Заветное желание

       "Это состояние человека – самая пренеприятнейшая вещь на свете. Неизвестно когда оно возникнет, сколько продлится и к каким последствиям приведет. Страдают все, как во время пожара или наводнения от неожиданности, от неизвестности, от назойливого вопроса «ЗА ЧТО?». Самое мерзкое, что никогда никто не знает, случится ли ЭТО однажды или как расставание с очередным хитиновым панцирем будет периодически настигать тебя с неумолимой природной безжалостностью постоянно."
       

       

       - Я тебе так скажу, Иваныч, только ты не обижайся сразу, - коль чего не умеешь делать, так и браться нечего – Михалыч переставил банку со стола, оставшегося от старого кухонного гарнитура на капот вылизанного до первоначального блеска «Москвича-403», предусмотрительно подстелив при этом обтрёпанное полотенце. Здесь было светлее от солнечного луча, падающего сквозь открытую гаражную дверь. Сидоров тоскливо посмотрел на плавающий в банке свой улов.

       Полчаса назад он плюнул на неудачную затею, просидев на берегу со старой телескопичкой часа два и выловив под завершение маленькую серебристую рыбку. Пётр Иванович Сидоров, уже не надеявшийся на добычу и расстроенный тем, что поддался внезапному не ко времени обуявшему его порыву рыболовного азарта, решил отнести улов соседскому коту. По дороге домой он завернул в родной гаражный кооператив и, как всегда не прошёл мимо практически никогда не закрывающихся соседских ворот.
       - Ну какая же рыбалка в такую жару, да ещё в такое время?! Ты думаешь, она живая? - кивнул он в сторону банки с замершей, будто вслушивающейся в разговор, рыбёшкой смачно прикуренной сигаретой. – Это же килька недоеденная из поза-поза-позапрошлогодней банки. Точно тебе говорю. Я её вчера нашему бомжу Кольке отдал. Картошку старую перебирал, а она там как раз притаившаяся и лежала. Наверно в новогодней суматохе и завалилась. Срок годности вышел – ну не жрать же её самому! А просто так выкинуть жалко – вроде не вздувшаяся. Вот я её Кольке и отнёс. Ему-то это - как манна небесная. Гляди-ка: в аккурат даже по размеру подходит! – Михалыч смерил замасленными пальцами, обиженно повернувшуюся боком «кильку».
       - Да ну тебя! – Пётр Иванович махнул рукой и тоже обиженно отвернулся от банки, - Лишь бы потрепаться! Напиться, что-ли… Жаль пива холодненького нет, - он нащупал в кармане припрятанную на вечер чекушку, но вытащить её пока не решился.
       - А у меня – есть! – с достоинством произнёс Михалыч, - У меня, в моём гаражике всё есть!
       Сидоров молча утёр пот со лба и подсознательно облизнулся, терпеливо поддерживая мучительную паузу.
       - Это у тебя в гараже - одни банки пустые, да тряпьё ненужное. А у меня… - хозяин «гаражика» с шиком распахнул перед соседом, убитым неудачным днём, дверцу маленького холодильничка, - Есть всё! – утвердил Михалыч.
       По натуре он был мужиком не жадным, и Пётр Иванович окрылено перенёс взгляд с представших его взору аккуратно поставленных золотистых банок, подсвеченных мягким, завораживающим светом, на довольное, измазанное лицо местного умельца, которого гаражный автолюбительский народ называл просто «Миха».
       После короткой, но многозначительной паузы, Михалыч дал отмашку:
       - Наливай!
       Три часа спустя, переговорив почти обо всём и давно переступив невидимую черту алкогольного опьянения, за которой теряется контроль за временем, самозабвенно развалившись в обшарпанном кресле, Миха неожиданно спросил:
       - Ты баб любишь, а, Дон Петро?
       - В каком смысле?
       - А в прямом! Имеется на ентот счёт общественное мненьице, шо тот мужик, который не любит, и, что в особенности характерно для некоторых товарищей (грязный ноготь михиного толстого пальца упёрся в плечо гостя), не умеет ловить рыбу, и с женским полом ведёт себя, мягко выражаясь, но грубо говоря излишне скоромно. А ведь это, Петенька, прямо сложённый путь к женской, не побоюсь ентого словца, измене. Вот как ты думаешь, у твоей Люськи, дико извиняюсь, пахарь на стороне есть?
       - У тебя, Миша, язык, как у нашей дворничихи помело. Сколько я тебя знаю, всё ты либо под машиной валяешься, либо чушь какую-нибудь несёшь! На этот счёт у тебя никакого «мненьица» не припасено? – обиделся Сидоров.
       - Ладно, не злись, - примирительно пробасил Михалыч, смачно выпуская сигаретный дым,- Слушай, ежели нету тяги у вас с Люськой друг к дружке, а у тебя-то точно её нет, как я погляжу – так разбежались бы в разные стороны, да и дело с концом, а, Иваныч? – Миха хитро прищурил один глаз, толи от струйки дума, толи в ожидании откровений.
       
