное – решиться. Пока то он , видимо, недостаточно хочет. Наверно, время не пришло.
       Зато пришло наше время. Чувствую себя необычайно взрослой и свободной, везя Юльку домой. Моя ответственность за неё даёт нам возможность быть по-настоящему вместе.
       Почти всю дорогу сестрёнка переживает, как отреагирует Танюха на наш приезд, но всё равно счастлива, что едет домой.
       - Ты отсюда, наверно, только с мамой уезжала? – спрашиваю я.
       - С Оксанкой тогда, когда мы из школы сбежали, - говорит Юлька, - да в этом году с Настей до Вологды доехали. Но почему-то никуда не пошли, попили на вокзале чаю с булками и вернулись обратно.
       - А Толян тебя никогда домой не возил? – интересуюсь я.
       - Возил один раз, - весело отвечает Юлька, - да в гости приезжал. В четвёртом классе забрал меня из школы и привёл в бар. Напился там, сидит никакой, и я сижу. Мне уж надоело, вокруг мужики какие-то пьяные. Так потом меня ментв школу привёл. Уж не знаю, откуда в баре мент взялся – может, тоже выпить зашёл. А может, позвал его кто. Мама тогда мне с папой вещи послала, а у него в этой сумке пиво пролилось, и потому у меня всё пивом воняло.
       - Да-а, - улыбаюсь я, - слушай, я что-то уже по Сашке скучать начала. И по Оксанке тоже. С ними весело. Не хочу я, чтоб тебя кто-то другой в школу вёз. Я и расписку написала, так то всё. Чувствую – ещё не совсем отсюда уехала, а так, чтобы вернуться.
       - Вот и возвращайся, - поддерживает меня сестрёнка, - там уже и Настя с Дашей приедут. Синусок так по тебе соскучилась, а Дашу ты вообще не видела, её в тот раз не было. Она раньше нормальная была, а потом мы её испортили.
       Ветер шумит. Этот шум постепенно заглушает Юлькины слова и становится слышен тихий звон: это бьются стёкла, лопаются, насмехаясь над людьми, едущими в душном автобусе. Свежий ветер врывается в окна и разгоняет духоту. Автобус сменяется электричкой, в которой мы едем от Вологды до Череповца, а потом – только в ветер.
       * * *
       Ветер играет нашими волосами, а мы сидим на реке втроём: я, Юлька и Гарик, азербайджанец, мамин гражданский муж, который привёз нас сюда на машине. Он – за нас, он искренне обрадовался Юльке и нашей безумной затее, до того, что я бросила институт, ему нет никакого дела. Разговор с мамой получился почти таким, как я и предполагала. Хорошо, что он не затянулся надолго: мы приехали поздно вечером, а утром уже укатили в деревню.
       «Устроили самодеятельность! - сказала Танюха, когда мы вылезли из машины у огорода. Она стояла перед нами, руки в боки, и холодно переводила взгляд с меня на Юльку и с Юльки на меня. – Ну что, раз приехали, лопаты в руки и живо грядки копать!»
       Конечно, это было не всё, что она сказала; она пообещала зачем-то устроить разнос воспитателям, которые позволили нам такое своеволие.
       «Они-то здесь при чём? – пыталась возмущаться я. – Это мы им сказали, что ты Юльке разрешила со мной ехать, так что только я виновата». «Нет уж, я позвоню», - сказала Танюха.
       Мы думали было и впрямь копать грядки, но Гарик потащил нас за собой на речку, и вот теперь мы сидим на плоту и размышляем о том, как нужно жить.
       - Надо найти такую работу, чтобы много зарабатывать и больше было свободного времени. Пусть даже она тяжёлая будет, но нужно так, чтобы хорошо потом отдыхать, - рассуждаю я.
       - Правильно, - соглашается Гарик, - а то люди трудятся, трудятся всё время… Я вот тоже. Иногда удаётся выбраться ненадолго куда-нибудь, но если с Леной, то это невозможно. Пиво пить не даёт, то не так, да это не так, а ещё потом жалуется, что я без неё с друзьями отдыхаю. А что мне делать? И Таня тоже… Она хороший человек, я её уважаю, но со своей работой даже к дочке съездить почаще не может. Да она благодарить тебя должна, то ты Юлю домой привезла – такой труд сделала!
       Мы с Танюхой не ссорились. Решили слушаться её, и когда уехал Гарик, все вчетвером: с ней, с сестрёнкой и с бабушкой взялись за стирку Юлькиной одежды, которую привезли из Грязовца.
       - Ну вообще, - не до конца ещё успокоилась Танюха, - это надо, а? Юльку привезла! И не лень тубу было?
       - Наоборот же, классно! – радостно отвечаю я.
       - Вот, трудитесь теперь – в наказание.
       - Какое наказание? – удивляюсь я. – Очень даже здорово – постираем.
       - Ну хорошо, преимущество, - усмехается Юлькина мама, постепенно успокаиваясь и принимая наши правила игры, - во всяком случае, применительно к нам.
       - А скажи «неописуемо», - вдруг прошу её я.
       - Конечно, неописуемо, - говорит Танюха, - а ты чего фыркаешь? Заболела, что ли?
       - Ага. Мы в карьерах купались, поэтому, наверно, - поясняю я, - это фигня, я всё время простываю. Ну что, полоскать теперь идём?
       - Да выполощу я, - примирительно машет рукой она, - сиди дома, сопленосая.
       * * *
       Я постепенно сползаю с крутого берега лесной реки, сливаясь с осыпающимся песком, и так лежу на откосе, наполовину зарывшись в этот песок, млея под солнцем. Мне всегда казалось, то родная природа разговаривает со мной.
       Ветер разыгрался не на шутку. Он дует мне в лицо до того сильно, что глаза начинают слезиться, но я распахиваю ему свои объятия и вдыхаю его полной грудью. Мне кажется, что он дует для того, чтобы я растворилась в нём, нашла своё место среди стремительных воздушных потоков… «Это я управляю ветром! – проносится в голове. – Он слушается меня и приветствует теперь, когда я вернулась домой. Мне незачем сомневаться. Прежде, пока я ещё не нашля своего пути, я отдавалась на его волю и слушала, к чему он призывает меня из глубины моего существа, а теперь я выросла и знаю сама, что мне следует делать, и ветер пришёл, чтобы покориться мне, потому что для этого он воспитал меня».
       * * *
       - Ну, и как тебе это? – спрашивает Вовка.
       - Не знаю. Я сегодня такая долбанутая, просто жуть. Наверно, я с этим разберусь, но пока что меня это бесит. ****ь, я идиотка, дура, тупица, меня бить надо, бить! Люди, побейте меня, а?.. Чтобы всю эту дрянь выдолбить. Ненавижу!
       Качели взлетают вверх и вниз, в глазах отражается голубое небо, чистое голубое небо, без птиц. Лучше бы отпустить их из потяжелевшей головы… просто взять и отпустить, рассмеяться, развеселиться, остаться совсем без мыслей в открытом поле… в мокром поле Грязовца, скинуть ботинки и бежать, да не одной, а с моей стаей, в которой теперь прибавилось ещё два волка, - в Караганду, постоять на холме, повыть, а потом серыми тенями ринуться вниз, клубком скатиться к воде и, окунавшись в живительную влагу, окончательно скинуть с себя остатки груза.
       Вовка-то понимает меня, он с интересом приглядывается ко мне, потому что с ним недавно творилось нечто похожее, и может быть, не до конца выветрилось теперь.
