Алесандр младший Солнечный день

Солнечный день, морозный день, дождливый день, любой день подходит.
Можем остановить свой выбор на…
конечно, конечно. Завтра начну, дней через пять кончу, потом заверну в зеленый конверт и отправлю по почте тебе.
И потом вешаю трубку. Смотрю на стену, стою так минуту. Ни о чем не думая.
Потом подумаю.

В воздухе висит последнее «тебе».
Я не люблю такие моменты. Вечно одно и тоже. Самый обычный день в самом обычном городе, скажем, в Москве. Никаких событий, которые могли бы потрясти мир. Или же их так много, что…
Я не люблю такие моменты и особенно размышления, с ними связанные.
Попробуем ещё раз?
Попробуем.
Подходит любой день. Скажем, суббота. Отчего бы и не суббота.
Хотя…

Хотя, не хотя. Пусть будет суббота.
И вот я стою в субботу рядом с телефоном, молча (потому что совсем один), уставившись в стенку (потому что ничего интереснее вокруг нет). И никому нет дела до того, где я, кто я.
Когда снова звонит телефон, я знаю, что они ошиблись номером.
Я всегда говорю: да? Потом что-то трещит (происходит соединение), и я говорю: алло?
Они всегда ошибаются номером.
А какое мне дело до всего этого. Я могу снять трубку и снова положить ее, могу снова снять и положить. Всё, что угодно. Всё, чего ни пожелаете.

Мне кажется, я достаточно терпелив.
Сажусь на стул и продолжаю не думать. Вот во мне проносятся белые облака воспоминаний и черные тучи сомнений.
На столе стоит кружка с отколотой ручкой. На дне остатки кофе, и на стенках налет. На столе стоит в рамочке фотография родителей и икона. Вот ещё компьютер. И тикают часы. Ремешок потертый и потрескавшийся на сгибах.
Говорит Москва! Работают все радиостанции.
Чего не сделаешь ради…
…минуты спокойствия?
вотименно…
Противостояние продолжается.

Телефон звонит в третий раз. Я говорю все тем же вежливым голосом: «Это не:
Вася
Петя
Миша
Анастасия Ивановна
охрана
автомастерская
Иван Петрович тоже вышел
Мама мыла раму
Мир-труд-май!

Видимо, что-то не так. Пусть лучше будет утро понедельника. Все на работе. И часы тикают совсем по-другому – укоризненно.
Кошка сидит на диване, статная, с широко распахнутыми глазами и расширенными зрачками. Смотрит в окно, а по железному подоконнику цокает голубь. Цок-цок, цок-цок. Диван заправлен с идеальной гладкостью – взлетно-посадочная полоса. Я сижу рядом с кошкой. Говорят, голубь к письму. Пью тот самый кофе, который потом сохнет на дне кружки с отколотой ручкой в субботу. Или не тот же.
В понедельник бывает туман. Или снег. Или с дождем.
Или не бывает.

В комнате тепло и даже немного жарко. Начали топить, вернее, включили отопление. Да, так будет вернее. Я вижу, что с деревьев облетели уже почти все листья, и порывы ветра с силой теребят полуголые ветви. Жизнь продолжается с тем же самым ритмом. Ничего не меняется вот уже полтора миллиона лет, которые я сижу здесь на диване, потягивая чай со льдом, бергамотом, или черный кофе. И вдруг кошка спрыгивает, тянется, как это принято у кошек, и медленно уходит куда-то.
А я так и не решил, что это за день.

Летом повсюду были лесные пожары. Я мастерил летучего змея. Сидел на крыльце и ловко вырезал из веток планки для остова. Мне никто не помогал, потому что я был как обычно в гордом одиночестве. Я приготовил новый плотный полиэтилен и крепкую капроновую нить. Купил книгу самоделок. Уехал… на… дачу. И делал змея.
Он летел. Но это уже не важно. И падал потом.
Мне нравиться ходить по рельсам. Летом так быстрее. А на мосту можно отдыхать. Но сейчас мне кажется, что всё это (лето, змей, рельсы) не более чем фантазия, легкая дымка.
Анимация дней и анимация облаков. Черно-белые и цветные кадры. Я родился в воскресенье. Накануне до позднего вечера показывали х/ф «Петр I». Итак, эпопея дней продолжается.
«Вечно я об одном и том же», - впервые думаю я.
И задыхаюсь от безысходности.

Автобус останавливается напротив моего окна. Люди расходятся от остановки в разные стороны, не оборачиваясь.
Я восстанавливаю дыхание и улыбаюсь. Настоящие люди. Идут они по своим делам каждый день. Анимация дней и анимация облаков.
Легкий пар поднимается облачком изо рта, когда я иду по улице, напевая что-то на своем птичьем. Исправно действуют все клапаны и перемычки, все рычаги и коленвалы моего организма. Счастливый паровоз. Я разгоняюсь до крейсерской скорости, чтобы как можно быстрее пройти сквозь толпу. Я врезаюсь в неё, с трудом прокладывая себе путь.
Сверху (я живу на пятнадцатом) люди смотрятся гораздо забавнее, особенно когда расходятся от остановки в разные стороны, не оборачиваясь. Здесь наверху тепло и безупречно красиво.

Конечно, я не нахожусь в затворе, и меня окружают те, кого принято называть знакомыми или иногда даже друзьями, такими странными названиями. Смешно. И всё же сегодня солнечный день.
Мне так нравится определять это.
С часов глаза переходят на фотографию. И я улыбаюсь.
Новая мысль.
В толпе всегда нет одиночества. Семь.
Нет – есть. Ещё какое одиночество. Ужасное одинокое одиночество.
Семь часов назад мне позвонил друг и сказал, что всё как обычно. И дела. И всё. Привет-пока. Какдела-хорошо. Аутебя. Звони.
В частности в области понимания возникают некоторые проблемы, которые, в принципе.
Что – «в принципе»?
Которые, в принципе, легко разрешимы.

Самый смак – ложиться на ковер перед окном и смотреть на облака. Они проносятся с порядочной скоростью. Я встаю, проходя мимо фортепьяно, ударяю по клавишам, беру на ходу со стола кружку и иду на кухню.

Это будет замечательно, - говорит Нина. Она смотрит в окно и думает о чем-то так усиленно. Нина любит разную музыку, а я только Taraf de Ha;douks. Она смотрит на преподавателя исподлобья. Мне кажется, получится хорошая дипломная работа, говорит он медленно, перекладывая страницы по номерам. Я стою в дверях, жду своей очереди. Нина собирает в сумку книги, кладет папку с черновиками, пенал и телефон. Она совсем не торопится и всё время о чем-то думает. Нина уходит по коридору, раскачивая сумку в руке так, что она почти достает до пола. Нина расплывается в ярком свете. Проходите! Я вздрагиваю. У вас пока всё в порядке, правильно выбранная структура работы. Сами, наверное, заметили, как это помогает. Есть небольшие неточности… … … … … унификации… … … … массив… … … не стоит нивелировать… А так, как я уже сказал, пока всё хорошо. Я говорю, большоеспасибодосвидания!

Сегодня мы уже не встретимся. Мы с ней редко видимся. Когда она в поле моего зрения, я совсем ничего не чувствую и не хочу ничего. Когда она где-то вне, я жду момента, чтобы снова увидеть её. Я хочу пригласить её куда-нибудь. Но я совсем ничего не чувствую, когда она рядом.
Я иду по улице медленно домой. Легкий пар поднимается облачком изо рта, когда я прохожу мимо её дорожки, напевая что-то на своем птичьем. В вечернем воздухе кружатся первые снежинки и троллейбусы, искры летят на дорогу, светло синие электрические. Рядом идет преподаватель. Мы оба делаем вид, что не замечаем друг друга. И от этого так здорово на душе. Настоящий заговор. Нина, знаешь, я тебя люблю, думаю я. А потом смеюсь этой идее, и думаю вновь. Может быть, она слышит эти мысли. Она ведь всё время о чем-то думает.
В магазине я покупаю батон и ещё что-то, складываю всё в сумку и разговариваю недолго с продавцом.

Темно. Слева и справа меня толкают уверенные в себе пассажиры метро. Ужасно противно ехать так куда-то и недовольно смотреть по сторонам. Замечательный понедельник-четверг-суббота подходит к концу. Люди кружатся в медленном танце и неторопливо продвигаются вдоль улицы в обе стороны. Падают снежинки, расплываются огни, мне кажется, настоящий праздник здесь. Я смотрю вниз с пятнадцатого в полной тишине, соединяясь с окружающим. И такая медленная музыка во всем этом, и во мне, и в квартире, и в небесах улетающих вдаль на восход самолетов. Это прощальное настроение, пусть будет, ноября. Все вручную переставляют звёзды на своём небе. И я пытаюсь по-своему. Это 0.05.
Сегодня никто не пришел и никто не позвонил, сегодня никто не написал мне письмо и никто не рассказал мне веселую историю, сегодня никто не жал мне руку и никто не нагрубил мне, никто не пошутил со мной по-своему, глупо и никто не танцевал со мной. Сегодня никто. А завтра? А завтра, может быть. Так говорю я себе каждый день, ложась спать. Выключаю лампу и отворачиваюсь к стене.