       Сидоров задумался. Отношения с Людмилой Васильевной напоминали ему застывшую базальтовую глыбу, которую не обойдёшь и не перепрыгнешь и не бросишь, как худой чемодан без ручки. Но ведь он же ещё не совсем… Да и Людка, тоже не старуха – на 3 года даже младше. Так чего ж они действительно похоронили свои интимные желания? Ну, раньше – понятно: маленький сын, ему нужна была цельная, дружная семья, безо всяких там отклонений в право и в лево. Да и общество было другое – по-социалистически пуританско-осуждающее. А сейчас? Всё это в прошлом. Живые ростки душевных связей между ним и супругой, как ему казалось, давно засохли. В итоге – вот она, незаметно наступившая свобода, а воспользоваться ей не позволяет выросшая вместе с годами всепоглощающая лень. Нет, Пётр Иванович, в смысле супружеской верности не был ангелом, и пару – тройку раз за всё время совместной жизни «налево» он всё-таки сходил. Но это было так, не серьёзно, чисто по-мужски без злого умысла.
       - Давай, Миш, лучше выпьем, - Сидоров, наконец, достал из кармана «вечернюю» чекушку.
       - Ладно, не хош – не отвечай, только я тебе так скажу, Иваныч: вместе надо жить, ежели тебя с другим человеком что-то сцепляет. Это как в машине: двигатель и коробка передач, а между ними – сцепление. Убери сцепление и что получится? Двигатель либо коробку разорвет, либо сам заглохнет. Вот и получается – без сцепления никуда. И ещё: не могут валы у двух разных агрегатов всё время вращаться с одной скоростью. НЕ МОГУТ! А ты отожми сцепление-то, да дай свободу обоим – пусть отдохнут друг от дружки, а в ентот момент скорость другую - р-р-раз, и, глядишь - машина-то с облегчением дальше и побежала. Я это дело так понимаю, - Михаил Михайлович залпом опрокинул в себя рюмку, крякнул и продолжил филосовствование:
       - Вот когда мы с моей Зинкой начинаем друг на друга ворчать невзначай, так безо всякого на то повода, я «сцепление» своё и отпускаю. Благо и средства позволяют, и есть с кем. Погуляю, покуражусь. Зинка, конечно же, в истерику впадает. До мордобоя даже доходит. Да, да! Однажды милицию на меня натравила, чуть до суда дело не дошло! Ну и вот. Собирает она после ентих ексцесов манатки, и к мамане своей во Владимир на месяц в отпуск «за свой счёт» (чего уж она там делает – не знаю, да и не хочу знать, «сцепление» то отпущено). Наотдыхаемся друг от дружки, потом я за ней на всех четырёх своих колёсах приползу на самой, что ни на есть первой передаче. Ну, конечно, сначала - мордоворот, потом - прощения, обещания – всё как положено в жизни. Так, глядишь, после ентой встряски такая у нас с ней «не разлей вода» получается, будто заново поженились! А у тебя?... Тьфу! Одно болото непролазное! – Миха заглотил очередную рюмку и в поисках закуски оглядел стол.
       - А скажи мне, Иваныч, у тебя какое-нибудь, ну пусть самое захудаленькое, заветное желание имеется? – он пошарил в ящиках стола, но ничего съестного там не обнаружил.
       Захмелевший Сидоров его не слушал, а погрузился в собственные, навеянные услышанным, размышления.
       - Я вот, к примеру, никогда рыбы сырой не ел, а иногда хочется попробовать – аж жуть! И сейчас вот, чувствую: во мне енто желание очень даже окрепло,- Михалыч поднялся и двинулся по направлению к банке с притаившейся «килькой». Нагнувшись к «аквариуму», он плотоядно заглянул рыбёхе прямо в глаза. «Килька» поёжилась и опустилась на дно банки.
       - Слышь, Иваныч, что говорю: отдай мне её, а? Ну хошь я тебе денег дам, только много не проси. Хошь, даже при тебе, безо всяких приготовлений употреблю!
       - Жену не отдам! – побагровел Сидоров.
       - Какую жену? Ту или эту? – Михалыч удивленно поднял с капота банку.
       - Никакую. Не отдам и всё! – парировал Пётр Иванович, поняв, что попал «не в тему».
       - А зачем тебе «никакая» жена? – не унимался Миха, - Жена должна быть «какая». Вот у меня Зинка…- он обвёл на себе руками мысленный Зинкин бюст пятого размера и соответствующий таз, - Во какая! А у тебя… - он поднял руку вверх, немного её там подержал, а потом с выдохом отчаяния опрокинул вниз, - Никакая!
       - Всё равно…ить…- не отдам! – заикаясь настоял на своём Сидоров и уткнулся головой в согнутый на столе локоть.
       - Да ладно, я твою Люську в гробу видел, у белых тапках. Я бы вот уловом твоим угостился бы. Закуски нету больше, а допить надо. Не охота в третий раз в ларёк бежать - перед Нюркой итак засветились, - Михалыч вновь взял в руки банку и внимательно оглядел её содержимое, - Понимает, зараза, что про неё гутарят. Без мозга, а туда же… Слышь, чего говорю, Иваныч? Умён не по размеру улов твой! Да не спи ты, я ещё про твоё заветное желание хочу вскользь послушать.
       - Угу, - только и смог ответить Пётр Иванович перед тем, как забыться тяжёлым и мутным алкоголическим сном.
       
       
       -:-


       Сидоров очнулся сразу, всем телом, от какого-то внутреннего толчка. С беспокойством сторожа, задремавшего было на посту на ещё не осознанный пока им срок и пропустившего что-то важное, огляделся. Всё было в принципе так, как он того смог неосознанно запомнить. А что в принципе могло измениться в Михиной берлоге? Разве что сам Миха – вальяжно, немного высокомерно и громко принимавший в своём «гаражике» незадачливого рыбака, теперь мирно похрапывал в любимом кресле, напоминая всем своим видом опустошённый мужской половой член, ещё не умерший, но смертельно измученный. Пётр Иванович потёр занемевшими руками виски – голова была тяжёлая, но почему-то не болела. «Странно, обычно всё по-другому» - отметил про себя Сидоров, и тут голографическими изображениями, стали проплывать в его сознании картинки привидевшегося сна. А снилась Сидорову сказка про Золотую Рыбку. И был он в этой сказке рыбаком, а Золотой Рыбкой была та самая «килька» которую он давеча имел неосторожность вытащить из протухшей от июля реки, и которую Миха чуть не съел. Пётр Иванович очнулся ещё раз и ещё раз огляделся по сторонам: банки со вчерашним уловом нигде не было. Память, как заржавевший паровоз, откатывала назад тяжёлый состав обрывков фраз, фрагментов разбавленных алкоголем действий и мыслей. Тщетно – судьба «золотой», исчезнувшей вместе с банкой, оставалась в неизвестности.
       - Да ты чо-о-о, сдурнел что ли? – первая членораздельная фраза, которую смог выпустить Миха вместе с ядовитой струёй выхлопа из своего нутра.
       - Какая килька? Отс-с-сань, а…
       - Ну вспомни, Михалыч, очень тебя прошу, ну ПОЖАЛУЙСТА! – причитал Сидоров, поочерёдно тряся хозяина то за левое свежезасаленное, то за правое непонятно во что одетое плечо. – Вон там, на капоте банка стояла, а в ней малёк такой серебристый. Ты ещё говорил: умная, зараза… Вспомни, а?..
       - Кильку не люблю, а умную, тем более не люблю. Ох, ё-ё-ё… - Миха попытался отделиться от спинки свого кожаного друга. «Друг» не захотел делиться и остался на время единым целым со своим боссом. Сидоров в отчаянии опустился рядом. Он с тоской думал о бесцельно прожитых годах, о прекрасном сне и своих фантазиях, об угрожающе близком безжалостном на расплату будущем.
       - Иди домой, Петь. Поздно уж… - Сидоров подпрыгнул от неожиданности. Прозвучавшая фраза была сказана Михой тихо четко и очень повелительно, так, как будто кто-то другой ворочал хмельными Михиными устами.
       - Дома она, у порога дома твоего,- добавил Михаил Михайлович всё также тихо, не открывая глаз и не отрывая головы от кресла.
       
