Бабушки

       - Я не помню, как меня с автобуса тащили, дак, наверно, тогда ногу-то и ударили, - предположила Антонина Платоновна, растирая опухшую ногу.
       Она лежит у самого окна – полная добродушная женщина с мягкой улыбкой, которая, кажется, только во сне и сходит с её губ. Просила называть её тётей Тоней из-за «сложного отчества». Мы уступили её просьбе, хотя отчество вовсе не казалось нам сложным.
       - А я кое-что вспоминать начинаю, кусками так всплывёт иногда в голове, - поддержала разговор темноволосая, строгая Нина Михайловна, её кровать напротив, тоже у окна.
       - Провалы в памяти, - сказала Римма Николаевна, соседка моей бабушки.
       Моя бабушка лежачая, как и старушка напротив, Алевтина. Только к Алевтине никто не ходит, а мы с родственниками по очереди дежурим у бабушки – за ней нужен постоянный уход. Её недавно привезли сюда с инсультом – парализовало левую половину тела. Врачи говорят, что ей надо отлежаться, а потом, может быть, она и встанет.
       Римма Николаевна в этой палате самая бойкая. Она сама бегает на уколы и процедуры и курить на лестницу, украшает палату цветами, развлекает соседок анекдотами и байками.
       - Теперь уж у нас совсем памяти-то не стало.
       Римма Николаевна смотрит в сторону окна, но за окном, кроме неба, ничего ей не видно. А небо ещё с вечера затянули тучи. Ночью шёл ливень – зверский ливень, спасение после долгой изнуряющей жары, от которой всё посохло в огородах и горят леса. Дым от пожарищ стелется по утрам над землёй, как туман, но сильный запах гари говорит о том, что это вовсе не туман.
       И вот теперь небо, разродившись ночью отчаянным потоком, отдыхает, сыплет понемногу капли на встревоженную внезапной влагой землю. И правда, следовало быть дождю – последние дни стояла просто невыносимая духота и на улице, и уж тем более в палате.
       … Если мне не изменяет память, ты говорил, что не хочешь меня потерять. То есть, это я так сказала, а ты ответил испуганно:
       «Ни в коем случае».
       Я бы многое хотела тебе сказать, только это теперь бесполезно.
       Отсюда, с восьмого этажа, если подойти к окну, хорошо видно реку – сейчас она темна и покрыта рябью.
       - Посмотри, Снежана, там, над нашей деревней, тучи есть?
       Я удивлённо оборачиваюсь к бабушке. Откуда она узнала, что окно выходит на реку – как раз в ту сторону по реке, где находится наша деревня? Ведь бабушке с её места не видно реки, она даже и голову с подушки сама поднять не может. Я улыбаюсь, оглядываясь.
       - В ту сторону всё тучами затянуто.
       А в глазах накипают слёзы – там тоже всё затянуто. Тучами. Но если дождь пойдёт, зачем он? Зачем он тебе, зачем он мне, зачем этим бабушкам знать о нас с тобой, да и нет теперь никаких нас с тобой, я одна, и ты, конечно, с кем-то. Ну а как же иначе, если не писал, не звонил, а потом, то есть вчера, не хотел говорить со мной по телефону, когда тебе зачем-то позвонила моя подвыпившая подружка? Наша общая подружка. Вы немножко поболтали о всякой ерунде, и она сказала:
       «Да мы тут вдвоём сидим».
       «С кем?» - спросил ты.
       Но ты ведь всё это знаешь, зачем я рассказываю? Впрочем, ты же всё равно не слышишь, а я так, для себя.
       Ну вот, она ответила:
       «Со Снежкой», а ты сказал:
       «А-а».
       «Тебе её дать?»
       «Да нет, не надо».
       Я потом подумала – может, ты обиделся за то, что я не пишу, хотя я писала, но, может быть, письма не дошли? Ведь это далеко, и индекс ты не написал, когда оставлял адрес.
       Я хотела знать правду, и потому всё равно взяла трубку и так и спросила с ходу:
       «В чём дело?»
       «А что?» - как-то резко ответил ты.
       Я растерялась.
       «Ну… почему не пишешь, не звонишь?»
       «А ты разве писала?»
