Конечная остановка - Земля Ч. 2

       Вольд

       На сей раз Вольд отсутствовал недолго – не то, что после изгнания Денисом, когда он пропустил всю северную кампанию. Теперь неизвестно, что там было, Денис сейчас думает о другом, ясно только, что Братья загнали Диких на плато – то самое плато, что так приглянулось Вольду.
Однако… Денис уже в подвале, у низкой лежанки, где лежит накрытый чем-то белым седовласый старец с розовой лысиной на макушке. Горит и чадит факел у изголовья, старец говорит быстро-быстро, а из-за лежанки выглядывают испуганные глаза ребятишек… Хотя нет. Мальчишке лет десять, а девочка – девушка…
Если бы у Вольда было сердце, оно упало бы. Теперь, в своём бесплотном виде, он взвыл в мозгу Дениса и сбил того с мысли. Денис зажмурился и потряс головой.
- Погоди, дядя. Что-то с головой. Душно здесь. Погоди.
Вольд не мог слушать разговор – он смотрел на девочку, смещал как мог точку аккомодации, не давал Денису видеть старика. Наконец, Денис поддался и взглянул. Отшатнулся. Волна отвращения окатила Вольда вместе с мыслью: «Маня преблагая! Бедная девочка. Бывает же… Мужик мужиком».
Вольд удивился. А! Ну да. Девочка нормальна… вернее, красива. Лицо симметрично: ни монголоидного полулика, ни толстого языка – в Подворье такими могут быть только мужчины. Ну как Денису оценить красоту, когда он от роду ничего подобного не видел?
- Меня похоронишь - заберёшь детей к себе, - распоряжался между тем старец, проследив за взглядом Дениса. – Не смотри, что Любка не как все – она добрая душа. И потом, в городе Новых все женщины такие. Они только рожать не могут – либо выкидывают, либо плодят одних уродов. Тамошние держат их в публичных домах, для радости.
- А кто у них рожает? – удивился Денис.
- Сестрицы. Их оставляют на потомство: так, в среднем, на пару Кузенов - пятёрочка идиотов. Братцев гонят, Сестриц замуж выдают.
- А ты откуда…
- Был я там. Понять пытался, как от Диких избавиться… Детишек - там
подобрал… Короче, Любочка сбежала с братом Ваней: он её спасти решил. И эта парочка пряталась на плато, поверишь? Как Диких не встретили, и не знаю. – Старец пожевал губами. – Их-то я вроде спасал, а своих проворонил. Вот, пришли сюда… Да ты сам видел. В караулке был ли? Вижу, побывал. У меня в караулку Ваня ходил. Потом, конешно, и я… Вот, оплошал. Не привык я к такому, рухнул. А после детишки меня сюда волоком тащили. Тетрадь им вынуть велел и на алтарь положить, чтоб своих обозначить… В тетрадь, сударь мой, смотрел ли? Портретик там, Аркашей нарисованный, видел?
- Некогда было, - смутился Денис.
- А ты погляди, чем Любку-то глазами мерить. Погляди, кого я с плато вывел да к тебе в воспитанники прочу. Иди, я подожду, время есть ещё.
Вольд очутился у аналоя, залистал страницы, замер: это – баба Маня? Там, на фотографии? (Хи! Аркаша рисовал! Ну да, Кузены фото не ведают). И вот младший – Аркаша… Да! Словно сошли они со страниц и сидят теперь за лежанкой, зыркают на чужаков: боятся и стыдятся. Чего? Того, что тысячелетие спустя родились вновь? Того, что бывшая красавица нынче считается вторым сортом и добывает хлеб насущный в «публичном доме» - доме, открытом для публики? Открытом - до самых своих личных тайн?
- Наши-то бабы не похожи будут, - продолжил старец, едва Денис вернулся. – Так кто красив, Маня - или моя любимая покойная Анастасия? Разве мы не убиваем жеребят с кривой головой? Вот и думай, Денис, и ищи Любочке того, кто её красоту увидит. Люди разные – и всем есть пара, коли поискать. А прожить миром и без детей можно.
- Что же за жена-то из Сестрицы? – перевёл разговор Денис. – Противно же.
- А им, видишь, не противно. В постели они не беседуют, а на рожу её косую можно и не смотреть – всё обвыкается. Живут, как видишь. А за любовью – к Любочке: им-то она красива… Ладно, будет. Поговорили, а теперь прощаться будем. Здесь меня оставите, камень только сдвинете – и все дела. Не хочу, чтоб съели меня Дикие, даже посмертно. И ещё: это – Старый Город. Первый, что построили Пастыри. Почитай книжечку – узнаешь, как они отсюда драпали. Так спешили, что забыли звездолёт. Звездолёт тот спит, и, сколько я ни бился, разбудить его не вышло. А теперь подумай: может, нам один лишь выход – уходить с Лисав? Здесь, куда ни плюнь, везде одна м;ка да уродство… Тогда времени не трать, пробуй разбудить корабль. Где он – Любочка покажет, я ей разъяснил.
Старик вздрогнул и потянулся стереть пот со лба.
- Всё. Теперь уходите. Я к смерти готовлюсь, а вы мне мешаете. Ты, племяш, живи… думай. Может, чего надумаешь.

       Комментарий Вольда

Ну конечно, Ян козёл. Сказать ему об этом я, к сожалению, не успел. Он ушёл с чувством выполненного долга… хотя совершенно другой долг он действительно выполнил. Аут нихиль. Занесло сильно вперёд, но… Грустно.
Ладно. Итак, представьте себе полузадушенного младенца, что синим и молчаливым извергнут из чрева. Наши акушерки приводят его в порядок так: швыряют в кипяток (почти!), а потом в ледяную воду. И снова. И ещё – пока не завопит, после чего награждают увесистым шлепком до покраснения попы. Нормальное применение информации из «Конька-горбунка». Там то же произвели с дедушкой-королём, только не вынули его из кипятка. Медея, впрочем, так же поиздевалась над Пелеем, ибо читала, знать, русские сказки. Или наоборот? Или висела идея в воздухе, и читали её все, кому не лень поднять глаза в воздух?
Ту же сказку проиграли на мне. Значит, я омолаживался и приобретал тонус во всех этих переделках. Сначала мёрз: был обуян страстным желанием жениться на уродке. Потом, как водится, меня послали, выгнали
аки демона из чужого мозга в Дерево, в кипяточек – ан нет, Яну неймётся меня спасать. И отобрал чуть не месяц жизни на Лисавах, уныло прогоняя старые воспоминания. Вместо древесного кипяточка – теплынь кювеза для недоношенных. В результате я – не вздрюченный орущий дитятя, а вялая демоническая инвазия в мозгу Дениса – без воли, без возможностей… так, пассивный наблюдатель. Если бы не Любочка, я бы завял там, в Денисе.
Любочка. Ага?! И я не завял. Я вдруг понял, что не желаю сидеть в уголке сознания и подбирать крохи. Я хочу права голоса! Хочу тело, хочу действовать. А поди, усмири упрямого Дениса. Барин он прирождённый, ему прихлебатели не нужны. Мне свою пользу доказывать надо – а как?..
Но вот инспекции к ребятам у Деревьев здорово поставлены. Тут ни потери времени, ни сопротивления – идёшь в сон и беседуешь.
Сначала я никак не мог понять, зачем всё это. Считал, что мы вроде испытания проходим, каждый – своё. Понимание после пришло, когда начался гон… Опять вперёд лезу.
Нет. Я не способен на Эдду. Вот так, последовательно: и что, и как, и сколько чар выпили, и у кого сердце выдрали… Я вечно читаю книги с конца. В общем, смысл донёс: если Робка имел в своём распоряжении тело, то я жил на задворках чужого сознания и страшно злился. Он же, в свою очередь, комплексовал, что ходячий труп. Идеала не бывает, разве что в названии планеты.
Но жизнь, всё же, движется вперёд. Потому что мы люди…


Поздно. Огненные пряди костра уже согрели рассевшийся на главной площади отряд, напоили-накормили и задумали было уйти в головешки, но неожиданно получили подарок: ломаная мебель, собранная из всех домов, раскормила костёр, превратила в топку – и потянуло приторным дымом жареной человечины. Кузены жгли останки, чистили огнём опустошённый город. Кромешные дыры в бетоне уже не напоминали окон и дверей – залитые кровью коробки, рамы и подоконники сгорали, унося чёрный дым к суетливым ярким маленьким лунам, что меняли друг друга трижды за ночь и встречались то в зените, то у горизонта, превратив океан планеты в вечно беснующееся чудовище и безнадёжно разделив материки.
Ночь сложилась из чёрного, серебряного и багрового цветов: тёсаный камень плит площади недовольно грелся углями и покрывался липкой копотью, чёрные тучи застили истекающие серебром л;ны. Грядёт ливень, что смоет следы вандалов и оставит мёртвый город ждать других, более счастливых жильцов.
У воющего под ветром огня распоряжался Илья, понукал брезгливых Кузенов, прибаутками гасил отвращение. Денис принёс на костёр тело Прохора, что и не надеялся на священный обряд; постоял рядом с замершими детьми – и увёл их от костра. Прохор попрощался ещё при жизни, и теперь незачем было ждать, когда сгорит тело: душа ушла.
Денис понимал, что отсвет великого костра привлечёт Диких, и у него нет времени – надо уходить, чтобы не столкнуться с ордой на узком серпантине дороги, но занудный шёпот Вольда в сознании звал посмотреть на корабль Пастырей. Одним лишь глазком – на большее времени нет.


Девочка бежит впереди, словно струится. Словно козочка. Денис озадаченно морщится, слова старца Прохора всплывают в памяти, пугают. Однако разве мог бы он сравнить с козочкой свою Леонору? Невестушка ковыляет, как раненая псина. То, что раньше казалось нормой, теперь заставляет задуматься. Он никогда не сравнивал людей с животными. Мол, люди – статья особая. А почему, собственно? Нет, Леонора ему нравится, но всё же… Всё же на козочку она ну никак не походит. Всё же она больше походит на идиоток Сестриц: на Мисю. Нет, на Вырку.
Вольд улавливает опасное направление мыслей. «Моё!» - вопит скрытое от Дениса сознание, и оно же обещает себе ни в коем случае не пропускать на Дениса своё восприятие Любочки. Не то хороша будет ситуация: существование внутри удачливого соперника, владеющего их общим телом. Денис мужествен, Денис – Барин, Денис – племянник Прохора… Что ещё нужно подросточку? Не демон же Денисов по имени Вольд? Ох, не демон!
- Ногами двигай, чем девок смотреть, - выплёскивает Вольд свою обиду. Не на Дениса – на ситуацию.
- Прав, - вдруг соглашается Денис. – Я уж в полоне. Мне на девок смотреть заказано.
Вольду противно. Бедный парень заботами «матери своей Анастасеи» лишился выбора, а он… радуется, забывая о своём деле. Не про баб же он должен делать выводы - он должен, как минимум, наблюдать.
Уже глубоко под городом чадит их факел, уже растерянно оглядывается Любочка: не видит корабля. Ещё бы! Корабль закамуфлирован под здоровенный булыжник. Ну да, Пастырь Соул прятал свой разведчик в виде дерева – так то на территории парка. А в подземелье, ясное дело, камушек искать надо… Что сказал тогда Соул? «Ты – лидер»? «Ты чувствуешь слабину в других»? Так где эта слабина? Мозгами раскинем…
Не успели прочитать тетради Мани, тетрадь спрятана в глубоком кармане на колене Дениса: ещё один трофей на горе костей. Ладно. Итак, корабль законсервирован. Что нужно, чтобы вызвать его к жизни? Сказать «Сезам, откройся»? Угу. Учитывая, что Пастыри отродясь молчат и общаются телепатически, чревовещают лишь в собрании… Значит, запах мысли. Ну же! Ведь у Соула есть особенности мозговой речи. Другие, те, что когда-то экзаменовали маленького Вольда, думали иначе. Затянутость есть какая-то у Соула, печаль, может, гнусавость… речь Пьеро, но не Арлекина.
- Денис! – сказал Вольд. – Думай, что хочешь, но я не демон. Погляди: вот он, корабль. Сколько ни колотись, не войдёшь. Дай мне!
- Что тебе дать? – спокойно ответил Денис. – Понял, что не демон: вон как на девку прянул. Только что ты во мне делаешь, не пойму.
- Сам не знаю, - огрызнулся Вольд. – Зато знаю о Пастырях и кораблях поболе твоего. Пусти порулить.
- Пустить чего?
- Ну, освободи мысли. Слушай и не встревай, ладно?
Его вдруг раздуло во всё тело Дениса: Барин не мелочился. Мол, бери - и действуй.
Вольд отмахнул ребятам, зн;ком приказав отойти подальше, и заныл медведицей с больным зубом:
- Пастырь Соул. Прошу допуск.
Булыжник не дрогнул – но, вроде, насторожился.
- Куратор Идеала Соул нуждается в корабле, - уныло сообщил Вольд.
Задрожали и поплыли поверхности камня, и крест корабля воздвигся над ними. Вот и ответ:
- Представителям новых поколений разрешена только экскурсия. Для использования корабля необходим знаковый допуск Великой Империи.
- А поговорить? – с надеждой прогундосил Вольд.
- Не возбраняется, - будто улыбнулся крест. – Корабль имеет ментор- скую программу.
Он что, Вольда за младенца держит? Соул у них в детском садике обретается? Ну-ну. Глядишь, несмышлёному больше скажут.
Крест расселся на две половинки, и в левом отсеке открылся люк. Разумно. К двигателям детишек не пускают – опасно. Зато пускают в рубку…
Вольда скрутило и повлекло на задворки сознания.
- Ша! – объявил Денис. – Посмотрели. Надо уходить, а то никому твой корабль уже не понадобится.
- Спасибо! – вымученно прокричал Вольд кораблю. – В другой раз.
Корабль не соизволил ответить и закрылся, разом исчезнув под камуфляжем. Он что, не сменит образ?
- Поменяю, - ответил корабль. – Когда уведёшь гостей и сам удалишься. Какой-то ты капризный малыш. Другой раз долго поищешь, чтобы не морочить взрослым голову. Покажись врачу: у тебя расщепление сознания. Я проверю.


- Разве Пастыри говорят по-нашему? – размашисто шагая по подземелью, спросил Денис Вольда.
- По-нашему говорит мысль. А они – говорят мыслью. Им не надо учить языки.
- Аа… - протянул Денис. – Это удобно.
- А мы вляпались, - сказал Вольд. – Если корабль не врёт, при проверке
Сола найдут меня… и ого-го что будет!
- Так ты нелегал? – фыркнул Денис.
- Именно. Я не от Пастырей. Я – от их противников.
- Это дело, - одобрил Денис. – Пастыри мне отвратительны.
Забытая Любочка смотрела на них во все глаза: Денис бодро шагал по
подземелью и молча жестикулировал. Дурачок, что ли?