       Сидоров не смог не поддаться этому внезапному гипнозу. Прибывая в состоянии задумчивой невесомости, равномерным не быстрым шагом он дошёл до своего подъезда.



       -:-


       - Ты где … где был? – голос Людмилы Васильевны, в начале грозный и непримиримый, вдруг сник как колесо напоровшееся на гвоздь. Сидоров со сталинской невозмутимостью не разуваясь прошёл на кухню. Что-то в нем изменилось, это не то чтобы было видно – это вошло, ворвалось в открывшуюся дверь вместе с её мужем (её МУЖЕМ – как давно она его так не называла?!), как сшибающий запах алкогольного перегара или больного желудка. Как рентгеновское излучение, ещё не причинившее ощутимого вреда, но уже вызвавшее смертельную тревогу ЭТО прошло сквозь Людмилу. «Вот и всё» - загорелась (в который раз за последний год?) лампочка где-то внутри. Ёкнуло где-то слева – лампочка горела непривычно красным цветом. И, конечно же, как раз вовремя, всплыл образ мамы-покойницы, в тот короткий миг между «где…» и «…где».
       - Я… Я все морги…
       - Пиво пил, - спокойно и уверенно, но без вызова сказал Пётр Иванович, глядя прямо и открыто в глаза Людмиле Васильевне.
Немая бесконечная сцена была прервана тихим стуком в дверь.
       - Мама сказала вам отдать. Если ещё не спите, – на пороге стояла соседская Настя – аккуратненькая девочка шести лет. Со свойственной почему-то только ей одной из всей многочисленной и беспутной семьи сантехника и дворничихи аккуратностью, она обеими руками прижимала к себе трёхлитровую банку.
       - Это мне! – Пётр Иванович молненосным броском оттеснил в сторону жену.
       - Откуда она у вас? – Сидоров также аккуратно принял стеклотару в свои руки.
       - Петька откудова-то притащил. В ней ещё рыбка была. Он хотел её разводить. А мама сказала, что в доме и так грязи хватает, а он сказал, что будет за ней убирать. А мама сказала, что он за собой не может убраться, и что эта банка только под ногами будет мешаться. А Петька огрызаться стал. А мама взяла банку и воду из неё вылила, и сказала тёте Люде отдать, чтобы духу не было, - по раскрасневшемуся личику Насти было видно, что монолог дался ей с трудом.
       - А рыбка … рыбка-то где? – Пётр Иванович медленно присел на корточки и проникновенно взял Настю за локоток.
       - У Васьки в миске. Они ругаться стали и чуть банку не разбили, - Настя испуганно стала втягивать голову в худые плечи.
       - А Васька…? – Сидоров напрягся. Напряжение через руку передалось и девочке.
       - А Васька на дереве, - совсем тихо произнесла Настя, и испуганно моргнув добавила – с рыжей с пятого этажа екшается.
       Пётр Иванович медленно выпрямился, взял Настину ладошку в свою «неотёсанную лапищу» и шагнул в сторону обшарпанной соседской двери.

       Дверь открыла Наталья, как всегда резко и как всегда с недовольным лицом. Надо сказать, что лет десять назад она была довольно симпатичной женщиной и отличалась живостью характера, которая под тяжестью жизненного бремени исказилась до неузнаваемости и превратилась в склочность и постоянную агрессию. Былая миловидность и сейчас ещё не совсем ушла от неё, несмотря на гавёную работу, четверых «недоделанных» детей от трёх непутёвых мужей и постоянное присутствие алкоголя в организме. Ёе спасало только одно – природная сорняковая жизнестойкость, передавшаяся по наследственной линии от матери – потомственной каторжанки, закалённой искусственно созданным естественным отбором.
       - Наташ…, а…а Васька дома? – Сидоров перевёл взгляд с распахнутого почти до пояса халата, на острый, когда-то сломанный нос. (В открывшемся вместе с дверью халатном разрезе показалась такая же недовольная всем мужским миром не по жизни округлая грудь.) Он всегда смотрел ей в нос – глаза, как засевшие глубоко в теле металлической детали обломанные свёрла, были ему недоступны и неприятны. Местный народ «нежно» называл Наталью дворняжкой. За этой кликухой скрывалось всё: и дворовая должность, и дворовая склочность, и бесстыдное поведение её, ещё не расплывшегося, тела, и даже маленький рост и визгливый голос. Здороваться с «дворняжкой» было бесполезно – она давно ни с кем не здоровалась. Только с Людмилой Васильевной.
       - Чего надо? – зло буркнула дворничиха. - Банка чо-ль грязная? Так извиняйте – ополоснуть забыли. Радуйся, что бесплатно подкинули.
       Наталья даже не одёрнула халат, как инстинктивно делают все женщины, перехватив мужской взгляд.
       - Ты не поняла. Мне нужно…, - Пётр Иванович запнулся, не зная как выразить словами то, ЧТО ему было нужно, и причём так, чтобы не быть осмеянным язвистым языком и посланным известно куда. Взгляд его опять упал на бессовестно открытую Натальину грудь – разрез вот-вот должен был открыться ещё больше, и халат наконец перестанет бороться с бесстыдством и выпустит на волю нахальный сосок.
       - Чего нужно-то? Иди вон к Люське со своей нуждой. Знаю я ваши нужды – все они тремя кончаются: пожрать, поспать, да кого бы трахнуть. А остальное - вы и под себя прекрасно делаете.
       - Мне рыба нужна, - наконец выпалил Сидоров. Настя, до этого тихо пытавшаяся понять, чем ей всё это грозит, незаметно выскользнула из «неотёсанных лапищ» и прошмыгнула в квартиру.
       - Чего-чего?! – Наталья угрожающе пригнула голову и сдвинула брови. Однако этого движения не хватило, чтобы сосок всё-таки освободился, - А ну, иди домой, иди, иди от греха подальше.
       Наталья попыталась закрыть дверь, но в этот момент Настя опять просочилась на лестничную площадку. В руках она держала глубокую, местами эмалированную, миску. «Васькина!» - догадался Сидоров.
       - Дядя Петя, это – она? – на дне посудины, чуть подёргиваясь и раскрывая жабры, лежала маленькая серебристая ленточка.
       Пётр Иванович молча взял в руки миску, аккуратно переложил драгоценность в теперь свою банку, погладил девочку по голове и также молча пошёл к своей двери. На пороге он обернулся.
       - Сколько тебе лет, Наташ?
       Наталья молча закрыла дверь, неестественным движением запахнула халат и упёрлась взглядом в большую вмятину на двери – всё, что осталось от третьего мужа, именно так ушедшего два года назад.