       Это как в детстве, когда мама ставила меня в угол и не выпускала оттуда до тех пор, пока я не просила у неё прощения. Я молала до последнего момента, потому что не понимала своей вины. Мне казалось, что я права, но под конец это становилось невыносимо: мама безучастно занималась своими делами, не обращая на меня внимания, а я стояла в углу и плакала… «Ну, что?» – спрашивала она под конец, холодно взглядывая на меня. «Мама, прости меня, пожалуйста», - лепетала я, опустив голову – без раскаяния, а только чтобы произнести эти слова – так, чтобы самой не ощутить их значения. Они были простым набором звуков, своеобразным паролем, клёчом к свободе. «Громче, я не слышу!» «Мама, прости меня, пожалуйста!» Я уже смотрела ре в пол, а в противоположный угол комнаты глазами, полными ужаса и слёз. «У-у-у!» – выло всё внутри меня. «У-у-у!» - я не слышу собственного голоса, а только ветер… Ветер, ветер, ветер… Такое случалось редко, потому что я была послушным ребёнком, но когда прорывалось, то уж серьёзно и наверняка. Один раз я устроила истерику из-за того, что не хотела идти к зубному. Довела до слёз бабушку, скидывала одежду, которую она пыталась на меня надеть. И настояла на своём, не пошла. «Бесстыжая! – ругала меня вечером мама. – Бабушка с раннего утра в очереди за билетом стояла». А я несколько часов простояла в углу, пока не попросила прощения.
       * * *
       Мне было хорошо в деревне, с бабушкой и Юлькой, а потом позвонила мама и сказала, то мы едем на пасху к родственникам в соседнюю деревню, где она строила дом. Я отказалась.
       «Ты не хочешь увидеть родственников?» - спросила мама.
       «У меня нет там родственников», - сказала я.
       «Как? – мамин голос дрогнул, словно надломился, будто в ней что-то оборвалось. Мне было жаль её, но что я могла сделать? Я говорила, как чувствовала. – Как нет?»
       «Моя семья – это те, с кем мне хорошо».
       «Но ведь сущестует же определённый долг, обязательства», - мама пыталась хоть каким-то способом поправить положение, хоть немного успокоить себя. Себя.
       «Я никому ничего не должна, - спокойно сказала я, - и мне никто ничего не должен».
       «Ты не хочешь побыть со мной? Ты в этот свой приезд всё с Юлькой да с Юлькой, а я тебя толком и не видела!» - возмущалась мама.
       «Ну хорошо, заезжайте», - согласилась я «через не хочу». Уж очень плохо она реагировала на мои слова. Я знала, что она живёт мной, и мне не хотелось так, сразу кидать её в омут безнадёжности.
       Я ненавижу этот новый дом, в котором год назад пообещала ей жить летом. Я ненавижу его из-за того, для чего он строится, из-за маминой заботы о его благоустройстве, из-за выокого сплошного забора вокруг, которым она всегда стремилась отгородиться от окружающего мира. «Я не хочу, чтобы видели, что я там делаю, - объясняла она, - чтобы обсуждали».
       - Работы-то ещё много, - пожаловалась мама, стоя перед домом, - надо его обшивать. И печку доделывать. Не знаю, когда и отдыхать будем – в это лето опять, наверно, не получится.
       Моя мама – человек, у которого на роду написано работать без отдыха. Она от этого сильно страдает, но отдыхать не умеет – это уж точно. Гарик хоть съездит иногда с друзьями на шашлыки, пивка попьёт, расслабится. А маме необходим комфорт и покой, а для этого нужно построить дом, отгородиться высоким непроглядным забором. Там, за забором, всё должно быть продумано до мелочей: чтобы ни одного просчёта, ни единого грязного пятнышка, чтобы не за что было глазу зацепиться. Я знаю, что если она когда-нибудь устроит здесь, в деревне, поближе к своим родственникам, такое гнёздышко, то будет ревниво оберегать его от всяческих вторжений и посягательств на её имущество, на её дом и огород, следить, чтобы никто ничего не испортил, а в результате – пререкания с соседями, постоянное напряжение, боязнь воров или ещё чего-то в этом роде. Так же дело обстоит с её городской квартирой, которую грабили два раза. Теперь она установила двойную дверь, видеоглазок и сигнализацию, но по ночам ей всё равно снятся грабители…
       Мне стало скучно слушать рассуждения про обустройство дома, в который я твёрдо решила никогда не ездить, и я ушла сидеть в машине. Я злилась и хотела обратно к Юльке и бабушке. Пришёл Гарик, дал мне банку пива, и я, опустошив половину, внезапно решила убираться обратно домой.
       - Пойду обратно, - сообщила я маме, - здесь недалеко, лесом всего семь километров.
       - Так ты то, не будешь праздновать с нами пасху? – расстроилась мама.
       - Не хочу, - я пожала плечами, - я у бабушки сегодня уже отметила, она пирогов испекла. Вы всё равно за Юлькой будете потом заезжать, заберёте нас вместе. А то последний вечер, я уж лучше там несколько лишних часов побуду, чем здесь скучать.
       - Зачем тогда ехать было? – разозлилась мама. – Сказала, что не поедешь, и ладно.
       - Так ты расстроилась, - попыталась оправдаться я.
       - А сейчас я меньше, думаешь, расстроюсь?
       - Ну, что делать. Значит, так надо.
       - Пускай тогда Гарик тебя отвезёт, - сказала мама. В глазах её закипали слёзы.
       - Я сама дойду, - ответила я.
       Стоило ехать с мамой, чтобы возвращаться в свою деревню пешком. Так хорошо брести по вечернему лесу, что невозможно ощущать раскаяние. Что такое раскаяние? Я уж и забыла, какое оно бывает. Просто подумала, что почувствовала бы его раньше, может быть, ещё год назад. Угрызения совести – по проторённой дорожке они ещё пробираются иногда ко мне, но с каждым разом я всё более жестоко отгоняю их, заполняя эту дорожку радостью.
       «Может быть, я всё-таки не права?» - вспыхивает лёгкое сомнение. Но как же я могу быть не права, если за час ходьбы вволю надышалась свежим воздухом, увидела вспорхнувшего с ветки глухаря, тяело прохлопавшего крыльями и скрывшегося в лесу, насобирала горсть глухариных перьев – подарок мне от леса, символ высшего инстинкта. Здесь находится небольшой глухариный ток, и глухарь потерял свои перья либо в борьбе, либо в пылу страсти. Я решила подарить часть этих перьев детям ветра. А ещё я увидела змею, о чём давно мечтала. Это был ещё один подарок леса. Змея, гревшаяся до того на тропке, под заходящим солнышком, заслышав меня, развернулась из клубка, быстро и мягко извиваясь, чёрной лентой метнулась в сторону и исчезла среди травы.
       * * *
       Мы поссорились с мамой ранним утром, в четырое часа. Электричка в Вологду уходила в пять, и пока Гарик перегонял машину со стоянки, чтобы везти нас на вокзал, мы с Юлькой пили на кухне чай, а мама просто сидела с нами.
       - Когда ты вернёшься? – поинтересовалась мама.
       - Не твоё дело, - сказала я.
       Сама не знаю, почему я грубила – мне так хотелось, так я и объяснила, когда она спросила меня об этом. Я чувствовала, как от неё ко мне тянутся липкие нити паутины, прикосновение которых было мне неприятно, и я инстинктивно отскакивала в сторону, пыталась оборвать их, грубя и огрызаясь. Так было уже давно – каждый раз, когда она приезжала ко мне в Москву или я – домой.