Уходили карьером, пользуясь тем, что две луны встали в зените – и нечеловеческой, удивительной памятью лошадей. Головной жеребец – Денисов Улей, с огромной головой и могучим костяком, - вёл лошадей шаг в шаг по уже пройденному однажды пути, даже останавливался и оглядывался на Дениса, прижав уши: стоять тут, где давеча остановились, или поспешать?
- Кибер какой-то! – восхитился Вольд. – Ну и память!
- Таких выводили, - похвалился Денис. – На пустом-то материке, где и карты в лесах не помогут, как передвигаться? Теперь у нас есть поводыри: лошади, собаки и козлы. Боевые козлы - все с открытой памятью. Козы дуры, их и съесть не жаль, а козлов бережём. Коли пеши идём, козёл всегда с нами: выведет. Сами-то тоже с открытой памятью, да ведь то на разговор отвлечёшься, то на думу… А они, звери, дело своё знают и лишними мыслями не балуются.
Ночь проходила в скачке по голой каменистой равнине; мятущиеся за юркими лунами разлапистые тени отупляли – и сознания Вольда и Дениса распались, отгородились дремотой: каждое занялось собственными мыслями. Денис думал о Леоноре, о странной девочке Любочке и её судьбе, о будущем Кузена Вани – чужой крови, родной мысли. О том, что нужно сделать по приезде в Подворье и о том, как дальше быть с Дикими.
Вольд вспоминал корабль в подземелье, злился, что вот чуть-чуть не хватило времени, чтобы хотя бы увидеть корабль изнутри, осуществить извечную безнадёжную мечту курсантов… Думал о Соуле и о том, что, ох, может Денис попасть на проверку к Пастырям. Его беспокойство активировало связь с Яблоней, сладкий запах листьев удивил Дениса – и унёс Вольда в прошлое: Яблоня разбиралась в ситуации. Агент в опасности.
Дремал Ваня, прижавшись спиной к груди Дениса, тот тоже было задремал – и проснулся от ощущения пустоты. Тёплое плечо дружеского разума исчезло, мозг опустел – и ледяное одиночество вновь заполонило Дениса. «Барин, Барин, где твой дом? – Угнездился ворог в нём», - песенка детской игры залепила пустоту и закачала Дениса, назойливо возвращаясь вновь и вновь.


А Вольд расслабился в колющей ласке зелёных древесных пузырьков…
Тогда они с гиканьем влетели на вертолётную площадку, огороженную плотным кордоном стриженого тальника, с азартом потолкались за лучшие места у гостевой коновязи – и затихли, встретив взгляд вышедшего из башни генерала. Что не так?
- Я говорил вам, чтобы вы оповещали о своём приезде всю округу? – бесцветным голосом спросил Беня.
- Белок и гаденок? – обрадовал его Петра. – В округе боле нико-о. А что, у нас тайный съезд? – И он посмотрел на чужих жеребцов у хозяйской коновязи.
- Расслабился, стажёр Петра! – рявкнул Беня. – Ты и в отпуске стажёр. С кем говоришь? На кого похож? На тряпичную куклу, а не на разведчика. Ну!
- Есть, герр генерал! – вытянулся Петра. – В округе всё спокойно. Шуметь больше не будем.
Беня пожал плечами и приглашающе махнул рукой на вход в башню. Затихшие стажёры гуськом потянулись в здание. Комната первого этажа была тесна из-за огромного овального стола, за которым сидели вертолётчики.
- Пастыри не дремлют, вьюноши, - сказал мохнобровый и очень чёрный кряжистый лётчик.
- А мы не спим, - тихо и почти слаженным хором ответили они.
- Ну, садитесь, Собратья, - постучал ладонью по столу розовощёкий,
словно кукла, молодой парень. – Места всем хватит.
Беня обогнул стол и уселся с лётчиками, а стажёры перелезли кольцевую скамью и сгрудились напротив.
- Рассредоточьтесь. Не на допросе у Пастыря, - распорядился генерал.
Хлопнула дверь, и из-за их спин раздался весёлый голос Кароля:
- Вопят-то! Вопят! Ровно жабы перед дождём. В моей сторожке стены
задрожали.
- Ты, наверное, белка. Или гаденка, - предположил Беня. – Стажёр Петра уверяет, что в округе, кроме них, никого нет.
- Просто я слился с природой, - уверил его Кароль. – Но орали они здорово, весь лес всполошили. Кого-то надо теперь слать на охрану. Только не Петру – он противника за белку примет. Пошёл бы ты, Толя? Времени мало.
Розовощёкий Толя выдвинул ящичек тумбы и вынул колоду самодельных карт, изготовленных в оргапласте. Уй! Полгода работы без выходных… Толя потрещал колодой и бросил карты веером на стол. Потом почему-то снял рубашку и закатал штаны.
- Я там дремать буду, на солнышке, - сказал он в пространство. – Около лошадок. – Сдёрнул одеяло со спинки узкой кровати и удалился.
- Востёр, - похвалил Кароль, тасуя карты. – Двое за стол, остальные на выход.
- Я! – заверещал Петра, восхищённо разглядывая карты.
- Петра, Валента, Пал – со мной, - приказал Беня. – Вольд и Робин –
здесь.
Негодующий Петра поплёлся вослед генералу, но когда тот открыл люк и нырнул в него, клацая железными ступеньками, Петра беззвучно завизжал и ринулся за ним. Едва голова Пала исчезла в люке, крышка вернулась на место и словно слилась с полом. Кароль с бровастым Борей приналегли на тяжеленный стол и сдвинули его слоновью ногу на люк.
- Они уже не вернутся? – удивился Вольд.
- Другим путём, - успокоил Кароль. – Ты садись, садись. Сыграем. Я уж
раздал.
Вольд покорно сел и взял карты. Ого! Пастырь, три корабля и гаденка. Сбросить гаденку, прикупить… Вольд погрузился в игру.
Он выиграл трижды и пару раз продул, в промежутке успел подкрепиться фасолевым супом Толи, когда в дверь ввалились взмыленные Петра со товарищи. Глаза у Петры были как чайные чашки.
- Меняемся, - скривился Беня, взглянув на длинные ряды цифр, выписанные мелом на маленькой чёрной доске. – Здоров играть, Вольд.
Стажёры полезли из-за стола, отдуваясь с некоторым облегчением – никто из них не был азартным игроком, просто привыкли исполнять всё качественно. Боря остался доносить науку азарта свежим умам и потным телам, а Кароль открыл доступ к люку и полез вниз.
Ох, тайны. Ох, подземелье. Ох, привидения из-за угла. Ещё бы Петра не сиял… Вольд полез вслед за Каролем, слушая клацанье и чертыхание Бени далеко внизу и успокаивающий баритон Кароля под ногами. Робка пыхтел где-то над Вольдом.
Ступенек – что в колоде карт. Площадка – и снова столько же. «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка, особенно стажёру номер раз. Ах, Кароль! Ах, Беня! Руки-ноги задрожали на ступеньках у меня… Ах, Беня! Ах, Кароль! Я боюсь, что не долезу ниже я!» - бормотал себе под нос Вольд, вольно цитируя архивные древние ленты ещё земных времён. Бормотал, чтобы не слышать Робкины шаги: если тот сорвётся своими пудами, быть Вольду всадником без головы…
Всё! Долезли. Впереди коридор с ночесветками. Он петляет, закручивается, обрастает короткими нишами (это зачем?), выводит в огромную полость в чреве земли, ярко расцвеченную шарами ночесветок. И все горят! Как это? Кто их побеспокоил?
- Там поющие полы, - бросает Беня через плечо. Не иначе, углядел удивление Вольда третьим глазом разведчика. – Доски прогибаются под нами, но дёргают общий шкив.
Беня протягивает руку к стене – и зал заливается ярким электрическим светом. Вот это да! Ни дать ни взять заседание Совета.
Странный зал. Мешки с песком, искусственные кусты и валуны разбросаны по полу, а на противоположной стене - словно задник декорации спектакля: какие-то жестяные фигуры людей, животных, крупных и мелких, двери и окна. В боковых стенах – тоже двери, балконы, окна… во тьму. Стрельбище. Наверняка. Но какой прок от жести? Стрела брякнет, а куда попал – не узнаешь. Соломенные чучела лучше. И под землю лезть не надо, и не тратится дорогостоящий металл… Ещё и пульты. Ну ваще! Кароль с Беней забираются на кафедры за пультами. Сейчас диафильмы покажут?
- Стажёры! – протирая здоровенным платком лоб, говорит Беня. – Это - тренировочный зал Тайных. О нём Пастыри не ведают. Здесь вы будете изучать совсем другое оружие.
Что там было в тот первый день? А, лучемёты. Позже, в другие длинные дни, они изучали огнестрельное оружие Земли, ставили мины и разминировали тренировочное поле. А тогда, в первый день, Беня сказал им: «Всё – по порядку!», и они стреляли, высвечивая кружок на мишени из жести, и тогда жестяная «жертва» падала; они стреляли по открывающимся окнам и дверям – спереди, сзади, сбоку. Не успел – луч «противника» Бени поражал тебя, и вспыхивал красным флуоресцирующий тренировочный костюм, сообщая, что ты убит. С балконов шарили лучи, выискивая тебя за укрытием. Особенно за кустами. Какое это, к чёрту, укрытие? Даже ямка лучше.
Вольд был убит уже пять раз, застрелил несть числа жестяных противников и только вошёл во вкус, когда замигала лампа у входа и противно затрезвонило.
- Тревога. Визитёры. Снять костюмы – и бегом! – рыкнул Беня, выключая пульт и открыв боковой выход. И снова коридоры с ночесветками, только теперь их преодолевают не разглядывая, бегом, шаг в шаг за Беней; снова лестницы вверх… Ох. Но их меньше, и сердце только собирается улетучиться из груди, когда они вываливаются на берег ручья.
- До трусов! – командует Беня, тщательно укрывая люк пластом травы. – Макнулись с головой, одежду под мышку – и бегом. Мы купались, пока другие картёжники занимали стол. Ну! Вперёд! Тренировка на выносливость.


- Вторая группа! На пробежку! – зарычал Беня ещё за дверью. Ну да. Вошёл в роль. Он же якобы не знает, что там есть чужие. Хотя мог бы знать: лошади у коновязи разве что боками не трутся. Трое их, визитёров. Беня, однако, либо на коновязь не смотрел, либо чихал на чужих: у него вторая группа на пробежку, остальное несущественно. Тут всё чисто. Однако как-то холодно. Вспотевшего стажёра адреналин что-то не горячит, а замораживает и сворачивает спиралью. Это – чтобы прыгнуть, если понадобится.
Беня в дверь не идёт – ждёт вторую группу снаружи, растирая мех на груди. Навстречу выбегают ребята, Петра тыкает Вольда в грудь и поджимает губы. Ясно. По его душу. Вольд ныряет в башню, Робка топает за ним.
Ну! Вот он, Вольд. Кому чего надо?


«Раз, два, три, четыре, пять, научись скорей считать, а то Пастырь придёт, тебя в небо унесёт» - билась в голове детская считалка, пока Вольд возвращался в город то ли под конвоем, то ли в сопровождении Стражников.
Ребята ему знакомы, и Саша у них за старшего – а не знают, как себя с Вольдом вести. Вроде Пастырь пригласил для беседы – а чем та беседа закончится? Ну не было прямых доказательств причастности Пастырей к исчезновению людей – а люди всё равно сникали, буде им приходилось встретиться с правящей расой. Пастыри – как бетонная плита, подвешенная в полуметре от земли: ползёшь под ней, вроде бы защищён сверху, а ждёшь, что сорвётся она - и раздавит.
К тому же не было у них… щепетильности, что ли. Они возникали неожиданно там, где хотели, и у людей не существовало защищённых от визита мест. На Земле когда-то бытовала присказка «Мой дом – моя крепость». На Гармонии не было крепостей – одни ажурные беседки. Полный просвет. Психика людей такого не выносит – и вот результат: редко в каких семьях рождалось больше двух детей.
С каждым поколением, по мере возврата населения Гармонии к уровню технологий покинутой Земли (что Пастыри всемерно поддерживали), по мере возрастания, то бишь, возврата культуры, эта пастырская плита давила всё сильнее, и население планеты начало сокращаться. Судя по тому, как женили курсантов, проблема взволновала Пастырей, и они вмешались со всей своей тяжеловесной прямотой. Против лома нет приёма. Глядишь, введут обычай подбирать пары по достижении совершеннолетия, как при разведении скота.
Что им люди? Игрушки?
И люди начали сопротивляться, появились Тайные. Собратья не желали патронажа и бились за независимость… Бились. Сильно сказано. Пока они готовили свою армию и противодействовали Пастырям во всём, в чём могли. Пока сопротивление было слабым и нервозным, словно упрямство ребёнка. Почему? – Да потому, что человеку нужно суметь доказать себе, что благие намерения следует искоренять, ибо намерения Пастырей были благими. По крайней мере, внешне. Благими – но давящими, однако…
И, наконец, следовало преодолеть в себе пиетет по отношению к предкам – кто, как не они, создавали Канон и поверяли Пастырям свои мечты о мироустройстве? Предков можно понять: они получили в своё распоряжение цветущую планету, почти полностью сохранили всё, что хотели – библиотеки и заводы, города, технологии и материалы. Они получили отличное приданое… с купюрами. Пастыри сказали «Нет!» многообразию языков Земли, картам Родины, оружию, и, вероятно, многому ещё… Они скрыли координаты Земли, и предки потеряли память о родной планете. Такова была цена Гармонии, и предки дали её, эту цену. А потомкам осталось решать – почему гаснет род людской на прекрасной доброй планете? Ну же, Вольд! Почему?