       «Тридцать восемь», - мгновение, как провал во времени, вырвало Натальино сознание из реального мира и закружило в вихре образов, картинок из прошлого и ассоциаций.

       «Уже тридцать восемь» - девчонка-сорванец; девушка-гроза всех парней и их подруг (какая любовь? Какие симпатии? Долой все сантименты! Ледокол «Красин» - перед ней никто и ничто не устоит – вот она в юности!); молодая женщина-студентка (а ведь она же училась! И не в каком-нибудь провинциальном ПТУ, а в Москве, в МАИ!); первое серьёзное увлечение, первый муж (она же любила!), первый ребёнок (она же так хотела!)… А потом… Потом «Красин» напоролся на айсберг под названием «Перестройка» и дал крен на все борта сразу. Теперь он стоит в тихом болоте и своим глубоким дном упирается в не менее глубокое дно окружающего дерьмового мира.
 
       «Ещё тридцать восемь», - в глубине чрева невзрачного с виду корабля, скрывающего под ватерлинией много метров вниз километры стальных труб, сотни тонн диковинного оборудования, множество узких лестничных переходов, неожиданных, потаённых мест и местечек, светлых и темных, ещё теплился животворящий пар, ещё поддерживался немногочисленной спившейся командой ожидающий режим котлов (ну хотя бы одного). Иногда казалось нужно только крикнуть во всё горло: «Отдать швартовы!!!» и «Красин», как в былые времена, опять отправиться искать свои льдины…Но – увы и ах!... НИКОГДА!
       - Наська, ты зачем рыбу отдала?! - Наталья наконец «отмерла». - А что Васька жрать будет?! Марш теперь в мусоропровод за объедками! А ну быстро, ключи знаешь где! – вот и всё, возврат был неизбежен, как неизбежна вечная стоянка всех «Красиных». И только, как отголосок, как насмешка и вечно двусмысленный сарказм, в голове мелькнуло: «Отдать швартовы!»



       -:-


       На третий день пребывания в семье Сидоровых «килька» окончательно привыкла к своему новому дому – то есть к злополучной банке, в которой к тому времени уже появился песочек, камушки и всякая разная растительность природного происхождения. Она уже не металась по пространству в поисках выхода, принимала хлебные крошки за еду, а не за божью кару, и даже безропотно позволила поменять воду, не особо стараясь выскользнуть из маленького ситечка, коим была предварительно выловлена заботливым Петром Ивановичем. Сидоров сгонял в Москву, напокупал абсолютно не нужных, по мнению Людмилы Васильевны и всего окружения, вещей и вещичек - вплоть до карты-схемы области для рыболовов-любителей с подробным ихтеологическим описанием семейств водящейся рыбы и гидрологическими условиями мест их обитания. Впрочем, несмотря на уйму потраченных денег, Людмила настороженно-положительно отнеслась ко всему происходящему, потому что вложенные средства были хотя бы материализованы, а не поглощены, как правило, зелёным змием. Она уже стала забывать про свою лампочку (лучше пусть уж так развлекается), и мама перестала сниться, но ощущение тревоги никак не хотело её отпускать.
 
       Через две недели мужнина «рыбья лихорадка» стала беспокоить её в серьёз. Окружающий народ потихоньку перестал удивляться Сидоровским чудачествам, но она-то видела и другое, что не решалась рассказать даже сестре, живущей в другом городе. Подкрадываясь к затихшей большой комнате, в которой стояла банка с «Соплёй», как Люда окрестила про себя нежданного члена семьи (не дай бог произнести такое в слух!), она иногда в приоткрытую дверь наблюдала, как Пётр Иванович – взрослый, сорока шести летний мужчина - в ребяческой позе, сев на голени, пристальным взглядом смотрел на банку (точнее - на эту «соплю»!) и что-то шептал, шевеля губами. Голова его иногда наклонялась то вправо, то влево. Иногда он дотрагивался до банки рукой и медленно и нежно (!!!) поглаживал прохладное стекло. Увидев это в первый раз, Людмила Васильевна ночью долго не могла заснуть. В голову лезли всяческие мысли о наследственных заболеваниях, о знакомых с их россказнями «жизненных» случаев; память мучительно пыталась вспомнить адреса наркологических и психиатрических лечебниц, а мозг витиевато выстраивал туда незаметную для супруга дорожку. Даже давно похороненную ревность испытала Людмила (и к кому?! – к этой…к этому ОБЪЕКТУ ПОВЫШЕННОГО ВНИМАНИЯ), не смея даже шелохнуться на своём краю кровати и тем выдать своё волнительное состояние.
 
       Общение с ней со стороны Пётра Ивановича тоже претерпело заметные изменения. Он стал замкнуто сдержан, но высокомерия не чувствовалось. Давнишняя бытовая раздражительность куда-то исчезла, а её место заняла спокойная, молчаливая покорность. «Никак в секту какую-то подался!» - с ужасом думала Людмила Петровна, когда муж иногда после работы звонил ей и сообщал, что сегодня придёт поздно. О любовных связях на стороне не могло быть речи! Хотя… Да нет же, нет, ощутимых доказательств присутствия другой женщины не было. Даже запах, исходивший от мужа и сильно изменившийся от отсутствия паров алкоголя, не давал повода для подозрений. Людмила в тайне, когда никого не было дома, перебирала сидоровские вещи, выгребала из карманов какие-то бумажки, фантики, прошлогодние семечки и всякую подобную труху, тщательно всматривалась и внюхивалась в грязные сорочки (она один раз даже, превозмогая отвращение, – бррр! – понюхала его грязные носки!!!). Тщетно – ни волоска! Однако Пётр Иванович стал более аккуратным, появились наметки на вкусовые предпочтения в итак не презентабельной одежде, и даже сама собой возникла привычка принимать душ перед сном, которую Людмила Васильевна бесплодно культивировала на протяжении двадцати с лишним лет.
 
       «Без женщины такого с мужиком быть не должно!» - резюмировала Людмилины сомнения «дворняжка» Наталья, когда на неё случайно выплеснулись накопившееся в семье Сидоровых перемены. «Слушай, Люд, а ведь это же действительно с рыбёхой ентой связано! Может он тог-с – какой-нибудь «фил», а? Ты не замечала он в банку или может возле НИЧЕГО ТАКОГО не делает, а?» - Людмила пожалела, что приоткрыла завесу семейных тайн перед этой… (Ну надо было хоть перед кем-то хоть как-то облегчиться!) «Да ладно тебе, не дуйся, я же шучу!» - разговор происходил возле мусоропровода, и Людмила Васильевна уже повернулась, чтобы обиженно удалиться. «Эх, мне бы где такую селёдку бы раздобыть! Глядишь с Колькой бы по другому жить стали. Люд, а Люд, поделись счастьем-то по-соседски, а! Дай на недельку-другую аквариум твой в аренду! Куда ж ты, не уходи от ответа-то!» - заливалась Наталья. «Пустобрёха ты есть – пустобрёха» - выдавила из себя Людмила Васильевна и с этого дня тоже перестала здороваться с дворничихой.