На столе стоят всевозможные яства. Мы пьём первое шампанское за именинника. Так приятно просто сидеть за столом и слушать, как разговаривают окружающие люди, словно электроны проходят насквозь их слова, оставляя во мне что-то светлое. Регулярно появляются новые гости, и мы находимся в перманентном состоянии знакомства. Теплая комната и теплая дружеская атмосфера.
Я шел к Ване в первый раз и по набережной отмерял положенные десять минут пешком. Достоверно, что это суббота и то, какая красота была по обе стороны Москвы-реки. И люди вокруг и дорогие магазины по-грустному существовали в тот день уютного настроения. И сосуществовали.
Я хотел бы вспомнить это всё однажды, когда так сильно изменится моя жизнь. Со мной остаются лишь светлые дни. Я позвонил, и меня встретили у подъезда. Дима пожал мне руку, и мы вместе на лифте ехали на шестой этаж. Я стоял на пороге и вручал Ване книги (а как иначе), объясняя мой выбор, и жал ему руку с поздравлениями. Так много знакомств в один день, и все так спокойно уютны. Это, когда приятно говорить «здравствуй», а не «привет».
Я наслаждался молчанием и видел вокруг только доброжелательное безразличие, столь милое сердцу. Совсем не то безразличие, которого бегут все люди, а, напротив, то, к которому бегут. Другими словами, доброта.
Удивительно, как всё сочетается в жизни, людские улыбки и шутки, глаза в глаза, застенчивость, неловкость. И вдруг все смотрят на тебя, когда ты говоришь что-то.
Не нужно делать вид, что мы все знакомы так давно и что нас совсем не утомляет и не напрягает это общение. И это действительно так.
Часы отмеряют аритмично время праздника, которое то стремглав летит куда-то, то медленно тащится, спотыкаясь об унылую преграду смущения.

У Нины очень тонкие черты лица. Я часто вспоминаю их, но безрезультатно почти всегда. И шея, когда она собирает волосы, склоняясь над книгой. Явственно представляю её красоту.
В автобусе темно, светит маленький маячок где-то справа в центре салона, а за окном только одни невразумительные контуры.
Что за денёк?..
Я сажусь за стол, кладу голову на вытянутые поперек стола руки.
Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. И вот… Двадцать. Я открываю дверь, и на пороге стоит сосед с унылым лицом, сосед вернулся из командировки, и я протягиваю ему ключи, неестественно улыбаюсь.
Если бы только у меня была её фотография.
Да, всё хорошо, а у вас?
Что-то не очень.
Он всё время чем-то недоволен. Может быть, у него проблемы с желудком или кишечником, может быть, он есть на завтрак одни и те же хлопья с молоком, а потом курит одну за одной: целый день – целая пачка. Или даже две, пачки. Наверное, положено что-то сказать в таком случае, спросить, в чём проблема. Но я ещё раз вымучено улыбаюсь и закрываю дверь. Смотрю в глазок – он не уходит, стоит рядом с дверью. Как будто что-то обдумывая. Я снова открываю дверь, на это раз улыбка становится похожей на настоящую. А он говорит – уволили. И зовет меня к себе. В квартире у него очень уютно. Я перешагиваю через всевозможные чемоданы, которые сиротливо ютятся в прихожей. Меня всегда завораживают всевозможные приспособления, разные крючки и полочки, подставки для обуви и для зонтов, шкафы-купе. У меня ничего этого нет в прихожей, и поэтому я отношусь к подобным вещам, как к непременным атрибутам уюта. Он сразу проходит в кухню, в пальто и шляпе, босиком (куда подевались эти тапочки). Распечатывает новую пачку, выбивает сигарету, прикуривает, сильно затягивается. И незакрытая пачка летит на стол, скользит по нему почти до самого края, а следом и зажигалка. У него дорогая зажигалка. Всё как положено. Достаёт из выдвижного ящичка пепельницу, падает на стул. Пальто раздувается, расползается в разные стороны.
Ты где там? Проходи на кухню.
Я рассматриваю маленькие акварели в коридоре. Всё как положено.
Мне кажется, что так курят только в фильмах.
Я не курю. Как-то не сложилось.
Так затягиваются со звуком, а потом выдувают целый столб дыма, чтобы показать своё душевное состояние. Будто это не дым, а пар.
Я не люблю говорить что-то в подобных ситуациях. Известно ведь, что никто не слушает, когда мы начинаем болтать о белых и черных полосах, о солнце за окном. Гораздо большего можно добиться обычными незначительными фразами.
Хорошие акварели.
А? Что?
Хо-ро-ши-е акварели, говорю. Сами рисовали?
Не. Купил где-то, уже не помню.
А где жена ваша?
С дочками у матери. Через неделю приедут.
А я диплом пишу, заело уже. Очень важная тема.
Ты вообще, мне кажется, правильную профессию избрал. Серьезное дело.
Очень важная тема, серьёзное дело. Надоело мне всё это. Нагромождения таких слов.
Ничего, это всё… Сам потом поймешь. Ты есть хочешь? А то я там купил по пути.
Я расставляю на столе всякие бумажные пакеты. Салаты, мясо. Он сидит, как видно, всё в той же позе, только сдвинул шляпу на затылок. Курит-курит.
Будешь бальзам?
И встает, идет в прихожую. Молнии жужжат, какие-то полиэтиленовые пакеты. А потом возвращается с красивой из темно-зеленого стекла бутылкой.
Ну, ладно. Я пошел. Не расстраивайтесь сильно. Как обычно всё устроится.
Не самые верные слова для утешения. Я беру яблоко.
До свидания.
Заходи.

Часы на фонарном столбе рядом с подземным переходом станции метро Проспект Вернадского показывают то же самое, что и часы на крыше станции Университет. Можно засечь время, сесть на 34-й троллейбус и считать про себя секунды, а потом сверить.
Какие-то проблемы у Андрея, мне пишет его брат в смске. Не знаю, чем помочь. Телефоны не отвечают, слова бессильны. Пустота.
Я шатаюсь по городу, в толпе спокойней. Всегда выбираю тот путь, на котором больше встречных. Поперечных. Человек с маленькой буквы «ч».
Дождь барабанит как заведенный.
Заливают лицо слезами и делают трагическое выражение. Они пробовали разные яды, смотрели так много развлекательных программ и телесериалов, что выучили наизусть все возможные ситуации. Все истории. Пережевывают действительность как старую затвердевшую ириску. Я так устал от всего этого. Иногда становится совсем невмоготу.

Было утро. Я смотрел в окно, размышляя без конца о всякой всячине.
«Смотрю в окно уже полчаса и не вижу ничего, то есть не могу вспомнить то, что было секунду назад. Как же это может быть?»
Шел снег. Первый снег. Покрывал за окном всё равномерной кокосовой крошкой.
«Зачем всё это. Все бессмысленные истории, которые случаются ежедневно, странные самодельные пустые миры и их обитатели. Зачем?»

По улице медленно шла черная фигура, тащила за собой на поводке маленькую собаку.
«Думаю, что знаю хоть что-то, относительно чего можно достроить всё остальное. Спорный вопрос. Что такое остальное?»
Стекло передо мной зазвенело, начало вибрировать. Где-то у соседей гремела дрель, а потом отбойный молоток.
«Чего они все хотят? Придумывают себе системы оценок, свои «что такое хорошо и что такое плохо». Что такое пустота?»
Я встал, повернулся спиной к окну. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. Восемнадцать, девятнадцать… Двадцать. Чайник вскипел, свистит на кухне без умолку.
«думаю и думаю все время думаю, думаю. Хоть что-нибудь новое. Теперь и потом конец»

Кипяток через носик льется тонкой струйкой в чашку, набирает цвету, коричневеет, чай. Я включаю телевизор. Я выключаю телевизор. На экране остается белое пятно, скоро кинескоп испортится. И так уже у всех лица наполовину зеленые. Ни у кого нет таких зелено-розовых людей. Черная фигура тащит маленькую собаку в обратную сторону.
«бедная собака. Я знаю, что где-то есть архипелаг Шпицберген с уникальным правовым режимом. Там живут русские, украинцы, норвежцы, естественно. Они добывают уголь, проводят научные исследования. К примеру, изучают воздушные потоки в верхних слоях атмосферы. Странный факт установили. Над Шпицбергеном в верхних слоях атмосферы воздушные потоки несут песчинки из Сахары. А русские поморы с давних пор посещали острова. В прошлом году в Баренцбурге произошло убийство. Расследование передали российским властям. Говорят, что на Шпицбергене добывают «золотой уголь». бедная собака»

Черная фигура тащит маленькую собаку в обратном направлении. Чем бы ей помочь? Я ставлю чашку в раковину.
Все жмут руку. Приветы. Я сажусь на скамейку. Ещё пять минут. Еще три минуты. Это тошнотворное настроение. Мы все так любим друг друга по утрам. Мои любимые одногруппники. Одни группируются, другие разгруппировываются. Обосабливаются и уходят в свободное плавание. Сколько себя помню, к концу совместного существования я выпадал странным образом из тесной дружеской атмосферы. Так и сейчас. Наши новые приоритеты и смена конъюнктуры.
Он опаздывает, давайте свалим.
Не, ещё 5 минут. В 9.15 уйдем.
Не уйдем. Вон он идет.