       - Отвяжись от меня! – рычала я на маму. – Ты ко мне привязана. В этом вся проблема.
       - Я к тебе не привязана! – отвечала мама. – Ты надоела уже со своими привязками. Хватит! Я от тебя не трекбую любви, а только элементарных правил приличия. Что я тебе плохого сделала, почему ты огрызаешься?
       - Я делаю, что хочу, - сказала я, - я не знаю, что такое правила приличия.
       - Совсем с ума сошла! – завопила мама.
       Я посмотрела в её глаза и тут же отвела взгляд: столько в них было ужаса и боли – просто сплошная жуткая смесь этих чувств и ещё что-то гадкое – нити чёрной паутины из глаз.
       - Что?! – вскинулась она, когда я отвернулась.
       - Ничего. Я не сошла с ума.
       - Так ни один сумасшедший не признает, что он сумасшедший, - сказала мама.
       - Ну, хорошо, - согласилась я, - я сумасшедшая, у меня шизофрения.
       - Вот-вот, именно шизофрения, - подхватила мама, - ты пойми, я же боюсь, у тебя же наследственность, ты же знаешь, что твоя бабушка…
       - Отстань от меня! – завопила я, вскочив с места. – Хватит на меня ярлык вешать! Я свободна.
       - Свободна? – издевательским тоном спросила мама. – Сколько у тебя там денег осталось?
       Я ждала этого вопроса и искренне ему обрадовалась. Я ждала момента, когда мама лишит меня денег. До сих пор деньги, которые я получала от мамы, ставили меня в зависимость от неё, но она не переставала меня снабжать, и казалось глупым отказаться от этого и пойти работать. Мне всегда хотелось, чтобы меня бросили в воду, как щенка, не умеющего плавать, чтобы я научилась этому сама, без чужой помощи. Всю мою изнь мама проявляла чрезмерную заботу обо мне, и эта забота лишала меня возможности делать собственный выбор. И когда пришло время решать, куда идти после школы, я не знала, что выбрать, потому что до этого за меня всё решала мама. А когда я пыталась сделать что-то по-своему, она ставила меня в угол…
       Я когда-то поехала в Москву, потому что не знала, что мне конкретно нужно, поехала против собственной воли и уже второй год безуспешног тпыталась сбежать. Я всё долбилась и долбилась в стеклянные стены, бегая маленьким шариком по лабиринтам, не понимая, что не важно, где я живу и что делаю, завишу от кого-нибудь или нет, а главное – это внутренняя свобода.
       И тогда я разбила стекло, но всё равно ещё немного зависела от внешних условий. Требовалось доломать их до конца, чтобы понять, что они ничего не значат. Деньги.
       - Нисколько не осталось, - сказала я и предупредила её требование, - я тебе сейчас верну то, что ты мне вчера дала.
       Мама ушла в спальню. Я протянула ей деньги через приоткрытую дверь. В этот момент пришёл Гарик.
       - Гарик! Она совсем с ума сошла! – завопила мама из спальни. – Её в психушку надо везти, а не в Грязовец.
       - Оставь меня в покое, - сказала я, завязывая шнурок на ботинке, - я буду делать то, что я хочу.
       - Что у вас происходит? – спросил Гарик и ушёл в спальню беседовать с мамой.
       - Не трогай! Я вообще ничего ей не дам! – раздался оттуда мамин возглас.
       Гарик вышел из спальни с какой-то маской на лице – непонятно было, о чём он думает. За всю дорогу до вокзала мы не обмолвились ни словом.
       - Держи, - он протянул мне деньги, когда мы с Юлькой садились в электричку, - позвони маме. Она там совсем чего-то не то…
       - Четыреста пятьдесят, - весело сообщила я Юльке, когда поезд тронулся и Череповец, мелькая, понёсся мимо окон, постепенно переходя в леса, - наверно, сколько из пачки загрёб, столько и отдал. Там тысяча была. Так что пока деньги есть, а там видно будет.
       8. Сашка
       Девчонки ждали в холле и, когда мы вошли, тут же кинулись нас обнимать.
       - А мы-то думали, кто Юльку привезёт: мама или Лера, - болтала Настя, симпатичная девочка, с которой мы, говорили, похожи внешне.
       - Я, конечно, - гордо сказала я, - не Танюха же расписку писала.
       - А я-то расстроилась, когда мне Оксанка сказала, что ты здесь была. Думаю: «Вот, ****ь, приехала, а меня нет».
       И они, воодушевившись, побежали на первый урок, который мы с Юлькой прогуляли. А ко второму приехала Дашка. Дашка выглядела пай-девочкой. Я бы и не сказала, что она принадлежит к Юлькиной компашке и бесится наравне с моей сестрёнкой, Оксанкой и Настей. Одета простенько, в классическом стиле, волосы завязаны сзади в тугой тёмный хвост, бледное, чуть вытянутое лицо. Дашка была слепая, как Юлька, и тоже занималась по Брайлю .
       Несмотря на внешность, как только Дашка заговорила, я сразу поняла, что она ничем от Юльки, Насти и Оксаны не отличается: та е разболтанность в общении, бесконечный мат и совершенная свобода понятий.
       Я соскучилась по Сашке… В деревне мы с Юлькой не могли заснуть вечером; когда все уже улеглись, пришли на кухню и стали пить чай.
       «Не поеду в Грязовец, - сказала Юлька, - не хочу видеть Мышу. Ненавижу его, ненавижу школу и этот город».
       «А мне нравится Грязовец, - улыбнулась я, - ну, правильно, ты из-за несчастной любви… Она проходит рано или поздно, у меня во всяком случае. Мне надоели любовные отношения. Я уж столько раз влюблялась, мне это больше неинтересно. Хочется чего-то другого, крепче, сильней, не пойму пока чего – может быть, дружбы? Ну вот, хрен с ним со всем, я хочу в Грязовец. Что-то я по Сашке соскучилась».
       «Ты смотри, - предупредила меня Юлька, Косинус-то расстроится».
       «Ну, а что я сделаю? – сказала я. – Как получится, так и будет».
       Сашка больше не бегал с нами, может быть, потому, что нас стало теперь много. В парке мы повстречали Вовку. Он не вернулся домой, а днём ходил в Карагу – отсиживался там, думал, наслаждался свободой, а главное – прятался от жены. Ночевал у своего друга-холостяка. Оксанка продолжала носить ему еду из столовой – у них там с этим делом было не строго.
       - Денег у меня теперь мало, - сказала я, - эти экономить буду, так что всё.
       Что-то здесь, в Грязовце, было не так в этот раз, и мне уже не хотелось веселиться как прежде – отчасти из-за не до конца сброшенного груза… меня напрягали мои отношения с мамой, как я ни старалась об этом забыть.
       С утра, почти сразу после нашего приезда, позвонила Танюха и принялась распекать меня за то, что я неправильно себя веду.
       - Я ведь знаю, что ты там детям вино покупаешь, - сказала она.
       Об этом ей мгла сообщить только моя мама, которая видела осенние фотки с бутылкой пива, да слышала Юлькины россказни о её «одеколонном приключении», которое она зачем-то принялась описывать, когда мы ехали в машине из деревни. Правда, меня во время тех событий не было в школе, но всё-таки…
       - Ты ведь уже взрослая, - внушала Танюха, - должна хороший пример подавать. Лучше бы лимонаду им купила. И вообще: вместо того, чтобы Юльку сюда везти, взяла бы да оставила ей денег в долг, и не на вино бы тратила, а мыла бы купила. Неужели уж я не вернула бы потом?