       Тем временем Пётр Иванович продолжал втихоря забавляться с «соплёй» и всё больше отдалятся от домашней жизни. Людмила Васильевна твердо решила с ним поговорить, только не знала как начать. Да и, собственно, о чём разговаривать? Видимых причин и предлогов не было. О его душевной замкнутости? На эту тему она могла произнести слов пять –шесть и всё. О «сопле»? Спросить об её самочувствии? К примеру: «Как у твоей лялечки дела? Хвостик ещё не отвалился?». Или: «А что сегодня у нашей пусички на обед? Как всегда – присыпка из сушёных червячков и блошек? Ой Петечка! Закормишь нашу малышку – в банку не влезет! Ей же кроме углеводиков с белочками и витаминчики нужны. Постругал бы ты ей марковочки, может быстрее бы сдохла!»
       - Тьфу ты господи, гадость какая! Прости мою душу грешную! – Людмила неумело накладывала на себя крест и оставляла мысли о разговоре до лучших времён. Всё равно они всегда заканчивались растущей неприязнью к поселённой в ЕЁ доме против ЕЁ воли этой маленькой стерве, перевернувшей всю ЕЁ, не такую уж благополучную, но относительно спокойную, жизнь.



       -:-




       Не смотря на все свои ненормальные ухаживания за чешуйчатой подругой, Сидоров не был круглым идиотом. У него никогда не было даже склонности к вере в чудеса. Он всегда относился ко всем непонятным явлениям с саркастическим скептицизмом, и стремился объяснить их более простыми и доступными его пониманию вещами. Однако на этот раз, у него не возникло даже желание хоть как-то проанализировать происходящее и докопаться до истинных причин столь разительных перемен в нём самом. Внутренняя и внешняя чистоплотность, обязательность, спокойствие и уравновешенность, рассудительность и внимательность – всё это, как будто спало в нём до поры до времени, и теперь казалось само собой разумеющимся. Как будто он был таким всегда. Как будто и не было того Сидорова – выпивохи и матершинника, замусляконного заводской работой.

       Простая стеклянная банка, теперь украшенная всякими аквариумными штучками, включая маленький «бульбулятор» (на понравившийся ему большой и красивый с толстыми стёклами и нержавеющим каркасом аквариум у него пока не хватало денег, а другой он не хотел), стала для него символом возвращённого детства. В далеком и солнечном детском прошлом, Сидорова, как и большинство заводской ребятни, на всё лето запирали в пионерский лагерь. Это было хоть и трудное, но полное весёлой занятости время, не омрачённое постылыми школьными занятиями. В одно такое бесшабашное лето подросток Петя всерьёз увлёкся изучением живности, обитающей в прудах родного края. В этот сезон пионервожатым их отряда был практикант – студент биологического факультета МГУ, долговязый очкарик, увлечённый своей будущей профессией и поэтому наплевательски относящийся к своим воспитательным обязанностям не связанным с естественно-научно-позновательской деятельностью, которую он бурно развил в детской среде. Эта деятельность выходила далеко за рамки строгого распорядка дня, по которому жил весь пионерский лагерь. Поэтому, совершенно естественным образом, на вторую смену практика вожатого четвёртого отряда была досрочно завершена с соответствующим «благодарственным» письмом в адрес проректора факультета. Однако, после ухода из Петиной жизни этого молодого естествоведа, раскрывшего множество природных тайн (в особенности из жизни фауны местных водоёмов), искорка жажды познания ещё долго теплилась и не давала покоя ни ему, ни окружающим людям. Её хватило аж на два года, пока личинки, отловленные в прилегающем к пионерлагерю небольшом озере, не стали огромными стрекозами и не улетели восвояси вместе с детскими мечтами и увлечениями.

       И вот, эта искорка непостижимым образом разгорелась вновь на самом, что ни на есть пустом месте, и, причём таким, казалось бы совершенно нелепым огнём.
       Иногда, присаживаясь возле импровизированного аквариума, Пётр Иванович окунался в своё далёкое пионерское детство и то чудесное лето. Глядя куда-то внутрь банки (а может быть в себя самого), он вспоминал забавные мальчишеские истории, полуистёртые из памяти лица, обрывки песенок и неизвестно кем сочинённых стишков-страшилок. Это настолько его увлекало, что он терялся в пространстве и времени, отдельные части тела начинали жить своей жизнью, подчиняясь нахлынувшим воспоминаниям.

       Однажды Сидоров зашел в заводскую лабораторию для наладки какого-то оборудования и, увидев ухаживающую за местным аквариумом лаборантку Веру Павловну, проболтал с ней до конца рабочего дня. Выяснилось, что она была в том же пионерском лагере и тоже практически каждый год, только в другом отряде, и что они одного года рождения, и что она его помнит (такого егозистого пацана трудно забыть), а он её – тихоню и скромницу – нет, и ещё много-много всего разного «что». Самое главное, что теперь у них есть одна общая интересная тема для общения – Сидоровская рыбка в банке.

       Пётр Иванович стал иногда задерживаться на работе и набираться опыта в ухаживании за ихтиологическими тварями, а попутно и познавать сложный природный мир. Проводником в этом интересном процессе, конечно же, была лаборантка Вера Павловна – одинокая и самодостаточная, ничем особым не привлекательная, обычная, нормальная, без каких-либо изъянов и отклонений женщина. Само собой разумеется, их беседы плавно перетекали от животного мира к миру людскому, они делились жизненными наблюдениями, какими-то философскими умозаключениями, рассказывали друг другу о своей скучной жизни и саркастически над ней ухмылялись.

       Через месяц общения Сидоров вдруг обнаружил, что Вера стала для него давнишним другом, и без неё теперь оконченный номинально рабочий день казался не оконченным. Нет, никаких интрижных сальностей, а тем более интимных близостей между ними не было, да и по большому счёту не яркая внешность Верочки Петра Ивановича не привлекала. Они просто стали добрыми друзьями, не задумываясь о том, что дружба между мужчиной и женщиной понятие весьма и весьма хлипкое, и что она либо перерастает в дальнейшем в более сложные отношения, либо опускается до уровня приятельства.

