Конечная остановка - Земля. Ч. 1




    посвящается академику И.П.Ашмарину
                и коацерватам.

               

                За тысячу лет до событий

                Создай дракона, роди дракона

Аталанта завизжала так, что у Отиса заложило уши.
- Здесь! – визжала она. – Вон, видишь? Остров, похожий на пароход с трубой? Здесь я хочу! В трубе ты сделаешь наш замок.
Да-с. Вот так. Замок ей нужен. Себе на голову набрал своей пятнадцатилетней бандитке целую библиотеку томов средневековой литературы – чтобы дитя в рубке не болталось, со своими визгами. А она воодушевилась и раскопала в компьютерных архивах современный бред на эту тему: Граали, Ланселоты, замки и девы. И Отис теперь не «папочка», а король Артур. Себе аналогов дочь не нашла и была сразу всеми: Джиневрой и Морриган, Бригиттой и другими малопонятными, но грозными дамами. Грозными либо глупостью, либо умом. Всяко опасно, но целиком отражает Аталанту.
- Давай подумаем, - терпеливо сказал он, уводя корабль на следующий виток. – Надо проверить сейсмическую активность, качество пород, возможности для сельского хозяйства, а то рухнем куда попало. Больше не взлетим, ты же знаешь. Я бы предпочёл материк.
- Разумеется, ты мечтаешь о вечной охоте за этими косматыми, с изогнутыми зубами и носом трубой! На материке такие ужасы бродят, что я там ни одной ночи не засну! А тут благодать: смотри – деревья и птички. Ни одного монстра не видно!
Тут она права. Райские угодья. Хищники, видать, сюда не доплыли, а остальные как-то добрались. Кишмя кишат кролики к завтраку, только без хлеба: смолотят весь урожай и удобрят землицу. Чего не доедят – птички небесные доклюют… Рай.
- Щас перья в кудри воткну! – пригрозил он. – Вигвам тебе, а не замок! Где сеять? Всё сожрут.
- Подумаешь! – пожала костлявым плечиком прекрасная дама. – Под дворцом ярусы построй для террасного земледелия. А остров и трогать не надо – он будет только для прогулок. Экологически чисто!
Ну, нахваталась знаний! Надо сделать внушение корабельному компьютеру: тот возомнил себя великим педагогом и проводит разрушительную работу эмансипации средневековых дам. Скоро дочь и слова сказать Отису не даст. Однако пока… Предложение дельное. Почву можно и затащить на террасы – с андроидов не убудет. И экология! Птички и кролики без ущерба.
- Выбрала, дочь, - крякнул он на следующем витке. – Твой «пароход» гранитный, на стыке платформ, вершинка огромной горы, что уже ушла под воду. Это же что ни день  трястись за жизнь! Активная зона.
- Вероятная частота землетрясений? – сухо обратилась Аталанта к компьютеру.
Тот, разумеется, хихикнул про себя, но так же сухо ответил:
Пятитысячелетний цикл.
Отис было открыл рот, но дочь опередила:
Какая фаза цикла?
Конец первого тысячелетия.
Она повернулась к отцу.
Ты Мафусаил? Четырёх тысяч лет тебе не хватит?
А потомки? – не подумав, брякнул он.
Она надулась.
Помолчал  бы.  Это  из-за тебя мне  тут  старой  девой  умирать!   Хочу
здесь!
И вдруг завопила на отца  -  красная,  взъерошенная:
Здесь хочу! И пусть бы был последний день цикла! Плевать!
Ушла, пнув ногой съезжающиеся створки двери.
Сказал бы ей, - посоветовал компьютер.
Помолчи! – гаркнул Отис и дал сигнал на посадку.  Рай  – так рай.
А потомки пусть сами думают, как выжить. Его отроковица важнее.

***
- Вы опасны, - сказали ему Пастыри. – С вашей квалификацией вы опасны для других и мы не можем отправить вас с ними, но, поскольку вы живёте в зоне отселения, корабль и имущество вам дадим. Дочь можете отправить с любой другой группой.
Можете отправить… Как же! Аталанта отказалась покидать отца, и их великое правило – правило Свободы Воли – не позволило запихнуть девицу в другую группу. Отис сердился и радовался вместе. Всё-таки одиночество человеку не свойственно.
И вот теперь они прибыли: двое - и корабельный компьютер, пересевший в киборга.  Аталанта носилась по острову со своей кошкой, что Отис смастерил в полёте, соединив геномы собак и кошек. Вышел здоровенный зверь на длинных ногах с мордой дворового кота и повадками дворовой собаки. Кроликов должно было поубавиться – ан нет! Аталанта так вымуштровала своего «Гепарда», что он не брал добычу без разрешения. Как же! Бедные невинные кролики! Их только Отис может ловить, когда дитя не видит.
Когда корабль уснул, пришлось переехать в палатки, жить среди грохота горных работ андроидов – но и этот романтический этап с кострами и кроличьим шашлыком  в своё время миновал. Теперь они жили в замке, пытаясь изгнать вековечный холод каменных монолитных стен с помощью примитивных обогревателей. Андроиды не пожелали поставить ничего, кроме фотобатарей, так что в пасмурные дни Отис, чертыхаясь, топил экологически чистыми сухими лианами заранее предусмотренные камины и был вынужден сделать себе сильно увеличенную копию чихуахуа в качестве грелки. Гепард, что грел Аталанту, очень ревновал и гонял чихуахуа по коридорам, а Аталанта обозвала собачку Бедной Лизой, приваживала как могла и часто оставляла Отиса в холодной постели, ибо Лиза предпочитала рычание Гепарда храпу Отиса. Всё это крайне раздражало и отвлекало от работы.
Отис трудился, не покладая рук, а Аталанта придумывала новые блюда из кроликов и новые наряды. Нет, чтобы для себя! Для обоих! Шила и вышивала как заведённая, и у них скоро кончатся ткани… Ещё одна головная боль Отису. Это не считая той, что Аталанта вызывает своей гитарой, получившей кличку «виолон»… Родил? – Терпи!
Киборг жил в подземелье и носа оттуда не казал, пообещал хранить тайну – а натура у корабельного компьютера всегда была говорливая… Скрывался от допросов Аталанты. Забавно… В его мозгу сработала стирающая программа, и он забыл много из того, что знал: почти всё о корабле, космосе, Пастырях. Он стал больше похож на человека. Хитрые Пастыри подстраховались, не дали Отису своих высоких технологий. Так они считают?! Ха! Ткани киборга – ткани жизни планеты Х – родины Пастырей, что скрыта в тумане неизвестности. И они считают, что у Отиса ничего нет, кроме семижильных многофункциональных андроидов, что по окончании строительных работ потихоньку потеряли интеллект и тянули разве что на сельскохозяйственных рабочих?
Отис уже в рейсе пахал как проклятый, сплетая воедино геномы двух планет: из своих и киборговых клеток. Его дочери нужен муж. Нужна Игрек хромосома. И плодовитость. И совместимость геномов, а у Пастырей не хватает генов! Чёрт дери. Всё же ДНК самого Отиса была основой, так что он готовил дочери брак кровного родства. Сходство по трети генов. Много! В потомстве возможна гомозигота на треть. Жизнеспособность понижена, зато качество… имеет быть проверенным… Отис вязал узор ДНК, как викторианская дама рукоделие, дублировал гены, растил опытные образцы. Времени в обрез. Рыцарь не может быть младше дамы более, чем на тридцать лет. Он рискнул вшить несколько совершенно неизвестных генов Пастырей: пусть их. Не получится – уничтожит.
Так и было. Первые трое до того походили на Пастырей щелястыми ротиками и могучими лбами, что он уговорил андроида, сплавал на нём на материк и предложил брак производства плотоядным слонам. Ему здесь только новых Пастырей не хватало!
- Не грешно ли? – задумчиво спросил второй отец – Киборг. – Всё же живые они.
- А ты представь Аталанту с этими красавцами под ручку… в платье её новом, что со шлейфом. Будет Людмила с Черномором. Тебе их жалко? А настоящего нашего сынка не жалко? Пусть уж лучше никого, чем Черномор. А грех… пищевая цепочка не грешна. Съели их симпатичные звери, даже хвостиками помахали в знак благодарности. Породнились с нами, значит. Съевши наше потомство. И вообще, ты же на человека похож, не на Пастыря?
Я функциональная модель, разработанная для Земли.
Ну и кто тебе больше нравится – мы или они?
Киборг долго думал,
Мы. Они – хозяева. Мы – в одном корабле, киборги и люди.
Именно,  друг мой.  Нам с тобой человек нужен.  Поелику смешанного
генома, то Дракон – зато не Пастырь.
Ты хочешь сказать – Химера? – поправил Киборг.
Химера женского рода. Не Химер же! Дракон.  Вполне приличное имя.
И они снова работали. Через год младенец вполне напоминал человека – большеглазый крупный ногастый ревун. Через два он напоминал подростка… Неужели Пастыри так быстро растут?
Ты сколько рос? – спросил Отис.
Год, - удивился Киборг. – А вы что, скорее?
Через три года Отис принёс свою непотребно роскошную одежду и швырнул на стол.
- Хватит ходить в моих джинсах и ворковать с папашей! Уже и так умный, – сказал он сыну. – Надевай парадное, брейся. Идём знакомиться с невестой, а то ты  перерастёшь её на пару сотен лет!
Сын взглянул на портрет Аталанты и улыбнулся…

Аталанта сидела на балконе, Гепард развалился у её ног, мигал и жмурился: шитьё платья переливалось на солнце и вспыхивали огнями самоцветов чёрные волосы.
- Я Дракон, - сказал ей юноша с лучистыми фиолетовыми глазами. – Вы моя невеста.
Очарованная Аталанта  томно поднялась со скамьи, оперлась на его руку… Джиневра.
Отис игриво толкнул Киборга:
Сделали, а? – восхищённо прошептал он. – Понравился!
Киборг кивнул. Дракон обнял невесту, улыбнулся  – и взмыл с ней в небо.
Аталанта визжала и смеялась. Отис охнул.
- Молодец! – удовлетворённо сказал Киборг. – И ведь без тренировки, впервые! Молодец.
И ты, паразит, летаешь? – возмутился Отис. – Почему я не знал?
Киборг пожал плечами.
Да как-то незачем было,  -  мечтательно сказал он,  провожая  взглядом
брачный полёт.


                За двадцать лет до событий

Видишь, Вольди? Покатилась звезда. Может, это метеорит. Иногда говорят: это новая душа пришла в мир. Только я думаю, это Пастырь прилетел… Зачем? - Посмотреть, как мы живём.
Однажды Пастыри пришли на нашу Землю и увезли нас сюда, на Гармонию. Они, Пастыри, называют нашу планету «Идеал». Нравимся мы им… Других людей? - Кого-то оставили на Земле, кого-то, как и нас, увезли. Только в другие места. И теперь все мы – сироты без роду и племени: другие где-то там, среди звёзд, а мы вот… тут. И наша Земля потеряна навсегда – разве ж они нам скажут, где она? Они никогда не скажут! Плохо, говорят, там было. Страшно. Но ведь могли они, оставленные, выжить? - Могли!
Ты хочешь посмотреть, как живут другие люди? – Да так же, наверное: делают свои ошибки и идут понемногу вперёд. Люди всегда идут вперёд. Потому, что они люди… Нет-нет! Встретиться с ними нельзя. Ну и что, что космонавты летают? Пастыри не разрешают с ними встретиться… Да и как ты будешь с ними говорить? Может, у них другой язык? Что такое язык? – Это когда слова других людей звучат иначе, чем у нас. Отец – фатер, или ата, или ещё как-нибудь. Нравится? Языков много. Я сама знаю только три… Выучишь? – А давай! Только… никому не говори. Мы все учим языки – и наши отцы, деды, прадеды. Учим и учим, а говорить не с кем… И – тихо-тихо. Чтобы никто не узнал.
Может, однажды мой Вольди полетит далеко-далеко и найдёт других людей. А потом – нашу Землю. Если ты будешь хорошо есть – вырастешь большим, победишь Пастырей, и бабушка Лора будет тобой гордиться. Ну же, малыш, последнюю ложку! Завтра мы встанем – и будем учиться, да? Только никому-никому… Спокойной ночи. Умывайся. Спи… Расти поскорей!