       Но ведь, кажется, это ты обещал написать первым – обещал писать большие, толстые письма и ещё прислать фотки, которые не успел напечатать, где мы с тобой. И вот – ничего.
       « Я писала, - с жаром откликнулась я, - не одно письмо. Они, может, не дошли».
       Но ты ничего не ответил – молчал в трубке, а ведь то далеко, по межгороду, и звонить не дёшево. Мама потом меня за этот звонок убила, но не в этом дело.
       «Значит, всё?» - спросила я.
       «Ну, всё», - неохотно ответил ты.
       «Ладно, пока», - сказала я. Не «прощай», а «пока» по привычке.
       И ты первым повесил трубку – не хотел говорить, а что, трудно было поговорить как с подругой, ну как ты говорил с Валькой – ты же нормально с ней говорил?
       Зачем нужна любовь, если дружба прочнее? Я ведь с самого начала хотела, чтобы ты был мне просто другом, потому что боялась тебя потерять. И случилось именно то, чего я боялась, так значит, всё.
       Я вообще-то не думала, что так привязана к тебе. Мне казалось, если мы расстанемся, то я не стану убиваться, просто буду с улыбкой вспоминать то, что было между нами, и когда ты был рядом, я забыла о тех сомнениях, что одолевали меня, когда мы только начинали сближаться: а может, остановиться? Оставить всё как есть? Телефонные звонки, встречи с друзьями, иногда в парке наедине, по бутылочке пива, а потом по дороге домой… мы могли бы просто поболтать, просто расстаться у подъезда, как обычно, по-дружески – ведь это так здорово, но я не утерпела, взяла тебя за руку, а у подъезда обняла за шею и поцеловала в щёку, и ты ответил мне крепкими объятиями и почти таким же поцелуем. И ещё сказал: «Хорошо, когда есть такой друг, как ты».
       Так всё начиналось уже больше года назад, а потом мы загуляли по-настоящему, подолгу сидели на вокзале, смотрели на проходящие поезда, чаще, чем раньше, ходили друг к другу в гости… Зачем всё это было нужно? Мы были бы друзья и звонили бы, писали бы друг другу письма, пускай редко, но всё-таки… Ведь я, оказывается, очень любила тебя, почему же не смогла любить просто как друга, как брата? Тогда мне было бы не так больно.
       Я плакала всю ночь – вместе с дождём плакала, а позапрошлую ночь просидела у бабушки – значит, уже две ночи без сна.
       Сейчас осталось уже мало слёз – только крапать, как дождь за окном. Но ведь и этого не скроешь.
       - Что с тобой, милая? – участливо спросила тётя Тоня.
       - Парень бросил, - сразу, даже для себя самой неожиданно, ответила я.
       - Парень бросил? – переспросила Римма Николаевна. – Ну и ничего страшного, другого найдёшь. Долго ли тебе?
       - Ну, тебе-то об этом нечего волноваться, - махнула рукой улыбчивая тётя Тоня, - у тебя женихов ещё много будет.
       - Да уж какие теперь женихи, - возразила Римма Николаевна, - и замуж-то не за кого выходить.
       - Точно, не за кого, - подумав, согласилась с ней тётя Тоня, - все пьют да гуляют, не найдёшь серьёзного. А что, хороший парень был?
       - Нормальный парень, - дёрнула плечом я.
       Ну, как им объяснить, что мне не нужен был хороший парень, не нужен был жених, никто мне не был нужен, я просто хотела быть с тобой?
       Помнишь, как в тот, последний вечер нашей дружбы, мы сидели вечером в парке и говорили обо всякой ерунде? Ты сказал, что тебе иногда кажется, будто ты инопланетянин. Но ты ведь и был инопланетянин – ненавидел наш город, любил вокзал и так мечтал уехать.
       Этого следовало ожидать и не стоило строить иллюзий – неужели непонятно?
       Нет, непонятно, - что-то говорит во мне, протестует, отказывается верить, если ты обещал.
       Если даже мне изменяет память, то тигр мне не изменяет – маленький мягкий игрушечный тигр, которого ты подарил мне как раз на вокзале. Было холодно, я дрожала, и ты сначала согревал меня, обнимая, а потом стал дрожать тоже, и мы дрожали вместе – ты хотел заболеть, чтобы не ходить на уроки, но к вечеру нам всё равно надо было идти по домам.