       Однажды, рассказывая Вере уже более детально, о том дне, когда у него появился маленький объект ухаживаний, Сидоров вдруг вспомнил момент своего пьяного сна, который всё это время мучил его своим белым пятном. Наверное, для того чтобы вспомнить, ему нужно было рассказать всю эту историю кому-нибудь вслух. Во сне (а снилась ему, как уже известно, Золотая Рыбка со всеми вытекающими из этой истории прибамбасами) он мучался. Зыбучие пески медленно поглощали его ноги, и он уходил всё глубже и глубже, еле переминаясь у самой кромки моря; огромные свинцовые волны всё ближе и ближе подбирались к нему, вселяя своей мощью и неотвратимостью ужас в его неповоротливое тело; тяжёлая, грубая, сковавшая наручниками рыболовная сеть, тащила его в морскую пучину; нахальная Золотая Рыбка, играясь с бедным Сидоровым то заплывала в невод, то с лёгкостью выскальзывала из безразмерных ячеек. Петру Ивановичу, во что бы то ни стало, нужно было её поймать, а она… Зараза, тварь самая настоящая! Хоть бы уплыла и не дразнила своим присутствием несчастного Сидорова, так нет же – плещется, играясь своим золотистым оперением, и упивается его беспомощностью! (Пётр Иванович явственно видел её довольную, беззубую ухмылку). И ещё ласково так, со змеистой хитростью спрашивает: «А скажи мне, ненаглядный Петечка: вот поймаешь ты меня, и что дальше? Делать-то что будешь со мной? Со МНОЮ – ЦАРИЦЕЮ МОРСКОЮ? Можешь ты мне чего-нибудь дать, чего-нибудь такого, чего у МЕНЯ нет? Или взять с меня то, чего захочется, ты сможешь? ТЫ – жалкий и не способный ни к чему маленький человечишка? Ты даже сам себя-то спасти не в состоянии, куда уж тебе со мной справиться! Пожалеть тебя что ли, да отпустить восвояси? Что-то связываться с тобой мне лень, да и скучно! Скучный ты какой-то, Петечка, скучный и не интересный. У тебя желаньице-то, хоть самое захудаленькое имеется? Что молчишь-то? Да ты ртом-то воздух не лови и пузырики не пускай – ты же не рыба, енто моя…, как бы это сказать…ПРЕРЕГАТИВА! Во, словечек-то каких сухостойких от вас - от скучных да не интересных – по нахваталась! Ладно, что-то слишком много своего царского времени я на тебя трачу, давай, выкладывай своё заветное. Только смотри: не заветные не исполняю, и только одно - самое, что ни на есть самое. Что там у тебя – «Хаммер» какой-нибудь, Ксюха Собчак, или домик на Рублёвке со всеми делами? А может – контрольный пакет акций «Норникеля»? Не томи, ошибёшься в заветности – пеняй на себя – исполнению не подлежит». Сидоров открыл рот и из последних сил, как ему показалось, проорал: … А вот что он проорал – и было до момента своего откровения с Верой для Петра Ивановича «белым пятном». Но теперь это слово, которое вырвалось у него во сне, ошеломило своим смыслом. И концовка сна стала ему теперь понятна: «золотая» выпучила глаза, громко икнула, и со словами: «Ну ты, Иваныч, блин, даёшь! Разных придурков встречала, но такого, чтобы сам себя хотел – первый раз. Во человека жизнь достала – сам себя потерял и найти не может!», исчезла в остановившейся свинцовой волне.

       Несмотря на то, что Вера Павловна никак не проявила своего отношения к услышанному, Сидоров ничуть не сомневался в том, что она его поняла правильно без ироний и насмешек. Хотя истинный смысл этого сна и происходящего с ним теперь, только начал медленно проявляться в его сознании, сам по себе, без аналитических раздумий и бессонных метаний по ночам.



       -:-
       
       
       
       Нет, конечно же, бессонные ночи были, и не одна – а как же без них. Первая такая ночь случилась с Петром Ивановичем после неожиданно серьёзного и разрушившего всю иллюзорность его теперешнего состояния разговора с Верочкой.
       - Петь, скажи, а ты Людмилу любишь? – разговор происходил на автобусной остановке, и вопрос прозвучал неожиданно не к месту. Сидоров не сразу понял, о чём его спрашивают, и запнулся, переключаясь на тему, которую он избегал даже в собственных размышлениях. Вера смотрела на него в упор, спокойно, дожидаясь ответной реакции. Умные и бесхитростные глаза глядели прямо в душу Петра Ивановича, со всей серьёзностью выедая молчанием приходящие на ум дежурные ответы.
       - Я тебе так сразу… Знаешь… Это сложно…
       - Не любишь. Я, в общем-то, догадывалась, хоть ты мне никогда ничего и не рассказывал про ваши отношения. Петя, я тебе хочу сказать,… что мы…
       - Вера, может не сейчас…
       - Подожди, послушай меня, мне трудно говорить, но другого раза… Мы, наверное, больше не увидимся…
       После этой оглушительной фразы, всё остальное воспринималось Сидоровым со зрительской отрешоннстью из кресла кинозала под названием «Жизнь», в котором крутили последние кадры фильма «Другой мир». Это всё потом, ночью, вспоминалось, переживалось и пережёвывалось не один раз.
       - Меня пригласили в хорошую лабораторию, заместителем начальника…хорошая должность и зарплата…знакомая позвонила и предложила… бывшая сокурсница по техникуму…Лена Жарикова, помнишь, я тебе про неё рассказывала? Дружили когда-то,…два года не виделись. В общем, с завтрашнего дня я больше не работаю на заводе. Они на базе научно-исследовательского института горно-добывающей промышленности организовали с немцами СП, или ещё что-то там…, хотя это, наверное не главное… Я тебе не нужна…
       - То есть как?... – Пётр Иванович немного очнулся от того, что новый «клин» вошёл в его сознание и выбил первый.
       - Я не знаю, кто тебе нужен, наверное, ты сам себя всё ещё ищешь, но я тебе не нужна. Я не знала тебя раньше, так – видела иногда, и моё теперешнее отношение к тебе нельзя назвать просто дружеским… Ты меня понимаешь?... Ты мне очень нравишься…о любви, конечно ещё рано… Но я не в том возрасте, чтобы разбрасываться своими отношениями… Прости, я путаюсь в мыслях. Это от волнения… Я хотела сказать, что в моём возрасте очень больно проникнуться человеком, которому ты не интересна. Я не хочу этого. Это же чувствуется, что как женщина я тебя не интересую… А ты меня…
       - Вера, а почему ты за меня решила, что ты мне не интересна?
       - Я же женщина, я всё чувствую. Не надо меня переубеждать, тем более, что ты сам в этом не уверен. Не надо, Петя. Я слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы делать мне одолжения. Может быть потом, но не сейчас. Сейчас ты, возможно, просто очнулся от долгой спячки, и так получилось, что рядом оказалась я. Но это совсем не значит, что роднее меня никого больше нет. Тебе нужно время, чтобы придти в себя, понять, с чем или с кем ты хочешь быть, оглядеться. Для правильного решения нужен выбор, для выбора нужно время – жизнь не ограничивается только домом и заводом. Но время для тебя и для меня течёт по-разному, я же не была в спячке. Возможно, когда-нибудь оно у нас сровняется, но не сейчас. Если этого не произойдёт, то будет очень для меня больно, если не смертельно. Поэтому Я…НЕ ХОЧУ…БОЛЬШЕ…С ТОБОЙ…ВСТРЕЧАТЬСЯ. По крайней мере сейчас.
       - А потом… Я же не знаю даже, где ты живёшь. Ты сейчас сядешь в автобус, и всё… Может хотя бы телефон…
       - Нет, не надо. Если очень буду тебе нужна, ты меня найдешь, а пока я сама попробую уйти в спячку. И ещё: я решила продать свою квартиру – мне никогда не нравился этот район. Так что не пытайся узнать мой адрес через отдел кадров. Это будет немного сложнее. Пока, дорогой мой Пётр Иванович! – с этими словами Вера скользнула в подъехавшую маршрутку, даже не поцеловав Сидорова на прощание, и не дождавшись от него ответа. И больше он её действительно не видел. Никогда.