                Начало

 
Позднее утро начала лета. Уже жарко: день будет знойным. Горячий ветер гудит в ветвях, клонит долу, треплет разлапистые листья, и солнце то прячется лицом в эти листья, красит их в осенний коричневый цвет, то выныривает и заглядывает во двор Академии, где младшекурсники верещат, обновляя на брусчатке смытую вчерашним дождём известковую разметку.
Пахнет горячей зеленью парка, цветами его полян, солнцем… - это из окна. В аудитории пахнет пыльной мочевиной Пастыря; п;том уставших от ожидания курсантов; преющими в сафьяне ногами, что мечтают о траве и ветре, но… экзамен.
Малышня во дворе решила размять лошадей, и копыта мерно звякают по камню, убаюкивая Вольда. Он роняет голову, вздёргивает вновь, ищет глазами экзаменующегося. Сонный, растерянный взгляд встречается с укоризненной миной генерала, что пристроился за спиной экзаменатора и лишь изредка задаёт гулкие вопросы, откидывая большую голову с чёрной гривой кудрявых волос. Эти волосы переливаются красным, за головой генерала опалесцирует пластмасса открытой створки окна. Глаза Вольда неудержимо закрываются, бубнит Пташек…
А Вольд устал. Вита терзала его всю ночь, обновляя двуспальную кровать в его будущей, завтрашней квартире. Вольд устал так, как можно устать только в юности – до прозрачности и лёгкости тела… Где ты, мера? Вита её не признаёт. Не понимает, что от восторга до безразличия один шаг, один лишний раз перед экзаменом, хоть и почти не страшным, но последним и важным… Вольд скривился. Похотливый козёл! Теперь генерал начинает качаться в глазах: то ближе, то дальше.
Генерал громко захлопывает книгу, парень подскакивает и обнаруживает у стола своего друга. Когда? Он же терпел, глаз не закрывал… Сон снимает как рукой: Вольд проспал начало, и ответ Петры уже близится к концу. Вольд – следующий, либо через одного – после Робки.
- И, наконец, одной из наиболее сложных для контакта является раса плазмоидов. – Мальчишеский голос Петры странно не соответствует рельефным мышцам и широким плечам, стянутым трикотажем мундира. Разве что небольшой рост да круглая, под стать глазам, голова оправдывают этот дискант: Петра запоздал с ломкой голоса, и его комариные трели украшают басовитый хор остальных курсантов.
- Безусловна разумность расы, но с миром вещественным её контакты минимальны. Нам же чужд мир энергий, так что область соприкосновения рас очень невелика, - вещает он.
Вольд нежно разглядывает Петру: «Чешет как по писаному. Всегда такой. Никаких «Э… Ме…». Никаких оговорок. Петра, друг ты мой славный, нарочно ведь заводишь Ишака на придирки, знаешь, что разумность плазмоидов – его больная мозоль. И всё зачем? А затем, что Робка весь вспотел и пыхтит над моей шпаргалкой. Опять позабыл. Опять будет экать и плавать. Выплыл бы, медведь, ведь последний разок! Ему, Робке, вместо экзамена чайку налей, идейку подкинь – и будет гудеть басом, мыслить, обсасывать – и окажется, что знает он поболе нас… но не перед Ишаком с комиссией и не перед этим зелёным недоношенным, что почтил своим присутствием уже почти бессмысленное, формальное, церемониальное действо государственного экзамена… - Вольд покачивается, разминая затёкшие мышцы. – Мы так навострили зубы на межпланетных контактах, столько сдали спецпредметов, что сегодня для всех - кроме Робки, разумеется, - это привычная беспечная говорильня. А Робка… уже прочёл шпаргалку и обрёл натуральный цвет. Вспомнил, что всё это знал, знает и будет знать. Теперь и чай не нужен – расскажет за час, роняя слова как капли мёда, буде дадут ему этот час. Ишак не выдержит и прервёт на середине вступления – он устал и боится Пастыря. Боится, что кто-то из нас произнесёт что-то крамольное. Бедный Ицхак! – Вольд непроизвольно улыбается, генерал делает лицо буки. - Пустое! И на этом мы собаку съели: не сказать лишнего; совершить реверанс; браво отдать честь пустым выкаченным глазам пастуха нашего; не содрогнуться при виде его пузатого тельца и крошечного мёртвого щелястого ротика… - Бродящий взгляд Вольда застывает на Пастыре. – Зелёненький ты наш благодетель! Чтоб тебя вспучило! За тысячу лет мы так и не научились понимать твою мимику, которой всего-то – открыть ротик. Вот откроешь – а зачем? То ли от восторга, то ли от злости. Или от внимания? Или тебе надо ротик открыть в определённой фазе пищеварения, чтобы продуло – а мы всё ищем смысл в этом якобы мимическом движении… - Вольд, словно под гипнозом, открывает рот, ловит себя на этом – и громко захлопывает. – Ну надо их любить. Надо. Но невмочь».
Пастырь открывает лёгкий на помине ротик.
- Разумность? – говорит он. – Точнее.
Ишак дёргается.
- Я имею в виду последние события на спутнике, - радостно подхваты- вает Петра.
Ну, хитроумец! Эти самые события Ишаку – нож острый. Но ведь не без
Петры приключились! Разве же может он позабыть незабываемое, удержаться от прилюдного рассказа очевидца! Ишак совсем Петры не знает.
А дело было тогда весёлое. Однодневный визит на спутник с познавательными целями превратился в «опасность для жизни учащихся», за что Ишаку влепили выговор, а Петра раздулся от своей значимости: герой, подвергнутый этой самой… опасности.
Все курсанты стояли у стенда, внимая скучающему исследователю, которого оторвали от любимой работы ради школяров, а Петра, конечно, поотстал, изучая обстановку. Богатая там была обстановка – загромождённые сверкающей от сурового мытья лабораторной посудой стеклянные шкафы, почему-то основательно запертые ржавыми амбарными замками с дужками. Раритет и привлёк Петру: ну где теперь увидишь амбарный замок, кроме как в самом передовом научном учреждении? Петра выискал наиболее ржавый и пытался совершить хищение – для коллекции, вполне безобидно, учитывая невозможность вывезти посуду: уж она-то бесценна! Вскрыл замок ногтем, что ещё раз доказывало полезность сего метода охраны, и уже отогнул дужку, вынул из приваренных петель, когда завыли сирены, предупреждая об опасности. Проворонили учёные, не заметили назревающей солнечной вспышки, или там что-то не так пошло, но в воздухе от разрядов слышен был треск – будто чьи-то чужие шорохи и шёпоты, приливающие волнами к ушам. Не сработала защита, либо её не хватило… Бывает.
Сирена надрывается, Ишак гонит курсантов, как гусей, в безопасное помещение, а Петра статуей стоит у приоткрытого шкафа, и вокруг вьётся парочка шаровых молний. Замок у Петры в воздетой руке, словно факел статуи Свободы, что на обороте учебника о Земле; на лице - мина благородного негодования, и вокруг эти плазменные приятели, обследующие его от пяток до макушки. Пылание физиономии Ишака скрыло его мимику: сияло и завораживало. А на Вольда почему-то напал смех, и он корёжился за спиной Ишака, всхлипывая и вытирая глаза рукавом.
Могло кончиться плохо. Но – не кончилось. Молнии изучили несчастного Петру и ринулись в шкаф, просочились сквозь щель приоткрытой стеклянной дверцы. Там они вдруг обрели кровожадные наклонности и, мечась и вспыхивая, планомерно перебили всю драгоценную посуду. После устроились рядком, как два голубка, и закачались на стеклянной полке: спинка-животик. Ишак позабыл о безопасности, замер; курсанты толпой в углу; а Петра тихо-тихо стал опускать замок: рука затекла. Он опускает, а плазменные шарики гудеть начинают. Грозно так: мол, не смей! Час они в шкафу просидели - уж и сирена умолкла, и разряды в воздухе утихли – сидят и стерегут Петру с замком. Вольд изловчился, избег окрика Ишака, подбежал и захлопнул дверцу. Молнии вроде расслабились, прилегли, пригрелись на стёклышке и забыли про замок. Петра отступил и опустил руки, а после грохнулся в обморок. Маленький ещё был, первокурсник…
Вольд остался – мало ли что им в голову… то есть шарик… взбредёт? И взбрело: вдруг засуетились, затолклись у дверцы в поисках выхода… Открыл он им, и шарики победно всосались в проводку, покинув насест, но прежде подозрительно облетели Петру с его ворованным замком… После ходили самые разные гипотезы о природе увиденного, но Петра был твёрд: они, подлые, разумны!
- Уж это, - завершил свой бурный рассказ Петра, - никак нельзя отнести к безусловным реакциям. Это не к розетке присасываться! Это даже не лечить старых бабушек, устроившись у них на солнечном сплетении – то тоже может быть пищевой реакцией. А это… выглядит как хулиганство.
- Однако инцидент произошёл во время вспышки на Солнце, - хищно оскаливает выпирающие зубы Ишак. – Контуры металлического шкафа могли стабилизировать их структуру, могли служить защитой.
- А посуда тоже защищала, в виде осколков? Позвольте с вами не согласиться, - вошедший в раж Петра вспоминает о приличиях. – Посуду бить незачем. Это заявка. Например, такая: нам нравятся ваши шкафы, в них удобно прятаться. Не загружайте их барахлом, не запирайте. Мы там будем жить. Ведь они сидели в шкафу ещё час после стабилизации ситуации!
- Однако искажение полей… - начинает Ишак, но сидящий рядом генерал Большой Беня придерживает рвущегося в бой педагога: положил ему руку на плечо.
- Следует ли понимать вас, курсант Петра, так, что вы видите свою
дальнейшую судьбу в работе с плазмоидами? – елейно вопрошает он.
Петра бледнеет: дотрепался.
- Нет! Они непредсказуемы, как… насекомые!
Ишак окончательно звереет, оскорбившись за любимых брагонид, кудри цвета соли с перцем трясутся по сторонам худого зубастого лица.
- Я думаю, мы ушли от экзаменационного вопроса, который курсант Петра изложил с большой… - он замолкает, сверлит Петру плотоядным взором, немо, губами, проговаривает «избыточной», - полнотой. А тема плазмоидов входит в билет курсанта Вольда. – Он отводит взор от Петры и разглядывает радостного Робина, получившего фору. – Вы готовы, курсант Вольд?
Вольд встаёт. «Вы готовы?». Ха! Он готов. Ещё бы. Уже битый час скучает. Он идёт, покровительственно любуясь Петрой, что браво хлопает по погону, таращась на Пастыря, щёлкает каблуками перед комиссией и строевым шагом движется ему навстречу. «Теперь ты, друг, позеваешь в уголке. Или… нет? Опа! Мой выход», - решает Вольд.
- Чтобы не разрывать тему, - говорит он, бойко зачитав вопросы, - я бы хотел начать с конца. То есть, с разумности плазмоидов и параллели с насекомыми.
Большой Беня тихо хихикает, а Ишак съёживается в кресле. Ну так что? Вольд же сказал: «Мой выход».
- Это – вопрос большой значимости. Контакты рас с разным восприятием прекрасно отслеживаются на примере насекомых. Оденьте чёрный термозащитный скафандр, убрав основные ориентиры для насекомого: запах, тепло, цвет - и вы для них невидимы. Изучать их реакции можно лишь в такой одежде, ибо нам неизвестно, сколь сложный цветовой, температурный и запаховый образ создаёт в мозгу насекомого… в ганглиях, то есть… тело человека. Наше тело как бы само разговаривает с насекомым, не зная языка. Экспериментатор, то есть контактёр, должен быть лишён всех значимых для насекомого признаков, и лишь тогда он может идти на контакт, предъявляя раздражители по одному.
Цвет, скажем, значим для тех насекомых, что питаются на цветках. Какие чувства возникнут у них при виде розового скафандра, что носят наши медички? Это ведь эмоциональный фон: приязнь. И вот, как мы помним, первый успешный контакт с брагонидами устанавливает не дипломат, а медсестра, вышедшая вечерком прогуляться в своём розовом скафандре и потерявшая сознание в объятиях очарованного разумного насекомого!
Генерал улыбается. Героиня рассказа Вольда стала впоследствии его женой, что Беня безуспешно скрывает.
- Запах, - продолжает Вольд. – Гамма запахов. Снова эмоциональный фон - и смысл! У них же запаховые коды. И если человек с небольшим избытком сахара… глюкозы… в крови вышел на контакт – они предпочтут его другим: вкусно пахнет. Клубникой. – Вольд тихонько подмигивает Петре. Тот надулся: знает, что про него. Все насекомые к Петре неравнодушны. Пахнет он им чем-то вкусным: его любят, на него садятся, его кусают все, кому не лень! Его кусают те, кто никогда не кусает людей. Ктырь, скажем. Или гусеница. Когда Петру укусит тля, Вольд сочтёт его насекомьей мамой, а пока, в ожидании знаменательного события, защищает как может: обмахивает и осматривает. Дня не проходит, чтобы у Петры где-нибудь не вздулся укус… Ещё его любят многоножки и пауки, клещи и пиявки. С Петрой удобно жить в одной комнате: комары толкаются в очереди за Петриной кровушкой, а невкусного толстокожего Вольда не замечают…
- Тепловая карта тела важна для кровососущих, - продолжает Вольд. – Поверхностные сосуды, тонкая кожа – и кровососы идут на контакт. Ясно, что тут без скафандра не обойтись. Нормальная безусловная пищевая реакция. Хорошо, что разумные кровососы нам не попадались.
- Пока, - говорит Пастырь.
- Пока, - кивает Вольд. – А теперь представьте, что человек обнажён и
сигнализирует насекомому цветом кожи, запахами и теплом – сложной картой всех этих раздражителей, пятнистой и текущей. А насекомое пытается понять, что ему сказать хотят. И… в общем, выйдет абракадабра. Разозлённое странными образами насекомое нападёт, и контакт провалится. У разных людей разные карты сигналов, и некоторые кажутся более «опасными» - их-то и кусают ни с того, ни с сего. Непредсказуемая агрессия насекомых, что так пугает курсанта Петру, или непредсказуемые действия плазмоидов связаны с тем, что наши тела – сложный набор символов для других рас. Из чего следует, что выход на контакт с нечеловеческой расой требует максимальной изоляции исследуемого объекта от нашего «говорливого» тела: то есть, скафандра абсолютной защиты, даже в случае безопасных рас. То есть… нашей невидимости, дабы… - Ишак кривится, Вольд застывает и исправляется: - чтобы не шокировать тех неприличными и нечленораздельными сообщениями на их «языке».
- Обоснованно, - кивнул Ишак. – Приступайте к физике плазмоидов.
Это не так интересно… Вольд пробубнил элементарные сведения и занял своё место. Вдохновлённый разнузданностью предшественников Робка позабыл, видать, что идёт экзамен, и быстро отстрелялся. Ишак расслабился и объявил результаты. Нормальные результаты. Таких и ждали.
Вечером – банкет. Но…
Но Ишак увёл Пастыря с присными, а Большой Беня мигнул и указал глазами на парты – мол, не разбегайтесь. Вольд не стал разбегаться – очень уж выразителен был Беня. Хорошо, что Пузан к мимике не привык и её не видит… Однако ради присных начали озабоченно передвигать парты – вроде, уборка территории. Ишак вывел Пастыря, заглянул и гаркнул в поддержку:
- Всё привести в порядок!
Топот затих, и Беня заговорил, рассеянно глядя в потолок на объективы телекамер:
- Я хочу предложить вам прогулку, - сказал он, теребя кудри и наматывая их на палец. – Последнюю прогулку старого разведчика с бывшими курсантами. Посмотрим на деревья, что вы сажали на первом курсе.
Романтик? Беня?! Укуси Вольда Петрин ктырь!
Удивлённые и слегка шокированные, курсанты потянулись за генералом в парк…


Потревоженная белка взлетела повыше и зацокала. Здесь – её дом! Пришельцы нарушили привычный распорядок. Она уже сб;гала к вычурной чугунной ограде, что длилась и длилась так далеко, что белка никогда не добегала до конца. Ограда напоминала жёсткие ветки и для белки была просто ещё одним деревом. Что белкам ограды? Зато копытные из наружного леса так и рвались в плодородные белкины угодья, а ветки их не пускали. По утрам белка ходила дразнить упрямых кабанов и глупых оленей. У них – целый мир, а они хотят в её поместье?! Она цокала, верещала, бегала по веткам, а звери всё смотрели с тоской сквозь цветы чугунного литья, смотрели – и уходили. Потом белка отправлялась закусить, а теперь – теперь, когда её побеспокоили, - она собиралась в гнездо… самое любимое «сонное» гнездо, где её сны становились такими реальными! Она даже собирала во сне грибы, которых не знала в этом мире, будучи убеждённой домоседкой. Собирала и сушила. Ела, конечно. Вкусные! Как орехи, даже лучше. Во сне у неё были кисточки на ушах и серая длинная шёрстка. Очень красиво, хоть требует тщательного ухода, очень… привлекательно. Жаль, таких белок в настоящем мире нет.
И вот теперь целая вереница людей идёт к её сонному гнезду! Белка затосковала и спряталась в высоком кедре. Орехи, что ли, распаковать и погрызть с горя?
Она отправилась к захоронке и забылась над орехами. А люди всё шли.