       - Мы не из-за этого поехали, - сказала я.
       - А из-за чего?
       - Потому что хотелось.
       Она этого не поняла – ну и ладно. Я пообещала ей больше вина не покупать – всё равно у меня денег не было, а вообще-то мои обещания гроша ломаного не стоят; я не придаю особого значения словам. Приходит время, и их сдувает ветром.
       Как только мы вышли из сушилки, меня поймала Докторша и спросила, почему я сижу в школе на уроках, кто мне это позволил, и почему я соврала про то, что Юлька едет домой с маминого согласия, спросила, долго ли я буду здесь жить и велела попозже к ней зайти.
       - Наверно, Танюха с ней разговаривала, - догадалась Юлька, - да забей. Это Докторша, она всегда такая.
       - Да и вообще, пройдёт это у неё, - махнула рукой Оксанка, - наши учителя и питки быстро всё забывают.
       - Я же просила Танюху на них не наезжать, - угрюмо сказала я, - они же не виноваты. ****ь… задолбало всё. Сейчас у меня тоже истерика начнётся. У-у-у! Р-р-р!
       Настя с Оксанкой держали меня теперь под руки, как обычно Юльку: мы с ней поменялись местами. Надо было бесится, чтобы отпустить всю ту гадость, что всколыхнулась во мне, все эти остатки угрызений совести и прочей подобной ерунды…
       - А помните, как мы решили снотворного напиться, пойти к парням и там заснуть? – вспоминала Настя, пролетая мимо нас на соседних качелях.
       - Да! – рассмеялась Юлька. – Вот дуры-то были.
       - Зачем? – удивилась я.
       - А не знаю. Тогда нам казалось, это интересно, - сказала Настя.
       - Да уж, - подхватила Дашка, - так готовились к этому. Оксанка таблеток достала.
       - Ну и что?
       - А ничего, - Настя пожала плечами, - таблетки, видно, слаые были. Мы, в общем, не заснули. Ты, наверно, Оксанка, не те таблетки взяла.
       - Да ладно уж, те.
       Оксанка вообще с утра ходила какая-то недовольная, с Настей и Дашкой качаться не стала, а ушла сидеть на скамейку, потом и вовсе пропала: только Юлька своим чутким слухом уловила, как она сбежала.
       - Где Оксана-то? – спохватилась я, оглядываясь на пустую скамейку.
       - Так она сказала, что в школу пойдёт, - ответила Юлька.
       - Пойдёмте и мы, - предложила Настя.
       Без Оксанки было скучно.
       После ужина мы пошли в музыкалку. Как давно я не видела этих стен, этого рояля с барабаном на нём, золотистых занавесок на окнах, наполовину оборванных и потому висящих коряво.
       - Это они с тех пор так висят, - острила Оксанка, хитро поглядывая на нас с Сашкой.
       На этот раз обошлось без пива. Слушали русский рок, к которому Сашка приучил попсовых до того девчонок, за что я его хвалила. Юлька ходила потерянная, потому что Александр Вениаминович с ней не разговаривал и даже не дал ей карту по географии, которая хранилась у него в кабинете. Она распсиховалась, и Настя стала её утешать. Сашка поставил музыку и куда-то исчез, а мы с Оксанкой отправились в Мышин класс смотреть телевизор. Мыша играл в шахматы с мальчиками, а по телевизору показывали какую-то порнуху.
       - Я хочу есть, - сказала я, - пойдём в магазин, чего-нибудь купим.
       На самом деле мне просто трудно было оставаться на одном месте: мне, как и первого мая, когда я только приехала в Грязовец, хотелось всё время куда-то бежать и что-то делать.
       Когда мы вернулись в школу с вафлями и лимонадом, Дашка была в музыкалке, Настя -в спальне, а Юльки не было нигде. Настя присоединилась к нам, и мы долго бегали в поисках моей сестрёнки по всей школе и даже вокруг школы, а отыскали Юльку в туалете на втором этаже.
       - Я думала, вы не найдёте меня, - сказала она.
       Юлька сидела на подоконнике, и по щекам её текли крупные слёзы. Она не вытирала их, и они свободно катились до подбородка, а оттуда падали вниз, на одежду или на пол.
       - Мы уж и так-то еле нашли, - сказала я, - пойдём отсюда.
       - Не пойду, - отказалась Юлька, - мне здесь хорошо.
       - Да ладно тебе, - уговаривала её Оксана, - к тебе сестра приехала, а ты её бросаешь: она уж уедет завтра.
       - Идите в музыкалку. Или куда-нибудь. Я здесь побуду, - Юлька, отвернувшись, шмыгала носом.
       - Я без тебя никуда не пойду, - твёрдо сказала я, - на *** мне это надо. Я здесь с тобой. Пойдём, ну что ты, в туалете торчать будешь?
       - А это не просто туалет, - заметила Оксанка, - это «чертящий туалет».
       Я не стала спрашивать, что это значит – вероятно, с данным местом были связаны какие-то памятные Юльке события, касающиеся их отношений с Мышей.
       - Тут по всей школе скоро будут Юлькины названия, - рассмеялась Настя, - «чертящий туалет», «географическое крыло». Давай, Юлька, пойдём отсюда.
       - Не пойду, - сказала Юлька, - почему он так со мной? Мне же ничего от него не надо, а карта в самом деле для подготовки нужна. Я у него попросила нормально, а он: «Здесь много карт и все по географии. Что я, искать буду? Мне некогда». Теперь как меня увидит, ему всё некогда или куда-то бежать надо.
       - Пойдём, - я потянула Юльку за руку, - хватит ныть. Мы тебя искали, искали, не здесь же теперь оставлять будем. Давай, пошли куда-нибудь, нечего в туалете торчать.
       - Не пойду-у! – упиралась Юлька. – Отстаньте вы от меня!
       Но мы всё же вытащили её из туалета и повели в музыкалку. Из кабинета с инструментаи выглянул Сашка.
       - А я думал, вы там, - показал он на соседнюю запертую дверь, из-за которой доносилась музыка.
       - А нас там нет, - весело сообщила я, - там Дашка, наверное.
       - Кто хочет в барабан побить?
       - Я! – я оставила девчонок и нырнула в кабинет вслед за Сашкой.
       Посреди кабинета стоял большой барабан, и какой-то маленький мальчонка бил в него двумя белыми палочками. Он отдал их мне, и я, пробуя, тихонько ударила пару раз по плотно натянутой коже.
       - Давай громче! – сказал Сашка.
       Я рассмеялась, крепко сжала палочки в руках и ударила громче, ещё громче, разгоняясь, не ровно и невпопад, как выходило, и вдруг почувствовала, что именно это мне было нужно – звук барабана, вывобождающий какую-то скрытую силу, паутинка, протянувшаяся между мной и инструментом, дрожащие от ветра нити. Ветер, хлынувший из глубины моей души, воющий диким волком – волки воют, воспевая свою свободу, они рычат, чтобы отделаться от всего чуждого, наносного, они сливаются с текущим воздухом и, стоя на краю утёса, готовы в любой момент броситься с него вниз.
