Таймкипер, или Горький глоток будущего

© Александр Потупа
Таймкипер, или Горький глоток будущего (Timekeeper, or Bitter Gulp of Future) . Парус № 7, 1988; Фантакрим-Мега № 1, 1990; «Нечто невообразимое». Эридан, Минск, 1992

Но я посулами по горло сыт.
Пророк и лжепророк, чего он хочет?
А вдруг он снова голову морочит?
А вдруг он снова правду говорит?

Франческо Петрарка

1

Откровенно говоря, я оказался в положении странном и даже двусмысленном — кому пристало писать рецензию на рецензию? Удел взбесившихся начинающих авторов, скаже­те вы, и будете правы — нет еще вакцины против укушен­ного самолюбия. Но в данном случае приходится рецензировать небольшой рассказ, который написан в форме развернутой рецензии на некий воображаемый роман. Артур Пен публикует рассказ “Таймкипер, или...”, и несколько месяцев спустя это произведение внезапно становится бест­селлером, притчей во языцех, общеупотребительной мета­форой и мишенью для черт знает каких нападок.

Почему?

Перед нами всего-навсего рецензия на фантастический роман “Таймкипер” некоего Арта Прозорова — воображае­мый роман воображаемого писателя. Прием, использованный Пеном, не нов. Стоит вспомнить “Идеальный вакуум” Станислава Лема, где все вещи сделаны в виде рецензий или докладов, и таким образом изложена масса любопыт­нейших идей. Можно вспомнить и Борхеса, и многих других. Манера прятаться за чужое авторство — довольно древняя традиция. Сколько “рукописей, найденных в Сарагосе” (а также в бутылке, в номере гостиницы, в архиве дедушки), удалось перечитать со времен изобретения книго­печатания...

Конечно, такая форма непроста для восприятия — очень уж своеобразно взаимодействуют автор и его герои, но кого в наши дни удивишь сложностью художественных про­екций? И кого обвинишь в переусложнениях, не рискуя впасть в откровенную рептильность?

Поэтому углубимся в суть дела, и, как бы странно ни выглядела проекция, сотворенная Пеном, попробуем про­вести кое-какую реконструкцию исходного романа.

2

Насколько я понял, “Таймкипер” вводит нас в мир не столь уж отдаленного будущего. Перед нами конец XXI или начало XXII века. Мы попадаем в эпоху, где все производ­ство ведется машинами или, точнее, разумными (пожалуй, сверхразумными!) элементами техносферы. Интеллектроны — так Пен называет универсальные блоки управления — умеют и делают все. Они контролируют добычу полезных ископаемых и энергии, работу интегрированных техно­логических систем, транспорта и связи. Интеллектроны обладают колоссальным быстродействием, что-то около квинтиллиона операций в секунду, и чудовищно емкой кол­лективизированной памятью.

Жилище человека стало какой-то разумной капсулой. Персональный интеллектрон выполнит едва ли не любой ваш заказ. Он поможет выбрать и даже изготовить но­вейший унимобиль (по терминологии Пена, это универсаль­ное транспортное средство для перемещения в трех средах). Он способен приготовить блюдо по рецепту повара древнекитайского императора. Он может погрузить вас в самую невероятную фантпрограмму, может практически мгновенно доставить и систематизировать любую существующую на планете информацию, обучить вас самым экзотическим пре­мудростям — от талмуда до физики планкеонного синтеза.

Все это хорошо, но главное впереди.

Интеллектроны работают по собственным, постоянно ус­ложняющимся программам. Они управляют не только производством сырья и вещей, энергии и пищи, но и производством идей. Так называемые эвроматы (творческие подсистемы интеллектронных сетей) успешно решают оригинальные задачи — от частных технологических разра­боток до создания космологических моделей, от алгоритмов смены запахов в вашем доме до генерации ветвящихся фантпрограмм, своеобразного синтетического искусства этой эпохи. Информация с постоянно улучшающихся техносенсорных систем планеты (электромагнитных, гравита­ционных, молекулярных и прочих анализаторов) непрерыв­но перерабатывается эвроматами во все более совершенные и экономичные модели реальности, а эвроматы, в свою оче­редь, непрерывно совершенствуются. В результате, невооб­разимыми темпами нарастает поток новых знаний, поток открытий и изобретений, которые предельно быстро внедря­ются в практику.

На первый взгляд мир “Таймкипера” — нехитрый вариант техницизированного рая. Но не забудьте, что вся­кая контора с вывеской “Рай” заведомо не соответствует своему названию —можете смело считать ее очередной выдумкой талантливого рекламного агента. И не ошибетесь.

3

Пен сразу дает почувствовать, что воображаемый автор “Таймкипера” — отнюдь не технофанат. В тщательно обрисованном им мире вполне хватает проблем.

Приятно узнать, что человечество в “Таймкипере” ус­пешно преодолело многие пороги эволюции, прежде всего военный и экологический. Создана планетарная хозяйствен­ная система, весьма эффективная благодаря повсеместному внедрению роботов и безотходного производства, благодаря многоуровневой оптимизации в сферах распределения, пот­ребления и воспроизводства. В дело идет едва ли не каждая молекула. Голод и бездомность превратились в расплывча­тые тени безобразно неразумного прошлого.

Сельского хозяйства в традиционном смысле практически нет, любой продукт с заданными вкусовыми качествами синтезируется на огромных биопищевых комбинатах из растений и микроорганизмов. Сеть мощных и надежных термоядерных станций с избытком покрывает энергетические потребности. Интенсивно осваивается прост­ранство Солнечной системы. Вот-вот войдут в строй новые, так называемые космологические реакторы, работающие в режиме синтеза элементарных частиц, то есть в условиях, воспроизводящих состояние ранней дозвездной Вселенной, и это откроет дорогу дальним экспедициям галактического масштаба.