       Вольд

Ну вот. Идём чередой по узенькой тропинке. Какие-то когтистые ветки вцепляются в трикотаж парадной формы, сдирают бандану, дёргают за волосы. Теперь перед банкетом придётся вправлять задёрнутые петли. Беня что, забыл, сколько лет должна служить парадная форма?
Жирная грязь хлюпает под сапогами, облепляет драгоценный сафьян. Просто чувствуешь, как он тянется, волгнет и теряет форму… Чёртов генерал! Почему не в любой другой день? Сегодня Вита будет крутить носом. И ладно. Если ей важнее всего то, что её парень носит трикотаж и сафьян, пусть это покажет. Сама, небось, придёт в розовом. Они все придут в розовом, даже если потребуется ночами вышивать розовыми цветочками ткань другого цвета… У них модно. А она в розовом похожа на поросёнка. Решено. Если придёт в розовом и скажет хоть слово о моей форме – я её брошу.
А если не в розовом и не скажет? – Всё равно брошу. Она и без розового поросёнок. Давно надо было понять…
- Я её брошу! – хмуро говорит Робка, обернувшись ко мне.
- И ты тоже? – вытягивает шею из-за моего плеча Петра. – Ну, Робка,
мы с тобой доны, а стало быть, Жуаны.
Они - донжуаны. Ха! На нас нашло поветрие – девушками бросаться.
- Пустое, - гудит из головы колонны Большой Беня. – Разведчики не могут без любви. А коли не нашли любви – бросайте не сомневаясь. В нашей работе женщина – это символ дома. Утёс. Глыба. Бревно в бурной реке: плывёшь и держишься.
Я представил медичку Рилу в виде утёса и бревна. Знать бы ей, как муж её расписывает! А он всё вещает:
- Другие, нелюбимые, так не смогут. Их не берите, не советую. Сгрызут, как Петрины муравьи.
- Почему мои? – удивляется Петра.
- На сапоги глянь. Уже к штанам подбираются, - фыркает Беня.
Донжуанья суть во мне прорезалась: про рюшечки и девочек размечтался, обязанности свои проворонил. Петра верещит и топает, муравьи угрюмо берут высоту. И вечный бой!
- Тебе на сапогах нужны чашечки с песком, - говорю я по окончании битвы, наблюдая суматошные метания потерявших цель муравьёв. – Там поселим муравьиного льва.
- И он вылезет из чашки и пойдёт ловить Петру, - сомневается Робка. – Ситуация безвыходная.
Генерал продолжает движение, сочтя инцидент исчерпанным.
- Да! – хмыкает он. – Ваша парадная форма служит последний день. Уж скафандры-то, как ты, Вольди, верно отметил, муравьи не прокусят. А на корабле в трусах пох;дите, нечего драгоценные ткани тратить. Это в учебниках, на картинках, у пульта стоят строгие разведчики в парадной форме. На деле же – сидят в трусах. Стоять в рубке несподручно. И волосья свои одной банданой не удержишь. Либо брей наголо, либо косу заплетай. Это – тоже тайна корабля.
- Но мы же уже были… - заикается Петра.
- На учебном всё для показухи! – рубит Бенге.
Я фыркаю, представив Беню в трусах и с косой. Дело в том, что он сильно волосатый. Коса в руку толщиной поверх мохнатой груди… Ах! Любовь Рилы запуталась в его волосах… А они-то, девы, в чём там ходят?! Знала бы Вита тайну корабля, умерла бы с горя!
- И босиком? – интересуется Робка.
- А ты что, долгими космическими ночами вязать будешь? Боекомплект
– две пары носков. Ужели наденешь такой раритет? Лично я их на стену каюты взамен ковра привешиваю: целенькие, новенькие, глаженые. И – на грязные ноги?!
- Я-то ладно. А Петра наверняка на корабль блох заманит, - страдальчески морщится Робка.
- Мы его трижды дезинфицировать будем, - обещает Беня. – И коврик с пиретрумом перед входом в каюту нашего вкусного. Чтобы ни к нему, ни от него.
Остальные шумно протестуют: Петра слишком заполонил умы. Их, остальных, как бы нет: что такое? Беня послушно уходит в конец отряда отвечать на вопросы, а мы чавкаем по грязи. С дороги не собьёмся – тропа местами ;же плеч и приходится брести приставным шагом.
Где-то в вышине ругается белка. Ей что? Она не в грязи. А ещё выступает.
Мы начинаем гадать, успеем ли вернуться к банкету, и дружно решаем устроить репетицию по проживанию на корабле, когда Беня проламывается к нам.
- Это что за пляж? – возмущается он.
- Репетируем, - преданно дыша, пищит Петра.
- И сушим обмундирование, - добавляю я. – Во имя имиджа иметь… ну,
к банкету.
- В парке голыми не ходят! – возмущается Беня.
А из кустов выбирается худой загорелый ботаник с лопатой, в трусах с детскими помочами и с босыми ногами, по колено облепленными жирной грязью. На его белобрысых, заплетённых в косу волосах нелепо смотрится самодельная бумажная панамка. Тайна парка: ботаники тоже ходят голыми.
Беня захлопывает рот и вытягивается в парадной стойке. Мы, естественно, тоже встаём во фрунт: без формы не опознать, сколь великий он начальник, этот ботаник.
- Приветствую, генерал Бенге! – хлопает себя по голому плечу ботаник.
Будто комара сбил. Ну какая честь без погон? Бред. Так и в корабле?
Хлопать себя по голому плечу?
- Они не курсанты, - улыбается Беня. – Уже сдали экзамен.
- А! Тогда здравствуй, Беня, - ботаник задумчиво опирается на лопату. –
Привёл? – Он осматривает нас, словно нацеливается посадить в горшок для укоренения. – Хвалю. Адаптивные.
Его глаза загораются зелёным кошачьим светом научного вдохновения: Ишак Ишаком, только зубы ровные.
- А знаешь? – радуется он. – Ведь уже пора. Я только что от них. Пора, Беня. Пошли?
Генерал набычивается.
- К;роль! Ты говорил – через неделю. Они ещё не знают.
- Я что, бог? – сердится Кароль. – Я смотритель. Они готовы. Значит,
мальчикам придётся поспешить.
- А банкет? – хором вопим мы.
- Тогда, - назидательно говорит Кароль Бене, будто это генерал столь
неблагозвучно нарушил покой леса, - они поспешат, не зная. После поговорите.
- Насилуешь, Кароль? Они что, не люди? – закипает Беня.
Я решаю сбросить пары. Беня в пикировке теряет чувство времени.
- Мы не люди, – говорю я. – Мы выпускники. Вам надо что-то сделать, а
объяснять некогда? Так делайте. Мы вам верим. А?
- А! – поддерживают ребята.
- И на банкет бегом успеем, - надеется Робка.
Кароль бросает лопату и берёт меня за руку.
- Тогда ты первый, - говорит он и уводит меня за кусты.
Тропа взбегает на холм, покрывается травой, петляет по-над деревьями, что тянутся к ней из распадка. Мы бежим рука в руку. Рука Кароля сухая, мозолистая и нервная. Жилистая рука. Наверное, хороший лучник… Кароль вертит головой и почему-то гулко вздыхает. Что не так? Вроде бегу с ним в ногу…
Бегу, бегу, а голова-то кружится. Ноги заплетаются, уводят в сторону. Я падаю на колени. Ветер. Горячий ветер сушит кожу, волнами бежит по волосам, они вроде даже искрят и встают дыбом. Волны тепла рождаются где-то в животе и бьют в голову. Что это, Кароль?
Кароль хохочет как бешеный и тычет рукой куда-то вниз. Мои вдруг вспухшие глаза медленно поворачиваются за его рукой. Там… ветка с овальными зубчатыми листьями. Качается, испуская волны тепла. У меня бегут мурашки по рукам, не смотря знаю, что волоски тоже встали дыбом. Вроде должно быть страшно, а мне хорошо. Ветка качается. До чего же красивое дерево! Я такого никогда не видел.
Сжимается сердце. Стою на коленях и тр;шу, словно впервые приехал в деревню на экзамен и жду встречи с Пастырем… Или нет. Словно… ну, когда я пришёл к Вите. В первый раз.
Ветка качается. Солнце пронизывает листья, они пахнут нежно и сладко, и на конце толстенького короткого сучка набухает бутон: маленькая белая шишечка.
- Выбрало! Оно тебя выбрало! – приплясывает Кароль, будто Безумный Бука из сказки. – Всё. Ты свободен. Жди здесь остальных, но… молчи обо всём, понял? Пастыри не дремлют.
Опа! Я забываю про дерево. Кароль сказал пароль Тайных! Сколько лет я ждал!
- А мы не спим, - отзываюсь я.
Кароль улыбается, заплетая распустившуюся косу.
- Ну, Собрат, становись тут и жди: твоё дерево – последнее. Остальных
к тебе приведу.
Он убегает, бурча под нос что-то весёлое. Что-то типа тумпа-тумпа – как Робка за компьютером. Только тот гудит басом, а Кароль перемежает баритон истовыми взвизгами. Даа… ботаник...
Однако… слушайте, вы! Вы поняли? Это – моё дерево. Моё! Оно меня выбрало. Бутон качается и снова обдаёт теплом, я разнеживаюсь и усаживаюсь поближе. Рядом с ним – словно под тёплым одеялом. Вы скажете, и так жара? Нет! Рядом с ним нет жары. Здесь просто – тепло и безопасно. И можно подумать.
Собрат Кароль… Всего лишь четвёртый в моей жизни Собрат… И из них двое – мои пращуры. Вот дед с бабулей порадуются! Если суждено свидеться. Если суждено. Ибо Пастыри не дремлют, хоть мы и не спим, и бывает у нас так, что люди исчезают. Был – и нет его. И никто не знает, где. И никто не видел, когда. Его просто нет и, возможно, не было вовсе, потому что все сразу начинают страдать амнезией: его имя более не всплывает на свет. Это – Пастыри? Как? Мы не знаем. Уже тысячу лет мы не знаем. Тьфу! Хватит. Хочу о хорошем здесь, при дереве…
Дерево! Моё дерево. Ты – тоже Собрат? Или ты – наш неожиданно обретённый друг? Зачем ты меня выбрало? Для каких своих задач? Ведь есть же они у тебя, задачи? Молчишь и греешь, и бутон уже с мелкую оливку, розоватый и … холодный. В каплях, мелких каплях тумана, что встаёт из распадка и скрывает дерево, ветку… И оно уже неразличимо среди других, только чую, что рядом… Ушло. Пала жара. Одиноко…


Кароль появился в просвете кустов, махнул Робке и исчез.
- Бегом! – скомандовал генерал. – Ты сам хотел успеть.
Робка двинулся походным б;гом, набычив тяжёлую голову. Бандана съехала на брови, потные прямые русые пряди свисали на грудь, прикрывали спину от палящего солнца. На поясе тряслась скатка одежды.
Петра с завистью поглядел вслед. Так всегда. Он, Петра, вечно плетётся в хвосте…
Другие не торопились. Обстоятельный Пал уже разыскал клочок суши и умащивался на нём, подстелив папоротник.
- А ну как папоротник инопланетный? – предположил Бенге.
- Орляк, - решительно отверг предположение Петра. – Самый что ни на
есть нашенский.
- Тогда привал! – разрешил генерал, и ленивый Валента рухнул на папоротник Пала, сдвинув того к краю. Он обычно находил самые удачные места: и на рыбалке, и в общей спальне младшекурсников, и в столовке. Найдя, занимал, не интересуясь, имеется ли у места хозяин. А хозяин встречал взгляд его фиолетовых глаз из-под платиновой чёлки – и уступал. Валента не был опасен. Он был как цветок: вырастал в самом неожиданном месте и не выносил пересадки – увядал. Цветок жалко. Вот и давали ему, этому неосознанному эгоисту и сибариту, самое лучшее, самое вкусное, красивое и полезное: пусть цветёт. Так же он врастал в учёбу и боевую подготовку: смотрел, брал оружие – и попадал. С первого раза, без тренировки. А тренировка пропадала даром – он так и стрелял, как в первый раз. Его обгоняли настойчивые, но он был стабилен, как маятник: те свои, первые, очки выбивал хоть спиной, хоть спьяну, что случилось однажды по молодости, хоть с завязанными глазами. Просто Валента врос в оружие и более ни в чём не нуждался…
Пташек укоризненно фыркнул и нарвал папоротника себе. Много, целую подушку. У Пташека не отнять, он один устойчив к томности Валенты. Он всегда идёт за Валентой и пристраивается рядом: почти в лучшем месте. Около. Петра прозвал его Околовал, но кличка не прижилась - Пташек тоже вполне подходит. Пшыця небесная, запасливая и осторожная, не сидит голым задом на холодном камне… Есть такие птицы.
Генерал смотрит на кусты, притоптывая. Волнуется. Петра встал рядом. По всему видать, он следующий.
Едва голова Кароля возникла из кустов, он двинулся вперёд. Тот растерялся было, задумался – но потом кивнул, приглашая. Вот так! То, что Валента делал методом врастания, Петра брал наскоком, приплясом, готовностью в глазах.
Теперь он ловко уклонялся от качающихся веток, включившись в давнюю игру: кого ветка осалит, тот выбыл. Не осалит. Тут Петра вечный чемпион.
Пятна солнечного света вспыхивали на курносом носу, высвечивали веснушки, путались в волосах, извлекая из каштанового хаоса рыжие искорки, красили пятнистые, как поляна, глаза Петры в болотную зелень, прыгали на рельефе мышц.
- «Оленёк! – подумал Кароль, оглянувшись. – Ну, которое тебя выберет?».
Петра бежал лёгким шагом, оглядывая сплошную стену деревьев в распадке.
- Вот! – крикнул он Каролю. – Вот моё дерево. Я его сажал. Я его с тех
пор во сне вижу. Только не таким… простым. Оно во сне белое, с чёрными полосками. Оно тёплое, это дерево. Как оно выросло! А как его зовут?
«Верещит, - поморщился Кароль, – Мешает. Как разберётся?».
- Молчи и слушай себя, - резко приказал он.
Петра замолчал, но слушать себя не стал – он протянул руку к своему дереву и погладил ветки.
- Моё, - презрев приказ, нежно сказал он. – Ты меня помнишь? Как тебя зовут, чужеземец?
Дерево качнулось, затрепетало, волна жара окатила Петру, и ствол неприметного зеленца окрасился в белый, пошёл полосками, иззубрились ромбики листьев, к Петре потянулась ветка, и из-под её листа выбралась на свет серёжка.
- Цветёт, - сказал Петра Каролю. – У него будет много семян, лёгких, как пушинка; ветер понесёт их по свету - и однажды в наших лесах появится белая роща… Берёзой его зовут, герр Кароль. Берёза. Странное дерево. Нежное, правда? - Петра пригладил вставшие дыбом волоски на руках и улыбнулся. – Вспомнило оно меня, как вы думаете?
«Берёза? - Кароль кивнул. - В первый раз вижу».
- Оно не только узнало. Оно выбрало тебя, П;трушка. Это факт. И ты первый, кто дал имя чужеземцу. Мы вот - не рисковали. Он же меняет облики. Для тебя он такой, для других – иной. Номерами они были, а имён не имели… Берёза. Красивое имя.
- А это не я его дал, - заулыбался Петра. – Оно само, как Пастырь, назвалось у меня в голове. И ещё у него есть белка: видите гнездо? И птицы.
Берёза шелестела листьями, серёжка тянулась вниз, качалась по ветру. Кароль встряхнулся, отвёл взгляд от дерева.
- Побежали, - сказал он. - Другие ждут.
Петра снова бежал по тропе и рассматривал деревья.
- А это Робкино? – спросил он Кароля, указывая на обычный зеленец.
Кароль резко остановился, уставившись на Петру.
- Ты почувствовал?
- Угу. В нём Робка так и видится. Знаете что? Если я его за ветку возьму
– не страшно?
Кароль пожал плечами.
- Видно, ты ему не чужой. Бери.
Петра протянул руку, тронул нежные листья - и те погрубели, залились коричневато-розовым, вдруг стали кожистыми и какими-то… короткопало-разлапистыми, словно клён забыл топорщиться и соединил ладошку листа.
- Дубом его звать. У него будет такой… орех. Один. И этот один станет его сыном. – Петра отпустил ветку, и она закачала нежными листьями зеленца… - Спасибо, Дуб. Ты Робку не обижай.
Кароль похлопал Петру по плечу.
- Бросай свою дипломатию, иди ко мне в ботаники. Возьму!
Петра поёжился и хихикнул. Лестно, но…
- Однако время, - встрепенулся Кароль. – Бежим!
Петра припустил было, но вновь затормозил.
- А это для кого? Это… не нас ждёт. Оно грустит. Видите, как трепещут
листья? Оно не знает своего имени…
Петра остановился возле ботанической загадки. Этот зеленец ещё никого не выбирал, и лишь сейчас, на мгновение сочувствия Петры, сменил облик на тонкое высокое деревце с выемчатыми круглыми листочками, что зябко дрожали на ветру.
Теперь Кароль уже не спешил. Он медленно шёл по тропе, ожидая, что ещё скажет Петра… Что ещё? - Петра назвал имена ещё трёх деревьев, но пока только Яблоня была Вольдом, остальные не обрели лица.
- Вольда, как всегда, девочка выбрала, - восхитился Петра. – И цветок красивый будет, и плод есть можно. Вольд хитрый!
- Молчи обо всём, Петра, - тихо предупредил Кароль. – Пастыри не дремлют.
Петра поднял выгоревшие брови и отчеканил дискантом:
- А мы не спим. Молчу. Вон уже Вольд машет. Я – к нему?
- Ты к нему. Молча, - ответил Кароль и побежал за следующим. Одному
из ребят дерева не хватит. Или то, трепетное, решится наконец?.. Петра сказал – нет.