       Мальчонка схватил ещё один небольшой бубен с колокольчиками и принялся ударять в него ладонью. Получалась жуткая какофония, а от неё – восторг, и мы смеялись, и смех наш сливался со звоном и нестройными ударами двух бубнов. А когда мне это надоело, я отдала палочки Сашке, и он стал отбивать какой-то ритм. Получалось у него здорово; он вообще, как я успела заметить, дружил с ударными. Послушав немного, я решила, что пора возвращаться к девчонкам.
       В музыкалке я, опустошённая и умиротворённая, долго сидела на полу, слушая музыку и наблюдая за танцем Насти, Дашки и Юльки, и чувствовала, как во мне переливается чистая радужная энергия.
       - Пойдёмте на улицу, - наконец, предложила Настя, - душно здесь.
       Было около девяти вечера. Мы постояли немного у школльного крыльца.
       - Ты ещё Мышиного подъезда не видела, - сказала Юлькаю
       - А зачем мне на него смотреть? – не поняла я.
       - Такой классный подъезд! – воскликнула Настя. – Пойдём, мы тебе покажем.
       - Что там делать? – пожала плечами я, оглядываясь на школьное крыльцо. – Холодно уже.
       - Да пойдём, - уговаривали девчонки, - это недалеко.
       И я уступила.
       Мы шли какими-то тесными дворами, перебираясь, как обычно в этом городе, через особенно грязные места, по возможности стараясь вести Юльку посуху.
       - Ну, долго ещё? – спрашивала я. Мне хотелось вернуться в школу, к Сашке.
       - Да нет, вот уже пришли, - сказала Настя.
       - Где?
       - Да вот.
       У одного из подъездов двухэтажного кирпичного дома я увидела разрытую яму и толпу рабочих. Туда нас и тащила Настя.
       - Этот, что ли? – удивилась я.
       - Да, - она будто и не замечала ведущихся работ.
       - Может, мы туда не пойдём? – сомневалась я.
       - Пойдём! – уверенно сказала Настя. – Давай вперёд.
       Я перешла по тонкой доске над разрытой в подъезде ямой. Настя с Юлькой следовали по пятам. Внезапно Юлька закричала. Я обернулась и увидела, что она падает, а Настя изо всей силы пытается её удержать. В следующий момент сестрёнка уже лежала в яме и громко стонала, а через секунду двое мужиков вытащили её оттуда и поставили обратно на доску, с которой она сверзилась.
       - Ну чего, ногу сломала? – спросила яЮльку.
       - Не знаю, - ныла она.
       - Сломала бы, так сейчас здесь бы не стояла, - весело отозвался один из рабочих.
       - Может, обратно пойдём? – предложила я.
       - Куда обратно! – возразила Настя. – Она грязная вся, её отмывать надо. Будем ждать теперь Мышу. Он в школе ещё был, когда мы уходили.
       Мы стали подниматься по крутым ступенькам на второй этаж. Юлька стонала, утверждая, что у неё ужасно болит нога, но беспрекословно поднималась за нами.
       - Ладно, - решила Настя после того, как мы минут пять постояли у Мышиной двери, и позвонила.
       Дверь открыла мать Вениаминовича, которая работала в школе питкой. Она критически посмотрела на нас и с недоверием выслушала наши объяснения про канаву, в которую Юлька свалилась на улице, когда мы случайно проходили мимо их дома.
       - Можно у вас почиститься? – осведомилась Настя.
       - Девочки, так у нас воды нет, - сказала Мышина мама.
       Вслед за ней из-за двери высунулся Мышин папа.
       Он был слегка поддатый, а потому нёс какую-то чушь о сломанных ногах и неправильных ступеньках.
       - Ну ты, Юлька, даёшь! – не уставала я поражаться сестрёнке, когда мы вдвоём вели её под руки к школе. – Свалиться в Мышином подъезде – это надо умудриться. Повезло, можно сказать. Если бы вы мне потом рассказали, я бы вам не поверила, даже зная, как вы тут живёте. Фантастика!
       Сегодняшний вечер мне и вправду представлялся совершенно фантастическим, в особенности этот странный поход в подъезд Александпа Вениаминовича. Юлька, лежащая в яме… почему-то подъезд, как и вокзал, ассоциировался у меня с дверью между мирами, и теперь я словно тоже оказалась в том мире, который знала прежде только по Юлькиным рассказам.
       У школы на лавочке сидел Сашка. Мы посадили раненую Юльку с одной стороны от него, а с другой примостилась я.
       - Александр Вениаминович! – крикнула Настя Мыше, как раз выходящему из школы. – А Юлька в вашем подъезде в яму свалилась.
       Мыша не отреагировал, даже не обернулся; кк шёл, так и продолжал идти к воротам. Это были, кстати сказать, не те ворота, в которые мы выходили обычно, если нам нужно было в парк или в магазин, или на вокзал, а ворота напротив, как зеркальное отражение.
       - Так вы к нему в подъезд ходили? – спросил Сашка.
       - Ага, - ответили мы и вкратце поведали ему о наших приключениях.
       Юлька всё ещё не успокоилась, продолжая скулить по поводу своей ноги.
       - Вывихнула ты её, что ли? – спросила я.
       - Не знаю, - ныла сестрёнка, - но болит сильно.
       Мне почему-то было не жалко её, наоборот, смешно. Да Юлька и не вызывает к себе жалости – она сильная, самостоятельная, а страдания её кажутся просто игрой – неосознанной, но ей самой доставляющей удовольствие. Мне знакомо это ощущение, в пятнадцать лет я страдала тем же. А теперь, наоборот, предпочитаю наслаждаться жизнью.
       - Лера, - выглянула из-за двери Петруха, - вас с Юлей завуч зовёт.
       - Надо сходить! – я вскочила со скамейки.
       - Да сиди ты! – отозвался Сашка, зло косясь на закрывающуюся за питкой дверь.
       Юлька, однако, решила пойти в школу, и Настя последовала за ней, а я села обратно рядом с Сашей.
       - Я не хочу тебя терять, - прямо сказала я, - у меня так мало друзей.
       - Ни в коем случае, - Сашка быстро обернулся ко мне, - у меня тоже мало друзей. То есть, раньше было много, а теперь как-то потерялись. Кто куда разъехался.
       - У меня никогда и не было, - вздохнула я, - я только теперь вас нашла. Я повсюду искала, а вы оказались совсем рядом.
       - Зачем ты уехала из Москвы? – спросил Сашка.
       - Я лучше чувствую себя на родине, - сказала я, - куда бы я ни уехала, я всё равно сюда вернусь. Здесь мой дом.
       - А мне нравятся большие города, - сказал мечтательно Сашка, - мне Питер нравится. Я, наверно, туда учиться поеду. Хочу на дизайнера. Но до этого ещё долго, четыре года.
       - На дизайнера?
       - Ну да.
       - Классно.
       - Я так-то ещё рисую. Графику.
       - Показал бы что-нибудь, - попросила я.
       - Сейчас у меня нет. Учительница забрала на выставку. Я последний раз Иисуса рисовал. Она подошла, говорит: «У тебя неправильно. Глаза одинаковые. Они разные должны быть: у людей один глаз больше, другой меньше». Взяла, короче, мне исправила. Иисус вообще какой-то косой получился. Ну, я всё равно это стёр и по-своему нарисовал.
       - Правильно, - улыбнулась я, - мне всё-таки хочется посмотреть твои рисунки.
       - Ну, она мне вернуть обещала, - сказал Сашка, - с условием, что я в худошку поступать буду.
       - А ты будешь?