       Робин

Осторожные намёки Робина на желание жить активной жизнью ничего не дали: как это, при такой слабости и вживлённой канюле – гулять?! Жози с удовольствием расскажет ему обо всём, что делается вокруг, а уж ему придётся полежать.
Ну что же. Расскажет так расскажет. Информация не помешает. Недельку можно и подождать, побродить по палате в глухие ночные часы, злобно топая трясущимися тощими чужими ногами и днём сдерживая зевоту, а то опустят подушки пониже и мерзким шепотом велят спать.
Среди мутной пелены бесполезных сведений Робка, наконец, дождался проблеска чего-то стоящего.
- Стена? – прервал он воркование Жози. – Какая стена?
Та всплеснула руками, досадливо нахмурилась. Опять забыла, как и вчера, и позавчера, что пациент не помнит ничего. Даже этого. Стена встречала их с рождения и казалась символом их жизни – главные силы общины уходили на её перемещение, когда плотность населения слишком возрастала.
- Ну какая? Главная. Наша защита, наша граница, понимаешь?
- Зачем вам граница? – спросил Робка, почувствовал удивление Жози и исправился:
- Зачем нам граница?
И получил сугубо женский ответ:
- Она была всегда. С самого начала.
Прямолинейный Робин тупо брякнул:
- Они что, посадили корабль посреди загона?
Нет. Они построили себе загон: прилетели, распаковались – и построили, потому, что планета оказалась населена: поросла какими-то членистыми кустами, что вызывали аллергические ожоги. В воде тоже плавало что-то неприятное.
Зачем искать применения чужому, когда всё своё привезли с собой? Выжечь участок - и начинать хозяйство. Однако аборигенные растения ринулись на выжженный людьми круг, пронизали его толстыми розовыми корневищами, и овцы колонистов принялись эти корневища есть.
- И что? Отравились? – полюбопытствовал Робин.
- Не сразу. Когда обнаружили и отогнали – овцы взбесились. Тогда колонисты решили построить Стену, огородить своё место жительства.
- А как повлияла на местные растения наша активность? – продолжал допрашивать Робин.
- Не знаю. Какая разница? – пожала плечами Жози. – Они же несъедобные. Растут себе. Мы ведь заняли совсем маленькую территорию, остальное – их.
Итак, Стена. Внутри – посёлки и поля, вне – несъедобные и ненужные растения, которые, всего-то, создают на планете атмосферу. А люди и не задумываются, что значит для них аборигенная флора.
- В воде, говоришь, тоже кто-то живёт? – прервал излияния Жози Робин. – Как же с ними борются?
- Вот-вот! Столько сил тратим! Фильтруем, после стерилизуем – даже для полива. И – всё равно травимся. Начал умирать скот. Люди нервничают, не спят, у меня валерьянка на исходе. А она последняя – на плантации валерьяна мутировала и теперь вместо метёлок цветёт какими-то астрами. Можно ли такой лечить?
Нда… Семь бед. Только где один ответ? Должен быть ответ, это Робин чуял нутром. Должен быть. Где-то около Стены. Ладно. Ещё вот…
- Погоди. Ты мне скажи, откуда оборудование? Это же сельскохозяйственная колония?
- Пастыри поставляют откуда-то. Они очень стараются нам помочь.
- Что, сами Пастыри? – Робкино сердце ёкнуло. Колония маленькая, как бы не засветиться…
- Да нет, люди прилетают. Мы их видим издали. Наш Куратор забирает всё сам и привозит на платформе прямо к нам, только разгрузить остаётся и виноград погрузить – взамен.
Ага. Добрые Пастыри всё же торгуют, как и на Идеале.
- Весьма интересно. Кто же этот виноград ест? Им же отравиться можно?
Жози открыла рот. Закрыла и с сомнением произнесла:
- Наверное, они не травятся. Не знаю.
Это забавно – торговать за отраву. Ещё одна загадка. Пора, ох, пора пускаться в авантюру.


Робин не представлял, что ждёт его там, во тьме – мягкой парной тьме чужого поселения. Не города – какое там! И ежу ясно, что нет у них промышленности: то, что выглядит современным, завозят Пастыри. Теперь понятно, что казалось ему таким неправильным, даже раздражающим – тем, что он счёл обычаем: убогое плетение кровати с бамбуковыми ножками; керамика вместо стекла – в больнице, не в домах, где и Идеал не мог позволить себе стекла; свечи в палате, при наличии генератора, – и канюли; системы переливания крови; хромированные раковины в фирменном мойдодыре, куда воду заливали из… гм… тыквенной бутыли, что ли? Ведро, обыкновенное ведро, стояло лишь под стоком.
Зато бельё – само совершенство. Гладкое какое-то, блестящее, даже в набивной цветочек – ткачи тут отменные…
Ладно. Ночь на дворе ещё часов на десять. Его не сторожат – зачем? Сам знает, какую кнопку нажать, если что. Жози тоже иногда жить нужно. Он стал отпускать её всё раньше, и женщина радостно вспархивала и убегала, едва Робка начинал нарочито зевать.
Тапочек и приличной одежды не предусмотрено. Есть босые тощие ноги с торчащими щиколотками, что больно стукаются друг об друга при ходьбе, и рубаха до середины бёдер. Белого цвета! Хоть привидением прикидывайся. Особенно колоритна лысая голова, блестящая и гладкая. Робин по утрам часто тянул по привычке руку к шевелюре – и, шипя, отдёргивал её от незнакомого скользкого мячика головы… Лысина будет сиять не хуже рубашки.
Лун вроде нет, удалились куда-то пару дней назад. Звёзды не в счёт, так что опасаться надо только искусственного света.
Окно открыто в садик-патио. Авось оттуда найдётся выход. Делай раз! – Робин обрушился в палисадник, что истово запах раздавленной валерьяной; пошагал сквозь чащу денежного дерева, оставляя за собой тропу, устланную толстыми листиками, - и выбрался на дорожку шириной в две стопы. Да, территория у них и впрямь золотая – никаких излишеств!
Тропа привела к пластиковой двери в приёмную, где, судя по храпу, сладко почивал фельдшер. Слабый свет звёзд пронизывал прозрачный полог выхода.
За пологом была тьма – такая глубокая, что Робин остановился, пытаясь адаптировать зрение. Хоть и посёлок, но нет привычных вспышек голубых искорок ночесветок, нет режущего глаз электрического освещения… ничего нет. Хоть бы свечечка! Зато есть запах – тяжёлый сладкий аромат роз… то есть, лекарственного шиповника, что тут же ухватил когтями его непристойное одеяние.
Что-то белеет. Кто-то ещё, из болезных, отлучился из палат? Робин осторожно высвободил невесомую рубаху из объятий куста и двинулся к белому, ощупывая босыми ногами землю – вернее, острый гравий дорожки - и тихо шипя от боли в пятке, ушибленной при молодецком прыжке из окна.
Белое. Шершавое. Плоское. Протяжённое. С чёрным зевом окон. Стало быть, мазанка – глинобитное жилище аборигенов планеты Земля, покинувших свои небоскрёбы и виллы тысячу лет назад и втиснувшихся в загон, окружённый Стеной… Поблёскивают стёкла – богато живут.
Он чуть не потерял дорожки, пока щупал стену – но подался назад и с облегчением нанизал больную пятку на гравий. Ещё бы им в деревянных сабо не ходить! Мазохисты. Нормальные люди у них будут проторять путь пообочь этого тренировочного трека… Но тропинки нет. Они все правильные. У них пообочь что-нибудь полезное растёт. Тогда следует им отращивать копыта.
Щупать приходилось ногами: где-то эта дорожка должна пересекаться с улицей. Вот! Убитая глина с колеями, засыпанными крепкими ветками. Тракт. В колее – вроде помягче. Робин пошёл по колее в леденящей уверенности, что где-нибудь среди ветвей затесался шиповник. Руки в стороны – оценка положения на трассе. Шаг с уже почти нормальной для человека скоростью Робину пришлось прервать – ладонь врезалась в металлическую поверхность. Надо ощупывать. Ага! Колонка. Вода, следовательно. Непривычно сухо под ней. Где лужа, где мокнущие хрюшки? Ах да! Ночь.
Наконец! Слабенькое световое пятно с прыгающими тенями. Кто-то всё же живёт в этом тёмном колючем мире. Теперь остаётся обнаружить дорожку и прильнуть к окну нескромным оком, оттопырив нескромное ухо. Фи! Но надо.
Разочарованию Робина не было предела. Жози он может разглядывать и слушать неограниченно, на свету, полёживая в опостылевшей кровати. Тем не менее… Жози. И старуха. И мальчонка в кроватке – сын? – сонно хнычет, пока Жози сдирает с него трусы. Идиллия!
- Что же, мама! Вы не высаживали его на горшок? Он опять мокрый.
Жози выдёргивает простынку, щупает матрац и её глаза жалобно щурятся. Проблема – ребёнку пелёнки сменить! Зачем реветь-то?
- Ведь жара, - жалуется медсестра. – Стирать сразу надо. А в чём?
- Не мылась бы каждый день – было бы в чём! – ехидно замечает старуха. – Как на свидание на работу ходишь.
- Так ведь я – медсестра. Как же я чистый халат на грязное тело надену? У нас всё стерильно.
- Значит, пусть дают дополнительную норму. Строителям дают – а ты чем хуже? Небось, тебе там тоже дают, и ты моешься по два раза на дню, а ребёнок в моче преет!
Жози опускает голову.
- Там дают только для ног. Много больных, воды не хватает.
- Вот и постирала бы там, потихоньку, а ноги мокрой тряпкой – и порядок. Все люди несут в дом, а ты – из дома. Не рожала бы без мужика, воды бы больше было. Чем тебе Юрген не приглянулся? Строитель, двойная норма! И сыну бы чай доставался, а не виноград вместо воды, словно ящерице… Супу хочу! Отделюсь от тебя – буду чай пить. Я-то раз в две недели моюсь – и ничего. А ты – вот попляшешь! Иди, посмотри колонку: может, раздоится - овощи на завтрак не мыты.
Жози схватила тыкву, зачем-то скинула обувь и бросилась к двери. Робин прижался к стене под окном.
Она вышла с фонарём-летучей мышью, двинулась к колонке и поставила фонарь на землю. Узкий луч падал на её лицо – не то простодушное и лучезарное, что в больнице – на лицо узкое, бледное и решительное. Подставив флягу под носик колонки, она перекрестилась, выдохнула и нажала кнопку. Робин с почти животной радостью увидел сверкающую струйку – но вода вскоре прекратилась, и колонка омерзительно запищала. Жози будто ждала писка – вскочила с колеи и кинулась в дом, а вдалеке затопали деревянные сабо, показались огни фонарей, и Робин распластался по стене, поняв, что вот теперь-то его обнаружат.
Трое мужчин собрались у колонки, внимательно осматривая какие-то потайные впадинки.
- Опять колонка барахлит, - громко сказал один. – Прерывает подачу раньше. Кому-то достались остаточки.
- Ясно, кому, - хмыкнул другой, махнув рукой на опасливо темнеющие окна дома Жози. – Колонку-то кто регулировал? Юрген?
- Не кати! – посоветовал третий. – Давно пора понять, что на ребёнка норма должна быть выше.
- А ты не плоди их! – хохотнул первый. – А то тебя за должностное преступление так прижмут – запищишь. Лучше женись.
- Это тебе лучше! – окрысился Юрген. – Ты её мамашу видел? Могу просватать. Она вообще не моется. Вот это – партия!
- Хамишь, парень, - вмешался второй. – Жениться-то надо. Не проживёт она без твоей воды, ребёнок зачахнет: писун он у неё. Чем воровать у других, свою бы воду давал.
- Сегодня, завтра – все сдохнем. Так хоть оставшееся - проживём без кабалы. – Юрген повернул что-то в основании колонки. – Теперь всё в ажуре. Можете хоть каждый день проверять.
- Дерьмо ты, парень, - сказал старший и ушёл во тьму.
- Дерьмо-то дерьмо, зато не засохшее, - фыркнул Юрген и пошёл ему вслед. Оставшийся оглядел колонку, крякнул и тоже ушёл, бряцая лампой.
Дерьмо. Верное слово. Юрген – обычное дерьмо, а вот проблема – дерьмо великое. Ступай дальше, Робин, всё равно твои ступни уже похожи на подушку для булавок. Ступай дальше – к проблеме по имени «Стена», ибо есть у них дожди («опасные!»), и река («опасная!») и фильтры (дорогие). И – своя собственная пума, что бегает где-то и рычит, и все её боятся, боятся, боятся… У этой пумы розовые корневища, от которых без ума овцы. Эй, братцы! Не намалевали ли ваши предки чёрта на нормальном пейзаже?
Ступай, Робин. Вот так, наощупь, ступай. Иди.