Но за материализацию сказки пришлось недешево за­платить.

За несколько десятилетий до описываемых событий — вероятно, еще в начале XXI века — на планету надвинулась своеобразная информационная катастрофа. Пен (или, если угодно, Арт Прозоров!) имеет в виду веками нарастающее засорение интеллектуальной среды, ноосферы, которое приняло взрывообразный характер в XX веке с его неконт­ролируемым производством и потреблением информации, с его упором на рекламу любой ценой — от минутного телеролика о “чудесном” стиральном порошке до много­летних широковещательных политических кампаний. Рек­лама, считает воображаемый Прозоров (и, разумеется, вполне реальный Пен), была неплохим двигателем прогрес­са — в той степени, в какой обеспечивала широкие круги населения сведениями о новинках, будь то оригинальный автомобиль или свежая социологическая идея. Но постепен­но специалисты по рекламе стали все больше увлекаться ее экономическими аспектами — в прямом и переносном смыс­ле. Почти неприкрытая рекламная ложь обеспечивала фан­тастическую сверхприбыль от реализации вещей и идей.

Пен даже приводит воображаемую статистику, связан­ную с уровнем использования заведомо недоброкачествен­ной информации и тривиально графоманских дублей. Выясняется, что мы жили, видя истинное положение дел лишь на полпроцента... Эффектно и даже бьет по нервам! Не­трудно догадаться, сколь многого лишено существо с полуп­роцентным зрением.

Эта цифра хоть и взята с потолка, однако заставляет задуматься, как и всякий мастерский гротеск.

Примерно так же относится к ней и сам Пен, порица­ющий Прозорова за излишнюю горячность. Но автор вполне прав, считает Пен, когда удивляется тому, что мы вообще выжили, выжили, несмотря на то, что покупали шампунь, который в принципе не мог обладать рекламируемыми свой­ствами, голосовали за всеплощадно расхваливаемых политиков, чьи познания и способности не позволяли руко­водить даже мелким предприятием, читали и на все голоса обсуждали “выдвинутые” романы и поэмы, не имеющие никакого отношения к настоящей литературе...

Разумеется, в данных оценках Пен не столь уж оригина­лен. Засорение ноосферы давно уже служит предметом раз­нообразных дискуссий. Но голос Пена приятно услышать в этом хоре. Иногда именно талантливый солист доносит до нас смысл общеизвестной песни...

Но вернемся к сути конфликтов “Таймкипера”.

Интенсивное накопление информационных отходов приводит к заметной деградации культуры. Среди культуроидов распространяются своеобразные наследственные болезни, пандемии очередных мод грозят разрушить основы цивилизации. Пен цитирует Прозорова: “Мы захлебываемся смогом своей лжи!”

Катастрофа предотвращается лишь в связи с передачей эстафеты интеллектронам. Машинам вроде бы незачем врать. Они как бы создают систему мощных очистных соо­ружений, фильтруют информационный массив в планетар­ном масштабе. Интеллектроны способны дать оценку УД — уровня достоверности любого сообщения. В мире “Таймкипера” никто не запретит рекламировать ваши ме­муары о личных встречах с Данте или с инопланетянами, никто не откажет вам в рекламе средства для сохранения вечной молодости, но в обоих случаях ваши сообщения бу­дут сопровождаться нулем УД. Вы можете обещать наступ­ление рая земного через двадцать лет или через двадцать минут, можете, пользуясь самыми нелепыми выдумками, доказывать свое безусловное превосходство над окружа­ющими в умственном или сексуальном плане, но конец всему кладет обязательная оценка УД. Все сообщения с нулевым или очень близким к нулю уровнем достоверности расцениваются как развлекательные номера. Установлены даже призы имени Мюнхгаузена — планетарный, региональные, окружные и так далее...

В общем, в мире “Таймкипера” культура стала заметно прозрачней — еще бы не стать, когда враки прямо называ­ются враками, а плагиат в любой форме — плагиатом... Но отфильтрованная и вполне правдивая информация, ге­нерируемая эвроматами, стала потихоньку затапливать пла­нету. Надвигающаяся информкатастрофа приняла иной облик — объем новой информации и темп ее переработки просто вышли за рамки человеческих возможностей.

И тут в романе Прозорова начинает звучать мотив тоски по чему-то, навеки утраченному. Вообще говоря, “Таймкипер” — сугубо ностальгический роман, и в этом мы вынуждены целиком довериться Артуру Пену.

4

И, вправду, возникает вопрос: что, собственно, делать человеку в насквозь интеллектронном мире “Таймкипера”?

Мало того, что у человека из прозоровского (или пеновского?) будущего отобран черновой рутинный труд — это, как говорится, слава Богу, — но у него, в сущности, отобран и труд творческий. Эвроматы значительно лучше человека “работают” в науке и искусстве, лучше проектируют станки и унимобили, лучше следят за оптимизацией биосферы и собственным ускоренным развитием. А главное, принимают в единицу времени гораздо большее количество гораздо бо­лее обоснованных решений.

Так что же? Бродить по зеленому раю и пощипывать струны арфы, лелея возвышенные мысли? Выдвигать самые невероятные проекты? Кстати, о проектах — это, пожалуй­ста, сколько угодно. Каждый человек, распаленный легко доступной информацией и игрой собственного воображения, может предложить интеллектрону любой бред. Интеллектрон честно сделает из этого бреда нечто предельно близкое к реальности, вышелушит оттуда малейшие крупицы здра­вого смысла и любезно изложит человеку основные причины, по коим исходный проект не может быть реализо­ван в ближайшие сто лет. Если человек станет капризничать, домашний волшебник синтезирует для него превосходную фантпрограмму — сиди себе на здоровье в том смешном мире, который ты сам придумал. Владей, например, целым квазаром или переживай события своей нелепой, так и не написанной повести. Подлинность ощу­щений гарантирована, а заодно тебе деликатно внушается мысль о неполноценности твоей задумки... И впрямь — что знает человек о квазарах по сравнению с эвроматом? Разве может он создать хотя бы не слишком примитивную пародию на произведение искусства, творимого путем слож­нейшего интеллектронного синтеза?