       - Неа, не буду. Зачем мне? Меня туда и не возьмут, наверно, из-за зрения. Да я и не хоу. Но сказал ей, что буду поступать – пускай вернёт.
       - Я в худошке училась, - сказала я, - но это мне мало что дало. Сейчас вот, правда, рисую немного цветными карандашами. Для себя.
       - Я цветными не пробовал.
       Мы помолчали.
       - У вас в школе на стенах картины, - заметила я, - это правда, что вы их рисуете?
       - Ну да, мы.
       Чердак… на нём уже светлее, потому что видно картины… картины, нарисованные немножко коряво, неверной детской рукой, ведомой неверным детским взглядом в стремлении к свету. «Если бы ещё немножко света, - мечтает маленький художник, - чтобы он осветил всё, что я вижу, что бы я мог изобразить точнее»… А пока он рисует не как видит, потому что видит он плохо, а как представляет, и у него получаются странные картины – искривлённое пространство, неровное зеркальное отражение, фантастический мир. Впрочем, какая разница, и этот мир столь же реален и одновременно нереален, как тот, в котором живём мы, зрячие.
       - Лера, сходи к завучу!
       Опять Петруха! Ну что ей надо, в конце концов.
       Я срываюсь с места, чтобы бежать к Докторше. Сашка вскакивает вслед за мной, но у школьных дверей я вдруг обораиваюсь, чтобы обнять его. Как давно мне хотелось это сделать, вот так прижаться щекой к его щеке, почувствовать рядом, совсем близко, удары сердца друга. Ничем лишним не спугнуть это странное, почти неуловимое чувство…
       - Хорошо, когда есть такой друг, - шепчет он мне на ухо, а потом мы берёмся за руки и бежим туда, куда нас зовут условности.
       * * *
       Докторша усадила нас с Юлькой на стулья рядом с собой. Для серьёзного разговора – сразу видно. Напротив неё Петруха – серьёзная, со сдвинутыми бровями – напоминает сову.
       - Лера, - обратилась ко мне Докторша, - я вас позвала, потому что надо поговорить.
       Будто так непонятно.
       - Ты приезжаешь уже второй раз, - сказала она, - ну, тогда, осенью, мы услышали, что ты с гитарой, собираешься на Осеннем балу выступать, ничего, думаем, пару дней пусть поживёт. И теперь: в праздники в школе народу мало было, тоже можно было позволить тебе пожить, а теперь начался учебный процесс, и мы ещё узнаём, то ты на уроки ходишь. Кто тебе это разрешил?
       - Да, вроде, никто не запрещал, - пожала плечами я.
       - А ты спрашивала? – осведомилась Докторша.
       - Когда как.
       - Так ты на многих уроках была?
       - Ну, - стали вспоминать мы с Юлькой, - на черчении, на физике, на немецком…
       - Что же это такое? У нас, чтобы посторонним на уроках быть, нужна причина: родители, например, чем-то недовольны, посмотреть хотят, так для этого пишут заявление директору, директор узнаёт у учителей, а так просто… Мало того, что ты в школе живёшь…
       - Ну, вы бы мне сказали сегодня с утра, я бы в гостиницу пошла, - сказала я, - а позволения мне никто не говорил спрашивать. Да вроде, учителя и не возражали. Когда я сюда в тот раз приехала, я ещё не знала, как тут вообще всё устроено: думаю, может, спроситься надо, чтобы здесь жить, а мне девчонки говорят: «Да нет, ничего не надо, живи и всё». Я и подумала, что это нормально.
       - Ладно, - кивнула Докторша, - пока мы это тебе прощаем. Но у нас заведение закрытое – это на будущее. Когда ты уезжаешь?
       - Не знаю, - сказала я, - скоро. Я завтра уйду, не беспокойтёсь.
       - Потом, - продолжала Докторша, - почему ты Юлю увезла отсюда без разрешения матери?
       - Так получилось, - ответила я и, скучая, завела песню о деньгах и мыле.
       - Юлина мама вчера позвонила и сказала, чтобы мы Юлю больше никогда с тобой не отпускали, а также не давали ей с тобой гулять по городу.
       - Мы и так с ней вдвоём не гуляем, - заметила я, - всё время с девчонками.
       - Хорошо, - кивнула Доктроша, - в общем, я думаю, ты уже взрослая, всё это примешь к сведению.
       - Конечно, - заверила её я, - вы уж извините, пожалуйста, я просто не знала здешних порядков. Больше такое не повторится.
       - Идите, - разрешила завуч, удовлетворившись этими шаблонными фразами, - да осмотрите внимательно Юлину ногу, мало ли там что. Это уж не первый раз так, с Юлей всё время что-нибудь случается.
       В дверях нас встретили Сашка с Настей.
       - А я всё слышал, - радостно объявил Сашка, - я тут сидел.
       - Господи, смилуйся надо мной! – провозгласила я, сложив руки и падая на колени.
       - Ну вот ещё, будешь из-за Докторши на коленях стоять! – испугалась Настя, поднимая меня. – Хватит тебе.
       - Да я прикалываюсь же, - сказала я, - вообще веселуха. Значит, всё. Дорожка мне сюда закрыта.
       - Ничего не закрыто, - возразила Юлька, - она ещё забудет всё. У нас учителя и питки, и она тоже, быстро такие вещи забывают: тут много всего случается, им некогда на одном циклиться.
       - Классно! – радовался за меня Сашка. – Ты за это время везде успела побывать: и в Караганде, и в Санте-Барбаре, и у Мыши в подъезде, и у завуча… А я у Докторши вообще часто бываю.
       - Что так?
       - Да вызывает всё время… ну ладно, я спат пошёл.
       - Давай, до завтра, - улыбнулась я ему.
       Мы долго добирались до спальни, потому что поднимать по лестнице Юльку с её больной ногой было сущим мучением: приходилось буквально втаскивать сестрёнку на каждую ступеньку, да ещё при этом она ныла и жаловалась то на ногу, то на любимого учителя, обвиняя его во всех своих бедствиях.
       - А я у Мыши шапку с****ила! – объявила Оксанка, как только мы вошли в спальню.
       - Где? – завопила Юлька. – Дайте мне её!
       На Юльку надели Мышину шапку, и она… запрыгала. Так бодро, будто с ней было всё в порядке.
       - Пошла ты нахуй! – послала её я. – Притворяешься только. Какого чёрта мы на тебя на лестнице столько сил потратили?
       - Надо было ей эхту шапку раньше отнести, - сказала Дашка, - тогда бы она бегом бежала.
       - Точно что, - соглавилась я.
       - Мы-ышь! – пела Юлька, приплясывая в панамке, - я в ней сегодня спать буду.
       * * *
       Мы пьём пиво, сидя на скамейке в парке. Сашке уже давно нужно возвращаться в школу, но это его не волнует.
       - Я хочу заболеть, - весело говорит он, - тогда завтра не пойду на уроки.
       - И что будешь делать? – спрашиваю я.
       - Не знаю. Буду в спальне сидеть, музыку слушать. Всё равно я уже все контрольные написал, ну, там ещё одна будет, но я уже уеду.
       - Уедешь?
       - Ну да, наверное, навсегда.
       - Как навсегда?
       - Дома буду жить, там лучше в обычную школу пойду.
       - А почему?
       - Да что здесь делать?
       - А там?
       Сашка замолкает ненадолго.
       - Я вообще ездить люблю, - отвечает он, наконец, - моя мама часто ездит, я с ней буду. А ещё мне иногда кажется, что я инопланетянин.
       - С какой планеты?