       А потом мы провожали тебя – ты уезжал навсегда в Москву со своими родителями, но собирался приезжать в гости и нас звал к себе. Но там, на вокзале, твои объятия были уже не такими крепкими и поцелуи – мимолётными, и ты даже не заметил, что мы махали тебе в окно. Ты смотрел вдаль – туда, куда уходил твой поезд. Я попросила друзей не ждать меня и ещё долго стояла на пустой платформе – почему-то не хотелось уходить.
       - Я бы тоже хотела всё забыть. Всё-всё…
       - Ну, не надо, - возразила Римма Николаевна, - тебе-то память ещё пригодится. А это пройдёт, мало ли ещё таких будет.
       У неё позавчера вечером был день рожденья. Когда я пришла, стол был украшен цветами, а ещё стоял торт и другая какая-то закуска.
       - Только вина нет, - вздыхала Римма Николаевна.
       - Давайте я сбегаю, - вызвалась я.
       - Да нет уж, не надо, - покачала головой именинница, - бежать далеко, да тебе всё равно не дадут. Надо было мне из дома коньяка захватить – я коньяк сама делаю. Но когда сюда попала, ничего не соображала. Я и не помню этого. Мы от чаю заварим.
       Римма Николаевна не может сидеть на месте. Полежит иногда немножко ради приличия, а потом опять бежать. Всюду у неё находятся какие-то дела, и чай-то она заваривает необычный, с травами, собранными на больничном дворе.
       - Доработались мы с тобой, Римма, - говорит она моей бабушке, с которой они тёзки, - я ведь тоже на даче у себя пахала. И зачем только мне эта дача далась? Вот, помню, когда была помоложе, выпью утром чаю и в огород. Целый день, как пчёлка, тружусь, даже ничего не поем, так только к вечеру, когда стемнеет, опомнюсь, разогнусь – и на речку. Еле-еле до речки доползу. Так уж я привыкла – после работы почти ночью купаться. Тихо на реке в такое время, нет никого. Вот и думаю: никто же не знает, что я по ночам купаюсь, так если плохо станет, не узнают, где и искать меня – пропаду совсем. Ну ничего, обошлось. А потом дома сделаю себе ужин, перед ужином – рюмочку. Всего наемся и спать завалюсь. Вот так и жила – в день один раз ела.
       - Ну, Римма Николаевна, - качает головой тётя Тоня, - в вас столько энергии, я прямо поражаюсь.
       - Энергия энергией, а сюда загреметь умудрилась, - отзывается та.
       Она, однако, особо не расстраивается – так, взгрустнётся ей иногда.
       - Меня внучка спросила, - рассказывает Римма Николаевна, - когда уж ты, бабушка, о душе своей подумаешь. Ну, я и решила, что пора. Не так, чтобы совсем, а молитовки читаю иногда.
       Стол был собран, а гостей явно не хватало. Именинница приглашала медсестричек, но у них было много работы.
       - Схожу мужиков позову, - сказала она.
       - Не надо сюда мужиков, - запротестовала Вера Михайловна.
       Она не то чтобы злилась, но так, перебранивалась иногда с Риммой Николаевной. Сидела, почти всё время отвернувшись к окну, иногда грызла что-нибудь, принесённое сыновьями. У неё их было трое, все приходили с гостинцами, которые она не успевала съедать, все кипели энергией и, прибегая, старались во всём угодить матери, но были, видимо, сильно заняты, потому что надолго не задерживались. Вера Михайловна, по её словам, постоянно лежала в больнице – по разным отделениям.
       - Не надо мужиков! Мы уж не в том возрасте, чтобы за мужиками бегать!
       - Да я же не в этом смысле, - возразила Римма Николаевна, - у меня среди мужиков всегда друзей хватало, и сейчас тоже есть, с ними веселее. Хотя и поклонников было немало, до сих пор некоторые сватаются. Я им отвечаю: «Да бог с вами. Зачем это? Мы и так хорошо общаемся – чего ещё надо?»