Валента остановился сразу за кустами у крошечного зеленца. Зачем куда-то бежать? Вот оно, его дерево! Кароль удивился. Этот зеленец рос плохо и тоже никого раньше не выбирал. Значит, теперь всем хватит.
Валента пристально разглядывал деревце, что уже сменило зеленец: вначале оно было покрыто продолговатыми листьями, после листья с шорохом осыпались и набухла почка; голая ветка украсилась жёлтым пушком. Валента погладил пушок, нагнулся и потрогал грубую извитую кору стволика. После резко выдохнул, встряхнулся - и убежал по тропе.
Очень определённый юноша… Теперь Каролю предстоял Пал.


- Полюшка! Давай скорее, я один остался, - попросил Пташек, подгребая освободившийся папоротник. – Вон как быстро Валента управился. Как всегда. Равняйся на передовика.
Кароль, тренированный годами беготни по необъятному парку, начал уставать. Челночные рейсы его раздражали. Да ещё этот черноглазый… Полюшка этот… затормозил у дерева Валенты, постоял рядом, потрепав нервы Кароля, но раздумал - и последовал за ботаником по тропе.
«Беги, парень, здесь ничего для тебя нет. Твои деревья дальше. Ах, вот почему ты стоял – тебя выбрало такое же, что и Валенту: с длинными листьями…». - Кароль с нетерпением ждал жёлтого пушка – но вылезла зелёная рогатая гусеница растительного происхождения. То же, да не то! Это дерево Петра Ивой назвал… Ага! Вал;нтино было с пыльцой, а тут пестики. Двудомная она, ива эта, и парни разделили её ипостаси: Валента мужскую, а Полюшка – женскую. Умереть на месте! Ну, задают зеленцы задачку!
Дерево растаяло в мари… Пал, как и Валента, невозмутимо ответил отзыв и убежал к Вольду, махнув крылом прямых чёрных волос.
Кароль расслабился. Всё! Остался один Пташек. И – единственный хвойный росточек, как сказал Петра, умилившись его малым размером, ибо предрёк его поднебесное будущее. Никто из них не доживёт, чтобы увидеть росточек взрослым. Дерево-дитя. Секвойя.
В последнюю пробежку с ними был генерал. Пташек пыхтел рядом с Беней и всё порывался поговорить - дерево прошёл, словно нет его. Сердце Кароля упало: всё не так! Тут тебе лишнее дерево, что тотчас выбрало Валенту, и тоскующее безымянное дерево, и, теперь, неприкаянное дерево – зеленец, что отказался явить хвойный облик Пташеку. Так, задрожало что-то над вершиной – и исчезло. Бастует «Каролевский Ага!-родец», как обозвали распадок зеленцов в его отделе. Задаёт загадки, капризничает и радует вместе. Как дитя. Уже бросал Беню с Каролем в явь чужих планет, исправно вернул, но всё ещё непредсказуем, как и предупреждали брагониды: что хочет, то творит… Зато удаётся скрывать садик от Пастырей: он прикидывается зеленечником и вблизи Пастыря веткой не шелохнёт - словно знает, что нелегал.
Кароль замедлял шаг. Как быть с Пташеком? Парень всё разглагольствует, забегая перед генералом; тот злобно скалится - а уже видны курсанты, окружившие Вольда (Позы-то, позы! Лежат! Млеют! Всю траву телами примяли!)…
Как быть с Пташеком?!

       Вольд

Они подбегают поодиночке и молчат. Их тоже выбрали. У них тоже есть свои Деревья. Это видно: Робка совсем отупелый, а Петра… взрослый. Однако молчим: Пастыри не дремлют. Вот подбегает Валента, хлопает по плечу Петру и ложится у моих ног в позе отдыхающей нимфы - сразу будто что-то лопается, мы вживаемся в новый образ, и ребята валятся рядом. Не я: я – центр композиции, ибо жду. Я есть флаг на месте сбора, потому могу лишь принять вид поживописнее, что и делаю, скрестив на груди руки и устремив проницательный взор в небесные дали. Чтобы увидеть пополнение, приходится слегка косить. И хорошо, что я не увлёкся игрищами нимф, что стали совсем раскованными после прибытия Пала, а косил на тропу: я увидел глаза Кароля… Глаза Кароля, что ведёт за руку недоумевающего Пташека, который так и рвётся из его рук, изворачивается в подобострастии: Беня сзади! Ах! Сам Беня – сзади!
А у Кароля глаза старика. Убитые. Пташека не выбрали, вот что это значит. Пташек ничего не знает. Я толкаю ногой Петру. Он приподнимается.
- Не знает, - гулко шепчет мне Петра. – Придётся врать.
Конечно. Совершил самостоятельное открытие, будто не его ногой толкали.
- Ну? – невинно спрашиваю я Пташека. – Решил загадку?
Кароль пугается, Робка ободряюще моргает ему из-за Пташкиной спины.
- Какое дерево ты сажал? – грозно вопрошаю я. – Узнал его?
Поворачиваюсь к Каролю:
- Он у нас не любитель садоводства. Вы уж не обижайтесь. Вот оно,
твоё дерево! – Я тыкаю наугад в чащу, выбрав что-то хвойное – на всякий случай, чтобы ненароком не попасть… Кароль вздрагивает и моргает, Петра резко выдыхает. Это что? Попал, что ли? А Петра откуда знает? Это хвойное… дрожит в мареве – и исчезает под листьями зеленца. Точно. Я идиот!
Пташек, оказывается, и не смотрел: пот вытирал со лба, умаялся. Теперь смотрит не туда и пыхтит.
- Ну и что? – недоумевает он. – Что мне с ним делать?
- Радоваться! – сердится Петра. – Ты же его сажал. И оно выросло!
- Ааа… - тянет Пташек. – Теперь я радуюсь. Всё? Мы бежим на банкет?
- Бежим, - говорит усталый Беня. – Беги первым, ты самый горячий сторонник банкетов. А эти… голые… пока подымут тела, пока пыль стряхнут… Мы уж за тобой, потихоньку. Беги всё прямо до дороги, а там налево. На старт… и так далее.
Прямолинейный Пташек дунул как птица.
- Пастыри не дремлют, - внятно говорит Беня, проводив его глазами.
- А мы не спим, - тихо отвечаем мы пятеро.
- Это хорошо, спать нынче вредно.
Он бодрится, а сам какой-то пришибленный.
- Ну, Беня, - нарочито восторгается Кароль. – Как тебе удалось подобрать такой состав?
- С миру по нитке, - грустно отвечает Беня. – И, значит, Пташек - прово-
катор. Он же член Общества, Кароль! А Дерево его не выбрало. Ты сказал ему пароль?
- Зачем? – морщится Кароль. – Дерево его не выбрало.
Беня раскрывает объятия:
- Ай да Кароль!
- Ай да мы! – говорю я всем. – Мы немы, немы, беспамятны. Романти-
ческий поход в поисках своих саженцев успешно завершён!
Беня припускает по тропе, вполоборота отдавая приказы:
- На старт! Завтра всем быть на вертолётной площадке. В полдень.
В полдень! Озверел! Когда же спать? У меня уже второе дыхание, но есть
ли третье? Ох, Беня!
Мы одеваемся. Банкет? На него ещё успеть надобно…


И мы успели! Взмыленные и грязные, мы вырвались по главной аллее к казарме, откуда уже выплывали разодетые пилоты и инженеры. Медики, естественно, ещё орали на своём этаже. Они обязательно опоздают: это их принцип.
- Ну, корифеи! – фыркнул лощёный красавчик Вадька, мой главный ненавистник после того, как я побил его рекорд по стрельбе. – Вам банкет не указ. Вы у нас особые. Вы в честь выпуска сортиры чистите.
Я аккуратно стянул китель и стал вытряхивать из него пыль. Вадька отскочил как ошпаренный. Ещё бы! Пылинка упадёт – Вадику некрасиво станет.
- А ты, Пила, с утра тут дежуришь? – поинтересовался Петра. – Уже
вспотел, подмышки кругами… то есть круги подмышками… или наоборот?
Вадька с ужасом опустил глаза. Врёт Петра, а противник уже демора-
лизован.
- За учёбу тебя не докормили, - пожалел Петра. – Надо же, какой голодный! За час до банкета копытом роет!
- Глаза бы мои на вас не глядели! – заслонил Вадьку толстый механик Миша. – Вундеркинды! Из-за вашего экзамена банкет на день сдвинули! Отпуск короче будет. Уу!
Он тоже красивый, весь в нашивках и наградах, будто только из тяжёлых боёв. Коллекционер. У нас не возбраняется: боями-то только на полигонах увлекаемся. Толстый только, а так – вполне… Вот я и распахнул объятия пошире и пошёл на него:
- Жаль. Неразделённая моя к тебе любовь! – (Вот, перегородил вход
своим пузом, да ещё фыркает!) - Радость ты моя, Шпунтик кругленький! Мечтаю увидеть твою Гаечку. Интересуюсь: её тоже только вдвоём обхватить можно? Разрешишь подругу обмерить?
Миша злобно зафырчал, но скатился с крыльца, избегнув моих пыльных объятий: вёрткий. Мы ринулись в душ, уговорили истопника дать внеплановую воду, и час был прочно занят. Не до мыслей.


