Какой-то вальс

Ещё не ясно, какой будет день. Рассвет на озере. Приготовлены снасти. Можно уже начинать, но почему-то не хочется. Надо сначала проверить закидушку, он её ставил на ночь, теперь надо бы посмотреть, но тоже не хочется. Вот пень, сухой, бледный, а тронешь как камень, совсем не трухлявый, вот не попал бы пень в озеро, сейчас бы давно лежал трухой на еловом ковре, но нет, скорее под ковром, хорошо лежать под еловым хвойным ковром. Дружище, а ведь ты был силён когда-то, посмотри, какие мышцы нарастил. Рука сама просится погладить этот выбеленный водой и ветром пень, которому уже совершенно всё равно, лежать на дне озера или быть вынесенным на берег. Возможно, он сам выбрал это место. Такие как он выбирают сами, где лежать.


Тут же рядом и повсюду вокруг лежат валуны, окатыши, ледниковые памятники, суровые как викинги, как воины погибшие, но никогда не сказавшие «пощади». Они не просили пощады. Он тоже не просил пощады, он тоже был валуном, он тоже был пнём. Только, как он от них отличался. Эти господа были внешне такими сильными, такими неприступными. Он был внешне уже совсем не силён. Красота его, которой возможно и не было, но ему и его женщинам её хватало, ушла; уже и мышечная радость не посещала его после прогулки или рыбалки, никакое расслабление не приносило удовольствия, наоборот, ему надо было двигаться медленно, но постоянно, стоило остановиться и всё начинало болеть;


уже трудно стало вставать по утрам, хотя сам процесс вызывал облегчение, облегчение от бессонной ночи, ставшей уже каждой ночью, где бы и с кем бы он её ни проводил; она была в самом лучшем случае бессонна наполовину, сейчас и был такой случай, в палатке он проспал почти три часа подряд, потом влажный воздух смешался с теплом его повлажневшего от ночной испарины тела и он начал замерзать, только тогда он проснулся, по привычке оценил своё состояние как условно несонное, что означало, - он уже не сможет заснуть, как бы ни старался и остаток ночи он провёл уже на берегу, у костра, встретил рассвет, дождался, когда станет уже совсем светло, только солнце ещё не выпрямит лучи, и не плеснёт нескромного света на это пелеринное спокойствие нежно девственной воды, не потревоженное ветерком, а только чуть поглаживаемое им;


словно это рука отца не в силах скрывать свою нежность, боится даже дотронуться до дитя, но всё же отец ведёт её над пеленкой, не прикасаясь даже и к ткани, только пытаясь понять, что это за красота перед ним, которая просто была его любовным вздохом, а теперь стала чем-то, укрытым пелёнкой, чем-то сморщенным и некрасивым по виду, но красивым смыслом желания жить, есть-пить, а лучше и пить и есть сразу и из материнской тёплой груди, которая сейчас всё - и еда и жизнь и любовь, чистая, прекрасная любовь, отходящая уже с каждым вздохом с каждым глотком жизни всё далее и далее,


превращаясь в осознанный эгоизм, а не эгоизм правды, той природной правды, которая дает тебе право сосать грудь, делать её рыхлой, обвисшей, лишать её привлекательности для новых, не соблазненных пока матерью отцов, и в этом тоже смысл, изничтожить, испортить красоту, чтобы она уже такая, порочная, некрасивая, вялая, была уже только совсем твоей красотой, и была бы твоей личной, пусть первой и незначительной победой, так легко тебе доставшейся, которую тебе просто отдали, отдали сами, совершенно незаслуженно и ни за что, просто отдали и ничего не потребовали взамен, и теперь ты потерял к этой красоте интерес, упился ей, испортил её окончательно, ничего заново в ней не создал и сказал ей убирайся, ты мне больше не нужна, сама справляйся с остатком жизни, сама борись со своими болезнями и опухолями, которые теперь такие отвратительные узлы, которые, чтобы не съели тебя до конца надо постоянно облучать, а то и вырезать, а то и травить всяким ядом, искажая своё сознание этим ядом и уничтожая, всё то в организме, что ещё работало до этого, усиливая с каждым днем боль, не отодвигаемую уже ничем, никакой силой лекарств, даже отправляемых прямо в вену, которые лишь на самый короткий миг могут дать облегчение и позволить только чуть отдышаться, но не дышать.


Мужчина встал с пня, подошёл к закидушке, немного натянул леску так, будто брал пригоршней воду, но отпустил её и выпрямился, резко выпрямился. Повернулся и пошёл к палатке. Вытащил из палатки продолговатый длинный предмет, внимательного его осмотрел, потом взвёл оба курка, стянул с ноги правый сапог и приладил овальный знак бесконечности у себя во рту. Потом он нажал большим пальцем ноги на спуск и обжёг себе губы…