И мы начинам наш очередной день. А через неделю в пятницу я уеду. Ненадолго. В Питер. На день рожденья к другу. В Питер. Можно ещё сохранять видимость заинтересованности в общении. Задавать вопросы, ответы на которые абсолютно мне безразличны (это если хорошее настроение), или молчать (если плохое). Вот шутка – смех. Вот ещё – глупее. Мы вычитываем фамилии в названиях прецедентов. Смешные фамилии или названия компаний. Преподаватель тоже смеется, и настроение немного улучшается.
И так каждый день.
Я звоню научному руководителю, посоветуйте, пожалуйста, какую-нибудь литературу. Сейчас ответить сразу не могу, мне необходимо посоветоваться, завтра смогу сообщить вам примерный список. Спасибо – до свидания. Самое противное – это перерыв на обед. Ломаю голову, чем заняться на этот раз. В последнее время у меня высвобождается очень много свободного и пустого времени. Смотрю на людей, которые постоянно вместе, пока ещё они рады друг другу, они улыбаются, рассказывают о том, как ездили в Марокко или Финляндию. Кататься на лыжах. Кататься на санках.
Хотя, конечно, любовь – это нечто невесомое. Я думаю, что в таком определении очень много неясного. Особенно меня пугает «нечто».
Холодно как зимой. Кожа на руках грубеет, а губы сохнут и трескаются как переспелые фрукты.
Последним в аудиторию входит незнакомый нам человек, он разговаривает о чем-то с преподавателем, пока все, пользуясь моментом, галдят, хохочут и разыгрывают друг друга. Я ловлю себя на мысли, что все уже порядочно устали оттого, что такое повторяется без конца. А может быть, они считают это показателем того, что мы – дружная группа. И мне становится невыносимо неуютно здесь. Мне так хочется, чтобы они, наконец, поняли, как это всё неестественно. Как все мы далеки друг от друга. Настоящая обреченность и неискренность. Мне кажется, в таких маленьких коллективах люди за продолжительное время порядочно устают друг от друга, только очень редко замечают это.

Человек выходит из аудитории, гул стихает, день продолжается.
Большой перерыв. Как обычно брожу без дела. Или читаю книгу, усевшись на какой-нибудь подоконник. Иногда я просто рассматриваю лица и пытаюсь представить, как они могли выглядеть в детстве. Редко не получается, и тогда слегка расстраиваюсь, но новые лица рассеивают это чувство. Бывает, мне кажется, что чтение делает человека инфантильным, забирая его в ирреальный мир, находиться в котором, всё же, часто бывает гораздо приятней.
Если ехать на автобусе, наш институт длиной в две остановки. Сперва стоянка, потом конференц-зал, за ним основное здание с центральным входом как раз между двумя симметричными половинами, потом столовая, за ней спрятались библиотека, бассейн и огромный спортивный зал, и в конце общежитие и ещё одна стоянка. Можно выйти чуть раньше конференц-зала, можно – напротив центрального входа или дальше – между общежитием и столовой. У центрального входа (как говорят, «на центре») всегда многолюдно (и внутри – у турникетов, и снаружи, где собираются поболтать и покурить). И зима нипочем. И все такие разные.
Многие лица знакомы. Бывает, я считаю, сколько раз за один день я вижу их, получается, что не очень часто. Хотя по-разному. Я знаю, где и когда мне встретится тот или иной человек, как будто все заранее запрограммировано.

Мне кажется, книги становятся дурной привычкой. Кто-то, пока это было модно, много читал. Так же, как и с курением. Когда мода прошла, некоторые не смогли бросить. Ещё одна тема для разговора и способ создания своей неповторимости. Они кладут книгу, раскрытую, вверх обложкой, и все смотрят. Что ты читаешь? В принципе, не важно что. Из той же серии – «как жизнь?». Ответ очевиден. Чтение – важный элемент при создании образа. И только. Книга, очки, галстук или сумочка, всё как положено.
Я разговариваю с однокурсником о проблеме квалификаций. Нам обоим ужасно скучно, и мы по очереди выпадаем из разговора, теряя связующую нить. Не всегда понимая друг друга, отвечаем что-то невпопад или многозначительно машем головами, и всё это ничуть не вредит подобному времяпрепровождению. Кто первым не выдержит? Я замолкаю на середине фразы, он смотрит на часы, говорит, что собирался в интернет и быстро уходит. До свидания проблема квалификаций. Свирепая тоска. Хотя мне совсем не грустно, и я не унываю. Я иду в библиотеку, сажусь за отдельный стол у самого окна, огромного – от пола до потолка – окна, и продолжаю переводить статью из Свальбардпостен.
«Йорген Холтен Йоргенсен, исследователь Института Фритьофа Нансена в Осло и специалист по российской политике на Шпицбергене, прочитал публикацию в прошлом номере «Свальбардпостен» и заявил, что он удивлен столь резким переменам, произошедшим за последнее полугодие в Баренцбурге. Йоргенсен полагает, что основные причины ухудшения условий жизни в Баренцбурге заключаются в том, что Россия больше не уделяет такого пристального внимания Шпицбергену в своей политике».

Я вишу на турнике, руки жжет от холода металла и порывов ветра. Я смотрю на ноги, которые ритмично раскачиваются, пытаюсь носками достать до тонкой снежной кромки, покрывающей лед под турником. Руки гудят от напряжения, я медленно раскачиваюсь уже пять минут. Я закрываю глаза и представляю, как всё это выглядит со стороны. Мне кажется, не слишком привлекательно. На лице появляется едва различимая улыбка. Но я уверен, что меня никто не видит. Мимо медленно проезжает машина с буквой «у» на крыше, тихо ползет в подъем и скрывается из виду, а через минуту вновь выныривает из-за дома, чтобы окончательно исчезнуть за поворотом. Я спрыгиваю, беру сумку, перебрасываю через плечо лямку с увесистыми карабинами и медленно иду к выходу. Грею руки в карманах и думаю о том, как прошел это день.
«Холодно, наверное, как на Шпицбергене. Разве что скал нет. А так – то же самое».
Я стою на остановке. Сегодня четверг. Вечер четверга. В лицо летит мелкая снежная крошка. Хочется горячего чаю и поговорить с кем-нибудь о чем-нибудь. Просто с кем-нибудь и о чем-нибудь. В субботу будет книжная ярмарка. Я работаю на стенде норвежской литературы. До субботы ещё огромная пятница – целый миллиард световых лет.

На самом деле, вечером гораздо уютнее находится на улице. Утром так жутко открывать железную дверь. Последние шаги в темноте, в подъезде все происходит на ощупь. Где-то слева есть тугая кнопка, прижимаешь её, ждешь немного, и над головой начинает пищать магнитный замок. Первое впечатление – черно-белое кино. Тихая улица, черные фигурки людей с разной скоростью шествуют на работу.
Женщина напротив закрывает глаза и чуть откидывает назад голову. Она сидит у окна. Волосы темные как будто покрыты на кончиках инеем. В троллейбусе немноголюдно. В другом конце слышится неразборчивый разговор. Какое-то монотонное бормотание. На лице едва уловимое блаженство, она тоже греет руки в карманах. На ней черное пальто с поднятым воротником. Видны темно-коричневая водолазка и шерстяная юбка того же цвета. С геометрическим узором колготки в светло-коричневой гамме и шоколадного цвета ботинки на шнурках с рифленой подошвой. На коленях стоит объемная сумка, в которой, видно, чего только нет. У неё очень тонкие черты лица, естественные и запоминающиеся. Как будто Снежная Королева с обложки из детства, только гораздо теплее на вид. Лицо точно хрустальное. И маленькие облачка пара поднимаются – её теплое дыхание. Я поворачиваюсь к окну и пытаюсь растопить замерзшее стекло, выдыхаю ртом теплый воздух, и маленькое пятно на матовой светло-голубой ледяной корке постепенно увеличивается. Я смотрю через него как в глазок, дома светятся в мареве фонарей и реклам, из окон льётся свет, окрашенный шторами всех цветов радуги. Мне кажется, я по-настоящему счастлив сейчас. Женщина смотрит на часы, надевает перчатки и встает. Держась за поручень, она подходит к дверям. Я тоже схожу на этой остановке. Мы стоим рядом. Над дверями висит объявление, в котором говорится, что необходимо сделать в случае аварии, какое кольцо потянуть и на какую кнопку нажать. Троллейбус лавирует между тесно припаркованными у обочины автомобилями и поэтому двигается медленно.
«Разве что скал нет. А так, то же самое».
Я спускаюсь, подаю ей руку, она чуть сжимает её и слегка толкает вниз. Улыбается и весело говорит «спасибо». Я улыбаюсь в ответ. И мы поворачиваем в разные стороны: она к метро, а я домой.