Похоже, человеку не оставляют даже простенькой роли вечно обнадеженного прожектера. Его творческие заявки ак­куратно рассматриваются, но они обречены на отказ, зара­нее обречены — вот что страшно. Но, пожалуй, самое страшное в ином — человек, в общем-то, понимает, что создал систему, в которой он обречен на второстепенность. Он делает вид, что именно ему принадлежит решающее слово в определении перспектив планетарной эволюции, — актерствует, хотя и с явно убывающим энтузиазмом. Он чувствует, сто ни объем знаний, ни скорость мышления не позволяют ему конкурировать с интеллектронными комп­лексами. Его идеи не идут в ход вовсе не из-за предвзятости или особого коварства интеллектроники, а по объективней­шей причине безнадежной примитивности самих идей.

Основные силы и средства идут на развитие интеллектронов, именно они перехватывают эстафету земной цивилизации, определяют стратегию преобразования плане­тарной биосферы и расширения космической ойкумены. Фо­кус в том, что именно они, некогда примитивные вычислительные машины, руководят жизнью биосферы, включая сюда и человека, своего создателя. Земля превра­щается в огромный открытый зоопарк (хомопарк, по терминологии Пена), где люди содержатся в довольстве, лишенные изнурительных забот о хлебе насущном. Интеллектроны без особого напряжения (и раздражения!) снабжа­ют их качественной пищей, культурными программами, обеспечивают вполне комфортабельным жильем и транспор­том — чего же еще?

Можно сказать и так — человек добился своего.. Сначала он создавал хитроумные усилители мышц и органов чувств. Теперь он сотворил ментальные усилители — мощные интеллектронные мозги, вынесенные по отношению к нему как бы во внешнюю среду на некие обособленные молеку­лярные структуры. И стоит ли удивляться, что, усилившись до предела, человек оказался вице-хозяином Земли (хотел сказать: вице-царем природы, но испугался уймы прицокиваний, словно от удовольствия...). И перед ним за­маячил пренеприятный вопрос: а не сочтут ли интеллектроны — через год или пару столетий, — не сочтут ли они, что многомиллиардная популяция хомо сапиенс — экологичес­кое излишество, дурно влияющее на темпы прогресса?

Неужели очередная антиутопия?

Но Артур Пен достаточно опытен, чтобы понимать прос­тую вещь — в ответ на всякую прогностическую неизбеж­ность у нас принято предлагать как минимум десяток удоб­ных обходных путей. На всякое — пусть и архиглубокое — предчувствие фантаста наш мир насылает легион трезво мыслящих реалистов, и игра всегда идет в одни ворота. Сборная реалистов с удовольствием считает забитые ими голы и только много позже обнаруживает, что били действительно в одни, причем именно в свои ворота...

5

Концентрированная подача фона, на котором разверты­вается действие “Таймкипера”, не слишком приятна, словно с живой плоти романа сдирается кожа в виде краткого науч­но-популярного очерка. Утешимся тем, что роман все-таки воображаемый, чего, конечно, не скажешь о содранной ко­же.

Лично на меня фон произвел сильное впечатление, ибо ситуация интеллектронной гегемонии не кажется мне ни слишком нереальной, ни слишком отдаленной. А один из персонажей Прозоровского романа высказывается еще жест­че, считая создавшееся положение вполне естественным.

Человечество, полагает он, уже давно начало выводить мозг в окружающую среду. Первые попытки такого рода — стандартные орудия труда и могильники как опредмеченные носители определенных идей, если угодно, овеществленная внешняя память, кодовым ключом к которой служило риту­альное действо. Позже возникли наскальная живопись и письменность, выступавшие одновременно и как средства общения, — это уже несомненные элементы внешней памяти. Далее разрабатывались все более емкие и эко­номичные коды, появились механические, электрические и оптические преобразователи, способные более или менее ав­тономно функционировать на основе этих кодов. Наконец, были созданы интеллектроны, функционирующие, в сущности, эффективней человеческого мозга и по праву претен­дующие на свое место под солнцем.

Противопоставление человека и интеллектронно-роботной системы и куча связанных с этим конфликтов основаны на примитивной ошибке, утверждает он, попросту — на переоценке роли индивида. Человек ни в биологическом, ни в культурном отношении не является автономной единицей человечества. Таковая единица — социальный организм, способный к самовоспроизводству, к сохранению и развитию созданных им культурных структур. Это видно на примере древнего охотничьего племени, это отчетливо проявляется и в более сложных обществах. Человек всегда познавал мир, эксплуатируя “внешний мозг”, прежде всего — мозги своих ближних, разнообразных специалистов и специализирован­ных коллективов, которые, кстати, в том или ином смысле обычно доминировали в обществе. Если в силу ряда причин самым эффективным “внешним мозгом” оказались интел­лектроны, если они стали играть ведущие роли в социаль­ных организмах именно в силу своей эффективности, то какого черта мы недовольны?

6

Именно так: “...какого черта мы недовольны?”

Изложенные рассуждения принадлежат главному герою воображаемого романа — некоему Таймкиперу, шефу Му­зея Времени. Таймкипер — прозвище (разумеется, не имя!), вероятно, что-то вроде иронической “взрослой дразнилки”, ибо кого всерьез назовешь Хранителем (или даже Хозяином) Времени.