       - Вот, - повернулась к ней Вера Михайловна, - ты не такая больная как я, потому что. А если бы у тебя астма была…
       - Ну, насчёт астмы я, конечно не знаю, - сказала Римма Николаевна, - но какая разница, больная я или нет. Я бы мужику не показала, что больная.
       - Вы уж как хотите, только мужиков сюда не надо, - проворчала Вера Михайловна, - они ещё и курят.
       - Господи! – встряла в разговор тётя Тоня. – Так ведь здесь-то они не будут курить.
       Однако мужиков так и не позвали. Римма Николаевна куда-то сбегала, но быстро вернулась.
       - Где же мужики? – спросила её я.
       - Вера Михайловна звать не велит, дак уж придётся без них, - обречённо ответила она.
       И мы пили чай, угостили ворчливую Веру Михайловну куском торта. Она ведь не от злости ворчала, а так, для порядку. Ворчит-ворчит, а я поймаю случайно её взгляд, и она мне улыбнётся слегка заговорщически: мол, это я так. Но и Римма Николаевна её всерьёз не воспринимала – а могла ли она что-то воспринимать всерьёз?
       - Я вчера весь день проплакала, - сказала она.
       - Неужели? – искренне поразилась я. – Не могу представить, чтобы вы плакали.
       - Ну вот, - улыбнулась Римма Николаевна, - не могут представить. А я сама не знаю, что со мной было. Вчера медсестре и говорю: «Что-то, Леночка, не пойму, настроение совсем плохое». Она мне: «Ну, не всегда же, Римма Николаевна, настроение хорошее бывает».
       - Если сама не увижу ваших слёз, не поверю, - заявила я…
       Но поверить можно, ну, конечно, можно. Не бывает человек всегда весёлым или наоборот. Римма Николаевна, блуждающая по лестнице – на процедуры ей нужно ходить на третий этаж и, когда не работает лифт, что бывает довольно часто, приходится идти пешком по лестнице вниз и обратно… Где-то, на одном из этажей, она почему-то остановится и заплачет в одиночестве – кажется, ни к кому не привязана, не умеет крепко любить, а потому всегда одна, а от этого тоскливо.
       Может, только когда смеёшься, когда взахлёб общаешься с людьми, бесконечно чем-то занимаешься, что-то выясняешь, не сидишь на месте – может, только так возможно спастись от одиночества, пустоты, смертной тоски. Когда работаешь весь день и ночью купаешься в речке – это не одиночество. Одиночество – это когда среди людей ты вдруг понимаешь, что у тебя, собственно, среди них никого и ничего нет.
       Счастье мимолётно, скоротечно, в него нельзя погружаться, иначе потом не сможешь перенести боли, наступающей следом. Вероятно, Римма Николаевна никогда не погружалась ни в то, ни в другое – по крайней мере, такой я видела её сейчас, но без погружения сильнее ощущается одиночество среди людей, ибо сама ты понимаешь, что ты ничто, что они и без тебя обойдутся, что если уйдёшь или уедешь, они, быть может, погорюют немного и скоро утешатся, забудут.
       Внезапно, посреди бурного жизненного бега, остановиться у окна и бездумно смотреть на реку – это страшно или, наоборот, таит в себе открытие? В такие моменты, наверно, и следует молиться.
       Но проще увидеть на подоконнике мусор – пепел и окурки, рассердиться, собрать всё это и пойти выбросить.
       - А тут как раз медсестра с заведующей на лестницу выходит. Я им: «Кто же это мусорит? Мне вот убираться приходится». А они: «Нам курить больше негде». Я говорю: «А у наших медсестёр специальная комната есть, так они на лестницу не ходят». Зато на нашем этаже стекло висит – еле держится. Вот упадёт на улицу, на голову кому-нибудь. И починить некому.
       Я уже не верю, что ты ко мне когда-нибудь вернёшься – слишком много было счастья.
       - Что-то Тинка у нас совсем плохая стала, - Римма Николаевна склоняется над Алевтиной – та ещё сопит немного, но только что сопит, больше ничего.