Телефон звонит уже, наверное, целую вечность, пока я скидываю ботинки и бегу из прихожей в комнату.
Он всё звонит и звонит, а когда я беру трубку, там уже гудки.
Я выкладываю продукты, ставлю чайник и включаю телевизор. Я выключаю телевизор. На экране остается белое пятно. Мне нравится это пятно, я бы даже сказал, что люблю его. Оно медленно исчезает, как всё светлое, чтобы возродится вновь. Раньше я мог разговаривать по телефону целую ночь, с любимой девушкой или с интересным собеседником, но теперь это лишь воспоминания, пятна, которое почти растворились. Всё что-то больше и больше походит на серую дымку. Под фонарями белые конусы снега. В коридоре горит лампа, и до кухни долетает слабый свет. Где-то на Воробьевых горах или чуть ближе настоящий салют, дорогая иллюминация. Медленно опадают поочередно красные, желтые и синие пятна, а потом разноцветные. И тоже растворяются.

Нина разговаривает по телефону и медленно идет по своей дорожке вглубь дворов. Машины останавливаются у светофора, другие начинают движение.
Я леплю большой снежок и метаю его со всей силой в рекламный щит на огромной опоре.
Сегодня кокой-то симфонический концерт по радио. Скоро атлантический антициклон принесет теплый воздух в Москву, скоро Новый год, и всё будет точно так, как было всегда, и, вряд ли, вообще что-нибудь изменится.
Я ставлю в раковину тарелку и чашку, выключаю торшер, последний раз смотрю в окно на опадающие огоньки фейерверка. Когда иду в ванну, в дверь звонят. На пороге стоит сосед, у него в руке дымящая сигарета. Я в недоумении смотрю на него.

У меня сегодня маленький праздник, гости. С работой всё уладилось.
Передо мной стоит большая тарелка, по-соседски заваленная всевозможными яствами. Соседка постаралась. Гости не проявили особенного интереса к моему появлению, так как они уже порядочно утомлены празднованием и ведут беседы исключительно из чувства вежливости. У соседа две дочери. Младшая уже спит, а старшая помогала матери со столом. Она развлекает пожилую пару, приятно улыбается поочередно то им, то мне. Я улыбаюсь в ответ, мы понимаем друг друга без слов. Она поправляет рукой волосы, берет со стола бокал и делает два маленьких глотка. Я рассматриваю картину на стене. Это большая репродукция картины Ван Гога. Подсолнухи.
Снег идет большими хлопьями. Медленно как в кино. Или на Камчатке, когда я жил на Камчатке.
Нина отходит далеко от остановки. Наверное, где-то пробка, потому что автобус не приезжает уже очень долго. Она стоит рядом с афишами, смотрит на розово-фиолетовое марево над домами где-то далеко-далеко.
Я рассматриваю книги, у неё в комнате стеллаж, от пола и до потолка с двух сторон заставленный книгами, только полка посередине занята деревянной шкатулкой, вазой из зеленого матового стекла, в которой стоит букет засушенных цветов, и маленькими статуэтками. Я долго рассматриваю книги, читаю надписи на корешках. Очень много знакомого, но есть и совершенно неизвестные авторы. Мне кажется, что читает она для себя, с умом. В комнате очень уютно, нет всех тех мелких деталей, которые постоянно приходится переставлять с места на место. Таня приносит сок и тонкие высокие стаканы, говорит что-то про ту пару пожилых людей, с которыми она разговаривала, пока я пытался внушить её маме, что действительно наелся, и у меня не осталось маленького местечка для пирога и чая.

23.27
Она рассказывает про МГУ, про факультет психологии, про второй курс и новые предметы, спецкурсы и «странных преподов». Я – про Шпицберген.
Представляешь, там зима – с сентября по апрель.
Она не представляет. Мы сидим молча. Я говорю – у тебя есть парень? Она отвечает, что встречалась на первом курсе, а сейчас у них какие-то проблемы, хотя иногда они ходят вместе куда-нибудь.
А у тебя?
Сейчас один. Неразделенная любовь, – говорю и смеюсь в полголоса, потому что уже поздно. Она тоже смеется.
Значит, у нас примерно одинаковое положение.
Значит, примерно одинаковое.
А ты, когда кончишь учиться, уже придумал, где будешь работать.
Нет. Хотя, наверно, на Шпицбергене. Не знаю. А ты?
Не-е-е-е-е-е знаю, – она зевает, а потом слегка потягивается.
Я прошу у неё книгу, она говорит, чтобы я заходил.
Заходи тоже, я тебя чаем угощу, будем салют смотреть, у меня из окна хорошо видно.
Она обещает, что зайдет.
Пока!
Мы устало улыбаемся, закрывая двери. Улыбка по диагонали. Наши двери по диагонали. Я иду в ванну. Потом расстилаю постель, кошка ходит кругами у моих ног, трется и мурлычет.
Давно не виделись!

Глаза закрываются сами собой, и книга выпадает из рук. Интересная, но пусть подождет до завтра. В ней есть засушенные листья.
Автобус подходит почти полный, но многие сходят, и Нина поднимается по ступенькам. Автобус останавливается у светофора. Она сидит за водительской кабиной и задумчиво смотрит в окно, на коленях стоит сумка, она положила сверху на нее руки. Автобус медленно трогается и, постепенно набирая скорость, исчезает за домами.

Уже 10.45, и я жду ещё один поезд, но Рома не появляется. Скорее всего, он уже ушел, я приехал в 10.38, а он мог и не дождаться. Наверное, волнуется, что мы опоздаем. Скорее всего.
На Крымском мосту настоящий каток на пешеходной дорожке. Есть только тоненькая полоска асфальта, а всё остальное – гладкий раскатанный лёд. Ветер в спину такой сильный, что я могу скользить по льду как парусник.
Здравствуй Таня!
Привет.
Она смотрит мне в лицо и задумчиво улыбается. Здравствуй Таня. И молчание. И задумчиво улыбаюсь. Она стоит как раз посередине длинной, почти бесконечной, очереди за билетами. До начала пять минут. Я обхожу очередь, внимательно вглядываясь в лица, но Ромы нигде нет. Иду к служебному входу. И тоже безрезультатно.

Здравствуйте Елена Степановна, мой напарник не приехал. Как мне пройти?
Сейчас тебе вынесут бейджик. Подходи к служебному входу.
Из двери почти видимо льется тепло, в воздухе вибрируют волны разогретого воздуха. Я вхожу в предбанник. Год за годом одно и то же. Люди ругаются с охранниками – пустите, у нас презентация в 11.00. Без пропуска нельзя. Переходят на повышенные тона, я смотрю в окно, выглядываю Рому, но он не появляется. Спускается какой-то парень, отдает мне пропуск, и я иду за ним по длинному запутанному коридору.
Ханне Орставик (так пишется по-русски, хотя мне гораздо больше нравится, как звучит эта фамилия по-норвежски, первая буква – среднее между «о» и «ё», а дальше не «рс», а «ш») похожа на девочку-эльфа, со стальными волосами, с шапкой невесомых волос, вся в черном, искренне улыбается. И разные девушки разговаривают с ней, а я облокачиваюсь о стойку, у меня в руках книга. Она подписывает её для меня.
Рома спит беспокойным сном. 12.45. Ночью была грандиозная вечеринка. В общежитие на две недели приехали девушки из Питера, на курсы повышения квалификации или что-то в этом роде.