В Прозоровском мире все желающие могут состоять на службе — в должности смотрителя чего-нибудь или даже наладчика интеллектроники, но никому не приходится перерабатывать, а по нынешним меркам, пожалуй, и вооб­ще работать... Такова и деятельность Таймкипера. Он имеет свободный доступ к архивам Музея, к новейшим экс­периментальным установкам, но по-настоящему за состо­янием этого любопытнейшего учреждения следят лучшие интеллектроны планеты, и, разумеется, все текущее обслуживание полностью автоматизировано.

Музей Времени — это крупнейший исследовательский комплекс, занимающийся историей и прогностикой. Любой человек может погрузиться здесь в интересующее его время, и выбранная эпоха синтезируется в фантпрограмму на осно­ве новейших данных. Воздействие на все органы чувств и непосредственно на некоторые центры мозга создает полней­шую иллюзию присутствия в том или ином завтра или вчера.

Кроме того, хроновизионные эвроматы умеют синтезировать весьма убедительные варианты истории, разыгрывать модели будущего, которое мы имели бы, ска­жем, в результате победы Наполеона под Ватерлоо или поражения Карла Мартелла под Пуатье. Надо полагать, че­ловек, окунувшийся в вариантную историю, начинает воспринимать настоящее — реальное настоящее! — как один из элементов обширнейшего спектра миров, которые вполне могли бы существовать при несколько иных сте­чениях обстоятельств. Многовариантно воспринимается теперь и будущее. Предопределенные пути человечества, которые однозначно пытались вычерчивать когорты проро­чески настроенных утопистов, и антиутопистов, теряют смысл. И прогноз развития цивилизации становится не предвидением чего-то неизбежного, а своеобразным программированием будущего, проблемой осознанного и активного выбора среди многих возможностей. Во всем этом кроется новый, более высокий уровень понимания реаль­ности, уровень, вряд ли полностью доступный нашему сов­ременному восприятию.

Именно в такой обстановке непрерывных и внешне бес­смысленных блужданий по разным временам и мирам и живет Таймкипер. Живет, почти не покидая Музея, живет одиноко, ибо его более разумные сограждане предпочитают заказывать программы Музея, не выходя из дому — по индиканалу.

Вообще-то блуждания по иным вариантам реальности не вполне безопасны. Далекие вариантные рывки испытывают психику человека на разрыв. Можно как бы застрять в фантпрограмме, нарушив связи с реальным миром, попросту говоря, сойти с ума. Поэтому во всех индиканалах соблюда­ется жесткое ограничение на дальность варианта, допуска­ются лишь достаточно безопасные (так называемые субреальные) путешествия и иные миры прошлого и будущего. Лишь это гарантирует восстановление нормального мировосприятия после выхода из программы. Но в самом Музее уйти от контроля не так уж трудно, и этим постоян­но пользуется Таймкипер.

Прозоров дает понять, что увлечение вариантными путешествиями сродни наркомании, и в этом смысле Хранитель Времени — законченный наркофант. Сильная психика спасает его пока от полного распада, но из каждого очередного погружения в иные миры он возвращается все более разбитым и опустошенным.

Странный и весьма неприятный тип, этот шеф Музея Времени, растерявший некогда хорошую семью, пренебрега­ющий общественными связями. Он зло высмеивает эн­тузиастов, которые призывают его поддерживать движение по расширению рациона питания людей за счет некоторых натуральных продуктов. Он буквально сморкается в подне­сенную ему на подпись петицию. “Если б с этой вашей колбасой из натуральной дичины да скоротать вечерок в баре XX века, — заявляет он, — я бы, конечно, выступил. Я бы зубами перегрыз всю проклятую интеллектронику ради колбасы...”

Таймкипер откровенно юродствует, а к нему идут, обижаются, но идут — все-таки он рекордсмен по пребы­ванию в иных вариантах истории, и магический ореол выда­ющейся личности окружает его. Но обращаются все реже, поскольку он все сильнее погружается в вариантные блуж­дания, еще более дальние и опасные.

Были случаи, когда Таймкипера спасало только своевре­менное вмешательство психореанимационных эвроматов. Его многократно и деликатно предупреждали, его мозг под­вергали глубокому зондированию, чтобы погасить очаг опас­ного поведения или хотя бы выяснить цель, с которой Хранитель Времени покушается на свое здоровье, подавая дурной пример окружающим. Но все безуспешно.

По нынешним временам, ему не то что не доверили бы должность планетарного масштаба, но и непременно загнали бы на принудительное лечение. Однако мир Таймкипера слишком уверен в себе, слишком защищен сверхскорост­ными блокировочными реакциями интеллектроники, чтобы бояться какого-то одиночки. Более того, подчеркивает Пен, этой разумной системе даже интересно изучать человече­ское поведение в экстремальных условиях, уточнять резер­вы психики, загнанной на грань помешательства.

Но не будем забывать, что айсберг демонстрирует над поверхностью воды десятую долю своего объема. Главное в Таймкипере — «подводная часть», и она становится видна лишь постепенно, она начинает как бы просвечивать сквозь мутные слои естественного отторжения, которые испытыва­ем мы относительно каждого, систематически и намеренно преступающего грань субреальности.

7

Лишь к концу романа, утверждает Пен, начинаешь понимать, что Таймкипер, истинный и кажущийся, — со­вершенно разные люди, что несчастный наркофант, ба­лансирующий на грани социальной изоляции и обычного помешательства, — личность в высшей степени незауряд­ная. Он играет какую-то сложную роль, непонятную для окружающих, и, пожалуй, не вполне ясную для него самого. Но у Хранителя Времени есть цель, и именно эта цель наполняет смыслом его внешне безалаберную жизнь.

Дело в том, что Таймкипер ищет Ошибку. Ошибку, совершив которую, люди стали шаг за шагом отступать на вторые роли.