Проблема по имени «Стена» кормила мужчин посёлка, так что располагался посёлок довольно близко к искомому. Направление, если верить небрежной отмашке Жози «вон там!», Робин взял верное, и теперь он снова шёл по колее, покинув возбуждённый шёпот женщин в тёмном проёме окна.
Сколько воды нужно, чтобы помыть овощи? Хватит ли им украденной ( у кого, собственно?) пинты, или они будут обтирать овощи мокрой тряпкой, следуя совету ядовитой старухи? Почему-то эта мысль занимала Робина довольно долго – до тех пор, пока он не приказал себе спрятать её в глубь сознания. Вообще-то пить захотелось. Отдуваясь и фыркая, как он и пил в больнице до сего дня. И мылся тоже… Злился на принятый здесь метод полоскания в грязной воде раковины... Тьфу ты! Снова за своё. Например, если не бриться, не нужно так много воды на умывание лица. Зато потребуется мыть потную зудящую бороду…
Положение спас шиповник, что внял пессимизму Робина и оказался-таки в колее. Матёрые такие, толстые сухие ветки, одарившие его здоровую пятку целым букетом не колючек, а просто акульих зубов, которые впились в тело и покинули ветвь – праматерь всех шиповников. Робин шипел, вынимал колючки по одной, слюнявил пятку пальцем, чтобы остановить кровь – не до толчеи мыслей было герою. А там уж на горизонт вылезла одна из лун, и мир обрёл видимость, дав Робину шанс найти Стену, зато лишив его преимуществ скрытности. Нельзя же всё – и сразу!
Теперь он решился покинуть родную колею и предпочёл острый гравий дороги. Даже хромая на обе ноги, при свете идти было быстрее, и вскоре он миновал последние тёмные дома и вышел на полоску поля, лежащую под Стеной.
Стена невысока – этажа в три. Если бы семена тех растений летали – высота была бы вдвое-втрое больше… Характерное оранжевое слабое свечение. Робин удивился – не ожидал увидеть типичную для городов Идеала картину: стену из оргапласта. Он почему-то (может, из-за подлого гравия) ждал камня, собирался применить навыки скалолазания без снаряжения, а тут – и уцепиться не за что, и поверхность скользкая, похуже банановой кожуры. Зато должны быть ворота: космодром расположен с внешней стороны Стены.
Под Стеной громоздятся склады, штабеля баллонов с оргапластом, бытовки. И снова Робин застыл в некотором шоке: маркировка баллонов свидетельствовала, что они - с Идеала. Вот те внутренние рейсы, куда нет доступа своевольным неженатым стажёрам, куда взяли настырного Пташека, – вот они зачем. Летают, сгружают – и знать не знают: как там, на Ницце? Есть ли у них вода, не умирают ли ни с того, ни с сего после обычного завтрака, не крестятся ли перед кнопкой колонки – ничего про то не знают визитёры. Грузят, что надо, на платформу, и Пастырь уводит её к… воротам? Или перелетает, как обычно, туда, куда ему взбредёт, ибо платформа - на антигравах?
Стоп. Жители видели людей с кораблей. Издали – но видели. Значит, выход – есть. И быть ему положено тут, где Строители крутятся денно и нощно, где горит свеча в одной из бытовок, и Робину нужно опасаться взглядов из окна этой бытовки. Придётся дальше ползком.
Что вдохновляет? – Кабы он лез на каменную стену в своей распашонке, ни за что не смог бы отвязаться от мысли, каков снизу его тощий задний прикид. С чреслами… Что представляло бы угрозу жизни: когда лезешь – надо лезть, а не стесняться. Вот сейчас он лезет, то есть ползёт, и ничто не угрожает тылу.
Здоровенный жирный геккон выскочил из-под руки, кинулся, задрав хвост, к Стене и – подлый зверь! – полез вверх, аккуратно переставляя лапы. Что он ест? Тут нет ни одного насекомого! – Хм. А как они, ящерицы, тут оказались в таком количестве, что вошли в бытовую речь? Виноград едят, допустим. А бел;к где берут?
Геккон перевалил через кромку Стены и исчез. Тоже интересно. Явный обмен веществом, невзирая на Стену. Они, что ли, разносят заразу? Едят-то снаружи кого? Противных «чего-то» в реке, как легендарные гаттерии?
Мыслю – значит существую. Существую – значит ползу. Результат налицо: вот они, ворота. Типовые, с Идеала. Чиркни карточкой – и выйдешь. Иначе – никак. Может, и есть у Поля карточка, только лежит она там же, где покоятся его брюки (небось, в обтяжку, ибо ноги у него изумительно кривые) и рубаха (небось, в цветочек, с рюшами). А Робин – лицо неудостоверенное. Его никто и ничто отсюда не выпустит. Придётся отдохнуть под навесом. Обмозговать, приложив усталую лысину к мягкому тюку… с чем? – Да ну! А если так?
Робин вскрыл мешок, дёрнув за верёвочку, ухватил охапку нитяных перчаток, вернулся за баллоном оргапласта и отволок неблагоприобретённое имущество к той части Стены, что не просматривалась из бытовок. Вдавил стеклянный стопор до хруста, ляпнул оргапласта на перчатку и кинул её в Стену. Перчатка прилепилась пальцами и позволила ему подтянуться повыше. Для комфортного подъёма и спуска хватило дюжины перчаток: полминуты на каждую, и вскоре Робин висел за Стеной, покрытой лесенкой перчаток. Теперь их не оторвать – разве срезать под корень те части, что ещё не утоплены в оргапласте. Авось, аборигены не очень разглядывают бликующую стену и не обнаружат украшения их кормилицы до того, как Робин вернётся.
Ну, здравствуй, сторона изнаночная, оборотная, неизвестная! – Робин сделал вздох – и спрыгнул на землю, что темнела под Стеной. Светится! Сосед есть: членистый куст, что вдруг побежал голубыми искрами, осветив соседей. Те тоже начали вспыхивать, волна сияния поплыла к горизонту.
Вот те раз! Родное, знакомое – будто какой-то космический завод плюнул на госзаказ и принялся изготавливать хрустальные люстры для ночесветок: веточки-подвески подрагивали, сияли, разве что не звенели, как большая люстра в Академии. Только в той люстре сияло простое стекло, а ночесветки жили в большом центральном шаре, и кормить их разрешалось только старшекурсникам, по наряду…
Робин осторожно приблизил глаза к одной из веточек. Да же! Самые настоящие ночесветки! Вот они уже гаснут, успокоились, хрусталь веток подёргивается молочным туманом, и в слабом свете луны куст кажется дымкой.
Придётся сесть, поразмыслить. Допустим, эти кусты едят ночесветок. Тогда откуда они их берут, и почему ночесветки не светят постоянно, в панике? Робкино сотрясение основ мироздания их испугало, засветились, а в кусте – спокойны? Нет! Вон одна веточка слабо сияет в темноте. Это что?
Ночесветки плыли к концу веточки, вспыхивали и сливались в шарик, веточка утолщалась на глазах, набитая ночесветками под завязку. Слабый ветерок дохнул в глаза Робину, утомлённые глаза зажмурились – и Робин увидел лишь конец действа: плоскую тарелочку, отрывающуюся от ветки. Торжествующая вспышка ночесветок – и тарелочка, оседлав ветер, отскочила от куста на пару метров, плавно приземлилась на какой-то пенёк-пальчик и тотчас окрасила его голубым. Спустя миг грибок из пенька и тарелочки затуманился и исчез из видимости. Робин осторожно, на четвереньках, двинулся к нему, стараясь не касаться облачных кустов. Вот он. Невозмутимо стоит, сливаясь с почвой, будто и не родился только что.
Вот что это. Это – симбиоз: куст и ночесветки. Как в лишайнике: гриб и водоросль. Гриб… грибы… грибочки среди травы, бархатные и пухлые… ой, жареные. Тьфу!
Робин осторожно примостился вокруг грибка – ждать рассвета. Надо увидеть всё это при нормальном освещении. Увидеть, чтобы понять: с чего это сила жизни ночесветок здесь, на Ницце, стала силой смерти?
Боялся ли Робка кустов? Наверное, нет. Здесь, в этом теле, он потерял страх окончательно. Это тело давно мертво. Кукла.
- Спокойной ночи! – прогудел он грибку, тот испугался и вспыхнул.
Пало безветрие. Тарелочка созрела вовремя – к последнему порыву ночного ветра. Теперь здесь почти темно и тихо. Робин устал преодолевать протест слабеньких мышц – значит, уснул. Облака кустов тянулись к горизонту и регулярно вспыхивали: циклотрон жизни начал уничтожать мёртвое тело ради единственно живого в нём – ради сознания.
Робка рухнул в Дуб в мельтешении снов: о воде и мальце Жози, о лишайниках Ниццы, о смерти – и тогда Дерево закончило Перенос. Теперь на Ницце, среди кустов, в позе эмбриона лежал Робин, меж его голыми коленями и животом потихоньку исчезал бывший грибок, а спину прикрывали лопасти разошедшейся по швам рубашки. Тогда вспыхнули все ночесветки в округе. Вспыхнули – и успокоились: теперь их место занимала жизнь, и это было в порядке вещей. Лишь одно событие случилось до утра: кустик, когда-то бывший грибком, вырастил хрустальный шип и уколол Робку в голый живот. Крошечная капля крови выступила - и исчезла в тумане куста. Робин спал и видел сны.
Он проснулся утром в тени зеленечника. На восходе проступала яркая алая кайма; от неё до Робки росли в шахматном порядке аккуратные двухметровые ёлочки, утопали комлем в полёгшей от росы траве. Вдалеке лес сливался в единую зелёную стену. Кое-где вспыхивали малиновые пятна смолёвок, а у самых его ног торчал громадный веник ромашки.
Странно. Сон о месте, где он не бывал. Робка вырос в дремучих еловых лесах, и, хоть лесники следили за возобновлением, такие посадки – словно редиска в огороде – встречались редко, и у мальчишек успехом не пользовались. То ли дело строевой лес. Там всё разное – поляны и болотца, тропы и просеки, малина с земляникой.
Он расправил окоченевшее на песке тело, и в живот ткнула лапкой крошечная ёлочка.
- Прости, - автоматически сказал он, - я не нарочно.
В руку вцепился слепень. Робин хлопнул его, задев рваную белую манжету рубашки, удивлённо проследил по руке крылья разорванных рукавов и вздрогнул.
Не сон это. Здесь, среди зеленечника и ёлок, сидит Робин собственной персоной, разворотившей рубаху щуплого Поля. Поля же в окрестностях рубахи не наблюдается.
Вопрос: сон или явь?
Ответ: недостаточно данных. Если сон – то супертранс какой-то с эпилептоидной деталировкой: запахи, восход, слепень опять же. Ёлочка на пузе.
Если явь – второй вопрос. Это всё – где? Куда забросил его Дуб в этот прекрасный раз?
Ибо раз – прекрасен. Потому, что грибов тут… Вон, из-под соседней ёлочки строем бредут белые, мал мала меньше. Грибы есть, что отрадно. Нет соли и масла. Дуб не обеспечил. Прутики какие-то есть, так что можно грибки на вертеле покоптить – и съесть. И без соли это блюдо будет вкуснее, чем внутривенное питание. Однако, пока рубаха не просохнет, трута Робину не видать, да и кремешек поискать придётся… Пока, пожалуй, он сырым грибком побалуется.
Грибная семья пала жертвой алчного Робина, удивив его тем, что не вызвала спазмов в желудке. Поразмыслив, он понял, что удивляться-то нечему: сейчас он кормил тело, что провело на Идеале в холе и неге время, когда тело Поля медленно таяло от голода и мечтало Робкиным сознанием о вкусной и здоровой пище. Эрго: можно подождать с приёмом пищи и оглядеться. Вот эта полоса зеленечника подозрительна на наличие земляники. А что? Разве ему не нужен десерт?
Солнце встало: багрово-коричневое. То есть, планета – не Идеал! Жить становится всё веселее. Робин осторожно снял останки рубашки и сообразил из них набедренную повязку с лихо закрученным гульфиком: такие они наматывали в детстве, эпатируя дедушек и бабушек. Гульфик стремился выскочить из-за самодельного пояса и размотаться, но Робин был твёрд: руки по детской памяти перекрутили ткань и победили сопротивление.
Теперь он словно Айртон, разве ещё когтями не клацает и не оброс – однодневная щетина не в счёт. Итак, цели: первоочередная – найти воду, затем – поесть и сориентироваться. Но в начале – десерт!
Робин вошёл в зеленечник, охнул, приняв парной спиной потоки утренней росы, слизал воду с рук - фу, солёная! – и начал продираться в поисках земляничной поляны.
Поляны не оказалось. Он вышел к оргапластовой Стене с влитыми в неё трикотажными перчатками.
Вопрос: явь или сон? И ещё: если это Ницца – здесь должен бродить тощий лысый Поль, а не тяжеловесный Робин. Информации мало. Действовать надо. Думать – после, по мере озадачивания.
Первоочередная цель манит: река течёт у Стены, где-то там подвергается очистке и уходит в трубу. Чтобы найти реку, следует идти в зеленечнике (скрытность и осторожность – заповеди дипломата!) по периметру Стены.
Землянику он встретил, наспех поглотал несколько ягод и двинулся дальше. Набедренная повязка, естественно, уже приобрела ядовито-зелёную пятнистость – цвет мести зеленечника за поруганную невинность его зарослей.
Вот она, река! Берега в лозе, камыши у излучины, ночные лотосы. Всё своё, с Идеала, уложенное покрывалом жизни на пустыню с туманными лишайниками. Мираж? – Миражи не пахнут земляникой и грибами. Никак нет.
Вопрос: как проверить? Ответ: физиологически. Пожить здесь, поесть и посмотреть на естественный результат своей жизнедеятельности. Неделю – для уверенности.
А ну как это гипнотический транс среди кустов лишайника? Тело Поля лежит и помирает, а разум гуляет по полям памяти Робина? Ну, тогда и мучиться не надо: сие недоказуемо, как нельзя обвинить во лжи солипсизм. Ведь и жизнь на Идеале тоже может быть сном разума. Поди, проверь.
Ладно, теперь ещё вопрос: неужто возможен телекинез, да ещё на такое расстояние? Пфф… Из чего состоит пересылка разума? – Это – большая телепатия: информационный блок. Ложится-то информация куда? – О! В тело! В его специализированный орган – мозг. Вольда подселили в чужой мозг сожителем, а Робину подсунули опустевший, полуживой: наложили на материальный носитель информационную матрицу, и тело Поля продолжило жить.
Робин рассеянно зачерпнул в пригоршни воду и сунул туда лицо – сначала умыться, затем пить. Глаза щиплет от пота, следует открыть… А?!
Ночесветки. Опять ночесветки – с десяток, сияют испугом. Ну да! Тут их никто не зачёрпывал, ещё не привыкли улепётывать. Не дай Бог, пить бы стал! Убить ночесветку – грех.
Он опустил ладони в воду. При свете дня их не увидеть, но они сбегут, это они умеют. А теперь – поболтать воду резвящимся бегемотом, разогнать их товарок, проверить пригоршни. Света нет, можно пить. Эх! Вода! Отдуваемся и фыркаем.
А теперь… Теперь продолжим. Перенос тела. Это – гигантский информационный блок. Структурировать пространство в материю? – Это уж слишком. Деревья не Творцы… то есть, вряд ли. А вот если у них есть другой материальный носитель? Лишайники… или сами ночесветки? Ага! Ещё чуднее. Может оказаться, что этот Робин – дубль того. И если покопаться, он – бывший лишайник… Ату его, люди Ниццы! Этот гражданин – нелюдь. Он тут единственный человекообразный абориген – то есть, опасен и ядовит. От него Стена построена. Сик транзит… Ну и ладно.
Свет дня грех не использовать. Зелёное пятнистое тело (спасибо зеленечнику) не омыто, одеяние тож, значит, Робин уже в камуфляже. Остаётся подойти к очистной установке, что мерзко ревёт невдалеке: поглядеть, что они с рекой делают.
Берег вблизи Стены нищает: ни лотосов, ни камышей – лишь облепленные илом зелёно-чёрные скользкие окатыши, утонувшие в глине, да редкие чахлые кусты зеленечника. Тут уж ползком да перебежками. Земля дрожит. Грохот, даже какой-то болезненный вой: в жерле туннеля турбина чавкает ревущей водой, и та уходит в глуби, чтобы её обработали токами высокой частоты, ультразвуком, отстояли, профильтровали, вскипятили, пропустили через ионообменники и выдали по капле на жителя дохлое варево… Бедные ночесветки! Тужатся-тужатся, творят по природе своей живую воду, а её превращают от опасливого усердия в мёртвую. Хорошо, хоть сами не попадаются: ночесветки в такой шум не пойдут – убегут.
Робин ушёл от Стены. Противно. И не ясно, что делать, ибо не ясно, кто он сам, и для чего тут оказался. Следует выполнить своё решение: пожить за Стеной и посмотреть, что из этого выйдет. Не возвращаться же в больницу, где уже хватились Поля и никак не ожидают взамен Робина! Прежним путем, к тому же, вернуться нельзя: перчатки целиком окаменели, оргапласт за это время их пропитал, и Стену украсили оранжевые длани. Чтобы теперь вернуться, придётся делать новую лестницу. Старая скользит, руки не выдержат… Хорошо, что запасной баллон и перчатки он припас за Стеной – сообразил, скорее, механически.
Однако, если какой светлой голове Робкина лестница покажется, глядишь, устроят за ним погоню… Нет уж. Он уж тут, при реке, в непролазном зеленечнике обретёт стол и кров… а может, и отсюда уйдёт. Точно! Уйдёт.
Робин двинулся вверх по реке искать иные пейзажи. И просто – он застоялся. Это же его тело, угу? Ему нагрузка нужна, а не сидение на месте.
Открытий первого дня было не богато, но полезно. Он нашёл ракетодром – выжженное поле без признаков каких-либо строений, кроме нескольких навесов. Ну да, Пастырь сразу всё увозит, а люди не допускаются: пилоты – за пределы поля, аборигены – к месту посадки… А ещё там, на границе, были датчики движения. Логично. Вдруг кто-нибудь не учтёт пожеланий Пастыря и полезет знакомиться. Не знай Робин Пастырей, вляпался бы. Но Жози, дай Бог ей воды поболе, умеет поговорить.
Итак. Поле типичного лазурного оттенка. Такыр. Лишайники сюда не лезут: научены. А где они вообще, лишайники? Тут – зеленечник унылого вида на чахлых ножках, стволы друг другу «Ау» кричат – не докричатся, лишь в паре сотен метров от оцепления датчиками появляется обычный зелёный ад.
Ладно. Тут что, нет крупных зверей? Ведь любой зверь всполошит Пастыря, если полезет на такыр. Хотя, что он там потерял? Зверь – не полезет. Гм… И всё же, значит, оцепление не одно. Значит, любимые «глаза Пастырей», что таращились на Робку в Академии, здесь тоже наличествуют, а также высокое напряжение по шинам и много чего еще может быть у Пастырей в запасе. Спутник, скажем, висит, озирая и бдя, благо бдить ему не так уж много площади. В общем, вывод неутешительный: прятаться надо и не вылезать на солнцепёк. Ходящий где не надо Поль – уже нонсенс, а уж персона неизвестного происхождения в зоне Куратора… ух.
Давай Бог ноги Робину. Двинется он по бережку, под сенью любимой зелени, глаза вперёд-вверх-вниз-вбок, и – трусцой. Пусть он решает пока свои мелкие задачи типа: «Ты кто? Дубль, или исходный экземпляр?» и «Чего тебе здесь надобно?»… Вот и кремень нашёлся, и гульфик на трут подсох. Землянику, видимо, испечь удастся. Грибы – они там, далеко за спиной. Здесь – ягоды. Можно было бы испечь геккона, кабы он тоже не сидел где-то там, ближе к винограду.
К вечеру Робин устроился на ночёвку недалеко от воды. Тот, первый, слепень был покуда уникален, и комары не донимали. Мухи – те были: зелёные и синие, здоровенные, блестящие, летали как вертолёты и оглушительно гудели над цветами. Ну да! Навоза тут что-то не наблюдается. И тому одинокому слепню есть нечего – нет тут ни следов у водопоя, ни изящных кучек, ни троп. Весь животный мир представлен пришлым Робином, гекконом неизвестного происхождения и этим несчастным слепнем. Ах, да! Ещё Пастыри.
Обиженный такой животной нищетой Робин проторил в чащобе двухметровой длины тропу и украсил её кучкой. Теперь легче. Если так пойдёт, то следов пребывания животных тут прибавится… А вообще он, вероятно, не спит.
Где вы, лишайники? Зеленечник надоел до скрежета зубовного: земляничные орешки в зубах скрипят…
Он выбрал место с видом на воду, улёгся в папоротник под кустом и уснул – пока не пала ночь и река не засветилась волнами ночесветок. Сколько их! Никогда Робин не видел их в таком количестве. Лишайник-то размножает их получше, чем люди, что уверены – ночесветки без них и дня не проживут. Поглядели бы жители Идеала, как они живут без людей. Это – их планета. Здесь им люди не нужны.
Воду покрывали бегущие разводы фосфоресценции, волны сталкивались, кружились, ночесветки вспыхивали ярче.
Встать было лениво. Робин покатился к берегу, вдруг вытянул руку и опустил в воду. Паническая вспышка, ночесветки прянули от руки, но затем стали сплываться концентрическими кругами, окружать пальцы, их вспышки участились, поймали ритм – и голова Робина склонилась на песок.
Теперь вспышки проникли в его сознание: леса, поляны, деревья, цветы, звери и насекомые – всё, что он видел хоть единожды, на мгновение выплывало из подсознания в микроскопических деталях – и сменялось следующим вид;нием.
Пальцы Робина светились, испуская шары, полные ночесветок; вид;ние за вид;нием уплывали вниз по реке, или с трудом преодолевали течение. Шары
вспыхивали, дробились, разлетались брызгами фейерверков, танцевали в воде.
Лишь к утру закончилась пляска света – а может быть, она стала невидимой в блеклом свете утра. Робин вздрогнул и повернулся на спину, забрав руку у воды, и рука быстро высохла на тёплом ветерке…
Ты – прародитель, Робин. Ты дал вчера свою кровь, внутреннюю структуру своего мира, короткую маленькую мечту – а сегодня добавил законы формы. Ну а что ещё потребно ночесветкам?