Эрленд Лу выглядит измученным. Он остроумно отвечает на вопросы относительно творческих планов, жизненных взглядов и прочей галиматьи. Эрленд Лу подписывает книги неспадающей толпы поклонников. Даг Сульстад весь в себе, писатель до мозга кости в изувеченной шляпе, с потертой сумкой и в своем собственном мире. Писатели расходятся по одному, они и в России не держатся друг за друга.
Я рассказываю людям о книгах норвежских авторов. Таня проходит мимо с большим пакетом. Она не видит меня, стоит у стенда «Текст».
Напротив стойки на полке книга о Шпицбергене.
«Осадков выпадает очень мало. Шпицберген – это, по сути, арктическая пустыня с таким же низким ежегодным количеством осадков, как пустыня Сахара (что после трехлетнего пребывания на Шпицбергене, между прочим, убедило меня в том, что в пустыне Сахара должно быть довольно много дождей)».

Таня! Таня!
Она оборачивается.
Ты домой? Поехали вместе, я через пятнадцать минут заканчиваю.
Давай.
Мы договариваемся встретиться у стенда «Азбука».
Грохот заглушает наши голоса, по Крымскому мосту непрерывным потоком проносятся машины, оставляя за собой невесомый ореол мокрой снежной пыли.
Как жизнь?
Ничего особенного.
Пойдем, поедим мороженого?
Что-то не хочется сегодня. Настроение ни к черту.
И мы долго молчим. Странное семейство. Опять не хочется расспрашивать. Когда начинается лёд, она берет меня под руку. Я с трудом уложил все её книги в свою сумку.
А что ты купила?
Она немного оживляется, когда рассказывает о своих приобретениях. Где-то на восьмой книге я перестаю слышать её, я думаю о Питере. О поездах, которые постоянно в пути. Как равномерно проносятся за окном деревья и длинный зеленый забор. В поезде тесно как в рабочий день, все толкаются и морщат лбы. Мы смеемся, рассматривая свои лица, отраженные в окне напротив. Кривые зеркала. То огромные головы, то маленькие как теннисные мячики. На нашей станции всегда сходит очень много людей.
В квартире никого нет. Таня готовит кофе, пока я раскладываю её книги на тумбе. Получается высоченная стопка. Она садится с ногами на стул и греет руки о чашку.
Скоро сессия.
Хороший кофе получился. У тебя талант.
Хочешь есть? Я разогрею суп. Или бутерброды?
Нет спасибо.
Она подходит ко мне. Я стою на пороге, перекинув через плечо пальто, оно висит на указательном пальце, в другой руке сумка. У неё очень глубокие глаза, но что-то не так. Какое-то несоответствие. Стоим так молча. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Двадцать.
Ты заходи.
И ты.
Какое-то несоответствие.

Две косточки от хурмы.
С тонкими царапинами. На столе сбоку. На мелкой тарелке. Гладкие на ощупь.
Нина поправляет шарф. Она стоит перед зеркалом у гардероба. Задумчиво смотрит на свое отражение, надевая куртку.
Сегодня гораздо теплее, я забываю про лежащий в сумке берет, когда выхожу на улицу. Нина стоит у светофора.
Я беру в руку косточки.
…ветер северный, 5-10 метров в секунду…миллиметров ртутного столба.
Завтра я уезжаю в Питер. Рано утром я соберу сумку, сверху уложу купленные с вечера продукты, оденусь на всякий случай потеплее. В паспорте сложенный пополам билет в оба конца, под ним водительское удостоверение, а под ним две иконы.
Рома рассказывает про девушек из Питера, пока мы идем вдоль забора к перекрестку. Я рассказываю про выставку, про Ханну и Лу.
До завтра!

Перебегаю через дорогу – зеленый мигает последнюю секунду, водители уже в нетерпении трогаются, проклинают мое появление на проезжей части. Ветер обжигает щеки.
Рома едет на троллейбусе до Юго-Западной. В троллейбусе многолюдно. На остановке МИРЭА никто не сходит. Между пассажирами протискивается толстая кондукторша, проездные билеты предъявляем.
Так, молодой человек, что у вас?
Рома говорит: проездной.
Предъявляем.

На Юго-Западной пробка, на морозе дым из выхлопных труб не рассеивается, а висит в воздухе, отчего на душе становится противно.
Рома курит у киоска «союзпечать», выбирая газету.
Он бросает окурок в грязь рядом с входом и спускается в метро.
Нина идет домой пешком. Она проходит дворами, слева остается замерзший пруд, а справа больница. Деревья покрыты тонким слоем кокосовой крошки слегка розоватого оттенка. Она идет по узкой тропинке, напевая едва слышно любимую песню. Щеки порозовели от мороза, и лицо стало еще нежнее.

Таня сидит рядом с Никитой в маршрутке. Они едут на очередной концерт, она ещё не совсем поняла, куда именно. Он растирает руки, медленно прикасаясь вращательными движениями большими пальцами к тыльным сторонам ладоней. Она смотрит на его руки, лишенная каких-нибудь мыслей. Люди изредка выкрикивают названия остановок, и маршрутка через какое-то время останавливается, но они не замечают этого, чувствуют лишь, как через открывающуюся дверь в салон проникает холодный воздух. Как будто где-то далеко раздается заливистый смех, и в такт ему вздрагивают люди, сидящие рядом, но Таня не видит связи между этими явлениями. Точно смех отделен от телесных сотрясаний. Она смотрит на него, но он как будто спит. Хотя зрачки под веками вздрагивают. У него светлые почти белые ресницы. Таня думает, что раньше никогда не замечала этого. Маршрутка подскакивает на кочке и резко заваливается на левый бок на повороте. Он открывает глаза и громко указывает место, где водитель должен остановиться.

Листок из книжки выпадает и, медленно планируя, ложится на палас. Кленовый лист, в котором помещаются почти все цвета радуги, по крайней мере, все оттенки жёлтого, красного, зеленого. Я кладу его на стол. За окном громыхает череда взрывов. По небу растекается разноцветное облако переливающихся огоньков. По стенам пробегают веселые блики.
«Сильный порывистый ветер. И скоро я увижу бескрайнюю арктическую пустыню».
Музыканты настраивают инструменты, пока последние слушатели рассаживаются по местам. Звук яркий, возвращающий к реальности из любого сосредоточенного или задумчивого состояния. Таня достает из сумки сотовый телефон и отключает звук, на дисплее 18.57. Сегодня в оркестре их друг. Она высматривает его, но безуспешно.


Лена сидит за соседним столом, весело рассказывая какую-то забавную историю двум знакомым, которые с трудом улавливают ход повествования, увлеченные Лениным лицом и её манерой вкладывать массу эмоций в свой рассказ. Я доедаю суп, обстоятельно продумывая в голове список необходимых в поездке вещей. Потом записываю их на салфетке, почти не надавливаю на ручку, когда пишу, чтобы салфетка не прорвалась. Все трое громко смеются над каким-то особенно занимательным поворотом в Лениной истории. Хорошая история, должно быть.
Нина открывает дверь. Ей навстречу выбегает собака, радостно виляя хвостом. Нина садится на корточки и треплет исполненную радости морду.

Мама наливает суп, пока Рома моет руки в ванной.
Как дела?
Сегодня страхование сдал.
Ты не видишь его?
Мне кажется, он сегодня не будет играть, – горит Никита и передает Тане программку. Ты же знаешь, у него семь пятниц на неделе. То буду, то не буду. Я так и не понял, но он очень просил сегодня приехать.
Я особо-то не переживаю, просто интересно.
Таня удобнее усаживается в кресле и полностью погружается в первую захватывающую зрителей волну музыки. А затем растворяется в ней и исчезает.
Тем не менее,

улица Лобачевского дом 92, следующая остановка – улица Коштоянца дом 33.

Я смотрю в окно, когда поезд трогается. Я смотрю в окно отходящего поезда.
«Ничего не поделаешь», так обычно говорят. Говорят, когда не хотят расставаться, но, к сожалению, приходится, особенно в том случае, если друг другу уже слегка надоели. Меня никто не провожает сегодня, поэтому я произношу эти слова мысленно, обращая их самому себе. Мне никто не надоел.
Днем на вокзале не так многолюдно. Поезд медленно набирает скорость. Чувствуется какая-то уверенность в его движении. Город постепенно растворяется, расплывается по цветам. Я отворачиваюсь от окна.
Никита рассказывает о своих музыкальных предпочтениях. Он везет брату в подарок несколько музыкальных дисков. Родители приготовили Андрею кучу подарков, и Никита обстоятельно рассказывает о каждом.
Как ты думаешь, я похож на психа?
Тупиковый вопрос.
Мне кажется, каждый волен слушать музыку таким образом, как ему хочется, поэтому я не думаю, что ты похож на психа, а обращать внимание на реакцию окружающих – не самое важное занятие.

Тем не менее, складывается впечатление.
Такое впечатление, что будто бы никакие неприятности уже не смогут испортить твоего всё утверждающегося в своей отрешенности хорошего настроения. Окружающий мир, то, что заключает его в себе, и то, что наполняет его, поражает тебя своей реальностью, невольно заставляет тебя улыбаться. Улыбаться серому городу за грязными окнами автобуса, вечернему свинцовому небу и резкому запаху мандарин.