Он очень быстро нащупал критический момент, когда решалась судьба исследований по преобразованию мозга, когда была предложена инженерно-генетическая программа создания особой надкорочной области — гиперкортекса. В рамках этой программы человек должен был обрести каче­ства, выходящие за границы качеств обычного разума. Кое-что было неплохо спрогнозировано с помощью первых поко­лений интеллектронов. Выяснилось, например, что новый вид человека (его называли суперсапом, гиперменталом — по-всякому...) сможет выдержать серьезную конкуренцию с эвроматами в смысле выработки моделей и принятия решений. Но, конечно, целостная картина гиперментальной эволюции была слишком сложна для панорамного прогноза, и серьезные опасения оставались.

Десять миллиардов человек не переделаешь по мано­вению волшебной палочки, утверждали тогда умнейшие из умных. На реконструкцию всего человечества уйдут века, и в этой глобальной операции сгорят многие поколения. На людей обрушится невиданный комплекс неполноценности. Человек сегодняшний почувствует свою катастрофическую умственную малость перед человеком завтрашним, увидит себя лишь рядовым звеном уходящей в неведомые выси эволюции. Мудрые пророки особенно упирали на то, что первые же поколения суперсапов, дорвавшись до программы хомореконструкции, перекрутят ее по-своему, вероятней всего, совершенно непонятным для обычных людей образом. В итоге на верхнем этаже планетарной биосферы возникнет быстро расширяющийся видовой спектр, и не ясно, удастся ли найти принципы равновесия в отношениях людей с ко­лоссальным ментальным перепадом. Так почему бы, вопро­шали пророки, не пожить нам просто и спокойно, пользуясь благами, которые несет ускоренное развитие интеллект­роники? Стоит ли делить эти блага с непредсказуемыми творениями нашей фантазии?

В бой вступили ведущие специалисты по эвросистемам. Стоит ли загонять огромные средства в усиление индивиду­ального мозга, которому все равно не угнаться за темпами развития интеллектроники, спрашивали они. Когда-нибудь потом, в далеком и, безусловно, светлом будущем, когда мы уверенно освоим пространства межзвездных масштабов, можно будет и поэкспериментировать — создать на одной из планет какие-то популяции гиперменталов и посмотреть, что из этого выйдет...

Так вот, трагедия Таймкипера заключалась именно в том, что он не знал — Ошибка это или Великое Прозрение. Его интуиции, его жалкой человеческой интуиции стало неуютно в великолепно слаженном интеллектронном мире, и он начал прорываться в иные варианты истории — в те, где умнейшие из умных не взяли верх над кучкой отча­явшихся инженеров-генетиков, где удалось создать суперса­па, и это пустило цивилизацию по принципиально иному пути.

Трагедия Таймкипера усиливалась тем, что он не имел никаких гарантий относительно точности вариантов, кото­рые он разыгрывал в своих фантпрограммах. Он вовсе не был уверен, что интеллектроны Музея не затеяли с ним какую-то дурацкую игру. Потому что прогноз, связанный с программой хомореконструкции, во всех вариантах получа­ется мрачноватым и безрадостным. Таймкипер был близок к сумасшествию, когда представлял себе, что интеллектроны издеваются над ним так же, как он издевался над деле­гацией почтенных сопланетников, боровшихся за натураль­ную колбасу. И тогда он бился лбом о, казалось бы, безвы­ходную клетку времени и бросался в отчаянные приклю­чения, насыщая свои фантпрограммы черт знает чем — такой мерзостью, на фоне которой меркли пресловутые ужасы XX века...

8

И все-таки Таймкипер первым проник в суть наступаю­щей эпохи. Он понял, что начиная с какого-то момента планетарная интеллектроника обрела собственные цели. И этими целями окрасилась выдаваемая информация, в объективность и беспристрастность которой люди верили, как некогда в Бога, даже сильней. Ибо глубже всего мы способны уверовать в то, что не является предметом веры, что преподносится как сухая и строго выводимая научная истина. Модулированный танец световых импульсов и ве­щание интеллектронных речевых синтезаторов заводят куда дальше, чем шаманская пляска или окутанный органным облаком латинский речитатив.

Мудрецы, насмерть сражавшиеся с программой хоморе­конструкции, как-то не обратили внимания, что против их прогнозов не выдвигалось ни одного аргумента, подтверж­денного детальным проигрыванием на интеллектронике пос­ледних поколений. Наука, базирующаяся на результатах интеллектронной обработки, была почти стопроцентно на их стороне, и это настолько льстило самолюбию, что в его бескислородной среде мгновенно гасли искорки насторожен­ности. Мудрейшие из мудрых так и не осознали, что доверя­ют свою судьбу конкурирующей цивилизации, отнюдь не озлобленной на людей, но просто принципиально иной в своей организации, своих носителях, своих целях. Тонко разыгранный бунт того, что казалось подручными вычислительными средствами, приводит Таймкипера в почти невменяемое состояние. И он мечется по залам Му­зея, переполненный своим открытием. За этим занятием его и застает комиссия, пришедшая проверить работу важного учреждения. Забавно, что проверочные комиссии перешли по наследству в эту, в сущности, безработную эпоху...

В момент высокого посещения Таймкипер вдруг осознает — прав был один из философов-неудачников переломного периода, некто Урсул Гоу, тщательно преданный анафеме и должным образом забытый. Главная книга Гоу “Наука как миф” вызвала в свое время бурю негодования — сначала не столько за взрывные общие тезисы, сколько за открытую поддержку программ хомореконструкции. Но позже ему припомнили каждое слово.