Солнце застало Робина в пещерке из песчаника под огромными коричневыми корнями ели – забрело ранними лучами и ударило по глазам. В шаге от Робина текла река, и бронзовые блики восхода на её ряби ни в какое сравнение не шли с феерией прошедшей ночи. Новый день начинался в новом месте и на новой планете.


Пастырь Вогн, вернувшийся после недолгой отлучки, с ужасом смотрел на поверхность планеты Ницца, понимая, что тысячелетний эксперимент, завещанный им предками и почти уже завершившийся, подошёл к неожиданному бесплодному концу. Он, Вогн, утратил контроль над ситуацией. Теперь перед ним лежала не плантация ночесветок с затерянной в ней, прозябающей колонией людей, а вероятностная копия его родины – планеты Идеал, подаренной Пасторами наиболее перспективной группе землян. Там, и только там мог быть родной зеленечник, в чьей тени выросло последнее поколение Пастырей!
Кто наложил на ночесветок информационную матрицу Идеала? Сами Пастыри такого не могли. Мир современного Идеала – суммы Идеала прежнего и Земли – постоянно поддерживался связями людей с ночесветками. Люди Ниццы не помнили Земли: тысяча лет уничтожила память. Ночесветки, даже прорвавшись в колонию, смогут считать только генотипы домашних животных и растений, да память ящериц, что случайно затесались в ящик с виноградом первопоселенцев, чуть не загубив эксперимент. К тому же, страх людей блокирует считывание, а что там можно считать с ящерицы?
Вогн страдал без предков – без их опыта, без их возможностей. Они, заложившие эксперимент, наверное, смогли бы найти ответ – но сейчас остались лишь последыши великой цивилизации: усобица между сторонниками и противниками Врага привела старших к гибели, и теперь от них остались лишь хрустальные шары-матрицы на планете-саркофаге, для которой даже не хватило Куратора, - да разрозненные записи. Ну почему ночесветки не читают высших разумов? Тогда предкам и не понадобился бы
эксперимент над людьми. Считали бы матрицы – возродили бы агонизирующую расу…
Он переключал точки обзора, вглядываясь в пейзаж. Ели! Это – то новое, что принесли на Идеал земляне. Значит, искать агента надо среди людей Идеала. Если бы До Ли не была изгнана во время, он мог бы заподозрить в этой акции её, однако уже давным-давно До Ли не появлялась в их слоях. До Ли и Сол – последние из предыдущей генерации Пастырей. Роль Сола в войне неизвестна, а До Ли была на стороне Врага. Сол сейчас один и печален… Конечно, он на такое не способен – только его обожаемая женщина могла пойти наперекор всем. Да, значит, Пастыри тут не при чём. Агент – человек с Идеала. Но откуда ему взяться? Корабли с Идеала тут бывают, но не знают, что в их конструкции есть деталь, что ставит сам Сол – их Куратор. Деталь, перебрасывающая их в основные экспериментальные слои. Их звёздные карты – сплошная липа. Изучают они вовсе не соседние планеты, а те, что отстоят во времени… Значит, «левый» корабль попасть на Ниццу не мог.
Где же утечка? Утечка, ни много, ни мало, в виде человека! Мог ли Вогн пропустить человека через периметр? Что, подпольный унискаф? Даже если так, то какая ошибка! Таких ошибок Пастыри не прощают. Видимо, скоро Вогн оставит в некрополе своё хрустальное сердце…
Однако… Человек имеет одно удобное свойство: он стремится к себе подобным. Искать его следует в колонии. Да! Именно там.
Вогн с облегчением открыл рот и спланировал за Стену. Что у них тут нового?


Теперь Робин обследовал окрестности: любимый дремучий еловый лес, таволговые топкие поляны, заболоченные сфагновые низины, ручьи с лозой и горцем по берегам. Вот и грибочки россыпью, всех мыслимых видов, и – птицы! И – следы копытец кабанов, залитые водой; и трюфель, потерянный ими же; и… и… и.
И Робин почти дома. Почти – потому, что увидел здесь совершенно ошеломлённого геккона-переростка, что задумчиво жевал стрекозу.
Дуб что, информации добавил, облегчил существование агента? Или… С чего это выросли ёлочки и грибы после его тайных мечтаний о жаренке? Он ведь боровиков хотел – и ему тут же боровики. Скатерть-самобранка на базе формообразования у лишайника. Что, если всё это только форма, но не содержание? Опять глюки?
Стоп, Робин. Кучка была натуральной, как и прочее, исходящее от тебя. Земляника была… ну, земляникой. Можешь оторвать крылья у этой бабочки и её распотрошить, а можешь включить мозги и сказать: «Не глюк». Людей вот – нет. Скажем, Вольда, или Петры. Люди – табу для переноса. А как же Робин? – Значит, так. Дуб перебросил идею Робина и сознание Робина из Поля на первичную материю, сиречь ночесветок. А Робин наглюкался ночью с ночесветками и подарил им свой мир – не шахты с вагонетками (материя неорганическая, дубок ты мой, Робин!), а леса и поляны, птиц и… рыб? Вон, лосось скакнул (Щас словим и поедим!). И – хрюшек. Ввечеру будем ждать любимой пумы, питаться жареными гаденками, пить воду ручьёв и закусывать орехами лотоса… а Жози пусть жмёт кнопку пустой колонки и рыдает в темноте около преющего сына.
Без понятия, зачем его послали, Робин твёрдо знал: люди не должны жить так, как люди Ниццы. Не должны. А потому он будет думать о них, об их поганом пузане-Пастыре и о том, как ему действовать. Вот о чём думать точно следует… после форели, запечённой в углях…


Пума, ввиду своей исключительной экстравагантности, либо не образовалась, либо поселилась где-то вдалеке, и Робин был счастлив. Без умения вживаться в зверей Петры и Валенты, не говоря уж о нахрапистости Бени, без кортика он вряд ли получил бы удовольствие от её соседства. Гаденкам тоже был не сезон, но олешки бродили, порскали в кусты и сопели там от ужаса. Робин не гаденка, убивать таких симпатюль ради бифштекса – рука не поднимется. Форель, грибочки… соли бы. Не тысячелистник же жечь? Хотя придётся, не то исписает Робка своё могучее тело. Ещё – одежду поприличней. И оружие какое-никакое, а то его теоретических знаний хватило лишь на суковатую дубину и безобразный осколок обсидиана вместо ножа. Им и рыбу-то потрошить – застрелишься, а чтобы свежевать и убивать… эх. Когда Робин обжёг на костре рогатину, осталось лишь вырастить побольше волос на лице и выступать в роли первопредка.
Жизнеобеспечение отвлекло от мыслей, и теперь, после устройства отличной пещеры под корнями той самой прибрежной ели, после сытного обеда, плавно перешедшего в ужин, голова не варила: место главного поварёнка занял желудок. Единичные мысли имели по преимуществу чёрный цвет, и выхода не было видно. Робин лёг и пригрелся на папоротнике.
Прежде всего, он не знает, откуда эта их чёртова аллергия. Кто мутирует – человек, или привезённые животные и растения? Виноград-то Пастырь увозит. Может, и Идеал им подкармливает – без потерь среди людей других планет. Мрут только на Ницце, и Пастырь очень сожалеет… Гад. Мог бы им вместо оборудования еду ввозить… Тьфу! Делать-то что?
Вот, к примеру, приходит Робин с корзиной грибов и земляникой и говорит: «Люди! Это – еда. Я от неё не умер. Она растёт за вашей Стеной. Я и воду неочищенную пил – и ничего. Так вперёд! Рушим Стену и живём в единении с природой!».
Что они ответят? Вариант первый: запихнут его в стерилизатор и сварят токами высокой частоты, ибо он принёс заразу, от которой построена Стена.
Вариант второй: рискнут съесть – и умрут.
Третий: съедят – и перестанут болеть. К нему – поправка: если Пастырь не вмешается. Он-то знает, что такое ночесветки!
А ночесветки сегодня были спокойны: тихие голубые разводы плыли по реке, завораживали мерцанием. Робин уснул, так и не дождавшись полной темноты. А когда наступила тьма – тусклое пятнышко спутника появилось в небесах. Что ищешь, спутник? Корни ели защитят сегодня своего жильца.


К утру, когда замёрзший Робин выполз из своего гнезда, Пастырь Вогн уже прозвонил всю колонию, вышел на след пропавшего из больницы Поля и снарядил погоню подручными средствами. Шила в мешке теперь не утаить – пусть вживаются в среду. Он лишь предупредил Строителей об опасности растений и животных, экипировал их в форму дальнего десанта Иризоны – без шлемов, разумеется. Пользоваться шлемом уметь надо, а учить - некогда. Вогн уже списал жителей Ниццы в брак, понимая, что отбор на длительное пребывание в Космосе завершён: не сегодня-завтра они заинтересуются новым окружением, начнут использовать – и перестанут вымирать слабые. Тогда каша геномов, что ещё не до конца очищена от генов планетарной зависимости, Вогну ни к чему.
Не хотелось бы вызывать дальний десант: и так Вогн теперь неудачник. Но, если не поймают Поля, угроза нависнет над всей расой Пастырей. То, что случилось здесь, может случиться в любом другом месте, и тогда, неудачник за неудачником, все они отдадут сердца саркофагу – и смерть не заставит долго ждать. Раса погибнет.