       Лежит такая уже, кажется, второй день, а ведь когда я в первый раз пришла в больницу, они сама садилась, чтобы поесть. Сядет, ноги свесит, тарелку возьмёт в руку и жуёт потихонечку. Но вдруг как повалится с тарелкой назад – только успей подскочить и поймать её, а не то всё на себя высыплет или прольёт. Я раз метнулась, чуть капельницу не сшибла – ведь у Тинки, как называла её Римма Николаевна, в руках был стакан горячего какао.
       Жалко было её, эту Тинку, круглолицую такую, безмолвную, улыбчивую бабушку. Она своей улыбчивостью была похожа на тётю Тоню, а по щекам у Тинки были рассыпаны чуть заметные веснушки.
       - Она, видно, в своё время красавицей была, - сказала про неё тётя Тоня и, кажется, не без оснований.
       Ходили к Тинке редко, своих детей у неё не было, только две падчерицы, медсёстры тоже особо не присматривали, хорошо мы, дежурившие у бабушки, да Римма Николаевна, могли вовремя прийти на помощь, а так бы она быстро загнулась. И покормить-то её, бывало, не покормят. Медсёстры принесут тарелку, швырнут на стол – на вот, ешь. А как она будет есть, когда у неё рука еле двигается и сама она едва может сесть, да и то падает? Получалось нам её кормить – так и получалось, что за двоими ухаживаем. Алевтина не разговаривала, только мычала немного.
       Всё-таки не уследили за ней – пару раз Тинка упала с кровати, пытаясь встать. Первый раз ударилась виском о тумбочку, упала на моих глазах, я не успела вовремя к ней подскочить. Но, кажется, обошлось, позвали медсестёр, вместе с ними положили Тину обратно на кровать, медсёстры привязали ей руки и ноги ремнями, хотя таким больным, как она, нельзя лежать без движения, а нужно ворочаться каждые два часа, чтобы не было пролежней. Моя беспокойная бабушка, та вообще каждые полчаса просила её перевернуть – ей пролежни точно не грозили, тем более мы постоянно растирали ей спину мазями и бальзамами.
       В тот день привязанных больных в отделении оказалось двое. Ещё мужик один полдня голосил на весь этаж:
       - Помогите! Помогите, люди добрые! Помогите.
       - Алкоголик, - объяснили медсёстры, - полез куда-то на потолок за спичками. «Мне, - говорит, - печку растопить надо». Чуть в окно не вылетел. Вот и лови их всех – мы и так тут разрываемся.
       Впрочем, было не похоже, чтобы они разрывались. Римма Николаевна даже видела, как вечером эти медсёстры играли в карты. Но их тоже можно понять: хочется ли молоденьким девочкам за мизерную зарплату спины гнуть? Помучайся-ко с лежачими, попереворачивай их. Мне с бабушкой помогала Римма Николаевна, одна я её, тяжёлую, ворочать не могла.
       Римма Николаевна пожалела Тинку, отвязала ей одну руку и одна ногу.
       - Надо теперь мужика спасать, - объявила она и вышла из палаты, однако вернулась ни с чем.
       - Когда я с ним рядом сижу, замолкает, а как отойду, сразу снова начинает орать, - сообщила непоседливая Римма Николаевна.
       - Ой, - не верила тётя Тоня, - я что-то не слышала, чтобы он замолкал.
       - Как же! Замолкал. А отвязывать я его не стала – буйный какой-то, мало ли что.
       Моя бабушка пыталась что-то сказать.
       - Что, баба Римма? – переспросила я, наклоняясь к ней.
       - Стакан спирту ему, - глухо повторила та.
       - Римма-то тоже всё понимает, - одобрительно кивнула Римма Николаевна, - но если ему стакан спирту дать, то он назавтра другой запросит. У нас в наркологии… я в наркологии сестрой-хозяйкой работала… там таких запросто усмиряли – тройную дозу снотворного, и всё, лежит человек смирно, а здесь не знаю, чего его утихомирить не могут, он же больным спать мешает, а каково соседям его, которые с ним в палате?
       - Давай, Римуля, поднимайся! – Римма Николаевна склонилась над моей бабушкой – мы только что вместе перевернули её на бок. – Мы с тобой две Риммы, вдвоём тут такого шороху наведём – свои порядки установим.