Еще бы! Ведь Гоу утверждал, что религии соответствует мышление, танцующее от печки прошлого, науке — от настоящего, но ни та, ни другая система мышления непригодна для стратегического прогноза. Религия опрокидывала на будущее идеализированные исторические конструкции, призывая проникнуть как можно глубже в изначальный, и, безусловно, великолепный замысел Творца. На смену ей явилась крайне самонадеянная наука, объявившая образцом день сегодняшний, расщепившая прошлое на отдельные звенья эволюции, на некую последо­вательность настоящих. Отсюда берет начало идея предвычисленного (так сказать, научно обоснованного!) прогрес­са. Но это бред, настаивал Гоу, что таким путем можно построить достаточно достоверную картину будущего, мож­но высветить всю стрелу прогресса — от галечных орудий до покорения далеких галактик. Это не просто бред, поигрывал Гоу своим любимым словечком, это опаснейший из всех возможных бредов, ибо сама наука показывает, что более сложные системы не моделируются более простыми. Поэто­му прогрессивное будущее нельзя представить панорамой чисто научных экстраполяции. Пора, наконец, понять, что, натужно прорываясь в будущее на хребте науки, мы неза­метно сделаем прогностические средства сложнее нас самих, и в результате будущее окажется за ними, а не за нами. Надо отбросить миф о предвычисленности нашего пути — только шаги учат ходить, и только активное конст­руирование гиперментального человека позволит нам начать реальную разведку далекого будущего. Мы выйдем на новый автоэволюционный уровень мышления, ориентированный не на общепринятые образцы прошлого и настоящего, а на варианты будущего. Но между будущим и нами не должны стоять слишком сильные интеллектронные посредники, ибо всякий посредник, развивающийся в режиме наибольшего благоприятствования, со временем обходит клиента. Таков открытый мною принцип медиаторного опережения, вещал Гоу, и если мы не хотим превратиться в биологический довесок к интеллектронной цивилизации, нам надо немед­ленно приступать к собственным преобразованиям...

И вот в самый неподходящий момент — перед лицом комиссии — Таймкипера осеняет правотой полузабытого Гоу. Вся эта вроде бы ахинея насчет автоэволюционного мышления, идущего на смену научному, вдруг выстраивает­ся перед ним в четкий образ — образ вряд ли поправимой Ошибки. И вместо того, чтобы немедленно ублажить контролеров демонстрацией Музейных чудес, Таймкипер нагло предлагает председателю комиссии назвать Музей именем великого Урсула Гоу. Надо ли пояснять, что комиссия уда­ляется в полном составе, дабы сочинить ходатайство о поме­щений допрыгавшегося наркофанта в соответствующую ему умственному состоянию изоляцию...

Так крупно и явно Таймкипер срывается впервые — он сразу понимает, что его ждет, и бросается вдогонку. Он успевает сыграть перед контролерами роль парня-немного-не-в-себе, однако веселого и абсолютно безобидного. Дело кончается выговором и перемирием.

Тут-то и всплывает явный смысл эпиграфа, заимство­ванного Прозоровым из “Записок сумасшедшего” Льва То­лстого: “Я не высказался, потому что боюсь сумасшедшего дома; боюсь, что там мне помешают делать мое сумасшед­шее дело”.

Ну а потом Таймкипер ухмыляется вслед умиротворен­ной комиссии и преспокойно идет к пульту интеллектрона, чтобы разыграть модель будущего с иной вложенной целью. И он медленно погружается в фантпрограмму, превращаю­щую его в суперсапа, способного видеть Вселенную в иных, недоступных нам проекциях.

Здесь, подчеркивает Пен, автор “Таймкипера” проявля­ет немалое мастерство — читатель так и не может понять, действительно ли последняя глава описывает какую-то особо опасную фантпрограмму, откуда герою нет возврата, или мы попадаем во вполне реальный мир будущего, лишенный интеллектронной доминации, в мир людей, снова перех­вативших лидерство, уходящих в гиперментальную эво­люцию с ее иными горизонтами и трагедиями иных масшта­бов. Насколько я понимаю Пена, на этой неопределенной ноте воображаемый роман завершается.

9

Если кому-то захочется воспринять пеновскую сюжет­ную идею буквально, он сразу обратит внимание, что рецензия далеко не восторженная. Это и понятно — все-таки Прозоров во многом оппозиция своему творцу, точнее, эволюционно иное Я Артура Пена, его эговариация. И слов­но бы материализовав иной свой вариант в какой-то слож­ной фантпрограмме, Пен храбро вступает с ним в спор.

Прежде всего, говорит он, стоит обратить внимание на странную логику автора “Таймкипера”. Не очень-то верится, что критики программы хомореконструкции, кото­рых сам Прозоров называет умнейшими из умных, так уж испугались бы трудностей межвидового взаимодействия. Не­правдоподобно, чтобы наша цивилизация продвигалась по одной-единственной линии, и все проблемы сводились к вы­бору между ускоренным развитием интеллектроники и че­ловеческого мозга. Наверняка XXI век привнесет много но­вого в решение такой сверхзадачи, как контакт с цивилизациями внеземными. Прозоров сам подчеркивает важную роль идей Контакта в переориентации земной тех­нологии и политики, но почему-то не обращает внимания на очевидные последствия соответствующих теоретических разработок (не говоря уж о последствиях приема инопланет­ного Сигнала или непосредственной встречи с инопланетя­нами!). Между тем сама мысль о Контакте абсурдна, если мы не рассчитываем на взаимоприемлемые отношения с существами принципиально иного типа — не только по умственным данным, но и по биологической конституции. Я уверен, говорит Пен, что идеи оптимального космического Контакта непременно должны проецироваться на внутричеловеческие отношения, в том числе на отношения обычных людей и гиперменталов, и эти идеи так или иначе составят серьезную основу для общей теории хомореконструкции. Существенный недостаток прозоровской панорамы будущего — именно в нестыковке интеллектронной, контактной и гиперментальной линий эволюции.