       Валента

Он проталкивался, вытаскивал из жёсткой трубы скафандра мягкое членистое тело; полз, медленно переставляя ноги, на высокий шест. Ствол этот, как он смутно помнил, он обгрыз загодя, прежде, чем надеть скафандр.
На широкой рогульке шеста он медленно умащивался, чувствуя жуткую чесотку в лопатках и бездумно разглядывая будто перепаханную трижды огромную поляну среди аккуратных рядов тюльпановых деревьев с гигантскими цветами и сочными пятипалыми листьями.
Раздражала стереоскопия в;дения: объёмы выпирали, как на голографических картинках, угол зрения превышал все мыслимые пределы, он буквально заглядывал за уши, а ещё Валенте было страшно качать головой: при этом в стереозону вплывали всё новые детали в каких-то кривых ракурсах, и голова Валенты кружилась.
Ах, так? Ослабели и боимся? Мы что, Валента, не знали, что идём на последний экзамен? Экзамен, что придумали странные дети Вселенной – Деревья…
Валента замер на мгновение, преодолевая тошнотворную слабость – и резко опустил голову. Ага. Вот он, скафандр… пустая огромная куколка брагонид. Вот его ножки, усики, членики – хитиновый саркофаг тех ножек, усиков, члеников, что являются сейчас обиталищем Валенты. Ну, Ива, удружила!
Где-то рядом ещё спит чужой мозг… тьфу, Вольд!.. чужой ганглий. Работает другой – это он сейчас шевелит лопатками Валенты, расправляя мягкие крылья; сокращает брюшко, вдавливая в вялые складки крыльев жидкость тела; осторожно умывает усы и брови Валенты… - чёрт!.. щетинки головы – своими шипастыми лапами: расчёсывает их. Нда! Усы Валента никогда не будет отращивать. Никогда! Они – чешутся.
Теперь тот теребит Валентин нос, поправляя свои усики, и противно мотает животом. Всё. Успокоился. Крылья сушит – а у Валенты колотьё в лопатках до имитации сердечного приступа: в его лопатки вбили кол размером с Башню Пастырей.
И всё же действовать надо, пока дают. Провести перекодирование. Значит, крылья, да? – Это пусть будут лямки рюкзака с большими пальцами под ними – чтоб не резали. Махать крыльями – это как бы пальцами дёргать лямки.
Морда… Бог с ней. Усы и брови сгодятся. А вот членики болтающегося брюшка надо увести в позвоночник. Тот мотает брюхом – Валента кланяется. Ещё что? А! Ноги. Передние – это руки. Средние – левая нога. Задние – правая.
Записали? Запомнили? – Дальше пошли.
Усики. Нюх. Чёрт с ним, пусть нос Валенты выглядит хоботом. Менять картину в мозге нельзя: обоняние – слишком важная деталь. Стоп! А локация и приём? Тот пока сидит тихо, а после – можно не успеть. Разлетается ведь! Пусть… лоцируют ладони, а приём идёт на уши.
Нос оставим в покое, носу – одно обоняние, не то влезет чужая информация в базовую память Валенты. Лучше вертеть ушами…
Порядок. Гигант кода Валента. Готов? – Сиди, сохни. Ты кто теперь? – Бабочка мужского рода. Баб, значит.
Рюкзак (крылья, то есть) – полегчал: воду тот обратно всосал. Они, крылья, теперь полупрозрачные, шерстистые, глазчатые – это Валента знает со времён учёбы. Сам он своих крыльев не разглядит – торчит что-то в заднем зрении. Что-то эпохальное – побольше брюшка уж точно.
Заходили большие пальцы – дриблинг просто. Полетел, родимый. Ладони закололо, в ушах свист: ищет. Ну нельзя же так губу выворачивать! Забыл Валента о хоботке. Кодируй на язык, не то свихнёшься. Язык в настоящее время Валенте ни к чему. Он представил себя в полёте: трещащим лямками рюкзака, с высунутым языком, свёрнутым в трубочку, - и хихикнул.
Сок полился в рот непрерывной струёй. Сейчас Валента задохнётся. Фу, нет! Дышать – не надо. Вообще. Запоминай!
А вкусно. Сладенько. Он бы съел цветов пять, но тот удовольствовался тремя. Умеренный.
Не годится звать его тот. Он не собачка, чтобы имя ему выдумывать… Тсс, Валента. Личность просыпается.
- Тот? – гулко звучит в голове голос брагонида. – Красивое имя! Я – родился. Я – Учитель. Я – Тот.
Замерший Валента вновь пускается в полёт, но не поисковый, медленный, что он уже выучил, а полёт стрелой, бреющий: Тот обозревает угодья. Его глухое недовольство неожиданно прорывается диким всплеском, вихрем мыслей, и у Валенты заходится ложным адреналовым кризом несуществующее сердце. Мысли толпятся, не читаются, Тот планирует к аккуратным пирамидкам камней и начинает их расшвыривать. Под пирамидками обнаруживаются кладки брагонид: друзы длинных хрустальных яиц с червячками, просвечивающими сквозь стенки.
- Опоздал! – стонет Тот. – Где другие Учителя?
Трепетание его брюшка вынуждает Валенту кланяться с такой частотой, что приходится заблокировать чувство тела. Сознание Валенты отражает это сумасшедшее трясение как рёв взбешённой пумы. Так это, видимо, и задумано: со всех сторон слетаются толпы брагонид. Охо-хо! Община инвалидов. Они – старые! Обтрёпанные крылья, тусклые глаза, поджатый хоботок… Не такими представлял себе брагонид Валента.
Бабочки выстраиваются полукругом, ритуально движутся вправо-влево-назад, ставят крылья в готовность полёта… Что это? Парад?
- Почему я опоздал? – снова ревёт Тот. – Где другие?
У Валенты чешутся подмышки и щиплет в носу. Ха! Запаховые коды! Да тут есть и локация с изменением частоты. Недоработочка у дальней разведки, будет чем их оскорбить. Танцы они, конечно, кое-как разобрали, а вот с речью опозорились. Так вот: ничего Валента не поймёт из бесед. Это не орехи лущить – читать словесный код с незнакомого тела. В ушах – вой вместо слов; в носу – вонь; да и подмышки, из-за криков Тота, как у шелудивого кота. Неужели придётся отключать и эту периферию? Тогда Валента целиком рухнет в мыслящий ганглий и, без связи с внешней информацией, станет паразитом Тота… Нет, потерпим.
Сейчас доступен односторонний приём через сознание Тота, то есть только то, что он сам говорит. Домыслим.
Опять говорит Тот. Зудят подмышки.
- То есть как – только для меня? Больше не будет Учителей?
Гудит в ушах и воняет.
- Ива! В этот раз – Ива? Неужели ни веточки не осталось? Раз уж я опоздал, могли бы…
Гуд и амбре.
- Надеяться – хорошо. Только и думать надо. У всех – полные кладки?
Всё то же в ответ.
- Тогда мы – последние. Я не спасу Деревья от личинок, им не хватит плантаций. И брагониды тоже умрут – от голода. Помните святого Браго: «И вместе с Разумом они утратят Жизнь»?
Ох, тяжко!
- Конечно, теперь я – Хранитель. Только Святому Браго тогда повезло…
Гуд и ландышево-фиалковая смесь. Словно Виту повстречал.
- Экспедиция?!
Полынь, гудит.
- И что они поймут, гуманоиды? Вы пытались?
Подмышки несчастного Валенты уже прожжены до костей. Весь пропах, вроде бы, апельсином с примесью чего-то вонючейшего! Об ушах - забудем лучше. Мозги - варятся.
Тот чует, видимо, орёт теперь потише.
- Ах, я – Учитель? Смогу донести мысль до гуманоидов? Надо же!
Ответ обрушивает на Валенту такую головную боль, что она добирается до Тота, и он закругляется:
- Попытаюсь. Прощайте, последние. Вы сделали, что смогли. Спите с миром, – почти шепчет он, щекоча подмышки Валенты, добивает его до полуобморока, но вот - резкий удар брюшка, и брагониды затихают, сидят пыльными холмиками.
Тот ползёт вдоль рядов, поправляет усики мёртвых, и в его сознании – глухое отчаяние без мыслей. Валента таится: у Тота траур.
Брагонид вдруг начинает яростно расшвыривать пирамидку. Одну, другую, третью…
- Ну скольких я уничтожу? – шелестит мысль. – Я совсем один. Так я их не спасу.
Тот замирает в ступоре, волны отчаяния гасят сознание Валенты и вышвыривают его прочь: в Иву.

- У Валенты проблемы! Смотри, какая десинхронизация! – кричит Ян, но Кароль оттаскивает его от аппарата.
- Для чего, собственно, он заслан? – ехидно интересуется Беня. – На экскурсию, что ли? Не лезь, Ян. Хватит с тебя Вольда.
- Разве хорошо, что Вольд завис в тэта-ритме? – поддерживает его Кароль. – Черепаха, что ли? Наше дело – лишь сохранить жизнь, а уж стресс они как-нибудь сами переживут. На то и дипломаты.
И Валента нежится в мягкой зелени Ивы: без мыслей, без желаний, без… членистого тела со свёрнутым в трубочку языком и зудящими ушами. Нежится – и всё.
Зато мозг Робина монотонно гонит альфа-ритм, будто и нет у него стрессов – и о Дубе постепенно забывают: вон сколько хлопот с другими!
- Спайк-волна! – снова вопит Ян: тело Петры бьётся в конвульсиях. И Беня держит Яна, а Кароль - Петру, чтоб ненароком не поломался и не задохнулся:
- Фу, Ян! Фу! Петра жив – и ладно.

       Робин

«Ну, горе-вояки! Ну…» - Робин не знал, отчего сжимается сердце – от открытия, что его пытаются взять, загоняя цепью, словно волка, или от жалости. Похоже, от жалости.
Утром он, наконец, решил навестить Стену и, возможно, перескочить её вечерком, побродить по посёлку, послушать разговоры, попробовать понять их образ мыслей, поискать резиденцию Пастырей – в общем, провести рекогносцировку.
К Стене он должен был добраться к обеду. Шёл не таясь, но слушал. Верный выбор: гомон загонной цепи разносился по всему лесу. Замолкли птицы; забились в зеленечник олешки; убежали, взрывая копытцами жирную землю, кабаны. Всё живое стремилось от Стены. Кроме Робки: он брёл к Стене в твёрдой уверенности, что такой погоне обнаружить его не по силам. Теперь он висел под веткой рослого зеленечника в окружении мощных пучков липких потревоженных листьев. Нижняя ветка частично закрывала обзор, и сквозь окно в зелени преследователи попадали в поле зрения по одному.
Увидев первого, Робин чуть не свистнул. Универсальный скафандр для дальнего Космоса! Торговая марка Идеала! Вот это экипировались! Только где шлем – не видать. Без шлема скафандр не меняет цвета и размера, сияет алюминием за версту и служит защитой разве что от крапивы… Вместо шлема на голове у вылезшего с треском из кустов мужчины тускло отсвечивала… каска? Шапка такая металлическая с наклонными полями. Это он зачем? Чтобы что-нибудь на голову не упало?
Высокий, вроде, мужчина, да если бы развернуть плечи – могучий. Но нарядите в скафандр с каской неандертальца – не отличите от коренного поселенца Ниццы: шея - вперёд, плечи обжимают не такую уж узкую грудь, а руки в итоге висят плетями почти на груди, но не по бокам тела. Живот – вперёд, ноги – под ним: сбоку – какая-то половина рогатки, а не человек. Руки в перчатках скафандра очень длинные, почти до колен. Скафандр мнётся складками, свисает мешком на прогнутом вперёд заду, огромные сапоги косолапо трогают ветви, ступают опасливо…
Вот и второй. Ростом поменьше, но видом – близнец первому. Тысяча лет сельского труда – и всё?! Неужели так мало нужно, чтобы человек стал похож на Маугли при попытке использовать любое достижение технологии?
Эти двое, вместо того, чтобы идти в шеренге, движутся вместе. Дисциплина сего войска восхищает. Идут вместе потому, что разговаривают.
- Какая разница, от чего сдохнуть – от этого, или от того? – Голосом Юргена говорит верзила, протягивая руку к ягодам забредшей в зеленечник ядовитой жимолости. – Ягоды, видишь, красивые. Парочками. Можно назвать их «любовное гнездо». Вот и съем, вместо изюма.
- Да что на тебя нашло? – сердится знакомым голосом – тем, что обозвал Юргена дерьмом – низкий собеседник. – То всё пожить хотел, а теперь опыты ставишь?
- Хочу – и ставлю, - злится Юрген, набирая ягоды в горсть. – Если не помру, может, чего новенького вам на стол попадёт.
- И я с тобой, идиотом, отмаюсь. Сколько лет на тебя положил, - устало соглашается старший. – Жри! Ты – не мужик. Ты – баба-истеричка.
- Брось, Фред! Всё путём, - Юрген сжимает горсть ягод и топает вслед уходящему старшему. – У меня, понимаешь… Жужкин малёк помирает. Его утром на койку этого беглого положили: уже бредит. А я – жить не хочу! Один он у меня, хоть и брехал вам про других. Один малёк. Жужка, вроде, не одна – а вот тоже, выходит, одна. Не хочу я так. Придумать ничего не могу. Тогда, раз наша жратва меня не берёт – пусть эта. Пастырь-то говорил: всё тут – яд. Как раз по мне.
Не зря когда-то Робину дали кличку «Робин Гуд». Перелетев с ветки на ветку, он бесшумно встал перед замершими мужчинами, словно свалился с небес: истуканом встал. Пошевельнёшься – результат непредсказуем.
- Погоди! – тихо буркнул он Юргену. – Эти-вот ягоды – точно яд. Раз ты такой герой помирать, попробуй других – тех, от которых я не умер. Проверь на себе! Может, малёк твой с тех ягод выживет, а ты помирать затеял. Ну, давай вместе! Я – и ты.
Робин радовался своей запасливости, открывая коробочку ночного лотоса и рассыпая обеденные ягоды на две горсти: себе и Юргену - и попутно сверля вояк взглядом: а ну как подмогу крикнут?
- А ты кто таков? – вяло спросил Юрген, сгребая свою долю. – Это всё съесть?
Надо же! И вправду решил умирать, не бравировал.
- Всё.
Юрген всыпал ягоды в разверстый зубастый рот, зажмурился и прошептал:
- Вкусная смерть. Кисленькая. И пахнет.
Глотнул – и сел у корней помирать. Фред, что потерял дар речи, настолько быстро всё произошло, теперь прошипел Робину:
- Отравишь – убью! – и сел рядом.
Робину не осталось ничего, кроме как усесться здесь же – ждать и надеяться, что Юрген не умрёт.
Когда немного спустя лицо Юргена залило красной сыпью и Фред бросился бить Робина, тот отбивал удары, истерически всхлипывая: ну, разумеется, у Юргена началась крапивница. Но он не синий, не задыхается – жить будет!
- Марганцовочки бы, морду помыть! – хихикал Робин, придерживая алюминиевые пальцы Фреда. – Да пройдёт это! Пройдёт! Мужик-то крепкий! Погоди, ещё грибочков поедим!
А Юрген чесался и морщился.