       - Мне бы только домой, - попросила бабушка и принялась плакать.
       Она вообще часто плакала.
       - Ну, не плач, Римуля, - успокаивала её тёзка, - зачем вот ты на огороде надрывалась? Зачем мы с тобой спину гнули, картошку растили, помидоры? Кому всё это надо, а? Надо ведь в старости-то не так жить. Утром встала, сходила в поле, цветов нарвала, дома поставила и в огород – в кресло-качалку. Качаешься, качаешься, надоест тебе качаться – ты в гамак. Есть у тебя гамак?
       - Нет, - одной, здоровой половиной рта улыбнулась бабушка.
       - Ну вот, и гамака нет, - разочарованно отозвалась Римма Николаевна, - я же и говорю, живём неправильно.
       - Ой, Римма Николаевна, ну и насмешите, - не переставала удивляться ей тётя Тоня, - у вас у самой-то есть гамак?
       - Гамака-то нет, - своим грубоватым, прокуренным голосом сказала Римма Николаевна, вот кресло-качалка есть. Только дома стоит, всё недосуг в огород вытащить. И тебе, Тоня, так же надо жить. А Вера Михайловна у нас как, с огородом?
       - Упаси боже! – отвернулась та.
       - И всё равно в больнице лежит, - развела руками Римма Николаевна. – Ну что тут будешь делать? Ничего тут не поделаешь. Ой, надо сходить прогуляться, скучно с вами.

       После второго падения у Алевтины случился повторный инсульт. Правда, врач говорила, что это не из-за падения, но мы считали, что тут факторов много, и этот не последний. Её свозили на снимок, а когда привезли, с такой силой шмякнули с каталки обратно на койку, что Римма Николаевна в ужасе покачала головой и сказала:
       - Ну, труповозка.
       Медсёстры неодобрительно на неё покосились и вышли. Их было пять человек, но удержать на весу одну лёгкую худенькую бабушку и осторожно положить её на кровать они не могли.
       Так она и лежала теперь – неподвижная, бессловесная, и улыбка, прежде часто игравшая на её лице, исчезла – кажется, теперь навсегда.
       - Умирает наша Тинка, - горестно вздыхала Римма Николаевна, - плохо так, без сознания, уйти. Надо в сознании умирать, чтобы помолиться успеть, у бога прощения за все грехи попросить.
       - Считай, уже труп лежит, - сокрушалась и тётя Тоня, - только что дышит чуть-чуть.
       За день Римма Николаевна много раз подходила к Алевтине, заглядывала ей в лицо, приоткрывала пальцами глаза.
       - Зрачки-то не расширенные? – поинтересовалась дежурная.
       - А вы сами посмотрите, - предложила ей Римма Николаевна.
       - У меня перчаток нет, - сказала дежурная и убежала, по-видимому, с концами.
       Римма Николаевна сама подошла, приподняла тяжёлые веки, заглянула Тинке в неподвижные глаза, объявила обречённо:
       - Расширенные.
       После чего взяла молитвослов, надела на Тинку тёти Тонин крестик, поскольку своего на ней не обнаружилось, села рядом на кровать Веры Михайловны и принялась шёпотом читать молитвы. Я заглянула в книжечку из-за её плеча. «О болящих» - гласил подзаголовок.
       Римма Николаевна читала долго, а Вера Михайловна в это время готовилась к выписке – сидела одетая на стуле в ожидании документов и одного из сыновей, поэтому кровать её освободилась – надолго ли?
       - Я, когда сюда поступала, думала, уж не жить мне, - тихонько сообщила она нам, - а вот, гляди ты, даже своими ногами уйду.
       - Мне, наверно, так ногу и не полечат, - улыбнулась тётя Тоня, косясь на свою опухшую ногу.
       - До сих пор ничего не сделали? – удивилась я.
       - Нет, - качнула головой тётя Тоня, - сделали только снимок и даже результатов не сказали – забыли, наверно. Придётся самолечением заниматься. Лопухи вот, я слышала, можно примотать.
       - Капусты, - выдавила моя бабушка.
       - Что она говорит? – спросила меня тётя Тоня.