Ишак уже бегал вдоль рядов, оценивая внешний вид курсантов, когда на главной аллее в нарушение всех правил загудели грузовики, а сверху спланировала платформа с Пастырем. Ишак, разумеется, пошёл пятнами: Пастырь быть не обещал, строились мы для встречи девушек.
Пастырь слез с платформы и приветственно махнул ручкой: то есть, требует церемониала встречи. Ублюдок! За платформой уже стояли грузовики с десятками розовых девушек, слегка побитых дорожной тряской, растерянных и испуганных непривычным способом передвижения. Ишака можно понять: если бы они были верхом, конюшня лопнула бы. А девушки, мало что травмированные механическим транспортом, ещё обнаружили здесь Пастыря! Ещё бы им не пугаться! Они засуетились там, в своих грузовиках, начали перелезать через борт, нелепо ища ногами опору. Ишак тем временем скомандовал, мы вытянулись, рявкнули приветствие… Пастырь, дрянь такая, продолжил церемониал: пошёл вдоль рядов. За его спиной девушки сыпались как горох, обдирая коленки, и вот, наконец, полезла моя Вита. В розовом! Что и требовалось доказать. И полна грации: ноги скользят, сама дёргается – сейчас рухнет… А пошёл ты, Пастырь!
Я выбежал из строя и ринулся к грузовику. Поддержал, ссадил – и заслужил возмущённый шепот боевой подруги:
- Ты что? Это же Пастырь!
- Ага. Пузан, - подтвердил я. – Девочки, не вылезайте. Сейчас Пузан
пробежится – и мы вас торжественно оттуда вынем. Ладно?
Они благодарно закивали. А я вернулся в строй. Пастырь посмотрел на меня, открыл ротик и пошёл дальше. Ишак на меня и смотреть не стал… Так то. Ротик открыли. Глядишь, из него чего-нибудь вылетит.
Инцидент замолчали, как не было. Зато девушек впоследствии вынули со всеми причитающимися взвизгами, охами и покраснением щёчек. И я стал у них героем, чем жутко разозлил всех Пил и Шпунтиков и обрёл дружбу Градусников. Почему бы и нет? Я стал центром розария: девушки вели ко мне своих парней – знакомиться, и выражали свою признательность. Тут и Мишина Гаечка образовалась: худенькая девушка по имени Света. Она меня поцеловала, а Вита злобствовала в своём розовом, выпячивала подбородок и делала из себя что-то несуразное: то ли царицу, то ли мегеру. Петра даже испугался и поскорее увёл свою подружку – от греха. Не от Виты, конечно. От меня. Дабы не целовала она меня. Собственник!
- У вас мужественное лицо, - сказала девушка Робки. – И глаза синие.
- У вас женственное лицо, - галантно ответил я. – И глаза… Робка,
какие?
- Обыкновенные, - осклабился Робка. – Я ещё не разглядел.
Вита торжествующе хихикнула, а Робка нахмурился и посмотрел на меня.
«Я её брошу!» - говорили его виноватые глаза. Ах, ну да! Мы же бросаемся! Банкет не в банкет.
Повлеклись в столовую. Теперь я знаю, что такое банкет. Это то же, что вечерняя кормёжка, только лежит в больших блюдах, и надо из них накладывать ложкой: сначала девушке, после себе. Если успеешь урвать. А сверху наш вечерний плов украшен черносливом и розочками из кураги. И дымится, что странно. Обычно холодный. Ещё дали гору салата, то есть стог листьев с сахаром и уксусом. Листья с блюда тащить несподручно, и Петра усеял ими скатерть… - Да! Скатерть! В осточертевших розочках, взамен клеёнки в квадратик. И ещё вместо компота – сидр. Градусники в восторге.
Но есть всё это нельзя, пока не скажут речь. Плов перестаёт дымиться и приближается к обычному вечернему состоянию, а Ишак всё говорит и держит стакан с сидром. И мы держим. Медики уже посинели от тайной страсти, но Ишак говорит. Пастырь сидит во главе, открыв ротик, и водит головой, как игрушечная черепаха: туда – сюда.
Наконец, Ишак замолкает, и я могу съесть добытый чернослив. Интересно, вот мы всё съедим, и что будем делать?
Нет. Не съедим. Теперь встаёт Беня со своим стаканом сидра и тоже начинает говорить!.. Есть нельзя. Надо держать стакан. Банкет – это тренировка по прерванному питанию. Я есть хочу!
Беня видит наши голодные глаза и быстро закругляется. Мы кидаемся на плов, словно не вчера его ели. Вита щебечет и надеется привлечь внимание. Нет! Плов важнее. Маловато его. Голодно.
Повара заглянули, увидели пустые блюда и сжалились: оладий принесли. Со сметаной. Опять в блюдах! Оладью берёшь – с неё течёт, тарелка ходуном ходит, Вита щебечет… Банкет.
Пастырь не дурак. Встал речь говорить, когда все оладьи съели. Не решился повышать революционную активность молодёжи. И сказал. Ох, сказал!
Я, всё-таки, был благостен. Как же! Еда, щебет, Петра в листьях путается… Расслабился. А жаль. Пастыри речей не говорят. Они говорят приказы.
Он сообщил нам, что прибыл для бракосочетания выпускников – мол, они решили ввести такой обычай. Новый… Обычай – когда обычно. Новый обычай – бред. Из области «Мы точно знаем, чего вы хотите». Оказывается, мы хотим завершить этап своей жизни и перейти к женатому состоянию, что Пастырем приветствуется и рекомендуется. Конечно, могут быть иные желания. Он не насилует. Он рекомендует.
И вот, выстроили нас попарно и повели под руку Пастыря. Вита задышала, открыв рот. Аденоиды у неё, что ли? Или это модно? Под Пастыря? Ишак обежал нас взором и поставил первым Пташека с рыжей красоткой, за ним – меня с Витой… Кто там за мной? Собратья? Что скажете, братья по тайнам?
Мы идём последними – как всегда. Остальных уже обрачевали.
- Берёте ли вы в жёны эту девушку? – охрипшим от повторений голосом спрашивает Ишак. Как звать девушку и кто её берёт – Ишаку неважно. Он же не конвейер. Он и глаз не подымает.
- Да! – Пташек расцветает улыбкой, девица хмурится. Её мнения не спросили.
- Следующий. Берёте ли…
Утёс? Глыбу? Бревно в бурной реке? Плывёшь и держишься?
- Не беру! – говорю я, и рука Виты вырывается из моей.
Открывается ротик, и Пастырь поворачивает ко мне голову.
- Нет?
- Нет!
- Почему?
- Не хочу!
Вита убегает, всхлипывая.
- Следующий, - спокойно говорит Пастырь.
- Нет! – предупреждает Ишака Робка. – Не хочу.
- Следующий!
- Нет!
Конвейер погнал брак. То есть, брака он, как раз, не погнал. Девушки уходили, мы сбивались в кучу. Женатые наши сокурсники уже удалились в город: там теперь у них квартиры… А мы – вот. Мы – не женаты.
- Это бунт? – спрашивает Пастырь, закрыв ротик. Чревовещает, как всегда, что жутко раздражает.
- Нет, - говорю, - это свободное волеизъявление. Ведь вы разрешили нам выбор.
- Нелогично, - говорит Пастырь. – Вы так старались помочь девушкам, а потом их оскорбили.
- Помочь – одно, но не жениться же! – кипятится Петра. – Чтобы жениться, нужно любить.
- Ну и любите. Мы подобрали вам здоровых и, по оценкам экспертов, красивых девушек, почему же их не любить?
Они подобрали нам? А я думал, я подобрал Виту в одну из редчайших увольнительных… Да это она меня подобрала! Все переживания о том, как девушки доберутся до города, куда-то исчезли. Не выполнили задания – пусть ждут заботы от работодателей. А ещё целовали меня! Тьфу.
- Мы ещё маленькие! – хлопает глазами Петра. – И вообще – по заказу не любят.
- Вы половозрелые особи, - удивляется Пастырь.
Воодушевлённый Беня принимает огонь на себя.
- У людей очень сложные отношения полов, - вещает он. – Если они
отказались – значит, не любят. Что же поделаешь? У нас любовь не определяется красотой и здоровьем. Нужно что-то ещё. В конце концов, юноши - избранные из избранных…
- Но теперь их нельзя посылать в ближние рейсы, - замечает Пастырь.
- Я, собственно, рассчитывал на них в дальней разведке, - тянет Беня.
- Без тренировки в Космосе?
- Дайте нам год-два стажёрства на Идеале, и они будут разведчиками.
Ещё учиться? Обалдел Беня, что ли? Мы переглядываемся.
- Стажёры? Логично. Может быть, женятся. Два года не мало? – вертит
головой Пастырь.
- Всё решает опыт. Мы же первых готовим, - говорит Беня. – Не хватит
– продлим.
- Но того, первого… Пташека… я заберу на ближние рейсы.
- Ну что же! – пожимает плечами Беня. – Вы Куратор, ваше право. По- стараемся обойтись остальными.
Браво, генерал Бенге! И Пташека сбросил, и нас получил.
- Стажёры! – гаркает Беня. – Отпуск месяц, затем вернётесь в казарму. Квартиры отдадите городу.
Ой!
Ишак неожиданно подмигивает. Из кухни вываливаются младшекурсники под водительством Кароля в поварской белой косынке. Так вот кто нас листьями кормил!
Пастырь отбывает, мальцы гремят тарелками. Уходим и мы – на свои городские квартиры.
- Завидно! – говорит малец, что подвёл мне кобылу. – Казарма надоела.
- Не завидуй, - советую я, даю Мэри украденный лист салата и сажусь в
седло. – Скоро вернёмся.
Беня стоит на пороге, грозно поводя очами. Ну уматываем уже, успокойся!
Кавалькада уходит в темень аллеи, в лес, в ночь, конной тропой - в город.


Грубо отёсанная бревенчатая стена наплывала, качалась в сознании Вольда, резала глаза пляской теней. Что-то ещё… Что-то несуразное было в этих тенях на стене. А! Оранжевый отсвет, словно костёр в лесу. В доме?! Вольд хотел обернуться, посмотреть на источник странного света, но не владел телом – только смотрел, пытаясь хотя бы сощуриться или, на худой конец, выдавить и смахнуть ресницами слезу - так невозможно плясало перед глазами.
Затопали; громко заорали осипшие голоса; пахнуло волглой кожей и п;том, и вдруг как взорвалось обоняние: дым, угар, настой тел, аммиачный запах откуда-то сзади, куда он никак не мог посмотреть. Шепоты женских голосов с каким то странным, судорожным придыханием; крики, вопли, рёвы мужчин справа, слева – и никого впереди, только стена с засаленными бурыми стружками, что так и не снял нерадивый плотник, да невысокий бревенчатый настил… Вольду удалось сфокусировать глаза на этом настиле. Что-то белое, шитое яркими красно-сине-бурыми узорами. Скатерть. Бегущие посолонь свастики и бабы с оленями, запрокинувшими рога за спину.
- Глянь! Тик;ет. Ахти нам, Мотя! – тихо всхлипнула за спиной и шмыгнула носом женщина.
- Молчи, баба! – вдруг прорычал Вольд так неожиданно для себя, что захотелось прикрыть рот рукой, охнуть, извиниться… Не мог. Мог сопеть и, наконец, повернуть голову туда, откуда накатывали шёпоты и охи. Он… боялся. Вернее, он знал, что боится, но не боялся. Да, так вернее. Знал: боится за себя, боится за мать, что шла по проходу, и за её спиной плясал огонь в открытой топке чудовищной печи из кривых, неровных кирпичей, облепленных многими поколениями нашлёпок глины и серой известью, прокопчённой у устья.
Мать шла ковыляя, припадала на одну ногу, словно та была короче. Странно асимметричное лицо: левая половина много меньше и нежнее тяжёлой правой, глаза… что за глаза! Нормальный левый и монголоидный, косящий правый обегали лица, вцеплялись в другие глаза… Она шла к помосту, а он стоял, не в силах отвести глаз от её лица. Мать вдруг вытянула руку, выдернула его из ряда мужчин, больно ущипнула за запястье: «Ну! Иди, увалень!». Вольд хотел идти, но ноги не слушались, он только растирал запястье и стоял, провожая взглядом щуплую качающуюся фигуру. Она взошла на помост, обернулась, вытянула руку и поманила его пальцем – неожиданно пухлым и белым в этой чадной грязи.
- Кузены! – она втянула слова с глухим вдохом, всхлипнула, дёрнулась, лицо исказил тик. - Слава Барину Денису!
Ропот. Стук ног. Крик - истошный, завывающий, бабий:
- Ахти! Неволишь! Не по Завету!
- Не тебе слово, - оборвала противницу мать, схватилась за губу, словно пытаясь удержать всхлип. – Кузены! Или вовек вам знать бабское царство? Будет вам и баба. Привезли Барину невесту с заимки: вами не порчена, приметы на потомство верные. Только теперь баба будет при ём, а не он при ей. И ваши бабы – тоже при вас, за спиной, как ноне стоят. Али не мил вам Барин?
Страх исчез, Вольд оглядел мужчин… кузенов?.. Аркаша, пухлый сорокалетний мужик, что служил начальником стражи, уже мигнул вёрткому… Илье, и тот захихикал, приплясывая.
- Мотька! Теперь поперёд не пролезешь! Емансипация мужчин!
Мотька всхлипнула и оскалила длинные зубы:
- Не кобенься! Нету такого завету, и всё! Пусть Барыня до смерти правит!
- Есть такой Завет, - хмыкнула мать с помоста, дёргая губу. – Житие бабы Мани прозывается. Ты, Мотька, заместо крику, лучше бы читать училась, а то, окромя «Мама мыла раму», ни хрена не умеешь. Кто Маню при тике переменил, а? Которые тут отличники учёбы? Ты, Петька, отвечай!
- Сын ейный, Санька, - бодро отрапортовал рыжий подросток. – Поскольку у ей не было другого отпрыска, а девки все скосели прежде времени.
- Ну? – нагнулась мать над растерявшейся Мотей. – Тебе моих девок показать, али побрезгуешь к Сестрицам заглянуть? Коз пасут они справно, хрюшек обихаживают, но вот Барыней станут… ух, обалденной! Так которую тебе? Виринею либо Милицу? Хрен меня знает, чего я им такие имена заковыристые подавала: до сих пор они их не выучили. Барыня Вырка либо Барыня Мися, а? Тебе они приглянулись? А ежли они заместо козы - тебе башку отпилят по рассеянности? Простишь? Главное, чтоб по Завету?
Илья улучил момент и рявкнул:
- Кузены! Здраву быть Барину Денису и родительнице его Анастасее!
- Вона, уж повернул, - хмыкнула мать и вновь поманила Вольда. – Ну,
Барин, залазь на законное место: щец похлебаем, бражки тяпнем, и за свадебку! Леонора в зале ждёт, сомлела. Ещё бы! Из заимки – в Барыни. Не хухры-мухры. Постелю пуховую привезла, понежишься. В пору вошёл - в пол;н иди, а то совсем самостоятельным стал. Барину негоже.
Вольд заледенел. Опять женят… Опять?!
Вновь зашептались, всхлипнули женщины: привели Леонору. Тени, пляшущие по лицам, не давали взглянуть в лицо невесты – что-то закутанное, замотанное в цветастые тряпки двигалось по проходу. Женщины расшвыривали оробевших кузенов, хватали невесту за руки, что-то шептали в моток платка, хихикали…
- Вона! Невестушка! – объявила мать, почти не всхлипнув. – Сымай верхнее, Леонора, жених смотреть будет.
Выскочила Мотя, сдёрнула платок, рывком распеленала щуплую фигуру. Вольд расслабился: хоть не жирная, и фигура вроде ничего… Поднял взгляд.
Разные глаза на скошенном лице, румяные щёки – одна впалая, другая спелым яблоком, прижатые уши и распяленный в восхищении рот с вялым толстым языком… Леонора. В глазах Вольда поплыло.
- Ну?! – требовательно спросила мать. – Хороша? Все заимки мне обыскали: краше нету. Барину под стать. И Братцами, и Сестрицами тебя оделит, это как пить дать. На пару Кузенов рассчитываю: не даст загинуть великому роду.
- Хороша! – с восхищением сказал он, дёрнулся и отключился. Сознание не выдержало: ему… ему? – понравилась эта уродка. Он испугался до смерти – и потянулся к невесте с радостным ритуальным хмыканьем. Он был Денисом и очень хотел жениться на самой красивой девушке с заимки…


Передвижная установка жизнеобеспечения стояла под Яблоней, и Кароль нагибался над плечом медика Яна.
- Видишь? – ткнул тот пальцем в кривую ЭЭГ. – Он беснуется! Во что его там забросили? Это же стресс на границе выживания! Я должен принять меры. Яблоня там, или нет, пациент в опасности.
- Что ты сделаешь? – подавленно спросил Бенге, что неотлучно пребывал около ребят и спал в корнях любимой Секвойи. – И почему с ними так? Мы же с Каролем не бесновались?
- Вы спали как ангелы, - согласился Ян. – Так ведь и были вы у брагонид! В наших же телах! Помнишь, как плевался Борька, когда узнал, что ты отобрал у него месяц жизни? Да ещё женился в его облике? Может, они в других телах, не таких знакомых? В общем, я переключаю Вольда, остальные пока поспокойнее.
- И чем это кончится? Если Деревья тебя не поймут?
- Смертью или безумием – точно не кончится. Я не дам! – рявкнул Ян и
начал переключать установку. Тело Вольда расслабилось.
- Ага! Порядок, - вздохнул Ян и уселся на траву. – Я его вернул в воспоминания последних дней. Пусть успокоится и разберётся, что к чему. Наверное, у него не было времени на анализ – сразу в какой-то бой, понятно? Теперь вспомнит. А в бою уж пусть хозяин тела потрудится, да?