Вероятно, Пен прав, но я допустил бы и иную возмож­ность. А вдруг именно отмеченная нестыковка и послужила толчком к возникновению мира “Таймкипера”? Вдруг имен­но одностороннее увлечение внутриземными проблемами развития интеллектроники и человеческого мозга стало причиной Ошибки, и Прозоров попытался дать нам более или менее зашифрованный урок на тему опасностей, заклю­ченных в излишней интроверсивности целей, в ослаблении интереса к внешним поискам? Боюсь, в этом пункте писа­тель Арт Прозоров оказался более дальновидной эго-вариацией критика Артура Пена, бунтарем, слегка перехитрившим своего творца...

Соотнося серьезность намерений с сюжетом прозоровско­го романа, продолжает Пен, нельзя не удивиться явной наивности автора. Неужели мир, знакомый с теорией Гоу — пусть и трижды поруганного, — попался бы в такую эле­ментарную ловушку? Философа можно привязать к позор­ному столбу и даже возвести на костер, но это не мешает вкушать плоды его размышлений и извлекать из его неприличных выпадов общеполезные уроки. И, надо пола­гать, идеи медиаторного опережения непременно сыграли бы свою роль, не дожидаясь появления Таймкипера.

Единственное логичное объяснение этому Пен видит в следующем. Прозоровский Урсул Гоу, утверждает он, нере­ален — это выдумка Таймкипера, в лучшем случае — персонаж одной из вариантных фантпрограмм. Таймкиперу попросту не на кого опереться в своем мире, и он ищет авторитет, способный своим общепризнанным весом или хотя бы сугубо скандальной славой поддержать его собствен­ное открытие. В каждом из нас сидит маленький, слегка замаскированный схоласт, мечтающий о своем Аристотеле...

Комиссия сбегает из Музея вовсе не из неприязни к реальному философу-оппозиционеру, а испугавшись Таймкипера, который бредит каким-то неизвестным му­чеником науки. Члены комиссии решили, что шеф Музея попросту застрял в некой фантреальности (где, быть может, и есть какой-то Гоу!), застрял и теперь нуждается в срочной помощи психореаниматоров. Догнав у порога и разыграв перед ними отречение от Гоу, Таймкипер окончательно убеждает их в своей ненормальности... Теперь он обречен, и ему нет иного пути, кроме необратимого соскальзывания в иной вариант будущего, в фантпрограмму, моделирующую царствие гиперменталов...

“Но не слишком ли сильная маскировка? Стоит ли под­вергать детективные способности читателя столь напряжен­ным испытаниям?” — вопрошает Пен... Не могу не признаться, что в свое время эти вопросы показались мне парой искренних крокодиловых слез. Право же, Артур Пен, по-отечески заботящийся о перегрузке читателя и прозрач­ности чей-то фантастики, — это неповторимое зрелище...

10

Не знаю как кому, а мне воображаемый Урсул Гоу нравится меньше реального. Возможно, нашему маленькому внутреннему схоласту свойственно мечтать о своем, Аристотеле и даже активно творить своего Аристотеля... Но симпатия к непризнанным гениям — несомненно, наше врожденное качество, одно из лучших проявлений того, что Пен именует эговариабельностью. Разумеется, трудно пред­положить, что Гоу или Таймкипер являют собой пророков-спасителей, способных самолично увести человечество на более разумные пути ценой собственного распятия. Но в любом случае хочется верить в реальность тех, кто застав­ляет нас думать по-новому, — без них мы и вправду лише­ны будущего...

Лишь в самом конце своей рецензии Пен источает ску­пую похвалу. Ему понравилась идея медиаторного опере­жения. Он даже склонен считать, что здесь сокрыт какой-то до сих пор не осознанный и весьма общий принцип эво­люции.

Действительно, вспомните, например, историю развития живой материи или хотя бы историю отношений родовой аристократии с коммерческими кругами, и вы поймете, что мысль Прозорова (Таймкипера, Гоу...) об опережающем развитии посредника связана не только с взаимодействием человека и интеллектроники. Чем лучше осуществляются посреднические функции, тем больше оснований для совер­шенствования посредника. Но чем активней он совершенст­вуется, тем больше приносит пользы. Такое усиление обрат­ной связью обеспечивает колоссальные эволюционные рывки — в сущности, революции! — именно для пос­редника, и со временем он может выйти из-под контроля пользователя и даже поменяться с ним местами.

В конце концов, интеллектронный робот, стоящий между нами и далекими звездами, между нами и станком, выпу­скающим подшипники, между нами и ядерным энергобло­ком, робот, включенный в разветвленную иерархию себе подобных — управляющих, конструирующих, силовых, —-такой робот рано или поздно станет для нас представителем особой цивилизации, с которой мы находимся в тесном и жизненно важном контакте, если угодно — в партнерстве, в определенной степени равноправном. Однако равноправие в такой ситуации — понятие тонкое и непостоянное. До сих пор мы обычно понимали дело так, что всегда будем ве­дущим звеном подобного контакта, всегда — независимо от темпов эволюции и реально достигнутого уровня сложности. Но разве это не заблуждение, не очевидный антропоцентристский шовинизм?

В общем, идея медиаторного опережения нравится Пену, но для ее формулировки хватило бы и небольшого рассказа, полагает он. При чем тут роман? Лишь она, эта идея, и сохранит “Таймкипер” в истории культуры, смело заверяет нас Пен.

И поневоле думаешь, как несложно быть смелым в самооценке, когда твое Я расщеплено на многие персонажи хитро построенного произведения, когда ты достиг некоего максимума эговариабельности...