       - Говорит, капустой надо замотать, - пояснила я, - капустным листом. Я видела, она, когда у неё ноги болели, заматывала.
       - Надо же, а я этого не знаю, - покачала головой тётя Тоня.
       Заглянул сын Веры Михайловны.
       - Ну что, мА, выписку оформили?
       - Да надо сходить узнать. Должны уж вообще-то. Пойду я тогда, - она обернулась ко мне, - ты не переживай из-за парня, всё у тебя хорошо будет.
       Потом подошла к Алевтине, постояла возле неё.
       - Прости меня за все мои грехи, - обратилась она то ли к ней, то ли к богу, непонятно. Наверно, просила умирающую Алевтину отнести её просьбу на небо.
       И перекрестилась.
       - Ну, выздоравливайте, - кивнула Вера Михайловна соседкам по палате.
       - Тебе удачи. Иди с богом, - отвернулась от молитвослова Римма Николаевна.
       - И больше сюда не попадайте, - добавила я.
       - Это уж как получится.

       На улице было жарко, но всё же не так, как в больнице, где, несмотря на открытые окна, стояла жуткая духота. Там каждую свободную минутку я подходила к окну: то в палате, то на лестнице – с восьмого этажа больницы, стоящей на высоком берегу, во все стороны открывался замечательный вид на реку, на мост и на наш город, чужой для тебя.
       Ты и сам был со мной только потому, что поневоле жил в этом городе, а оставив его, забыл, должно быть, не только обо мне, но даже о том, что родился здесь.
       Будет ли толк, если забыть тебя? Тоска не исчезнет, останется щемящее одиночество – и будет страшно оттого, что причина тоски неизвестна, а так я по крайней мере знаю… Значит, память нужна для этого?
       Она мне пока не изменяет. Изменяют люди…
       Так ли уж это важно по сравнению с тем, что я видела в больнице? Умирают люди. Люди гниют заживо – несколько таких, гниющих, лежали в соседних палатах. Под конец жизни люди узнают, кому они действительно нужны на этом свете и нужны ли вообще. Люди лихорадочно пытаются обрести веру, о которой никогда прежде не задумывались. Последняя граница, для кого-то – последнее пристанище. А кто-то не сразу переступит черту, кто-то ещё побалансирует какое-то время на грани.
       «Надо уходить отсюда, - говорила Римма Николаевна, - уходить к живым людям, а то я тоже скоро помру».
       «Суставы болят – к земле готовятся», - вздыхает моя бабушка.
       Мне так больно это слышать – сейчас, когда всё так поменялось, я вдруг отчётливо осознала, что бабушка, пожалуй, самый дорогой человек в моей жизни. Если она не встанет, никогда не будет больше поездок к ней в деревню – моей единственной отдушины, особенно теперь, когда ты меня бросил.
       «Да ладно тебе, - возражала ей Римма Николаевна, - с таким-то уходом поднимешься. Ты у нас как Клеопатра, тебя всё чем-то мажут, мажут, натирают. Знаешь, кто такая Клеопатра?
       - Да мне бы только домой, - криво улыбалась бабушка.
       Действительно, мы, родственники, хорошо заботились о ней. У неё было много сестёр, племянников, которые не оставляли в беде, и я. Мама моя говорила, что ей некогда ходить в больницу. Но моя бабушка не верила в себя, потому в неё трудно было верить другим.
       По сравнению со всем этим так ли уж важна моя боль? Ведь мне ещё мало лет, и у меня, как сказала тётя Тоня, будет много женихов… Но только не будет тебя.
       Я посмотрела на солнце – отчаянно, отважно, прямо на раскалённое солнце, и чтоб не моргнуть – интересно, у меня сейчас какие зрачки? Наверно, совсем крошечные, от яркого света они ведь уменьшаются, а не как у бабушки Тины – она уже видела только темноту.
       Я спросила у солнца, так ли уж важны мои слёзы, выступившие от боли – от другой, не физической боли. И вдруг поняла: важны! Важны не менее, чем слёзы моей бабушки, оплакивающей свою закатную жизнь, не менее чем слёзы Риммы Николаевны от беспричинной, ей самой не понятной тоски, важны не менее, просто по-другому.
       Каждому своё.