Леонору увела торжествующая Мотя – обучать премудростям женской доли. Свадьба не раньше, чем через неделю. Пока невеста поживёт на женской половине, освоится, привыкнет: негоже травмировать юную деву…
Денис посадил у порога Брата Крила, что так и не смог выучить «Кирилл» и заменил имя на удобопроизносимое. Крил любил сторожить, никого не подпускал, потрясая огромным кулачищем, и азартно бубнил под нос любимые жалостные песни, что прозывались отчего-то «Саратовские страдания» и были особо рекомендованы в «Заветах». Отличная звукозащита. Крила боялись: блажной. Рассвирепеет – пойдёт крушить, не остановишь. Слушался он только матушку и Дениса, и гордился ролью охранника: Братьям таких не давали, эти роли исполняли Кузены. Только спальню матушки по праву крови охранял Крил.
Дурак подмигнул и, ворочая непослушным языком, проворчал, пришепётывая: «Невестуска! Хороса!». Нехорошо, плотоядно облизнулся…
Похоже, его пора перевести из Подворья: половые проблемы Братьев решать тяжело, чуть не досмотришь – изнасилуют первую попавшуюся бабу и войдут во вкус. Придётся изгонять. Жаль. Хорошо служил Крил. Замены ему нет: он материн последыш.
- Сторожи! – сказал Денис и укоризненно покачал головой.
Крил расстроился и захныкал.
- Хороший сторож, - утешил его Денис, – Молодец, - и притворил дверь.
 Повернулся к матери.
- Ну, матушка, рассказывайте, как вы на такое решились, да ещё не
предупредив меня. Вытащить меня из толпы, назвать Барином! Да что это с вами?
Мать устало упала в кресло, стянула с головы платок, расплела косу.
- Не видишь сам? Хочешь сорвать моё сердце, заставить рассказать о моих бедах, так?
- На гоноре всю жизнь не продержишься, - кивнул Денис. – Знал, как вам было одиноко, но надо было разобраться с теми Дикими… Да! Рассказывайте. Пусть выйдет наружу. Так лучше, матушка.
- Тик начался, Денисушка! – вдруг взвыла мать и рухнула в его объятия. – Скоро я тебя покину. С кем говорить-то, кроме Илюшки, станешь? Глядишь, и забудешь человеческую речь, ритуальный язык соблюдая! Вот где мне этот вечный ритуал! Мотя эта, жрица безграмотная! Кузена Петьку доучить я не успею, тоже олухом вырастет! Как мне было тебя защитить, если не Барином назвать? Барину многое простится. Сам знаешь, как они на тебя рожи кривят: отличный ты, Денисушка, не их. Думаешь много. Ищешь. А они только ритуал соблюдают, и труда подумать себе не дают: куда катимся?..
Дикие снова выступили, теперь с севера, всех напропалую режут, наши дураки волнуются – а у меня тик! Леонору эту я подержу при подворье, коли по нраву тебе, а ты снова езжай: надо защитить людей. На плато окопались эти чудища, оттуда набеги вершат, а там… Расскажу, Денис. Пришла пора.
Мать вытерла слёзы и вернулась в кресло.
- Там, за плато, город наш первый. Оттуда ушли Маня и брат её, Арсений, ушли в разные стороны. Арсений увёл большую часть людей на восток, а Маня – сюда, к Подворью. Дикие – это их мутанты, Денисушка. Мы своих, согласно Маниным «Заветам», к делу приспосабливаем, они своих– гонят. Сам знаешь, что с идиотом делается, если его гнать. Они же хуже зверей! Они и не понимают, что вершат. Насилуют, жгут, убивают – и всё с восторгом, с песнями и плясками. Представь нашего Крила, и поймёшь… Так вот. Брат мой, Проша, ушёл в Старый Город с теми, кто не желал жить с идиотами. Ушёл милый мой, любимый братец уж сотню лет назад. И жив. Как, впрочем, и я жива: тебя родила в девяносто, а разве ты плох получился? Рискнула собой, но ведь наша кровь до восьмидесяти идиотов рожает, нормальных можно только позже… Свойство это паскудное Маня в наследство передала. Пыталась двоих – но вышли ты… да Крил. Плохо это, Денис. Такого раньше не было. Успевали родить двоих-троих нормальных. Кузенов-то будет теперь всё меньше! А идиотов – больше. Смотри на Мотю: косеет, что ни день, а ей ведь ста ещё нет! Скоро ума лишится, либо в тик уйдёт, как я. Слышал сегодня их говор? Почти все бабы всхлипывают! Я вдвое старше, и только недавно начала… - Она сморщилась, припоминая. - Денис! Получила я от Проши весточку, написал мне, в дереве нашем оставил, где в детстве играли: в нём дупло огромное. Я туда часто езжу, заглядываю, пару раз получала письма, вот и теперь дождалась: жив Проша. Пишет, чтобы приехала поговорить, что пора помириться… Не успею. Тик уж вторую неделю. Похоронишь – поезжай, сынок, к дяде, поговори. Может, поможет. Два ума больше, чем один… сиротский. – Мать отвернулась, почти не всхлипывая, выговорила: - Умирать-то трудно, Денис. Особенно, когда оставляешь тебя в таком… дерьме. Трудно, сынок, но никуда не убежишь. Так что ты теперь наш Барин, тебе и бороться…
Денис стоял перед ней на коленях и плакал.


 Ворота с фонарями озарили напоследок въезд на тропу и уходящий вбок узкий крытый тоннель для грузовых перевозок. Вольд осмотрел отряд: все были готовы – боевые луки в доступе, инфраочки сдвинуты на лоб. Тропа рассеянных не любит. Лошади отлично знают дорогу, утром путь проверяли младшие – завалов не предвидится, но всё же… Трусоватый Пташек как-то едва не загубил лошадь, напялив инфраочки ради хищников и не разглядев упавшего ствола. В самоволку он, конечно, нёсся галопом. Последствия можно было предсказать. Ходил в гипсе и делал вид, что герой. Его потом год в увольнительную не пускали.
В округе бесновались кабаны и, говорят, забрела пума. Волки сейчас заняты, но пума та ещё истеричка. Решит, что ей мешают – и полезет в драку, оглушительно вопя…
Вперёд ушли Петра с Валентой – они зверей чуют. Вольд замыкал, слушал лес. Звери и сзади нападать любят.
- Шагом! – крикнул он зарвавшимся головным, что решили перейти на рысь. – Ночь. Или забыли?
Мэри с ним согласилась, всхрапнула. Ей страшно. Она ночами здесь не гуляла. Ну… ведь всё бывает в первый раз. Хитрый Беня вытурил их в ночь, сделал подарочек к выпуску. Ещё вчера, курсантами, они уезжали смотреть квартиры засветло, возвращались утром. Теперь они взрослые, так Беня понимает. Сам ночами в одиночку курсирует, пума, небось, его за своего держит…
Вольд не боится, он играет в разведчика: лес опасен не больше, чем их полигоны со зверьём. Но и не меньше. Сквозь глухое туканье копыт по каменной, слежавшейся земле тропы пробивается шелест листьев тополей, словно крупный дождь стучит по этим говорливым листьям. Орешник теснится, скрывая заросли малины и серые грабы. Слева в овраге журчит ручей, где обычно ловит лосося Робин. Ручей совершит большой крюк и впадёт в Паву – блистающую реку, на берег которой через час их выведет тропа. Там светло, и следующий час будет труднее: темновое зрение не поможет, а лес ведь и у реки – лес. Опять же, там водопои… А когда эти звери пьют? Наверное, когда хотят.
Что-то хрюкает в лесу. Не кабан – птица какая-то. Петра спокоен, и нам того же желаем… Шелестит. Шелестит по земле. Вольд сдвигает на глаза очки… Ничего. Нет же! Шелестит не тёплое. Гаденка!
Мэри встаёт на дыбы. Вольд уже готов: гаденка укусит только тогда, когда обовьёт ногу лошади и попытается эту ногу удушить. Мэри бьёт копытами; откинутая лошадью змея поднимается, шипит и выбрасывает голову; вот нападает на блестящее стремя - и Вольд резким ударом рубит шею кортиком, благословляя тот день, когда разрешили носить оружие… К счастью, шея змеи вдвое уже головы, и Вольду хватает силы удара: голова отлетает в сторону, безголовая чушка ещё свивается в бублик, но Мэри уже спокойна – она не слышит ультразвукового шипа гаденки. Вольд, к его радости, его и услышать не может.
Вот дрянь! Ночь, видите ли, тёплая, так безногая хозяйка пошла за продуктами: Мэри ей понадобилась. Мэри побольше оленьков, которыми питается это бревно, Мэри ей в глотку не влезет. Но яду в ней на Мэри хватит, не говоря уж о Вольде.
- Ха! – говорит вернувшийся Петра. – Отбивные лежат! Змееборец Вольди добыл харч.
Вольд машет рукой.
- Скажи, змееборец Мэри. Если бы не она, я бы мог не успеть. Гаденка ночью! А?
- Так жара, – пожимает плечами Петра. – Она взбесилась… Чёрт! Она с рожками! У них, как и у нас, брачный сезон. Выпуск змеиной Академии, и все брачуются. Ну, парни, дорожка нам предстоит! Они поездом идут. Вдоль тропы удобно – прямо к реке. Ого, сколько отбивных будет! Кортики наголо!

Тьма...

Вольд взял за руку ухмыляющегося дурачка, тот загукал, гундося что-то вроде «Кшил», а после маслено улыбнулся и сказал: «Невестуска. Хооса!». Лицо Вольда собралось расплыться в улыбке, подбодрить дурака, но почему-то нахмурилось, и дурак захныкал.
- Хороший сторож! – сказал Вольд твёрдыми, словно с мороза, губами и закрыл дверь, пытаясь ощутить кончики онемевших пальцев…
- Да что это с вами? – услышал он свой чужой голос, а старуха упала в кресло и стала расплетать косу… Вольд заледенел...


Он стоял на коленях и плакал. Он действительно плакал, теперь не вместо, а вместе с Денисом - только больше о своём: о судьбе оторванного народа, что жил по Заветам бабы Мани и всё глубже тонул во тьме тяжёлого генетического заболевания…
Мать встала, открыла туалет карельской берёзы (это что такое?), вынула оттуда стопку тяжёлых томов (с крытыми оргапластом страницами!) – бухнула их на корявые доски самодельного стола и сказала:
- Только не отчаивайся, Денисушка! Не отказывайся! Не бросай их. Учи, кого сможешь. Вот они, дневники бабы Мани, что вылились потом в Заветы. Здесь всё, от начала переселения. Почитай, милый. Вот, прямо сейчас и начни. А я лягу: ноги не держат.
Вольду не удалось почитать. Анастасия не успела добраться до кровати: тик в последний раз исказил её лицо – и увёл стадесятилетнюю мать куда-то. Может быть, в рай бабы Мани и сына её Саньки. Тело упало с тихим стуком. Денис тупо застыл.
- Денис! – сказал Вольд, разглядывая покойницу. – Почему они все кривые? Вы же, мужчины, нормальные? Разве красива твоя Леонора?
- Ты кто? Дьявол? – взревел Денис. – Вон из моей головы!
Вольд потерял сознание, а в комнату ворвалась Мотя.
- Горюет, - шепотом сказала она Илье, указав на вопящего Дениса. –
Как бы сам не скривел.
- Баба он, что ли? – возмутился Илья.


Выброшенный из сознания Дениса Вольд рухнул во тьму, полетел, словно в шахту лифта, со щемящим чувством падения – и вдруг взмыл пузырьком в зелёную пелену, раскинулся телом, врос ногами в землю – стал Деревом, Яблоней, что невозмутимо подрагивала ветвями под нежным ветерком. Под его ногами, далеко внизу (он был огромной, старой яблоней, что росла уже очень давно и не знала ограничений в своём росте), копошились люди: мешали, вносили неясное беспокойство в тайные жизненные процессы дерева. Люди не были враждебными – они были… детьми, полными энтузиазма и неопытными, они пытались помогать Дереву своими машинами. Дереву – машинами! Вольд сейчас отдыхал в старом стволе, его обтекали щиплющие пузырьки, готовя к новому броску сознания – но там, в корнях, неотвратимо тянуло сознание тело. Тело… Вольда. Тело билось, оплетённое проводами машины, и незнакомый человек свирепо кричал на крошечного мохнатого генерала Бенге, отталкивал худущего Кароля, и всё тыкал пальцами в сенсоры, успокаивая тело… отзывая Вольда из дерева, не давая ему набраться сил.


Тьма. Тело уснуло в пелёнках машины, а Вольд всё тщился сказать, объяснить, кусал высохшие губы, но упал и забылся другим, человеческим обновлением – памятью… Дети сломали игрушку и теперь катали потерявшую управление машинку туда-сюда, гудя и объявляя остановки. Машинка могла делать это сама, но оказалась слишком сложной для неразумных детей… Они её упростили и были полны самодовольства: Вольд спал.


- На коней! – командует Вольд, наблюдая, как Петра упаковывает змею. – Твой жеребец надорвётся, Петра. Руби её на порции. Всем ужинать надо. Раздавай. А теперь – рысью, с кортиками в зубах! Слушаем коней – и шорохи.
На берег выбрались без происшествий, мечта Петры об избытках продовольствия не сбылась. Теперь тропа шла по правому, высокому берегу, скакала вверх-вниз по холмам, и лес нависал справа. На склоне под тропой взъерошенными шарами балансировала лоза, в затонах шелестел тростник и стрекотали сверчки. Вниз по течению от дальних сёл проплыла волна голубого света, и тотчас заплескала крупная рыба, а сверчки загомонили громче. Где уж тут шорохи слушать.
Далеко за спиной рявкнула действительно забредшая к ним пума. И хорошо, что далеко: теперь хоть её высматривать не надо. Вот и последний холм… Всё! Петра чиркает по панели именной карточкой, открывает ворота в оргапластовой стене, Вольд тем же жестом запирает, и они оказываются на территории города, в полях горожан. Фермеры сюда наведываются лишь изредка – не желают посещать распутный город, где так часто нарушается Канон. А зверям сюда ходу нет, как и гаденкам: оргапласт защищает освоенную территорию от зверей, а тех – от людей.
Вдалеке тихо урчит грузовик, выбираясь из туннеля. Уж не их ли дамы сердца прибыли в том грузовике? Хорошо, что ночью: перевозка людей транспортом – опять нарушение Канона.
Вольд поворачивает на окольную дорогу, жестом призывая товарищей. К чему им встреча с девушками? И так всё мерзко… Словно в подтверждение, ухает сова, что презирает преграды и наслаждается ночной трапезой: мыши живут, жили и будут жить везде, где есть поля и человек.
Поздно. Город спит, лишь фонари кое-где вспыхивают голубым. Тёмные крыши почти сливаются с ночным небом и бочкой торчит пузатая Башня Пастырей в обрамлении зданий Научного Отдела, Университета и Библиотеки. На них не пожалели труда и камня, они призваны внушать благоговение: блестят гранитные колонны, растительным орнаментом покрыты плиты стен, высокие витражи бросают свет внутрь сердца планеты. Белая кость работает тут… хотя часто прячется по сёлам, где нет-нет, да и встретишь погружённого в себя теоретика или бешеного агронома-практика. Башня скромна и темна – ей выставляться не надо. Пастыри и без башни – Пастыри.
Двухэтажный город прячется под громадами Центра, ползёт по холмам. Там, в глубине, их квартиры: у каждого своя, и все далеко друг от друга. Они расстаются сегодня. Каждый останется один перед миром. Не навсегда, но… Как-то щемит душу.