Здравствуйте! Я за книгами.
Сейчас минуточку. Вера, со мной посетитель.
Проходите, Светлана Владимировна.
Здорово у вас тут. Тысяча дверей – настоящая крепость.
Да, это точно. Знакомься, это – Надя. Надя, это мой студент.
Здравствуйте!
Здравствуйте.
А это Ларс.
Здравствуйте Ларс.
Вот книги. Вы первый, кто приехал, поэтому у вас привилегированное положение – самые интересные книги – ваши. Только, пожалуйста, выбирайте поскорей, посольство работает до пяти.
Хорошо-хорошо. Я мигом.

И через час зайти за фотографиями. А так всё уже сделал. По-моему, у меня где-то были и фотографии, но времени совсем нет на поиски.
В твоем распоряжении был целый год, и за целый год ты не нашел времени всё приготовить?..
Это всё ни к чему. Мне и так не по себе сейчас.
Ладно, просто поторопись. Всё будет в порядке.

Проносятся деревья, зеленый забор. Небо медленно темнеет. Я думаю, что расположением слов в предложении также необходимо уметь управлять для того, чтобы полностью пользоваться всем комплексом имеющихся приемов передачи настроения.
Какие-то глупости. Вряд ли, можно, глядя на меня, сказать, что я думаю о чем-то серьезном, серьезно интересном, или вообще о чем-нибудь думаю. Кто-то идет по проходу между креслами, поезд притормаживает, и человек едва удерживается на ногах.
Мне кажется, что поезд медленно плывет среди деревьев. Луна

Я всегда придумываю всякие глупости.
Хотя часто это и выглядит вполне занимательно.
Например. Мне очень нравится звучание человеческого голоса. Поэтому я решил, во что бы то ни стало записать голоса своих друзей и сделать из этого что-то цельное. Пусть они говорят всё, что им заблагорассудится, хотя бы программу телепередач прочитают. Только с душой.
Таня мне сказала, что у неё есть интересная идея по этому поводу, но расскажет, когда я вернусь из Питера. Она хочет снимать кино. Я её понимаю. Всегда хотел написать что-нибудь наподобие сценария, что-нибудь легковесное, только по-хорошему легковесное. А пока я просто наблюдаю за окружающим меня. Тем, что проносится как деревья. Просто смотрю и записываю кое-что на будущее. Например, фразы, которые повисают в воздухе. Они как будто созданы для реплик героев, или взгляды, или то, как стелется дым, какие-нибудь незначительные моменты, из которых потом выстроится целое, что-то.

На Шпицбергене будет достаточно полезно провести несколько лет. Где-то далеко у самого Северного Полюса. Где-то далеко.
Надя с Андреем выглядят утомленными. Они, наверно, рады тому, что мы приехали, но эта радость другого рода. Выжидательно-недоверчивая радость, скрытая за повседневными вопросами, решением каких-то дел насущных. А мне снова хочется сделать какую-нибудь глупость. Или просто уехать обратно.
Мы медленно бредем по перрону среди пассажиров вновьприбывшего.
Я сегодня весь день бегал. Устраивался на работу.
Я думаю, что это тягость – устраиваться на работу.
Питерский воздух совсем другой. Приятно. Путешествовать и просто быть здесь.
Ты ни с кем не познакомился?
Я говорю что-то невразумительное в ответ. Никому не хочется пускаться сегодня в длинные душещипательные разглагольствования. Приятно. Прохладно и весело на душе.
Хорошо, что не спрашивают про «доехали» и про «как дела».

Метро лучше, воздух лучше, люди лучше, город и тот лучше. Хотя это давняя история про то, что люди делятся на тех, кому нравится Питер и кому не нравится. Мне нравится. И всё становится другим.
В метро «уплетайки» – реклама каких-то булочек, а мне кажется, что «утопленники», и я смеюсь. И этот смех для меня добрее, чем московский. Московский – злобный или равнодушный. Хотя, конечно, всё относительно.

Мы долго едем в метро, а потом на маршрутке. Царапаем глаза о яркие огни реклам, присматриваемся друг к другу. Не все шутки попадают в цель. Хочется, чтобы окружающие, хмурые будничные, которые едут просто домой, заметили, что у нас праздник или хотя бы хорошее настроение и тоже прониклись им. Но что-то не совсем получается. То ли настроение у них уже совсем испортилось, то ли мы к вечеру становимся абсолютно непонятными для других. И всё едем-едем по темным полям. Аж, до Петергофа. Конечно не по полям, просто не видно ни зги. Надя с Андреем показывают нам огромный магазин, где они покупали замок, и в комплект к показу – объяснительную историю о том, как сломался предыдущий. Печальная история. Вся маршрутка плачет навзрыд.

В квартире, в соответствии с преемственностью сцен, тоже темно – свет выключили в целом квартале, поэтому мы ходим с вытянутыми руками, изучая новую обстановку. Андрей звонит домой в Москву. В темноте Никита дарит подарки. В темноте мы идем в магазин, пока Надя готовит на стол.
Ужинаем уже при свете. Я дарю свой конвертик с диском. Глинтвейн и салат. А праздник завтра.
Прекрасное утомление.
Нина читает, лежа на диване.
Нина смотрит фильм в кинотеатре с друзьями.
Нина в клубе пьет коктейль и разговаривает со знакомыми.
Нина смотрит в зеркало и не видит отражение, не видит ничего, она думает о чем-то грустном-печальном.
Нина спит.
Я читаю Андрееву книгу. Пока ничего не понимаю – проблема в том, что я с трудом разбираю подчерки, кроме каллиграфических. С трудом. А он рассказывает параллельно какие-то истории. Я что-то отвечаю, пытаясь вникнуть в читаемое, и тяжесть от глинтвейна валится на мысли, хватает их за хвосты, отчего они никак не могут.
Надя с Никитой сражаются в нефритовые или малахитовые (или какие-то такие) шахматы – подарок Андрею от Нади.
Приятно.
Я смотрю в окно. Редко проходят автобусы, редко – машины. Уже поздно, Андрею утром, несмотря на субботу, учиться. Я поеду в город. Надя с Никитой будут готовить праздник.
Хороший день.

И между прочим, я уже купил зеленый конверт и марки…

Снег валит вторую неделю подряд. И мороз страшный. Снегоочистительные машины не справляются. Опять страшные пробки. Повсюду страшные пробки. Я смотрю на стопку книг. Думаю о Шпицбергене и о дипломе. На Шпицбергене сейчас не легче, тоже наверное холод страшный.
И опять пробки. Только на этот раз уже электрические. Летят, потому что обогреватели на полную. Я накидываю плед и выхожу на площадку кормить голубя.
Ну, как ты?
Голубь скачет по площадке, у него подбито крыло. Он клюёт небольшие куски хлеба, подбрасывает их.
Где-то с краю на лестнице. Стою, смотрю через маленькое окно внизу у самого пола на снег. Лифт гремит.
«Когда или если я отправлюсь на Шпицберген, я полечу самолетом. Расстояние от северной Норвегии до южной оконечности Шпицбергена составляет 567 км. Ежедневные авиарейсы между Лонгиербюеном и материковой частью Норвегии осуществляют компании «Бротенс» и «Нордвиджин». Основные авиамаршруты в Россию: Лонгиербюен-Тромсё-Осло-Москва, Лонгиербюен-Тромсё-Мурманск».
Скучно и не хочется возвращаться в квартиру. Я прыгаю на одной ноге по ступенькам. В тапочках это довольно сложное занятие. И ещё этот плед.
В квартире звонит телефон. Я бегу вверх по лестнице, перепрыгивая враз через четыре ступеньки.
День добрый, я вот что подумал. А почему бы нам ни рискнуть и не вставить в вашу работу ещё одну главу. Я вам говорил уже об этом.
Даже не знаю...
Я думаю, это оправдано. Работа тогда будет выглядеть завершенной, целостной. К тому же, у меня есть одна интересная и весьма полезная по этому поводу книга.
Спасибо большое вам. Я зайду в понедельник.
Я буду ждать.
…
Вот в принципе и всё, что я хотел сказать.
Спасибо.
Я кладу трубку. Настоящая всемирная тоска.
Настоящая всемирная тоска – пишу на стене напротив телефона.
Я беру книгу, которую мне одолжила Таня, сажусь на пол у дивана. Облокачиваюсь на него спиной. Кошка ложится на колени. Мурлычет как обычно свои любимые мотивы. Рыжая. Я рассматриваю обложку. Не то что бы в ней было что-нибудь интересное, просто никак не хочется открывать книгу. Не хочется читать в сотый раз одно и то же, не хочется портить впечатление. Тонны бумаги, миллионы букв, как будто сам способ, сама форма подачи материал, передачи информации, результат интеллектуальной работы не могут возбудить уже какого-нибудь интереса. Становится неприятен весь этот выдуманный мир писателе-читательства. В любом разговоре я сумел бы сказать об этом гораздо лучше, цепляясь за слова собеседника. Отталкиваясь от них.