       -:-


       Пётр Иванович задумался. Он не помнил, когда в своей жизни он так надолго и тяжело задумывался. Прямо как в мультфильме про пёсика, который задумался над смыслом своего бытия: «Жил-был, любил поесть, побегать, поиграть. И вдруг… «А для чего я?». Действительно: а для чего он? Для чего всё это вокруг него – дом, работа, семья, если оно не приносит… Сидоров долго перебирал слова, подыскивая определение тому, чего же ему не додают. В конце-концов он пришёл к неутешительному выводу: всё, что он имеет в жизни, всё, чем он живёт - не приносит ему УДОВЛЕТВОРЕНИЯ. Всё потеряло свой первоначальный, положительный смысл и приобрело какие-то серые, убогие, неинтересные и ненужные ему очертания. Но ведь раньше же так не было. Всё было нормально и в порядке, и казалось, что так и должно быть, и будет всегда. Что же произошло?

       «Что же ты сделала? За что ты меня так?» - Сидоров садился возле банки и смотрел, как переливается весёлыми радужными цветами и довольно блестит чешуя рыбёшки. «Как жить-то дальше?» - ноготь указательного пальца клацал по баночному стеклу. «Как, как?» - забивал в банку вопросы Сидоровский палец – «Как, как, как?». «А я почём знаю?» - отвечал ему рыбий хвостик, плавно изгибаясь в вечном движении, - «Это теперича, Петенька, Ваша забота. У Вас головка стала светлая, вот и думайте, что Вам в своей жизни менять надобно. Я всё, о чём просили, сделала, а дальше – извиняйте. Не царское это дело - последствия чужих желаний разруливать. Хотели себя истинного да настоящего познать? Хотели. От чего же сами не могли? А глазки у Вас были закрыты. Так сказать спаечный процесс в тяжёлой форме. Потрудиться, конечно, пришлось, но на то я и всемогущая, чтобы тяжёлой работой заниматься. Что-то удалили, что-то рассекли, что-то заменили. Зажим, скальпель, тампон, пинцет, ещё зажим, ещё пинцет, нитка – готово! Глазки забегали. Получите и распишитесь. Вот и познавайте теперича на здоровье. А уж как вы увиденное пользовать будете – дело Ваше. А меня увольте».
       - Кризис это, Иваныч. Кризис среднего возраста,- «утешил» Сидорова Миха, - Препоганейшая, надо сказать, вещица. Только чой-то он у тебя больно поздно проявился?
       - Наверное, у каждого по-разному бывает. От жизни зависит. Что-то мне уж и курить не хочется, - Пётр Иванович с отвращением выбросил недокуренную сигарету и посмотрел куда-то в даль, по верх Михиного «Москвичёнка» и соседних гаражей.
       - Ну ты уж совсем скис! В отпуск тебе надо, и чтоб на месяц, не меньше, и уехать куда-нибудь, да подальше. В отпуске-то давно не был?
       - Вообще-то в прошлом году.
       - Во! А податься-то есть куда? Я бы, к примеру, куда-нибудь в глушь, лесную, самую что ни на есть чащобищу забрался. Чтобы никого вокруг на тыщи миль, одни деревья да зверушки разные. Конечно, ежели соответствующей амуниции не иметь, то можно и поближе – в деревню или посёлок какой, - Миха тоже мечтательно посмотрел в ту же сторону, что и Сидоров.
       - Я знаю, куда поеду. У меня на Селигере брат двоюродный на биологической станции работает. Как в Москву с отчётами приезжает, всё время у нас останавливается – деньги командировочные экономит. Давно зовет – приезжай, да приезжай. Людмилу не зовет, не любит она его за деревенский вид. Видишь ли, напоминает он ей о своём «родовом гнезде» от которого сбежала и куда меня каждый год в отпуск таскает. А он вовсе и не деревенский. Поумней, да поначитанней большинства нашего городского населения будет. Всё. Решил. Завтра с начальником цеха поговорю: либо пусть отпуск даёт безо всякого графика, либо – заявление по собственному желанию на стол. Надоела эта работа до чёртиков. Уж я место-то для приложения своих способностей всяк найду. Дай что ль, Миш, сигаретку твою заморскую, уж больно они ароматные, только крепкие, - в вернувшемся из «ни от куда» взгляде Сидорова читалась решительность и твёрдость.
       - Вот енто по-нашему! Первый шаг к выздоровлению сделан! На, покури для закрепления. Хоть и в физическом смысле енто конечно яд, но в плане поправления психологического состояния очень даже помогает, - Миха протянул Петру Ивановичу красивую пачку длинных коричневых сигарет, - А то: «курить не хочу…».
       
       Сидоров с удовольствием затянулся и начал представлять свою будущую поездку. Отпуск для него был уже вопросом решённым и казался теперь единственным путём в «светлое будущее».
       