Вольд отдал Мэри на конюшню, махнул ребятам и двинулся к своему временному дому. Луна ещё не взошла и было темновато: на фоне исчерна-синего неба сквозь дымку налетевших туч просвечивали редкие звёзды да мигал спутник. Над тротуарами нависали вторые этажи домов. Тускло отсвечивала черепица крутых крыш, готовых к осенним дождям и тяжёлым зимним снегам – но столица не знала снегов: дома были типовые, их строили везде одинаковыми, не мудрствуя лукаво. Дожди лили здесь часто, и вода журчала в водостоках, уходя в подземные резервуары. Экономия.
Вольд перешёл с брусчатой мостовой на тротуар. Хоть и не любил он нависающих над головой зданий, но жители уже спали, и передвигаться в темноте ему не хотелось. Всего два года назад он бы ни за что не подумал, что станет остерегаться в городе – но с тех пор изменилось многое. С карьера участились побеги рабочих, появился новый термин – беглые. Беглые опасны. Зачем они бегут? Можно же попросить перевода на другую работу у Пастырей?
Едва юноша ступил на тротуар, дрожание досок разбудило ночесветок соседних фонарей, и голубой скользкий свет флуоресценции залил улицу. Волна света потревоженных фонарей потекла перед Вольдом; задние фонари успокаивались и гасли. Как всегда, он не удержался и оглянулся на уходящую вдаль цепочку светильников – родной деревне и не снилось такого богатства: уличное освещение для деревни роскошь, обходились освещением крыльца. Он вспомнил фонарь на крыльце у деда, нежную бамбуковую треногу с драгоценным шаром ночесветок. Вольд кормил их еженедельно и однажды чуть не разбил шар. Невосполнимая потеря! Космические заводы лишь изредка присылали стекло в деревни, на шары всегда была очередь. Домашние фонари свисали с потолка на пружинах – их не разобьёшь, а мыть их – сплошное мучение...
Здесь фонари висели на изогнутых знаком вопроса чугунных столбиках. Стёкла были прикованы цепочками. Ещё один знак перемен: беглые крадут фонари. Воруют! За тысячелетие – первые случаи воровства, и Пастыри озабочены крамолой, серьёзным нарушением Канона… В школьное обучение ввели курс самообороны, и на целое лето разослали курсантов по деревням инструкторами. А самим курсантам разрешили постоянно носить кортики и усилили боевую подготовку: тренировочные площадки теперь попеременно оглашались звоном мечей и визжанием тетивы. Стражников учили вместе с курсантами младших курсов. Стража на Гармонии! Уму непостижимо. Правда, пока стража была только в столице и на заводах, что ещё резче разделило селян и «белую кость» - источник греха и нарушения Канона…
Ближний фонарь мигнул и погас. Ну вот. Забыли покормить – или кто-то прыгал тут у фонаря, пугал ночесветок, и они устали? Детские шалости тоже стали агрессивными… И ещё два фонаря не светятся.
Спине стало душно. Знаете, как бывает – вокруг много места, а сзади будто сплошная каменная стена, и спина потеет в обиде. Вольд автоматически перешёл в боевой режим, расширил угол зрения ценой потери резкости – ну да сейчас это не главное. Главное – легчайшее прикосновение к кортику и … Он дёрнулся вперёд, но не успел спасти волосы – их сгребла бесцеремонная рука, пытаясь запрокинуть его голову. Боли не было, только звенящая пустота. Вольд рванул голову, пригнулся, помогая шее мышцами живота и выставив кулак за спину ради соискателя кортика, что нанизался на его кулак солнечным сплетением и коротко икнул, отпустив волосы. Осталось лишь продолжить движение и подбить ребром ладони затылок брошенного навзничь охотника за оружием. «Ты хорошо лягаешься задом» - сказал бы, кабы видел, Петра. Ещё бы не лягаться, когда волосы противник намотал на руку и Вольд лишился некоторого вполне ощутимого их количества. Щипало кожу шеи, но спина вновь требовала действия, невозмутимо сообщая о наличии за собой каменной стены… Вольд вырвал из ножен избегший насилия кортик и развернулся прыжком. Тёмные фигуры порскнули с тротуара на улицу и затопали в ночь. Тогда Вольд нарушил правило Канона о тишине на улицах: он свистнул.
Когда раздался цокот копыт коней стражников, Вольд, подсветив рукояткой кортика, осматривал последний погасший фонарь. Везде одно: мёртвые ночесветки слоем колышутся на поверхности воды. Отравлены! Вот гады! По Канону, ночесветок выпускают в реку, стоит им слишком размножиться – и река переливается голубым, даря свет прибрежным сёлам, призывая лососей в верховья, позволяя расти ночным лотосам, что без их света перестают цвести и погибают. Лотосам, чьи орехи помогают выжить младенцам, лишившимся материнского молока!
Гады. Даже маленькая лужа с ночесветками дарит двойной урожай соседним полям: трусливые ночесветки пугаются любой чужой живности и вспыхивают, посылая живительный свет. Сколько таких лужиц можно было засветить отравленными существами?
Ночесветки живут только там, где люди приносят их и выпускают в воду – из году в год. Размножаются они исключительно в стеклянных шарах, при любви и уходе…
Вольд склонился над разметавшимся телом. Может, он убил этого говнюка? Было за что.
- Второй за ночь, - сказал знакомый стражник, спешиваясь, - И опять нападение на курсанта. Там ещё разбираются. Тот тоже ваш. Робин. Дружок твой, вроде? Хорошо вас выучили… нас выучили. Пока справляемся с этими гололобыми.
«Гололобыми»? Действительно, бугай был обрит наголо. Они, значит, все бреются? Вольд окончательно решил заплетать косу – и волосы сохранит, и легче биться, если что.
Стражник обыскал бритоголового.
- Живой? – спросил Вольд, не зная, какого ответа он больше ждёт.
- Шея бычья. Что ему сделается? Разве из двух граммов мозгов один
растрясётся. Он и с одним проживёт, и разницы не заметит.
Стражник осветил лицо бандита аккумуляторным фонариком. Ночесветки не живут в переносках, очень беспокоятся, и приходится отвлекать мощности космических заводов ради таких вот… случаев. Вольд с ненавистью глянул в лицо нападавшего и вздрогнул: тот был ему знаком по детским годам. Жил он в соседнем селе и прозывался Хрюшкой. Хорсом его звали, вот и стал у детей Хрюша – долго ли изобретать надо, коли нос пятачком и хлюпает при еде?
- Он из села Мартинцы, Западного Округа. Я его знаю, - сказал Вольд. – Хорс по прозвищу Хрюшка.
Стражник повернул руку Хорса – на бугре Венеры вспыхнула световая татуировка: символическая воронка и номер.
- Из шахты он. Село давно позабыл. Видишь, это им для опознания,
если землёй засыплет. На заду такая же.
Вольд дёрнулся. Это же Хрюша, ненавистник машинерии, любитель
силков и удочек – в шахте?!
Тот застонал, открыл глаза, увидел Вольда и скривился.
- Так это я тебя, волчья сука, сделать хотел? Эх, не вышло! В другой раз поквитаюсь.
- Волки Хрюшек едят, - автоматически ответил Вольд словами из детства.
- Ещё увидим! – пригрозил Хрюшка, дёргая скованными руками. – Пока оба живы, а там… как знать.
- Знать тебе нечего. Сядешь в Башню, посидишь, с Пастырем пообщаешься, Хрюша, - сказал-плюнул стражник. – А ты, Вольд, иди домой. Теперь ночью по улицам не прогуляешься… Иди.
- Ночесветки отравлены, - показал на фонари Вольд.
- Знамо дело. Их метод. Ублюдки.
- Как их, так и вас! – взвизгнул Хрюша. – Белые косточки в трикотаже
да сафьяне! Отравим и обдерём! Зажрались.
- Ненависть и зависть, - покачал головой стражник. – Вот оно, зло.
Как его зовут? – А! Сашей. Хороший мужик.
- До свидания, Саша, - сказал Вольд.
- Лучше бы сказал «Прощай», - ответил тот и стал грузить аресто- ванного на коня. Хрюшка орал и извивался.


Первая вольная ночь… Ночь?! Всего пара часов. Уже на рассвете он сбежал вниз прямо в пижаме (Канон допускает гулять по своим владениям в домашнем виде) - дом взывал. Это только вчера за него всё сделали мальцы из Академии: он нашел застеленную постель, развешенные в шкафу вещи и даже заполненный суточной нормой воды бак. Помылся – и упал в кровать. А теперь уже утро, и дела не ждут. На заднем дворе его земля – длинная полоска пятиметровой ширины. Тут потрудились мальцы, либо прежний жилец: на грядках процветал лопушистый салат, торчала морковка, морщила листья петрушка и серебрился укроп, а в клетках толпились вечно голодные перепёлки. Вольд собрал яйца на завтрак, засыпал корм, сменил воду. Жадные птицы хватали за руки. Смешные пёстрые яйца грели ладонь… Отвык! В Академии он огородничал, перепелами занимался Петра… Что там в теплице? Краснеют помидоры и – с ума сойти, не иначе Кароль! – зреют папайя и виноград. Вольд теперь с завтраком и экзотическим ужином. И работы немного – полить да прополоть. С детства приучены. Обедать он прикреплён к столовой военного института, на производство обеда у рабочего человека времени не хватит. Довольно с него и перепёлок, особенно учитывая обильные запасы отбивных из гаденки.
Соседи покивали через мысленный забор, но отвлекать не стали: Канон. Правильно не стали, так он хоть за работой отдохнёт. Ночь не спал. Незнакомая широченная двуспальная кровать, над головой гудит ветрячок, объёмы помещения угнетают, заставляя расправить плечи на все пять на шесть метров обоих этажей. Что-то скрипит на лестнице, а нет посапывания Робки и прыганья с боку на бок Петры… Всё не так. Утомлённый мозг выплёскивал череду событий ушедшего дня, рассуждал, отказываясь угомониться – и вот теперь затих, заснул под монотонные движения: лейку налить – полить, налить… Норма воды впритык. Вчерашнее мытьё ушло на очистку, и вода вернётся только завтра. Сегодня и не помоешься, иначе растительность обидится. Ну да! Ветряк-то на весь дом, а там этих блоков штук шесть. Электричество ограничивает.
Он проверил лампы: порядок, ночесветки накормлены. Ещё неделю поживут. Осталась уборка, стирка… До полудня три часа. Мозг взвизгнул.
- Уймись, - посоветовал ему Вольд. – Там ребят встретим.
Надел гражданские домотканые штаны, кожаные безрукавку и бандану (сам шил!) – и двинулся к конюшням. Пора.


Предполуденная тропа знакома до веточки. Это не ночные осторожные шаги – это галоп вереницы стажёров с Вольдом во главе и Робкой в арьергарде: положено держать строй. Вольд и Робин… При встрече на конюшне герои ночных приключений стукнулись ладонями и браво улыбнулись завистливым однокашникам – их-то никто не пытался то ли убить, то ли разоружить – кто поймёт логику беглых?
Робка был героем вдвойне, он сумел задержать обоих нападавших, хоть и получил синяк на затылке.
- Ну кому придёт в голову, что люди здороваются для того, чтобы их приятелям было удобнее сзади палкой врезать? – сокрушался Робка.
Петра восторженно взвизгнул:
- Тебя – палкой?! Представляю, как ты их после повалял!
- Ну они же хилые. Пока я с этим задним, что с палкой, разбирался,
второй дурень за кортиком полез. Ну, я его локтем зажал и свистнул, а дальше стражники действовали… Ночесветок жаль. Отравили три фонаря.
Словно бы, закончив курс, ребята вступили в новый мир. Ещё вчера они были абсолютно счастливы. А с вечера – открытие за открытием. Пастырь с новыми обычаями, и дамская агентура, и беглые, что охотятся за кортиками и травят ночесветок… Будто туман застилал яркое утро, наносил слой пыли-печали на радость жизни. Даже Петра сник ненадолго, но река замерцала бликами, слепя всадников, и неспособный долго грустить Петра заулюлюкал и вырвался вперёд. Чтобы призвать его к порядку, пришлось… А, что там! Отдал время печали – подари время радости.
Улюлюкали уже все, перестраивались на ходу, и Мэри злобно косилась на Петрина Размаха, обходя его на повороте…


Тело Вольда отдохнуло. Успокоилась суматошная машина, отвлёкся Бдительный Ян – и Яблоня вырвала игрушку из неумелых рук: побаловались и будет.