В книге есть ещё одно достоинство (помимо обложки) – кленовый лист внутри. Ради него и только ради него я готов открыть эту книгу. Благодаря Тане и её любви к флоре.
Гигантская мануфактура по производству писателе-читателей и читателе-писателей продолжает наращивать свои обороты. Постоянно и неотвратимо приближая нас к тому моменту, когда численность сторон сравняется. Индивидуализация имеет столько же минусов, сколько и плюсов. А дальше читателей станет гораздо меньше. И вот Нобелевская премия за вклад в литературу вручается читателю из Болгарии, а двух буккеров получает читатель из Ботсваны.

Книга будущего. Обложка, на которую будут тратить свои силы оформители-дизайнеры-фотографы, - самое главное в книге, затем форзац, в который тоже вкладывается немало труда, потом страница с названием книги и именем автора, ещё одна – содержание и последняя – необходимые данные (год, тираж, владелец авторских прав est.), и, наконец, оборот обложки, на котором маленькая фотография автора, его биография и, естественно, выдержки из рецензий в главных периодических изданиях. Думаю, так и будет. Уже очень скоро.
Кладу книгу на полку. Включаю Dumbala dumba.
Снег валит. Медленно-медленно.

«Архипелаг Шпицберген (Svalbard) – группа больших и малых островов между 74 и 81 градусами северной широты, 10 и 35 градусами восточной долготы. Омывается Баренцевым, Норвежским и Гренландским морями. Общая площадь – 62,7 тыс. кв. км. Почти 60 % суши покрывают ледники. Климат арктический, смягченный проходящим у западного побережья Шпицбергена ответвлением Гольфстрима.
Характерны частые колебания температуры, влажности воздуха, атмосферного давления и силы ветра в течение суток. Полярный день длится с 21 апреля до 21 августа, полярная ночь – с 28 октября по 20 февраля».
Она стоит на лесенке, ищет для меня книгу на верхней полке. Необычный книжный.
Я вижу на стеллаже знакомую книгу и говорю Андрею, что, когда работал на ярмарке, как раз была её презентация.
Она спрашивает, на каком стенде я работал.
Я отвечаю, что на норвежском.
Самый хороший стенд.
В ответ говорю что-то глупо о Лу.
Хорошая девушка.
Но книга мне не подходит, и наступает очередь Андрея. Он спрашивает. Ничего нет.
У неё над губами редкие черные волоски, но это напротив мне нравится. Она читает стихи. И это тоже не по правилам.
Андрей спрашивает, не восточная ли поэзия?
Оказывается, нет. Опять нет. Имени автора я не разбираю. Андрей тоже.
Хорошая девушка. На память.

День-деньской ходим по городу. Чего только не случается. Снег валит медленно-медленно. Город большой, поэтому о том, куда идти, можно не думать. Везде есть эти самые магазины и кафе. Я люблю долгие разговоры не о том, «что тебе нравится, что ты слушаешь, что смотришь», а о том, чем живешь и как понимаешь. Или просто – ни о чём. Вот настоящие книги – эти разговоры. Есть, конечно, ещё лучше – то, что в голове, т.е. мысли, но это уже слишком личные книги. Но и самые лучшие.
Хорошая девушка. Долгая память.
От Бауманской в сторону центра, а потом вниз к Китай-городу. Везде есть эти самые кафе и книжные. И пробки. Длинные-длинные. И «любимые прохожие». – «Здравствуйте, вам!»
Нужно выпить аспирин, скорее лечь и не будешь болеть. Потому что нужно учиться и работать. Нужно ехать на Шпицберген, нужно знать так много, нужно выпить аспирин и не будешь болеть. Нужно…
Я должен ответить, написать небольшое письмо, наполнить его маленькими предложениями, знаками препинания, причем всем этим в произвольном порядке, намешать приветствий, пожеланий и вопросов, отправить, как обещал, в маленьком зеленом конверте. Это так положено. Бывают разные письма, но смысла в них почти всегда мало. Пусть хотя бы пожелания будут выделены жирным и курсивом, чтобы сразу были видны. Курсив мой.
Четырнадцать, пятнадцать…можно скорее…двадцать.
Здравствуй Таня!
Хай!
Проходи, у меня тут не убрано и всё такое. Сама знаешь.
Ты же говорил, заходи. Вот я и.
Правильно делаешь.
Чай бушь?
Давай.
Скоро салют. Сегодня обязательно должны. Хотя не факт.
Мы садимся за кухонный стол, пока чайник закипает.
Свистит-свистит-свистит. А я не слышу. Думаю про книжные.
Как твой диплом.
Всё хорошо.
А ты?
Пишу реферат по социологии.
И как социология.
Всё хорошо.
Кипяток льётся в кружки. У меня есть специальный металлический орешек, в который кладется заварка. У меня нет заварника.
У тебя в каждой книге – палая листва?
Нет, а что.
Просто мне очень нравится это. Самое ценное в книге.
Она спрашивает моего мнения по поводу книги, а я так не хочу говорить об этом, о том, что я ничего не знаю и не понимаю в этих книгах, обо всей этой чепухе, которая мне так надоела.
А можно я возьму у тебя ещё одну книгу, только обязательно с листком внутри. Ладно?
Хорошо.
Она почему-то недовольна.
Как-то душно становится. Удушливая обстановка.
Как Никита?
Ходили недавно на концерт. Но это всё. Скучно.
И мне.
Нужно просто уснуть. Спокойно лечь, смотреть в потолок.
Пока!
Заходи.
Двери хлопают по диагонали.
Никакого тебе салюта. Никаких радостей. Повседневность. Слишком много дней я намешал в один. Надо было, наверное, сказать ей что-нибудь по поводу этой книжки. Хотя бы ради приличия. Но, может быть, скоро я проникнусь новыми идеями, идеалами и снова стану заядлым читателем. Если бы в каждой книге, которую я читал, был бы такой кленовый (или любой другой) лист. Все стены оклеил бы этими листьями – красота.
Хорошая девушка. Долгосрочная память.
И спать. Спокойно до утра. Ни о чем не думая.
И снится, как падает снег медленно-медленно, я стою у парапета, смотрю на город. И никого нет. Все спят. Хороший, медленный и долгий-долгий сон.

А ведь я тоже хочу снимать кино. О жизни. Не о той, которая вокруг, то есть не о той, которую мы сами себе придумали, которую привыкли видеть, созерцать с кислым выражением лица. А о той, которая заставит нас улыбнуться, встряхнет нас, сбросит с нас оцепенение повседневности, сгонит с нас спячку, в которую мы добровольно впали. Кино для того, чтобы улыбаться, чтобы радоваться любой жизни с любыми её перипетиями.
И самое удивительное (или смешное – так я говорю чаще), что всё это – одна и та же жизнь. Только показанная с разных ракурсов, или снятая на разную пленку, или разными светофильтрами.
Единственная проблема – кто научит меня снимать такое кино?

Зачем тебе всё это?
Устал. Устал оттого, что заставляю себя радоваться тому, чему раньше всегда радовался без принуждения. Просто хочется стать хоть чуточку живее.
Но для этого совсем не обязательно ехать куда-то. Хотя бы на этот Шпицберген.
Таня смотрит на стенку за моей спиной. И едва различимо улыбается. Мне кажется, она сейчас представляет «этот Шпицберген».
Просто хочу помочь себе таким образом.
Ясно.
Ты ведь понимаешь меня. Иначе никакое кино не выйдет.
Да. Но только кино тоже бывает разным.
Но я не смогу ничего выстрадать из себя. Хочу радоваться, а не тосковать, погружаясь в уныние с великой самоотрешенностью. Слишком опасно это.
Не знаю.
…
…
Уже скоро…
А ты представлял себе когда-нибудь всё до мелочей? Как начинается, титры, музыка, буквально каждый кадр.
Нет. У меня терпения не хватает.
А я уже придумала так два фильма. Расскажу в следующий раз. Сейчас что-то не хочется.
Заметано.
И мы смотрим на разлетающиеся по небу крупинки огней.
Андрей говорит, что летом собирается поехать снова в Крым.
В это время я думаю о Шпицбергене. Летом, быть может, я окажусь в Норвегии, совсем рядом. Почти рукой подать. Ближе чем до Питера.
…а потом заеду на Казантип. На недельку.
Понятно, - самым глупейшим образом говорю я.
И сам не знаю, что понятно.
Нина проходит мимо, смотрит на меня, потом отворачивается и, немного помедлив, как будто подумав о чем-то, снова смотрит в мою сторону и кивает. Я в ответ делаю странное конвульсивное движение. Наши миры помещаются в разных областях. Люди живут в разных плоскостях.