       - Не знаю. Да мне это и неинтересно, но здесь я как будто чужой везде.
       - У меня была подружка, она тоже себя инопланетянкой считала и ждала по ночам, когда за ней прилетят. Может, и сейчас ждёт, я уже с ней давно не общалась. Она любила ночное небо, на звёзды смотреть.
       - А я не знаю, - улыбается Сашка, - я всё равно звёзд не вижу…
       - Мне классно с тобой, - говорю я, - я буду скучать, когда мы расстанемся.
       - Я тоже, - просто отвечает Сашка.
       - Ещё кажется, будто это уже было когда-то.
       - В прошлой жизни.
       - Да, точно.
       - Со мной такое часто бывает.
       Не знаю, кто мы такие, что нам нужно друг от друга, то чувство, которое я испытываю к Сашке, вряд ли можно назвать любовью, вообще никак нельз назвать. Оно невероятно сильное, а ещё безумно печальное: я почему-то чувствую, что мы не увидимся больше.
       Я не могу потерять Сашку, потому что у меня его нет. Он чужой, он настолько одинок, что ему никто не нужен. Он – сокровище, такое сокровище, которое не достаётся никому. Он несёт свет в тёмном коридоре потому, что сам излучает этот свет, а мы просто оказались рядом.
       9.Дорога
       Утром я сходила на телеграф, позвонила маме. Она больше не сердилась, да и мне надоело ругаться с ней. Она ждала меня домой через два дня, чтобы я помогла ей по работе. Она занималась бизнесом, и работы у неё всегда хватало.
       Деньги ещё оставались, и две оставшиеся ночи я решила провести в гостинице: всё-таки там спокойно, никто тебя не трогает, ты сама себе хозяйка. Устроившись в номере, я от нечего делать бренчала на гитаре, - до конца урока в школе оставалось ещё немного времени, а я наслаждалась тишиной и свободой. Правда, недолго.
       Вскоре кто-то постучал в стену. Сперва я решила, то мешаю и прекратила играть, но стук не прекратился, наобоорот, стал громче и настойчивее. Ради интереса я постучала тоже.
       - Иди сюда! – позвали оттуда; толщина стены не заглушала голос. Голос женский.
       И я пошла.
       В соседнем номере обнаружилась девчонка – приятной полноты, темноволосая, с большими грустными глазами. Её звали Машей. Ей было скучно.
       - Сыграй, - попросила она, ныряя под одеяло, откуда, видимо, вылезла только затем, чтобы открыть мне дверь.
       Я спела ей пару песен.
       - Это чьи?
       - Мои.
       - Здорово. А я вот ичего такого не могу. И стихи писать не получается. Даже хочется иногда, а ничего не выходит.
       Мы помолчали.
       - Пойдём за пивом, - сказала Маша.
       Потом мы долго сидели в её комнате, пили пиво с чипсами, и она рассказывала мне о себе. Ей было семнадцать, она нигде не училась и не работала, а сюда приехала из родной к дееревни к своему парню, который был в командировке.
       - Они там, в Дыре, радиовышку устанавливают.
       - В какой дыре?
       - Ну, деревня так называется. Я там была один раз, когда только к Илье приехала. Он меня не ждал, а я такси взяла отсюда и к нему. Он обрадовался так, просто жуть, соскучился здесь.
       - А деньги у тебя от родителей? – поинтересовалась я.
       - Мамы нету, - сказала Маша, - отец есть, он мне денег даёт.
       - И пускает тебя одну ездить?
       - Да ему всё равно, - пожала плечами моя собеседница, - к тому же мне по-любому надо было ехать. Не сюда, правда, в Вологду, мы с Ильёй поедем на обратном пути – мне ребёнка нужно забрать.
       - Какого ребёнка?
       - У меня же ребёнок есть, мальчик, - Маша отпила пива, глаза её наполнились любовью, она смотрела куда-то далеко – туда, где сейчас находился её сын, - у меня его забрали при рождении, сказали, вернут, когда я буду совершеннолетняя. Потому что мамы-то нет… Ну вот, а я так по нему скучаю, я так не хотела его оставлять.
       - Глупость какая-то, - сказала я, - ребёнок матери нужен, а они не отдают. Мало им что ли тех, которых бросают?
       - Не знаю. Мне и сейчас восемнадцати нет, но я надеюсь его отбить. Уже почти год прошёл, сколько же можно ждать, отвыкнет от меня…
       - А Илья – отец?
       - Нет, - отмахнулась Маша, - тот был моим первым парнем, я думала, что люблю его, но мы расстались. Кажется, всё-таки не любила. С Ильёй лучше. Мне он на самом деле очень нравится, мы с ним понимаем друг друга хорошо. И в постели тоже… Я всё жду, когда он придёт с работы, целыми днями жду. Скучно здесь, делать нечего.
       - Ты бы погулять сходила, - предложила я.
       - Да куда здесь пойти? Вечером мы ещё в бар ходим. Или прямо здесь бухаем. Вот, видишь? – Маша кивнула на батарею бутылок в углу у соседней кровати. – Днём я пиво пью. Илья вернётся, посмотрит и упрекает: «Опять пиво пила!» А что мне делать? Я их дождаться не могу, а когда пива выпьешь, спать хочется. Вот я и сплю…
       Я не знала, что на это ответить, потому промолчала. Мы выпили по две бутылки пива, я рассказала ей о себе; особо не распространялась, потому что времени оставалось немного, а Маша потом ещё делилась со мной воспоминаниями о беременности, родах. Я почему-то отчётливо запомнила только одно:
       «Во время беременности пиво полезно пить»…
       Мы расстались так же незаметно, как и встретились: просто темы для разговоров истощились. Маша включила телевизор, а я, дождавшись нужного времени, пожелала ей удачи и ушла – навсегда, оставив её в одиночестве пить пиво и ждать возвращения Ильи. Мне было грустно – я не думала, что у них серьёзно.
       * * *
       Клетки на шахматной доске Александра Вениаминовича напоминают сетку Грязовецких дворов. Мы, ничего не понимающие в шахматах, стоим перед ним и просим хоть немного внимания.
       - Выйдите, девочки, я занят, - говорит Мыша, нахмурившись.
       - Ну пожалуйста, ну нам очень надо поговорить, - умоляет Настя.
       - Подождите за дверью, - отвечает он.
       - Его здесь не дождёшься, - вздыхает Юлька, когда мы стоим в коридоре.
       - Ещё на Оксанку теперь обиделся, - говорит Настя, - за то, то она шапку его с****ила.
       - Шапку же вернули, - удивляюсь я.
       За ней заходил утром Сашка. «Александр Вениаминович меня, такой, спрашивает, - рассказывал он, - что, Юля правда в подъезде у меня упала?» Я говорю: «Да». А он: «Йес!»
       «Да пошёл он», - отвернулась Юлька.
       «Это классно, - возразила я, - нет, Юль, ты не понимаешь, это же классно! Значит, он не безразличен, ему интересно, он поэтому над тобой и издевается. Ну, извращенец, ну что поделаешь».
       «Не знаю я», - не поверила Юлька.
       «Да точно тебе говорю, дурочка», - улыбнулась я.
       - Он обижаться любит, - поясняет теперь Оксанка, - и любит, когда на него обижаются.
       - Может, пойдём? – спрашиваю я. – Мне уж уезжать скоро. Надо ещё чаю попить.
       - Да подожди, сейчас он выйдет, - говорит Оксана.