Теперь ледяной дождь заливал лицо Вольда, стекал по вощёному шерстяному плащу. Его головастый и удивительно широкий в кости жеребец рысил по мокрой известковой щебёнке дороги, серпантином врезанной в гору. И хоть покрытие оставляло желать лучшего, дорога казалась порождением иного мира – не того, где ляпают дома из торчащих заусеницами брёвен и коптят стены примитивными очагами. Неужели все эти Кузены с Братьями имеют характер египтян и способны вгрызаться в гору, идеальной спиралью снимая с неё кожуру? Неужели их инженерный гений таков, чтобы сделать слабый наклон вправо, от обрыва, дабы не упасть в гололёд, и ложбинки водостока с отверстиями в низеньком, в ладонь, парапете? Идеально круглыми, заметьте, отверстиями, однако кое-где уже забитыми щебёнкой из-за нерадивости хозяев. Серая внутренняя стена гладкая, как ножом срезана, но уже изъедена потоками воды, и коричневые водяные разводы оживляют блеклый фон скалы. Кое-где видны окаменевшие раковины… Ну вот, как и на Гармонии, здесь у планеты своя история, своя эволюция, и эти люди, что гурьбой едут позади, тоже пришельцы. Вот и пойми, где прародина. Не на Гармонии, это утверждают предки. Гармония к моменту заселения не имела разумных обитателей. А вдруг прародина – эта планета, люди здесь аборигены, и Вольд потому и не может никак встроиться в чужой мозг: тот богаче, как всегда в центре происхождения вида. Пусть менее образован, пусть примитивен во вкусах – но здоровее и устойчивее? Если это Земля…
- Совсем дурак, - заговорил мозг, - Свихиваться начал. Начитался записок, гм… Жития Бабы Мани, и выдумываешь ахинею. Лисавы - не Земля, о чём и сообщила прародительница наша.
Вольд прянул вглубь мозга: понял, что ненароком забрался на чужую территорию, а там – просечёт Денис и вышвырнет Вольда из мозга. Это уже проходили. Следовательно, думать нельзя. Исключительно наблюдать…
Стена известняка уныло ползла у плеча, и Вольд повернул голову к обрыву. Странно. В километре возвышалась череда столовых гор, и всадники как раз достигли высоты над уровнем соседок. Плато покрыто ядовито-зелёной травой и усеяно шариками кустов, предваряющих опушку густого чернолесья. А в предгорьях и на их горе – ни веточки, ни травки. Будь Вольд хозяином положения, предпочёл бы пробираться на плато…
Он затряс головой. Вернее, затрясся в голове, снова замирая, словно в игре «умри!», - это Денис подхватил:
- Что-то глупые мысли лезут. Ещё жить на плато задумай – то-то беглые Братья порадуются.
После молчали в отупении верховой езды под проливным дождём – но вот ливень хлынул пуще, залил глаза, ветер с плато попытался вдавить всадников в скалу - озябшие руки дёрнули поводья, перевели жеребца в галоп; тот радостно поскакал по пенящейся известковой воде, ушёл от ветра на оборотную сторону горы. Ледяной противник уныло взвыл и попытался забросить плащ на голову всадника. Кавалькада завопила, следуя за Денисом, потому что дорога вдруг упёрлась в две скрещенные в падении огромные скалы, что оставляли теперь только узенький лаз – проход в одну лошадь. Отличная защита. Замок просто так не возьмёшь.
Жеребец прижал уши и ступил в расщелину.
- Свои! – рявкнул Денис. – Племянник к Прохору. Приглашён.
Слова всосались в мокрую скалу. Тишь. Только шелест струй по камню –
и ничего. Ну как так? Как они не стерегутся? Ведь плато – вон, за горой, а там нелюди без мысли, дурачки без тормозов. Где охрана? Ей тут быть положено…
Денис дёрнул завязки чехла, освободил лук. Скинул капюшон и резко вздохнул: ледяные струи вр;зались в распаренный скальп, зашевелили и примазали к черепу волосы, ринулись в ложбину спины, тотчас промочили штаны. Он поднял руку – зазвякали ножички, заскрипели плащи кавалькады, затих топот копыт. Немая сцена: вытянутые шеи, сверлящие глаза, застывшие кони.
Хорош приём. Они было мечтали о кипятке и, может, чём-нибудь горячем. Опасались чужих – но мечтали. А тут – тишина.
- Охрана! – уже тише проскрипел Денис. – Али взад идти? Ужли Прохор не рёк?
Повелительно махнул – свои поняли. Тишь. Ни звука, кроме дождя. Пар ото лба – страх п;рит. Прыжком вывел коня из ворот, быстро огляделся, расслабился, отмахнул свите, и отряд втянулся на круглую площадку, выстланную убитым булыжником.
Нет охраны. Должна быть – а нет.
Илья вылетел из-за спины, указал ножичком на дыру в скале, спешился и пошёл хищным шагом. Пусть. Он боец опытный.
Снова гнетущая тишина. Из пещеры – ни звука. Денис махнул Николаю, волной воздел ладонь. Тот ощерился, выдернул из-под плаща факел, хрустко повернул и сдёрнул наконечник – и пламя зашипело под дождём. Ничего ему не сделается – кровь земли от воды не гаснет.
Николай вывел факел на просвет пещеры – и вновь стылая тишина. Не стреляют. Хлопком ладоней Денис послал мужчин внутрь.
- Йах! – рявкнул Илья, винтом влетев в тёмное жерло, что осветилось факелом Николая. Кони заплясали, но вскоре тихий свист успокоил отряд, показался в отверстии Илья и махнул Денису. Тот спешился и враскоряку пошёл к пещере. В висках стучало, но кураж уже утих и долгая езда напомнила о себе болью в простреленной ляжке. Мало, что опасная рана, так ещё и шутовская какая-то, и тянется болью уже который год. Шрамина изрядный, не даёт забыть, что Барин, равно и Кузены, единоутробные своим Братцам. Не доглядели – и недоросль Крил побаловался братниным луком. Денис помнил его глаза – Крил плакал, мычал, а после хищно разглядывал кровь, жеребцом раздувая ноздри. Ах, Крил! Денис так и не понял тогда – случайно ли Брат попал в него стрелой, или сорвал обиду за то, что ему запретили трогать лук, а Денис – стрелял! Обида серьёзная.
В пещере смердело. Денис поёжился и отключил чувства – ясно, какая картина ждёт его там, в глубине. Усмиряя идиотов в прошлом походе, он всего навидался.
Вольд заставлял себя смотреть. Если бывает такое – тошнота духа, то его тошнило. Тело Дениса бродило среди трупов, переворачивало останки, что-то говорило – Вольд не слышал. Он смотрел – и впервые в жизни видел, что люди могут убивать. Не просто убивать – такое в теории почти похоже на практику – а так убивать. Словно… свиней.
Денис перевернул тело. Тяжёлые челюсти и монголоидные черты, жирный язык идиота прикушен. Единственное тело, оставшееся целым – лишь утыкано стрелами, что пытались объяснить дурачку, что он умер, а тот всё шёл напролом за чужой кровью, радовался потокам красной жижи и ухмылялся до конца, защищая остальных.
- Числом взяли, - сказал Илья. – Шапками закидали мужиков. Их-то всего пятеро было. Только я что-то не пойму…
Денис кивнул. Верно. Такого за дурачками раньше не водилось: расчленяли мастерски и раскидывали куски как попало - те, что не ели. Ноги и искать не след – их они жарили тут же, на костре охранников. А вот картинки из жертв выкладывать – это что-то новое.
За спиной Ильи Николая проняло – он икнул и вывернул наизнанку вчерашний ужин – вернее, пустой голодный желудок. Илья отскочил.
- Не балуй! – цыкнул он. – Будто не видел?
- Такого – не видел. – Денис показал Илье картинку в углу – пирамидку
кишок, увенчанную головой. В зубы покойника был засунут булыжник. – Ты, дядя, видел, чтобы идиоты такое придумали? У них мозгов не хватит. И ещё. Они не расчленяли и не ели дурака. Это что, солидарность?
Николай распрямился и уставился на Дениса.
- Это ты по-каковски говоришь? – спросил он. – С ума стронулся?
- Соли у них не хватило, - вмешался Илья. – Барин сказал, что на него
соли не хватило, ясно? Как с Барином говоришь? По зубам хочешь?
Денис тряхнул головой и собрался. И его проняло! Забыл, при ком и как говорить. Ахиллесова пята Бабманиного наследства. Вот матушка никогда не срывалась.
- Хоронить не будем, - распорядился он. – Пусть пока полежат. Ехать надо. Может, кого живого разыщем.
- А разве ж они трахают? – тупо спросил Николай.
- Откудова нам знать? – нахмурился Илья.
- Да вон Барин же. Сказал, что раз-членяют. Я и подумал.
- Барину виднее, - согласился Илья и за спиной Николая воздел руки,
соболезнуя срыву Дениса. – Барин знают.
«Ну вот. Теперь пойдёт сказка про извращенцев. И всё из-за меня», - нахохлился Денис.
- Ты блаженный? – взбесился Вольд. – Пирамида кишок что, лучше,
чем труположество?
- Да нет. Но это неправда…
- Это ужас. Если ему пририсовать усы, он страшнее не станет.
Можешь и рога приклепать – он всё равно – ужас! Ваши Братья – ходячее Зло!
- Наши? – вздрогнул Денис. – А ты кто? Крил не тебя ли подстрелил? Молчи в тряпочку. Мало мне забот – так раздвоение личности заимел. Совесть – не ты. Она лжи не терпит. А ты – бес какой-то. Дефект моего разума. Заткнись.
Вольд заткнулся: дорога вывела в посёлок. Да уж. Это не бревенчатые избы Подворья, это рука цивилизации: двухэтажные здания из гранитных блоков с плоскими крышами и прямоугольными проёмами окон, затянутыми по деревянным ячеистым рамам какой-то полупрозрачной кожей… «бычьим пузырём», - подсказала память Дениса. Деревянные двери распахнуты, кое-где выломаны…
Дождь измельчал, превратился в туман и клубился над площадью, облаками скрывая дома. Денис мановением руки разослал отряд по домам, и сам заглянул в большое строение, не спешиваясь – двери широкие и высокие. Храм. Он суетливо спрыгнул с коня и толкнул жеребца к выходу. Тот покорно потрусил в туман.
Пусто в зале. На алтаре – одна из тетрадей бабы Мани. То-то он удивлялся, что записи прерываются неожиданно… Вот она, последняя тетрадь.
В храме скамейки разломаны, валяются какие-то тряпки – но трупов нет. Похозяйничали идиоты. Странно, что не тронули тетради.
Денис вернулся к алтарю, полистал тоненькую книжицу.
- Эх, баба Маня, - вздохнул он. – Твои записи переживут потомков. Видишь, и Прохор погиб. И нам недолго осталось: Братья остервенели. Они нас числом возьмут.
- Оглох? – возмутился Вольд. – Снизу кричат, а ты кулдыкаешь тут, как перепел над яйцом! Уши прочисть.

       ***

Яблоня сияла на солнце. Цветок, что проводил в перенос Вольда, розовел на самой верхней ветке: Яблоня ждала плода. Таинственная жизнь корней, что скрывалась даже от Кароля, завершилась: корни камуфляжных «зеленцов» уже соединились, и Яблоня смогла отдать приказ. Теперь Деревья стали единым мозгом, и «Я» этого единства, Яблоня, собирала информацию от других Деревьев.
Все они, зеленцы, были ещё не зрелы – зрелость придёт с плодами, принесёт новую информацию о мире – но, и юными, Деревья Древней расы имели гигантскую память, заложенную в миллиардах клеток листьев и стволов, и могучие эффекторы – корни, что поддерживали пространственные связи во Вселенной. Единственный пробел в памяти Деревьев – их собственное прошлое. Им казалось, что они были всегда, принимая в себя разум многих рас, давно ушедших в небытие… Однако иногда им казалось, что эволюция жизни не миновала и их – но не оставила следов в памяти. Если и существовал комплекс у Древних – то это прочерк в графе «происхождение».
Единение рас и познание – таков спокойный и медленный путь этого сообщества, и оно никогда не уходило из мира, проводив старые расы, ибо новые разумы рано или поздно вновь появлялись: разрозненные, испуганные, несмышлёные – и приникали к Древним, создавая великие империи разума. Вселенная должна быть единой.
Соединение корней – и словно подул тёплый ветер, заискрились листья, скачком взлетели кривые регистрации жизнедеятельности спящих тел, вызвав панику у Яна – но миг прошёл, и всё исчезло.


В глазах Вольда исчез Храм - и заглохли в ушах крики о помощи. Вольд словно распростёрся на потолке, залитом ярким солнцем, увидел змеи трубок, питающих неподвижное тело, вгляделся и узнал… увидел Робку там, в этом страдающем теле.
- Докладывай, хватит киснуть, - приказал он, неожиданно поймав себя на интонациях Дениса. – Как тут, что тут?

       Робин

В голове пульсировала боль. Уу! Как мерзко. Робин не знал головной боли, и всегда гордился этим. Петра с Валентой вечно ему завидовали. Но теперь… Давит и давит виски, бултыхается что-то в темечке, глаза будто лезут из орбит, но не вперёд, а куда-то вверх и внутрь. Зубы стиснуты, и никак не разжать челюстей.
- Пить! – хрипит Робин, стуча рукой по жёсткому ребристому ложу. – Пить!
Слово врезается в виски, и в глазах зацветают белые вспышки. Одна… другая. Удар по темечку - и звон в ушах!
- Держись, Поль, - глотая концы слов, бормочет женский голос с каким
то странным акцентом. – Умница, милый, молодец. Мы тебя вытянем.
В руку врезается игла, и Робин вздрагивает. Горячее льётся в руку, жжёт –
и распускаются мышцы, стихает боль в голове, глаза со щелчком возвращаются на место. Вздох. Ещё. Глубже. Не болит!!
Поль… Он что, тоже здесь, и его «вытягивают»? Ему плохо? Перенос почти отнял у них жизнь?
- Поль… - шепчет Робин. – Как он?
- Ты молчи, милый, - отвечает тот же голос. – Потерпи ещё.
Робин пытается открыть глаза, но они не хотят. Наплывает темнота, в ней
вязнут мысли. Робин спит.
Вот уже солнце бьёт в глаза. Какое-то не такое. Белое, яркое. И небо… белесое, лишь с намёком на голубизну. Чёртова прорва атмосферы! Где уж Гармонии с её исчерна-синим тощим небом… Значит, он не на Гармонии. А чего хотел? Чтобы всё было ложью?
И теперь он тут, где-то, проснулся. Ах, как он спал! Словно дома, в детстве, когда его будила бабушка – шепотом, на ухо, потому что говорила на запрещённых языках.
Ох… Вчера с ним говорили… по-французски. То есть, почти. Диалект, конечно, ведь позади тысяча лет разлуки… А он и не понял тогда. Сам-то он на каком языке им отвечал? Не вспомнить.


Шли дни. Робин уже привычно пребывал в сознании – пока не включали кормёжку. Эту гадость он вынести не мог, и забывался в беспамятстве. Казалось, сознание улетало во тьму, там встречало поток щиплющих зелёных искр и нежилось в нём, забывая о муке, - но вскоре выдёргивалось из потока и вновь, вопя, вбивалось в измученное болями тело.
Ради чего? Ну вот, его перенесли – и что? Лежит, стонет – и ничего более? Хотя… новое всё же есть. Есть Жози, что ставит ему подлые капельницы и колет огромными иглами его многострадальный тощий зад…
Тощий, понятно? Это Робинов-то… Ибо нынче он не Робин, а Поль. Тело – Поля. Не Пала, Полюшки, друга – а какого-то «их» Поля. Того Поля больше нет – Робин в теле единственный хозяин, хозяин… трупа. Это давит на психику. Жози воркует над ним, считает, что у него амнезия. Естественно, амнезия: как может Робин знать о Поле что-то кроме того, что тот был тощим, как кузнечик?
Отчего умер Поль, Робин уже узнал у говорливой Жози: от пищевой аллергии. Здесь, на планете Ницца (идиотское название, напоминает неудобопонятную детскую кричалку «Ламца-дрица-гоп-цаца»), от этого умирает каждый второй, и Поль – единственный выживший. Это они так считают - Робин-то знает, что выживших нет.
Что-то случилось то ли с людьми, то ли с едой – завезёнными с Земли растениями и животными. Живёшь, ешь – и вдруг в муках кончаешься, отравленный обычным завтраком.
«Выживший» Поль обречён на внутривенную кормёжку. Рискнуть дать ему еду нормальным путём, per os, как пышно выражается носатый Винс, - это похоронить. На нём изучают, что следует вливать, дабы… что? Тьфу. Дабы та половина населения, что обычно умирает, лежала в кроватях под капельницами.
А Робин хочет грибов. Жареных сыроежек, тушёных подосиновиков. С картошечкой. С хлебом и маслом. Он и в Академии без грибов страдал – Академия расположена южнее, нежели его родная грибная долина. Чёрт! Он бы и плова съел. Малинки. Салату бы погрыз без зазрения совести – блюдо с верхом, как т;, что стояло на банкете… Робин старался спать – во сне он бродил по лесам и собирал грибы, ел ежевику, размазывая по лицу синий сок. Ох. Россыпи лисичек по полянам, полк; маслят по опушкам, голубой овёс полей, чьи колосья так сладко жевать, и жареная гаденка…
- Жрать хочу! – пожаловался Робин тени Вольда, что привиделась ему в одном из снов. – Чем так жить, я бы умер, что ли. Чаю хочется, посидеть за компьютером, погулять. А тут кровать чёртова плетёная, прутья в тощее тело впились, и кормят дерьмом внутривенно.
- Чем рискуешь? – удивился Вольд. – Тощим телом? А головушка-то у него твоя! Думай, расспрашивай. Принимай меры, а не хнычь. Тебе не идёт. Я и не знаю тебя, такого. Может, ты Поль?
Во сне Робин обиделся, но проснулся воодушевлённым. Верно. Атмосфера тут могучая, кислорода пр;пасть, а территория заселения всего ничего. Значит, есть уйма местных растений. Неужто все ядовитые? Ну-ка, поспрошаем, тем более, что стали слушаться ноги. Пора гулять!


Рецензии
Этот Ваш Мир мне ближе и нравится гораздо больше. Хотя медиков Вы и здесь не любите.
К тому ж Вы малость сместили акценты: генетические мутации - дело мужиков, женское начало более стабильно. Однако, я не в курсе новых исследований.

"Вольд, к его радости, его и услышать не может." Это моя мстя. Мог бы укусить в другом месте, но зубов жалко. А яду, простите, нет - не сезон.

Будем посмотреть дальше.
С уважением.

Павел Мешков   07.04.2008 16:21     Заявить о нарушении
Хорошо, что мир нравится. Почему не люблю медиков? Вы ещё не дочитали. А источником мутаций в малой выборке может быть любой пол. Дрейф генов называется. Мстя весомая. Надо снова вычитывать. Это - после шести раз пробега! Яду не надо. Боюсь. Оптимизму бы нам. Тоже яд, если посмотреть. С уважением. Ирина

Ирина Маракуева   08.04.2008 01:17   Заявить о нарушении
Любая "малая выборка" для меня - выборы с 25% явкой. Кстати, для переделки лифта требуется 100% согласие жильцов.
С уважением.

Павел Мешков   08.04.2008 11:52   Заявить о нарушении
Смеюсь с Вами. А вся эта вещь построена на дрейфе. Станет ясно позже - это цель Пастырей. С уважением. Ирина.

Ирина Маракуева   08.04.2008 13:05   Заявить о нарушении