Очень хорошо жить в разных плоскостях, где никто не потревожит тебя своим неожиданным появлением. Просто я, например, всегда знаю, когда встречу её. Но почему-то мне нет нужды в этих знаниях. Я не вижу смысла в положительных действиях, потому как они очень далеки от того совершенства, которое находится внутри меня, внутри моей головы, наверное. Жаль, что это всё не моё изобретение. Всё это придумал не я. Но никто не мешает мне пользоваться чужими идеями в своей жизни. Кажется, именно для этого я раньше читал эти самые книги. Пока идеи в них не начали повторяться. Пока не начали вызывать у меня стойкую аллергию или нервоз, кому как угодно.
А что если нам попробовать сделать вместе что-нибудь.

Не хочу сразу разочароваться. Надо очень хорошо подготовиться. Заранее всё продумать.
Да. И ещё я не люблю, когда авторы пытаются добиться полного сходства с действительностью. Например, вводят натуралистичные диалоги. Мне кажется, подобное не имеет смысла, потому что, в конце концов, это попытка схватить собственный хвост. Конечно, если их цель – убить действительность, омертвить её, тогда они вольны делать подобные штуковины, но…
Мы можем написать маленький сценарий. Ведь не обязательно снимать игровой фильм. Можно сделать нечто среднее между репортажем и какой-нибудь заставкой. Что-нибудь небольшое, чтобы попробовать свои силы.
Можно… попробовать. Я подумаю.
Давай! Что тут думать. Решим, кто что делает. И всё.

Конечно, когда герои разговаривают на манер шекспировских, это тоже не совсем оправдано. Хотя иногда. В общем, всё зависит от объективной необходимости или оправданности подобных средств. От обстоятельств.
Крупинки падают и исчезают. Таня говорит, что ей по нраву моя идея. На этом и договариваемся. Я думаю, что написать хороший сценарий будет не просто.

Истертые пленки, кассеты с какой-то ненужной чепухой, с какой-то непонятной мутью. Всё ужасно шипит и хлюпает, ставлю ещё одну из пыльного пакета. Сначала непонятные, забытые голоса. Потом песня, но не возможно разобрать ни единого слова.
Полная неразбериха. В любом отношении.
Наши голоса. Мы ловили уже тогда время.

В паспорт наклеят красивую визу, скажут что-нибудь бессмысленное, и я потеряю связь с землею на некое непродолжительное время. Самолет будет раздирать воздушные потоки острыми крылами, и огромная бесконечная стихия облаков за бортом протянется к необозримым горизонтам. Или все будет по-другому. Неважно.

Суббота очень длинная. Я мокну под дождем, пока жду автобуса, который будет медленно везти меня по Линиям Васильевского острова. У метро забегаю в кафе, чтобы согреется чаем, и дальше по эскалаторам и переходам, вагонам. И на знакомой маршрутке до Петергофа. Надя и Никита готовят, я развешиваю мокрые одежды и греюсь под одеялом. В квартире прохладно. Люди проходят мимо с сосредоточенными лицами, милые люди зачем-то серьезны. И как обычно мысли путаются. Вечером будет праздник.
Медленно просыпаюсь под голоса вновьприбывших. У меня что-то как жар. Или только такое чувство. Обыденность постепенно переходит в праздник. Каким-то образом меняется атмосфера. Гости приносят подарки. Без стола гораздо лучше.
На кухне философия с сигарами, большими такими как у Кастро, хотя он уже и бросил. Сколько общего у человека с холодильником. Интересно слушать и интересно молчать с глинтвейном. Дым коромыслом. Я пытаюсь что-то сказать о чудо-романе, который давно не давал мне покоя, но снова ничего не получается. С другой стороны анекдоты салатом. Тоже ничего. Некоторые гости уходят, некоторые появляются.
Хорошее чувство себя на месте.
Может, это настоящее.
Главное, я так думаю. Каждое общество, группа и т.п., имеет свою атмосферу, складывающуюся из суммы качеств челнов группы, поэтому всегда своя атмосфера, и это шанс – попасть куда надо. Хотя, естественно, есть определенные закономерности, вернее сказать проверенные опытом прогнозы. И здесь я на месте.
Спать уже поздно. Но мы все же ложимся. Завтра воскресение.

Проходит несколько недель. Идет сессия. Много недель проходит. Какое-то небывалое чувство жизненной стойкости появляется во мне, гроздьями, снопами сыплет отовсюду, вливается в меня ежедневно. В январе идет дождь. Представьте себе.
8 января – дождь
9 – прогнозировали ураганный ветер – штормовое предупреждение
10
11 – дождь
14 или 15 – мама рассказывала историю про арбуз
Такая история. Где-то за городом, на другой стороне реки у железной дороги на живописном пригорке стоит детский лагерь. Лето в разгаре. Такое в меру жаркое, когда в совсем ещё теплой и прекрасной атмосфере солнца и осязаемого воздуха уже зарождается практически неощутимое предвестие августовской прохлады, которая вся почти в осени. Деревянные домики недавно покрашены, качели, карусели и прочее нисколько не скрипят, и дети безоглядно радуются лету, отсутствию школьных обязанностей, некоторой свободе и дружбе (почти настоящей). Все купаются, практически все, кроме тех, кто не переносит холодной воды. Прекрасные дни за 9 рублей.

У железной дороги у самых рельсов стоят две девочки. По железнодорожному мосту медленно движется поезд. Потом набирает скорость. Одно из окон раскрывается, выглядывает женщина, примеряется и бросает к ногам девочек пакет с продуктами и арбуз. Арбуз раскалывается, трескается, взрывается, разлетается, теряет свою прекрасную форму и зеленый цвет, скрывающий тайну.
Женщина едет к мужу, тяжело или смертельно больному, и по дороге, проезжая мимо лагеря, без остановки (никак нельзя остановиться), передает дочери предметное выражение своей заботы. Арбуз как огромная градина разлетелся при падении на многие части, покрыв камни и рельсы сладкой алой массой, похожей на слегка подтаявшее клубничное мороженое. Поезд уходит вдаль, терпеливо и цинично набирая скорость. Девочки подбирают пакет и медленно идут к воротам, молча, взявшись за руки, сплоченные грустью или какой-то странной, непонятной никому (и даже им) тайной.

Пока все спят, я вставляю наушники в комбик, подключаю гитару и начинаю свое извечное бренчание. Я чувствую какую-то детскую радость, настоящую и необоснованную. Радость от простой мелочи.

Мокрый снег. Дождь и снег в паре идут весь день куда-то.
На черном фоне пальто словно маленькие стеклянные шарики. У меня в руке портфель из черной твердой кожи, весь измятый и потрескавшийся на сгибах. С потертыми застежками и креплениями на ручке. Брюки и ботинки тоже черные. Ведь это лучший способ обратить на себя внимание в такую погоду. Или наоборот, остаться незамеченным.
Утром на улице редкие люди выплывают из бело-сгущенного марева тумана, материализуясь подобно осадкам в этой вязкой суспензии.
Я сворачиваю в переулок. Слегка расслабляю отсыревший от дыхания шарф. Пытаюсь отыскать на окружающих меня домах таблички с номерами, но безрезультатно, как можно догадаться.
Добрый день.
А! Проходите. Я уже как раз допечатываю отзыв. Раздевайтесь. У меня, между прочим, в гостях ваша коллега.
Я заглядываю в комнату.
Нина склонилась над бумагами, разложенными на журнальном столике. Посреди бумаг большая чашка с ореолом пара.
Ужасно тяжело будет настроиться, вернее поймать то настроение, единственно необходимое, чтобы продолжать.
Многие говорят, что мечтать вредно. Использовать эти эфемерные конструкции неуважительно по отношению к самому себе. Может быть, правильно, что теперь я только фотографирую. Без эмоций, без настроения, без цели. Пытаюсь что-то поймать. И редко мне это удается. Сделать так, чтобы люди не позировали, а улыбались просто из доброты. Да, редко мне это удается.
Весьма странные дни настали. Бессмысленно воздушные. Паровые дни. Словно трогается огромный паровоз. Дома тонут в немыслимом тумане.
Нина улыбается своей невесомой улыбкой. Мы уже давно не виделись. Я рад, что она здесь. Можно будет поговорить о чем-нибудь, хотя я точно знаю, что не встреть я ее, ничуть бы не расстроился, даже если бы узнал, что она вот только-только ушла, и вы разминулись всего на три минуты. Я бы только в недоумении улыбнулся.
Чаю? Я заварил ройбуш.
С удовольствием.