- Ну, слез с койки? – спросил Робина Вольд, явившись ему во сне после трудового загонного дня.
- Я тут уже в своём теле, - коротко ответил Робин, не вдаваясь в подробности – он и сам не понял, в каком теле. – Занимаюсь революционной деятельностью – решил сменить строй.
- Завидно, - вздохнул Вольд. – Вот я – всё демоном таскаюсь по лесам, а мне бы до города добраться. Денис – ни в какую: у него свои проблемы. Да! Зато я нашёл корабль Пастырей – и там засветился. Как бы до Пастырей не дошли наши эскапады.
- Не ты один светишься, - утешил его Робин. – За мной стадами ходят военизированные патрули в универсальных скафандрах без шлемов – но в металлических пожарных касках. Представляешь картину? Меня Пастырь ищет.
- И как ты – бегаешь?
- Зачем? Я с ними тоже хожу – себя искать. Пастырю мы все на одно лицо. А парень, в чьём скафандре я тут патрулирую, ищет склад со шлемами. Вот найдёт – и повоюем. Ноль-режим и его заграждения не унюхают, ага?

       Петра

Петра очнулся и обнаружил, что лежит ничком на бетонном полу шахты, а над ним нависает подъёмник. Он убрал руку с металлической шины и сел. Покалывало сердце, и гудело в голове.
- Эй! – раздался крик сверху. – Ты жив? Я напряжение вырубил.
- Жив, - ответил Петра неприятным блеющим тенором. – А что, были сомнения?
- Видал бы искру – не спрашивал бы. Ладно. Раз жив, так доделай там всё и выметайся.
- Что доделать? – тупо спросил Петра, ощупывая полумёртвыми пальцами крючковатый нос и усы. – Не понял.
- Ты зачем там сидишь? – едко поинтересовались сверху. – Как звать тебя, помнишь?
Требуется импровизация. Ну как могут звать этого носатого усатого?
- Звать? – проблеял Петра. – Государем анпиратором всея Подлунныя… а имя позабыл. Подскажи болезному. И, заодно, а ты вообще - кто такой?
Сверху хмыкнули, и подъёмник заскрипел. В щель просунулись длинные ноги в грязных ботинках, и к Петре спрыгнул ещё один усатый носатый. Они тут все такие?
- Дай понюхаю! – сурово сказал второй такой. – Опять надрался на работе? Отродясь ты столько слов за раз не говорил, да ещё заковыристых! Рот открой!
Петра покорно открыл рот.
- Дыхни! – приказал начальник. Кто кроме мог так истязать носатого?
Петра вдохнул.
- Не хитри! – погрозил кулаком истязатель. – Выдыхай!
Петра выдохнул.
- Вчерашним, - удивлённо сказал начальник. – Руки покажи.
Тупые иголки в концах пальцев превратились в жар осиного укуса – Петра, наконец, начал ощущать тело. Его (то есть, не его) указательные пальцы почернели – кожи на них вообще не было видно, вместо пальцев – чёрные лохмотья горелого мяса на палочках. Когда экзотическое блюдо готовят из тебя самого, это впечатляет. Не зря сердечный приступ ещё не прошёл.
- С руки на руку! – охнул начальник. – Как ты жив-то остался, Витька?
Ага. Он – Витька. Ох, болит, сил нет. Надо включать резервы психики.
- Отыди! – приказал Петра опешившему начальнику. – Дай полечиться.
Он сел в позу лотоса и сосредоточил глаза в затылок, «повернул в себя», как учил Беня. Когда спустя двадцать минут он пришёл в сознание, начальника рядом не было, зато не было и боли. Перебинтовать – и порядок.
Петра полез в щель под подъёмником. Ба! Да это лифт, как в Академии. Только маленький, на несколько человек. Электричества жрёт!
По бокам двери лифта – ещё двери с номерами. Может, там люди есть. Бинта дадут… Петра замолотил запястьями в первую попавшуюся дверь – она оказалась без номера, только выцветшая краска окаймляла яркий квадратик на месте сгинувшего опознавательного знака.
- На первый – второй рассчитайсь! - пыхтел Петра, заговаривая боль подвернувшейся номерной темой. – Бинта бы поражённому током носатому усатому Витьке!
Дверь не открылась – она запала внутрь вместе с Петрой, и за его спиной рухнула вторая такая, отсекая Петру от лифта и прочего.
- Это кто же сюда ломиться рискнул? – деловито спросила крепкая фигуристая девица с круглой головой, покрытой мелкими чёрными кудряшками. – Или опять хулиганы номер привинтили?
- Бинта бы поражённому… - автоматически продолжил главную мысль Петра. – А так всё в порядке. Надеюсь, не обременил?
- Обязательно, - кивнула девица, разглядывая что-то за спиной Петры. – Это по твою душу тут медики бегают?
Он обернулся к стеклу наружной двери. У лифта взволнованно говорил что-то дядям в белых халатах пропавший начальник. Потом он принялся нажимать кнопки около всех дверей… кроме этой вот.
- А вы что – запретная зона? – полюбопытствовал Петра, качая кистями. – Я и правда что-то нарушил?
Девица пристально разглядывала его. Он обиделся.
- Могу покинуть, если не ко двору, - попятился Петра. – Там меня, небось, забинтуют.
- Не можешь, - пропела девица. – Чтобы я такой талант – лифтёром оставила? Не надейся. Однако… ты же не лифтёр. Демон ты, мальчик. Отсюда тебе ходу нет. Я тебя забираю.
А вот на это Петра ответить не успел – свет вдруг померк, и они оказались на лесной поляне.
- Ой! – пискнула девица, потеряв свой надменный вид. – Это мы где?
- В лесу. Без бинтов! – разъярился Петра. – А ты думала – где?
- Так ты не наш? – охнула она. – Ты перетянул связи? Мы же – за Периметром!
- Как я могу быть вашим, коли я – Витька? – («Носатый, усатый», - напомнил себе Петра). – Моя дверь, небось, с номером. И в неё тщетно стучится начальник, потому что ты меня украла! Без бинтов!
- Ты не можешь быть чёрным, если зелёный! – неудобопонятно орала девица. – Может, тело твоё и Витька, да ты же – демон! Так что, ты в Башню меня тянешь?
- Сдалась ты мне! Башни какие-то! Я руки забинтовать хотел, а тут ты подвернулась, со своими демонами! Оставила бы меня врачам и гуляла тут по полянке, цветочки нюхала. Я тебе тут зачем? Издеваться?
Девица вдруг остыла.
- Покажи руки! – потребовала она.
(Скоро Петра не будет ждать: всем и сразу будет показывать руки).
- Вот! Смотри! Витька твой уже на небесах: такой ток сердце не выдержит. А ещё говоришь – не демон.
- Демон, - назидательно сказал Петра. – Это такой глянцевый, красный, с хвостом, рогами и ушами. А у меня – нос и усы. И всё.
- Демон – это информационная матрица в чужом мозге! – взвизгнула девица. – И это строго запрещено Уставом. И я тебя арестовала. Я! А получилось, что ты меня затащил вместо Магистерии в дремучий лес!
- Положим, лес не дремучий, - успокоил её Петра. – Вон камушки кругами выложены. Дело рук человека разумного. Видишь? Звёздочки в них всякие, полоски… Творческий импульс.
Она повернулась скачком.
- Где?
- Слепая, что ли? Там, за деревьями, за той полосой кустов… Кстати, что за деревья? Тропики какие-то. Джунгли. Тут тигры не водятся?
- И ты… это… видишь? – раздельно спросила девица.
- Вижу. Вон, лиана в цветочках, хоть в горшок сажай и на окошко ставь для уюта.
- Не лес, носатый! Не лиану. А сквозь неё?
И точно. Только теперь Петра осознал, что видит то, что увидеть глазами никак нельзя.
- Наверное, высокое напряжение с руки на руку, - пожал плечами он. – Но там, за этими… маками, орнамент из камней.
Девица зажала уши и злобно зашипела на Петру. Потом закрыла глаза, натужилась – аж покраснела, и бессильно уселась на землю.
- Мы в Петле, - сообщила она Петре.
- Это что такое? – удивился он.
- Ты! Ты - недоделанный! Ты что, вообще ничего не учил? Что тебя понесло в демоны, недоучка?
- А. Ясно. Что меня понесло – дело не твоё. А повысить уровень моего образования наверное легче, чем ругаться.
Что его понесло в демоны? – Да Берёза понесла. Зачем – вот бы узнать. Для того, чтобы на него орали спесивые девицы?
- Петля – это энергетический забор между Периметром и Оградой. Здесь не действует Перенос. Я не могу вытащить нас отсюда.
- А если просто – ногами? – полюбопытствовал Петра.
- То есть как? Пешком?
- Ну да. Топ-топ к этим самым, которые, вроде, одно и то же. Либо туда выйдем, либо сюда.
- А куда тебе надо? – спросила девица, усевшись на землю и сняв туфли. Понятно, по джунглям на каблуках высотой в пол-икры не находишься.
- Сказал же – куда попадём. А там ты перенесёшь нас в свою Мистерию и посадишь меня под арест. Может, руки забинтуешь – не ровен час, столбняк подхвачу.
Она улеглась в траву.
- Мы будем идти день, и месяц, и год. Мы будем идти всю жизнь – и не найдём ни того, ни другого. Мы сейчас в кольце Мёбиуса – только многомерном. Куда ни пойди – никуда не придёшь. Мы будем выходить на эту поляну каждый раз с разной стороны. У нас пройдёт жизнь – а за Периметром и не хватятся меня – у них это будут секунды. Понял, недоучка?
Понял. Петра уселся рядом. Требуется анализ.
- А узоры эти? – спросил он немного погодя. – Они зачем?
- Они нас и держат. Пентакль называется. Знакомо?
- Неа. А давай их возьмём – и порушим.
Она захохотала.
- Давай! – хохотала она. – Лучше сразу, чем всю жизнь брести по кругу с идиотом.
- Ну, идиот, - согласился Петра. – Объясни, почему.
- Выбросит, - она стёрла слёзы. – Скорее всего, в космос. В гравитационную зону. И охнуть не успеем. Петля – это не планетарная конструкция. Петля охватывает миры.
- И везде лес и цветочки? – поразился Петра. – И никакой магии?
- Ни-ка-кой, - она сморщилась, пытаясь не зареветь.
- Давай так. Сначала примем эту Петлю за дом родной. Будем учиться в ней жить. И будем думать. Что-то не так с этой конструкцией. В любом мячике однажды образуется дыра… Бегать не будем – это смешно. Просто эту поляну возьмём за центр и будем всё изучать. Допустим, у нас отпуск. Ну, не повезло тебе с носатым, а мне с тобой - повезло: ты много знаешь. Способна ты просто – жить? Не метаться, как рыба в подсачике, а сидеть смирно, ждать дыры – и думать?
- А ты – гораздо младше, - улыбнулась она. – Не тело этого… Витьки. Ты, демон. Ты младше, но мужик. Первый раз в жизни я вижу прок в мужиках, - она присела и положила руку Петре на плечо. – Я… Меня зовут Бригитта. Я, Бригитта, согласна с тобой. Мне с тобой тоже повезло.
Петра ответил ей тем же жестом (правило Бердовича: язык жестов меняется от популяции к популяции, нельзя экспериментировать).
- Я – Петра, - представился он.
- Так как же мы будем здесь жить, Петра?
- А запросто. Опись имущества: деревья и кусты с травой – есть. Земля – есть. Вода, следовательно, должна присутствовать. Животные? – проблема не изучена. И ещё есть эти пентакли – вещь в себе, ключ и замок. Наконец, есть мы – чуждые, пришельцы… А кто, собственно, сообщил о Петле? Отсюда же выхода нет? Кто-то вышел?
Бригитта насторожилась.
- Вот что, Петра. Ты слишком уж мало знаешь. Либо ты – лазутчик Башни, либо… и придумать не могу, кто ты. Ты предлагаешь мне раскрывать наши секреты, пользуясь ситуацией – но ничего не даёшь взамен. Так не пойдёт.
Петра думал. Действительно, надо что-то рассказывать. А что он, Петра, имеет право рассказать? Открыть ей тайну Деревьев? – Абсурд. Рассказать о тайной организации на Идеале? А вдруг здесь, на этой планете, Пастыри – любимые покровители?
- Я тоже связан обещаниями, - грустно сказал он и потёр виски, - но, может, что-нибудь и смогу сказать, если ты ответишь мне… О, Господи! У меня голова как котёл от этого запаха. Эти цветы пахнут перцем так, словно хотят в суп.
- Не заговаривай зубы! – процедила Бригитта. – Ничем тут не пахнет. А голова твоя болит потому, что ещё не придумал, что врать будешь.
То есть как – не пахнет?! Запах чудесный, но настолько густой, что бьёт даже по глазам – мутится зрение. Прямо-таки «приятно воняет», как Вольдина Вита на выпускном. У Петры весь лоб в испарине, круги подмышками.
- Люди, - сурово сказал он, - не могут не унюхать такой вони. Ты что, микросматик?
- Ты – человек? – с ужасом спросила она. – Демон – человек? Неужели вы мутировали?
- А ты кто? – уже заплетающимся языком пробурчал Петра, стряхивая непослушными запястьями пот со лба. – Ангел? Ангел – это человек с крыльями. Но ты – без крыльев.
До Бригитты, наконец, тоже дошло: расширились зрачки, залив темнотой сиреневую зыбь глаз; онемели губы - стиснулись до белизны; свело руки, собрало ладони лодочкой.
- Аталанта я, - просипела она. – Это конец. Прощай, Петра.
Петра лежал на боку с открытыми глазами и ждал очередной тёплой волны в позвоночнике – она поднималась от крестца и трясла его руки и ноги. Тело горело, а во рту словно лежала ледышка. Это же не его тело! Его разум не имеет права засыпать. Но и мозг – не его. И этот мозг тянул Петру в кромешный мрак, в сон, из которого уже не выйти. Аталанта лежала на спине неподвижно, с открытыми глазами и собранными в трубочку губами – не успела что-то сказать. Держись, Петра! Пот заливал глаза.
Эй, кто-нибудь! Здесь умирают двое: человек и… аталанта.