11

До сих пор я говорил о вещах сравнительно простых. Не так уж трудно пересказать сюжет несуществующего романа и тем более — идеи реальной рецензии. Гораздо трудней понять, почему этот роман так и не был написан, почему Пен все-таки остановился на лаконичной рецензионной форме.

Говорят так: Пен предчувствовал близкий конец, угады­вал его каким-то шестым или десятым чувством, присущим поэтам всех веков. Попросту — он спешил, спешил так, что спрессовал множество интересных идей в небольшом эссе, коего — в должной развертке! — вполне хватило бы на добрую дюжину обычных романов.

Конечно, результат пророчества тяготеет к пророку — это известно со времен Кассандры. Будущее по-своему расп­лачивается с теми, кто пытается вступить в него раньше других. Оно шлет сигнал опасности, но обычно запоздалый и не более предупредительный, чем гудок налетающего экс­пресса, уже коснувшегося бампером своей жертвы.

Я не очень-то верю в гипотезу спешки и мистику пред­чувствия конца. Артур Пен вел на редкость размеренную жизнь, и его гибель при попытке отрегулировать персональ­ный компьютер — чистейшая случайность. Глупая случай­ность. Разумеется, ему, малосведущему в операциях такого рода, вряд ли следовало лезть во включенную схему. Но стоит ли впрыскивать в эту печальную историю порцию мистического тумана, намекая на некую таинственную месть компьютеров за негативное отношение Пена к их далеким потомкам. Это недурственный сюжет для нео­готического романа (представьте броский заголовок: “Смерть Артура Пена”), но не предмет серьезных обсуж­дений. Тем более смешны мелькнувшие кое-где высказы­вания, дескать, Пен злонамеренно разгласил главную эво­люционную тайну киберсистемы, и с ним расправились, как с предателем... Ерунда! Нет ничего ошибочней считать Пена противником развития того, что он называет интеллект­роникой. Напротив, Артура Пена следовало бы назвать бар­дом ее великого будущего. Разве не он оказался некогда в числе первых, кому пришла в голову идея рассматривать компьютеры с автономной сенсомоторикой и энергетикой как формы особой жизни, зародившейся на нашей планете и способной эволюционизировать до сверхсложного уровня? Разве не Пен высмеивал всевозможные жесткие правила робототехники, называя их правилами селекции рабов? Но дело не в отдельных примерах — их много, достаточно много, чтобы будущие интеллектроны позаботились о до­стойном памятнике Артуру Пену в галерее своих творцов.

Так что главное, о чем хотел поведать нам Пен, вовсе не связано с какой-то тонкой проповедью человеко-машинного антагонизма. Основная метафора его рассказа-рецензии направлена совсем на иное.

12

Обратите внимание вот на что — заветная идея медиаторного опережения развернута Пеном во всей струк­туре его произведения. Ведь писатель, ученый, вообще тво­рец — это типичный медиатор. Читатель, желающий разв­лечься на досуге легким детективным романом, зачастую уверен, что романист выступает лишь пассивным пос­редником между ним и материалами какого-то уголовного дела. Отнюдь! Автор детектива может, напротив, создать довольно стойкое отвращение к преступлениям. Очень часто автор всего лишь полезный человечек, способный доставить утомленному заботами читателю вечерок необременитель­ных умственных развлечений. Но в большинстве случаев более простой системой оказывается читатель, которого ув­лекают на весьма неожиданные пути. И, разумеется, чем серьезней литература, тем вероятней эффект увлечения.

Урсул Гоу, реальный или воображаемый посредник, ув­лекает Таймкипера, Таймкипер — Прозорова, более того, Пен умело делает вид, что кое в чем Прозоров увлекает и его самого... Иными словами, все мы — цепочка взаимоув­лечений, все мы друг другу творцы и посредники...

Меня не покидает ощущение, что и я увлечен Артуром Пеном на какой-то особый путь, что его явно превосходя­щая сложность оказала влияние на мои цели. Уже оказала! Ощущения уводят меня еще дальше — не сотворил ли я сам некоего превзошедшего меня посредника?..

Откровенно говоря, принимая заказ на эту рецензию, я замышлял немного поиздеваться над переусложнениями формы, характерными для писателей пеновского типа. И вдруг понял — расхотелось. Как-то не тянет оказаться в положении рептилии, иронизирующей по поводу утончен­ности приматов.

Но все-таки, при всем своем уважении к идее медиатор­ного опережения, ловко подставленной автором под лучи читательского внимания, хочу выделить то, что считаю главным достижением Пена. Прогресс достигается ценой на­растающих забот опасностей, ценой нарастающего риска, и нет таких глубин человека, до которых этот прогресс не дотянулся бы. По-моему, именно об этом хотел сказать Артур Пен.

Не столь уж давно риск не выводил нас за границы племенного охотничьего ареала или за угодья земледельче­ской общины. Постепенно эти границы раздвинулись до имперских масштабов. Теперь мы рискуем в масштабе пла­нетарном и даже космическом, ибо наша цивилизация уже осваивает пространство Солнечной системы, рискуем в мас­штабе общечеловеческом.

Риск, связанный с попыткой вырваться за рамки собст­венного вида, очень велик, его попросту не с чем сораз­мерить в нашей истории, кроме разве что нашего появления на древе земной эволюции. Но есть некая неизбежность в шагах такого рода. Ибо посредник — какой бы распрекрас­ной вспомогательной техникой он ни казался ныне — из слуги становится конкурентом, и мы, убоявшись своего рос­та в неизвестность, можем оказаться в положении султана, чья реальная власть ограничена личным гаремом.

Политика освобождения от забот ведет к довольно быст­рому освобождению от самой свободы. Вероятно, от соскаль­зывания в эту яму, глубокую, но замаскированную самыми привлекательными благами, и хочет спасти нас Артур Пен, спасти, угощая отрезвляюще горьким глотком будущего...


Минск, 1984