       - Зачем? Всё равно не пойдёт он к нам.
       - Да пойдёт, - уверяет меня Настя, - вот увидишь, как его интересно уламывать. Он кобенится, кобенится, а потом всё-таки согласится.
       - Некогда уже.
       И правда, времени на чаепитие остаётся полчаса: мне-то пока ещё рано на вокзал, мой поезд уходит только через полтора часа, но в полдесятого ребяток загоняют спать.
       Мыша выходит из кабинета и отправляется куда-то по своим делам, не глядя на нас.
       - А знаете что! – Кричит ему вдогонку Оксана. – Обиженных раком ставят.
       Вениаминыч останавливается, оборачивается и заявляет:
       - Вот этого я вам никогда не прощу.
       - Зачем ты сказала! – набрасывается на подружку Юлька. – Он же взрослый человек, учитель. С одноклассником будешь так обращаться.
       - Пойдёмте, - говорю я, - теперь уже всё равно.
       * * *
       Мы пили чай с конфетами, которые подарил мне Сашка – взамен тех, прежних, с моего дня рождения, когда меня ждали, а я не приехала. Настя с нами не чаёвничала – обиделась за что-то на Юльку. Мы встретили её, когда спускались по лестнице, и взяли с собой.
       Ребятки хотели сбежать и проводить меня до вокзала, но на крыльцо вышла Валька, чтобы за ними следить. Она была сегодня у нас в комнате и тоже допрашивала меня, почему я соврала про согласие Танюхи. При этом она не сердилась и, кажется, на самом деле всё понимала без наших объяснений, ей просто хотелось пообщаться с нами, и во время разговора улыбка не сходила с её губ.
       Я, кажется, разгадала загадку здешних взрослых: они вовсе не взрослые и именно поэтому в стенах интерната царит непобедимый дух детства. Они не взрослые и не сумасшедшие, они просто дети. Они не отстраняются от своих подопечных и не ругают их всерьёз, так, журят иногда дла порядку, только потому, что старше по возрасту, они пререкаются с детьми, как сверстники. Они почему-то не взрослеют, а потому и отпускают детям спиртное: не видят разницы между собой и детьми, и весь город вместе с Сантой-Барбарой и Карагандой – вовсе не большая психушка, а скорее большой детский дом.
       Конечно же, среди них встречаются взрослые – Докторша, например… хотя кто её знает, может быть, она тоже просто делает то, что должна делать по роду своей профессии? Говорили же девчонки, что она быстро забывает прежние конфликты. Но есть ещё Вовкина жена и, наверное, его дочка, раз он предполагал, что из Катьки вырастет такая же Людка. Но кто такие, по сути, взрослые? Взрослые – это воспитанные дети. Вот только много ли счастья приности им воспитание, не ставит ли вокруг них высокий непроглядный забор, сидя за которым, они учатся бояться огромного и многогранного мира? Навсегда выбирая для себя лишь одну грань и отрицая остальное. И, когда мирную жизнь их нарушает что-то чуждое, каким-то образом проникшее на их территорию, паникуют и стараются повесить на это чужое ярлык: это плохое, и этого нужно остерегаться… Но из тех, кого я успела узнать в Грязовце, взрослых почти нет.
       Вслед за Валькой на крыльцо вышел Александр Вениаминович.
       - Давайте петь «Звёзды», - сказала Юлька.
       * * *
       Мы стоим за пределами интерната, за порогом ворот – металлической балкой. Я достаю гитару, и мы с девчонками хором поём мою песню. Те двое на крыльце воркуют, словно голубки, но всё-таки оборачиваются в нашу сторону, прислушиваясь к песне.
       Валька кричит, что пора возвращаться, я прощаюсь с ребятками, но не ухожу пока, а продолжаю стоять у ворот, глядя им вслед. Они дружным строем шагают к школе и поют:
       - Звёзды
Падают с неба,
Они говорят тебе:
Посмотри в окно,
Где я жду тебя
У твоего дома…
       Я смеюсь счастливо, половчее закидываю на плечо футляр с гитарой и иду в сторону вокзала.
       В конце концов, все мы только начинаем жить.
       * * *
       Я бы не узнала его, если бы он сам не подошёл ко мне: высокий коротко стриженый мужчина в блестящей кожанке, он стоял передо мной, почему-то виновато потупившись, и только оплывшее лицо выдавало пристрастие к алкоголю. Темноволосая девочка лет восьми, которую он держал за руку, с любопытством поглядывала на меня снизу вверх.
       - Привет, - сказал Вовка, - я тут это… дочку выгуливаю.
       - Ты чего, домой вернулся?
       - Вернулся, вот… и получку дали, которую задерживали.
       - Разве ты работал? – удивилась я.
       - Так это… у меня отпуск был. А ты что, уезжаешь?
       - Ты ж бомжом собирался стать, - растерянно сказала я.
       - Можно ведь быть бомжом… как бы это… в душе, а так… жить нормально. А ты куда?
       - На вокзал.
       - Домой едешь?
       - Еду. Я маме позвонила – ей помочь надо по работе…
       - Ну, вот видишь, - засмеялся Вовка, - сама-то.
       - Это ж ерунда, - возразила я, - я ж не просто, а работать буду. Где угодно можно работать, и у мамы тоже, какая разница. Всё равно меня из Юлькиной школы выгнали, а за гостиницу тоже деньги надо платить.
       - Ну, давай мы тебя проводим немножко, - предложил Вовка.
       - Тебя как зовут? – спросила я девочку по дороге.
       - Катя. А тебя?
       - Меня Лера.
       - А ты за кого: за панков, за скинов или за рэпперов?
       Я опешила.
       - Не знаю. Скорее, за панков, наверное, а что?
       - Я за рэпперов, - бойко сказала девочка, - потому что их больше. У нас в школе сейчас борьба идёт просто, и надо знать, за кого быть.
       - А-а.
       - А ты откуда?
       - Из Москвы, вроде, - после некоторого раздумья сказала я.
       - А у вас в Москве все так одеваются?
       - Ну, - засмеялась я, - все по-разному. Кто как хочет.
       - Не слушай ты её, - сказал Вовка, - балаболка.
       Мой поезд уже подошёл. Мы остановились возле вагона.
       - Знаешь, ты, кажется, прав, - сказала я, - не обязательно уезжать, чтобы быть свободным. Бешеный трамвай в моей душе. И он будет ехать всегда, где бы я не находилась, если я этого захочу. Если буду свободной. Это трудно, наверное, но нужно всегда выбирать самый трудный путь. Глупо убегать от борьбы, всё равно не убежишь. Побег – это не победа. Я просто слышу сейчас, как колёса стучат, хотя поезд ещё не тронулся. Чух-чух… Чух-чух… может, это сердце бьётся?
       - Хоешь, я тебе сирень подарю? – спросила Катя и достала из-за пазухи веточку сирени.
       - Спасибо.
       - Ну, прощай, что ли, - сказал Вовка, - удачи тебе тогда.
       - И тебе.
       Сашка появился в тот момент, когда поезд тронулся. Бог его знает, как ему удалось удрать из школы, но вот он остановился у путей, прервав свой бег, и жадно смотрел на проходящие мимо вагоны, а я прильнула к стеклу, чтобы видеть его подольше. Он рванул вдоль путей, чтобы бежать наравне с поездом – он не меня провожал и, конечно, не собирался скучать, он просто любил это движение, этот порыв, это причастие дороге.

       Грязовец – Череповец – Москва, 2002г.