Страх ли Петры что-то сотворил с химией чужого тела, или Витька тоже был любимцем всяческих членистоногих – но уже потерявший всякую подвижность, включая судороги, Петра гаснущим слухом различил омерзительное жужжание. Что-то стремительное бреющим полётом пронеслось перед глазами, совершило круг и рухнуло на его шею, вцепившись нехилыми когтями.
- Ну же! Укуси! Я вкусный! – мысленно заговаривал Петра этого монстра. – Укуси! Разбуди меня, чудовище! Я тебе не площадка для отдыха – я вкусное и здоровое питание.
Крылатый ужас медлил, топтался по шее, чуть не клацая маникюром, даже уже загудел крыльями, собравшись по своим делам – и тут Петра из последних сил опустил голову и прижал зверюгу. Дикая боль в сонной артерии, зуд на повышенных тонах, и царапины от когтей улепётывающей жужжалки. Пузырьки бегут по сосудам – кровь словно кипит; взбрыкивает мозг в страхе смерти, колотится сердце – но Петра уже может ползти, червяком подтягивая тело, словно жертва кораблекрушения, восстающая из моря.
Бригитту ему не дотащить. Он один должен найти выход, а уж после – спасать эту чудачку. Выход при таком темпе движения один: пентакли за стеной растительной дури. Сделать с ними чего-сь. Доползти – и придумать.
Петра давит животом какие-то блеклые тонконогие грибы, отодвигает руками гнилые коряги в надежде, что под ними не ждёт его добавочная порция яда какой-нибудь злокозненной сколопендры, или, на худой конец, истеричной древесной змеи – и тут снова срабатывает его везение: под корягами прячутся только слизни. Лианы капают на него сладким соком, тщетно мажут по голове холодными цветами; облепленные растеньицами, словно меховые деревья вцепляются в него неожиданно крепкими мёртвыми сучьями и сдирают берет, царапают лысину. «Не моя! – твердит Петра. – Лысина не моя, и берет не мой. И пальцы не мои, хоть и не чувствуют уже ничего. И столбняк не мой, и бинтов нет, и я одинокий и всеми брошенный. Вот, ползу спасать кого-то от чего-то. Или чего-то от кого-то. Доползу и…».
Дополз. Ну вот они, пентакли эти: три здоровенных круга из белых и чёрных окатышей – то есть, булыжников по колено Петре, кабы он встать смог. Порушить – нечего и мечтать. Ничего он этим штуковинам не сделает. Есть ли резон лезть внутрь и пробовать использовать предметы незнакомой культуры? Петра в магии не смыслит, да и не надо… пока. Пока – надо использовать рациональный ум. Что видно здесь не магу, а простому стажёру Петре? Круги – разные; приближаться к ним неприятно – руки колет так, что даже многострадальные пальцы забываются; а, главное, они образуют равносторонний треугольник. Лётная подготовка просто требует от Петры приземлиться в центр тяжести этой простой фигуры. Положим, доползти туда нетрудно, да только что там делать? Губы трескаются, пить хочется, руки зудят – никакой мысли не пробиться в Петрин заимствованный мозг.
Э, нет! Мысль пробилась. То есть как это нет здесь магии, когда Петра видит сквозь заросли, да ещё как бы сверху? Видит, правда, в одном направлении: Бригитта ему отсюда не видна. Стало быть, пополз он верно, и этот пресмыкающийся подвиг следует завершить.
Он дополз до предполагаемого центра, повернулся на спину и уставился в небо. Тоже фокус! Небо вроде голубое, а он видит ночь и звёзды… созвездия. Привет горячий. Свои созвездия видит Петра: и Луковицу, и Ожерелье, и Дом Небес! Ох, Берёза, да ты шутишь? Ты посылаешь Петре фантастические сны вместо переброски разума? Лежит Петра под Берёзой, смотрит в небо, а мозг всё конструирует экстремальные ситуации и магических бандиток… Чего ты хочешь, Берёза? Петра вот – хочет домой. Отдохнуть от боли и непонимания.
Домой – так домой. Петра распластался в Берёзе и бессильно обвис в оживляющем токе зелёных пузырьков. Наверное, он уснул, потому что проснулся в теле, на Идеале, утром следующего дня.


- Сколько пальцев ты видишь? – кричал Ян, тыча свои узловатые пальцы прямо в глаза Петры. – Сядь удобнее. Так – чувствуешь?
Кольнул иголкой, мерзавец. Петра взвыл.
- Мало меня кусали и пальцы жгли? – завопил он. – Мало я в судорогах корчился? Нет – пожалеть, а они иголки тычут! По коленкам лупят кувалдами!
- Говорил я, что спайк-волна и судороги – это оттуда! – торжествует Кароль. – А ты, Ян, лез спасать! Слушай почаще старших.
- Это ты-то старший? Может, часа на два, - сердито отвечал Ян.
- По званию, - нежно пел Беня. – По званию, Ян. Я и Кароль – твои командиры. И успокойся. Хватит терзать испытуемого. Докладывай, стажёр. Что-то быстро ты прибыл.
А потом Петра докладывал, уже поняв, что никто ему не докажет – был он или не был лифтёром, попадал ли в Петлю, или бился в судорогах наведённого Берёзой приключения. Бросил ли он Бригитту на гибель?
Командиры не сомневались: был и бросил.
- Ну, и зачем тебя вышвырнуло? – взъерошил свою гриву Беня. – Вроде, отдохнул, можно бы и обратно заслать. Ты что, не оправдал?
- А по-моему, оправдал: нашёл путь из Петли, - покачал головой Кароль. – Интересная штука эта Петля.
- А её как вытащить? Придумал? – спросил Ян.
Ничего он не придумал. Допустим, выдернуть Бригитту сюда – без тела, демоном? И то, если Берёза позволит. И к кому её, спрашивается, подселять? Вроде никто тут помирать не собирается. А ей-то зачем тело терять? Вполне симпатичное такое…
- Я тупой, - признался Петра начальству. – Я могу действовать по обстановке, а в теории пока слабоват. К тому же, Берёза не объясняет, а ставит тебя перед фактом. Я тут наконструирую, а она, может, меня уже забраковала.
- Комплекс неполноценности, - поставил диагноз Ян. – А ну, ложись в машину! Э… старшие по званию, а?
- Всё доложил? – спросил Беня. – Ага. Тогда - иди отсюда. Надоел. Кто о чём, а Петра – о девицах. Иди – и разбирайся.
Петра лёг.
- Гм… - спустя полчаса пробурчал Ян. – А ведь и вправду она от парня отказалась. Не берёт!
- Она же погибнет там! – кричал между тем Петра Берёзе. – Зачем это? Она же из-за меня погибнет! Из-за меня в Магистерию не попала! Ну пусти!
Дерево невозмутимо держало его в пузырьках, но не перебрасывало.
- Чего ты хочешь? – сдался Петра. – Что мне делать? Ломать пентакли? Сидеть в Петле? Искать другие выходы?
Дерево дрогнуло.
- А как? – воодушевился Петра. – Изучать Петлю?
Завыли болью обожжённые пальцы, и Петра открыл Витькины глаза. Теперь он лежал в другом месте – на другой поляне, хоть снова видел сквозь заросли треугольник чёртовых камней. Сзади что-то со свистом дышало – как уставшая собака – и временами хлюпало… скорее, глотало слюну.
Забыв про пальцы, которые в чужом желудке ничуть не хуже всего остального тела, он крутанулся на живот.
Оно виляло хвостиком. Да. Только эту часть тела можно было назвать столь уничижительно. Хвостик этот, изрядно лысый, был закручен на спину, что ниспадала от внушительного зада к покатым плечам, жирным складкам шеи и тапироподобной голове – если бывают саблезубые тапиры со слоновьими весёлыми ушами веером. Глазки у него были маленькие и красные, ноги опирались на маленькие ласты с внушительными когтями.
- У! – в нос сказало животное и тронуло Петру гибким кончиком этого носа. Петра не имел времени на анализ, поэтому поднял своё изношенное тело, рявкнул - «У!» - на тапира и ринулся в кусты. К пентаклям.
Возможно, это была ошибка. Тапир с лёгкостью обогнал бегущего сломя голову Петру и принялся выписывать вокруг него круги по сужающейся спирали, чавкая ластами по сырой почве.
- У! – вопил он, словно бы в восторге, всё пытаясь ухватить Петру за рукав. Этот танк размером с хорошую лошадь мог запросто сбить Петру с ног, но по какой-то неведомой причине этого не делал.
- У! – раздалось невдалеке громоподобное рычание, и над Петрой воздвиглось такое же тело, но уже подросшее раз в несколько.
Петра взвыл – и вырвался на поляну пентаклей. Дурацкий щенок бежал теперь, прижавшись к нему боком и ухватив носом за рукав. Неожиданно зверь заскулил и опустил хвостик: вослед им уже не рушились деревья и как-то не ревело обуянное родительскими чувствами чудовище. Петра позволил себе оглянуться.
Родитель ещё был виден, но будто растворялся, его прорастали поваленные деревья, лианы качали цветами, как ни в чём не бывало… Оп! Петра перешёл границу царства тапиров. Однако же чудо-отпрыск всё ещё был с ним и жалобно трубил. Наконец, он решился отпустить рукав Петры и убежал в кусты. И ладно. И хорошо. Одна гора с плеч.
Петра пошёл к пентаклю. Стало быть, этот указывает на тапиров. Его следует запомнить: белая пятилучевая звезда в чёрном круге; между лучами звезды – белые треугольнички вершиной к окружности. Чего-то сказать хочет эта фигура, но для Петры – это просто знак тапиров. Пока достаточно.
Вон те кусты напоминают проклятые лианы, сквозь которые он продирался сюда в прошлый раз. Теперь следовало заняться Бригиттой, оставив остальное на потом.
А далеко он полз! Поляны всё нет и нет. Зато есть знакомое хныканье и хлюпанье: тапир заблудился. Хныканье вдруг сменилось жизнерадостным «У!» - и глухо затихло. Ээ… надо проверить, что он там нашёл, ведь родитель растворился, и Петра надеялся, что окончательно. Он двинулся на поиски отрока.
Вот и поляна, и вонючие лианы, что теперь почему-то не усыпляли Петру, и лежащая навзничь Бригитта, чью руку задумчиво пробовал острыми зубами тапир.
- Фу! – грозно взревел Петра, шлёпнув его по заду. Малыш отпустил руку, засопел и вцепился в Петрин рукав, защищая свою добычу.
- Людей не едят! – возмутился Петра. – Иди вон, лиан покушай. Меня-то ты не ешь, так чего в неё вцепился?..
Вдохнул резко. Как он не подумал? Может, она мертва? Рухнул на колени, прижал ухо, подпёр лбом крепкую грудь. Дышит. Неглубоко, редко – но дышит. Можно встать с колен и подумать, а почему-то не хочется… Вставай, распутник. Она, будь в себе, голову б тебе размозжила…
Ну вот. Бригитту он нашёл – в том же состоянии, что и сам был давеча… только к нему никто не прижимался для освидетельствования и с неясными намерениями… Нашёл. А где взять чудо-юдо с когтями, что покусало его и тем спасло, - неведомо.
Ха! Сбросим эмоции и приступим. Сначала – проверим снаряжение. Ага. Инструмент в металлической коробке на поясе. И это Петра на себе таскал? Коробка же по заду шлёпает! Ну да. Не по его же заду… А руки болят, тут всё забудешь. Всё же Петра слабо владеет этим телом.
Ну-с. Инструмент выложим, коробочку опорожним и пойдём искать сколопендру под корягами.
Он безуспешно обследовал множество коряг, стараясь держаться поближе к Бригитте: хоть тапир действительно увлёкся вонючими цветами, но мог запросто вспомнить прошлую находку и закусить цветы девушкой. Хорошо, что не отошёл далеко: вскоре обиженно ревущий гурман прибежал к Петре, мотая головой и хлопая ушами.
Это два, Петра! И это ты рискнул придавить на своей шее? Это впилось в ухо тапира как клещ и страстно слизывало кровь из ранки. Наверное, оно явилось из снов ктыря о величии. Ноги-то, ноги! Петра осторожно зажал тело насекомого между крышкой и коробкой и прутиком затолкал туда ноги. Знакомый зуд теперь усиливался коробкой, и у Петры заломило зубы.
И что? Вот это вот – на шею нежной девушки? Чёрт! Он же может просто унести Бригитту из зоны действия лиан. Не надорвётся же? – А хоть и надорвётся, надо нести: вдруг она умрёт от укуса?
Петра оттолкнул тапира и открыл коробку: мотай, пока дают, злыдень! Спасибо за прошлое, больше в услугах не нуждаемся.
Осатаневший ктырь взвился в небо и рухнул на шею Бригитты исключительно из мести. Петра и рукой махнуть не успел, только вздрогнул, глядя, как ногастая торпеда лижет кровь девушки. Так не договаривались! Петра прицелился ухватить насекомое коробкой, когда глаза Бригитты открылись, поднялась рука и нежно сняла насекомое с шеи.
- Эрманик! – нежно сказала она. – Лети!
И подлый эрманик довольно зажурчал и взмыл в небо. Ну ваще!
- Как ты додумался? – Бригитта села, растирая руки. – Где ты его нашёл? Ему же цены нет!
- Я его не находил, - пожал плечами Петра. – Это он меня нашёл и тяпнул, а потом укусил тапира, и я его поймал. Было передумал, отпустил, так он на прощание к тебе присосался.
- У нас его используют только в самых трудных ритуалах, когда нельзя спать несколько суток. Его укус – сильное тонизирующее. Так и называется: «Тонус эрманика». Доводит почти до предела все эмоции… Их ловят очень редко: одного в пять-шесть лет. И они сами – не кусаются. Зачем он тебя «тяпнул»? Ты его обидел?
Петра ухмыльнулся.
- Я покусился на его честь, - сообщил он. – Зажал подбородком: надеялся, что укус не даст заснуть навсегда. Я бы и змею зажал – всё лучше, чем такой конец.
Бригитта захохотала, и Петра покраснел: после того… прослушивания ему было трудно смотреть на неё - такую… раскованную. Ну не падай хоть навзничь! Есть ли какое противоядие от тонуса эрманика? Аж руки трясутся.