       -:-


       - Люда, ты ещё не спишь? – Сидоров знал, что она не спит, но гробовое постельное молчание, уже час висевшее в спальне, надо было как-то нарушить.
       - Нет, не сплю, - ответ Людмилы Васильевны прозвучал с готовностью чётко.
       - Нам надо поговорить… О нас и нашем будущем.
       Людмила внутренне вздохнула с облегчением – «Наконец-то!». Она уже давно была измучена неудачными собственными позывами к назревшему серьёзному разговору. Во время отпуска Петра Ивановича, когда он ездил на Селигер к этому Виктору, нервы её немного успокоились, и вроде вернулась уверенность в постоянстве своей жизни, но после возвращения мужа всё возвратилось вместе с ним. И в более обостренном виде. Находиться в доме стало для неё невыносимо. И эта невыносимость происходила от упорного молчания Сидорова.
       - Нам надо уехать отсюда. Мы скоро здесь станем тихо ненавидеть друг друга, если уже этого с нами не происходит, - Пётр Иванович произнес эту фразу так буднично, не повернувшись даже со своего бока, как будто пожелал «спокойной ночи».
       Людмила села на постели и закрыла лицо руками.
       - Здесь мы с тобой не живём. Я мучаюсь, ты от этого тоже мучаешься – я же вижу. Для чего? Зачем? Для кого? Максиму наши мучения тоже не нужны – у самого скоро семейные радости начнутся, - Сидоров наконец поднялся и тоже сел на постели.
       - Я хочу уехать, Люд. Мне всё здесь опротивело. Я даже выпить в компании ни с кем не могу, да и не хочу. Не могу я так больше жить.
       - А как же… квартира, гараж… вообще …всё? А моя жизнь, моё мнение для тебя ничего не значит?!
       - Давай обойдёмся без патетики, - Пётр Иванович встал и несмотря на запрет курения в квартире достал сигарету. – Мы уже с тобой не в том возрасте, чтобы решать без оглядки, да эмоциями играть. Давай трезво подумаем, и всё обсудим.
       - Ты уже всё решил, чего обсуждать-то? … И куда?
       - На Селигер к брату. Я ЕМУ НУЖЕН. Всякого мелкого оборудования много, а толку с него мало – техника толкового нету, вот и мучаются - лаптем щи хлебают. То там верёвочкой подвяжут, то здесь колышек подставят. А ремонт произвести грамотный никто не может. Одно слово – академики учёные! Да и вообще там, на станции, очень… другая жизнь. Там я почувствовал, что могу быть кому-то и чему-то нужным. Там… там мне как-то спокойно, что-ли, - Сидоров замолчал, глядя сквозь стену на маленький посёлок на берегу бухточки, вдыхая запах свежескошенной травы, разогретый ещё тёплым сентябрьским солнцем. Долетевший дымок из затопленной баньки прямо на берегу опять приятно защекотал в носу, и мёртвые ракушки захрустели под грубыми резиновыми сапогами.
       - А ты обо мне подумал? Что я-то буду испытывать при этом? Как мне-то там жить?
       - А сейчас-то ты что испытываешь? Живёшь ли ты вообще-то или так – существуешь? – Сидоров впервые за время разговора посмотрел в лицо Людмиле. Он увидел покрасневшие, набухшие слёзами глаза; полуоткрытый рот с обиженно опущенными уголками губ; морщины на лбу от сведённых прореженных бровей; родинку на щеке, возле появившейся от напряжения ямочки; широкий с маленьким шрамиком подбородок, переходящий в такие же широкие «татаро-монгольские» скулы; небольшой, слегка приплюснутый нос. Как давно он не рассматривал это родное лицо?!
       - Я для тебя чужая, да? – Людмила перехватила его взгляд. К ней потихоньку возвращалось самообладание, она отвернулась и уставилась на лампу на прикроватной тумбочке. – Понимаю, красоты во мне маловато. А годов – девать некуда. Небось там бабы-то помоложе…
       - Люда…
       - Что «Люда», ну что «Люда»! А то я не знаю, как это у вас, кобелей всё быстро получается! Мигом свой хвост в другое место пристраиваете, когда баба не мила становится! Всё в жизни от этого, и не говори мне про всякую там технику! Всё мне понятно – завел там любовницу и втираешь мне про свою «нужность»… - Людмила осеклась, подкошенная собственной «пулеметной» очередью. Пётр Иванович смотрел на неё без злобы, добрыми, улыбающимися и немного отрешёнными глазами.
       - Людмила, не туда ты скачешь. Успокойся. Жаль, что ты меня не понимаешь. Хотя это мне теперь понятно, почему. Непонимание и нежелание понять другого – от этого и получаются болота… Ты мне нужна и никто более… Я это именно там, на Селигере и понял…
       Они оба сели опять на кровать, каждый на своё место, и сидели так, думая каждый о своём, довольно долго. За окном дико заорал соседский Васька, мелькнула рыжая тень, затрещали внизу ломающиеся кусты, кто-то закрыл на первом этаже форточку, предварительно метнув как можно дальше (туда, где стоял припаркованный на ночь «Мерседес» хозяина местного ларька) непотушенный окурок, а вместе с ним и глухую неразборчивую брань, родившуюся то ли от неожиданного ночного шума, то ли от недолёта огненного снаряда. На лестнице шумно открылась дверь, и визгливый голос Натальи-дворняжки прокричал несколько напутственных проклятий в адрес вышвырнутому вон коту. Дверь также шумно закрылась, и всё опять стихло.
       - Хотела тебя спросить: а рыба-то где? – прервала молчание Людмила Васильевна.
       - Какая рыба? – не сразу понял Сидоров.
       - Во даёт! Ну та, в банке которая жила до твоего отпуска. Ты же её забрал и куда-то унёс. Я думала - кому-нибудь оставил присмотреть на время. Всю жизнь мне перевернула, сопля безмозглая.
       - Зря ты так ругаешься – не виновата она, это всё – я. Да и нету её больше.
       - Как это - нету?
       - Да вот так – нету и всё. Я её в реку назад хотел выпустить, по дороге в гараж зашёл, а банку возле ворот оставил. А Васька соседский умудрился её перевернуть, и откуда только взялся там – следил, что ли? Я на звон стекла вышел, а он, зараза, сидит и нагло рыбий хвост дожёвывает. Вот и всё. Нормальный природный процесс завершён – кто-то кого-то сожрал. Ладно, поздно уже. Завтра ещё поговорим, давай спать. Спокойной ночи, – неожиданно для самого себя первый раз за всю семейную жизнь произнёс Пётр Иванович Сидоров и, повернувшись в сторону от Людмилы, закрыл глаза. Он знал, что в общем-то такое нерешительное молчание жены о предстоящих переменах может означать только одно – она будет с ним. Сидоров заснул спокойным, безмятежным, здоровым сном. Сном человека у которого исполнилось самое заветное желание.

       -:-