К монологам

       

       Такого я ещё не видела…

       Я жила тогда у мужевой матери, в селе в Туркмении. Там всё не по-нашему устроено, едят не за столом, а на коврах, хватают этот рис из большой посудины руками и мнут его, жир вокруг стекает… А как варят? Ужас! Накидают в рис чеснока, да прямо с корешками и в чешуйках…короче, татары и всё тут. Я всего четыре дня там была, не ела совсем. Не могла и всё тут. А мужев отец требует, почему, мол, она не ест? Ну, муж и сказал, что беременна я, тошнит, мол. Тогда, ладно… А я прошу его: «Пошли в магазин, хоть кусочек колбаски купим! А?»
       А его мать, ну, не родная, а приёмная. Он у них одиннадцатым ребёнком был взят, своих десять, а мой муж будущий одиннадцатый. Ну, так вот его мать в кокошнике на голове. Такой небольшой ободок на картонке с бусами нашитыми, жемчужинками, под ним – тюбетеечка. А ниже накладка какая-то, под накладкой – платок. Запах от неё – ужас. А у них положено, чтобы я с этой матерью спала, а муж мой – с отцом в одной постели спал. «Нет, говорю, хоть режьте, я с ней спать не буду!» «Давайте, говорю, я её искупаю!» Нет, нет, ни за что! Не даётся. Прикрикнул на неё отец, муж её, значит, а у них так положено – как я скажу, – старшая невестка – так и будет. Согласилась тогда она на купание.
       Нагрели воды в вёдрах, велела другим, младшим невесткам, таскать воду во двор. Там так купаются, отгородят простынями угол, вынесут ванну цинковую. Стали платье снимать, а там не одно платье, а шесть или семь, не помню уже. Все на неё надеты. А самое нижнее просолилось, слиплось всё, прямо стоит. Стала я её мыть, невестки помогают, еле отодрали нашлёпки грязи. Вонища… Мамынька моя! А потом нужно голову мыть. Стала я разворачивать её укладки. А там – сначала после тюбетейки идёт какая-то нашлёпка из ткани, потом платочек, я тебе говорила, потом ещё что-то уложено, я всё это снимаю, косюльки тоненькие показались…
       А потом оттуда, поверишь ли, мамынька моя, моль летит. Представляешь в голове – моль. Я никогда не видела такого, чтобы моль в голове завелась. Стали её волосы расплетать, разбирать, а они так спутались, только бы остричь, а она кричит, не даёт, разбирали мы с невестками два дня эти волосы по прядям, я тайком немного ножницами подрезала. Так я эти волосы – мылом, пока не заскрипело, сполоснула уксусом, расчесала… А она мне потом руки целует. Представляешь! Я быстренько платочек её выстирала, все подкладки выбросила в печь, сожгла, поверх её платочка дала свой – такой шёлковый, нарядный, подвернула по-ихнему вокруг головы и сзади развернула, а спереди узелком завязала, потом тюбетейку положила, кокошник. «Ну, мама, хоть замуж вас отдавай теперь…»
       Ну, надо же, как люди живут, не даром отец то одну себе притащит бабу, то другую… Еле отбыла свой срок и – скорее оттуда. Во как! А видела б ты, сколько там больных, калек всяких, уродов! А всё потому, что калым нужно платить, если жениться хочешь. А им жалко калым чужим людям отдавать. Вот и женят на своих, на родственниках, чтобы добро не пропало. А калым там огромный – стадо овец или верблюдов или доллары, тысячи долларов, понимаешь! Вот дети и растут дурноватые от этих семейных браков. Одна из жён папаши, свёкра моего, родила девочку, а потом сбежала, ему девочку подкинула. Так та совсем странная, ковыряет в носу – и в рот, из ушей – тоже в рот. Говорить совсем не может, а ей уже лет семь было!
       И пьют все, и мужчины, и женщины, только так, чтобы на ногах оставаться. Там одна из невесток хорошо по-русски говорила, я случайно узнала. «Почему же ты не говорила со мной?» «А не положено. Вам можно начать разговор, а нам, младшим, – нельзя». Во!
       
       М.С.
       


       Я ПОМНЮ КАЖДЫЙ ЦВЕТОЧЕК…

       Когда мы освободились из концлагеря в Бершади, мы пошли к себе домой в Немиров прямо за отступающими фашистами. На дороге ещё лежали убитые и раненые лошади. Нет, нас никто не подвозил. Властей не было никаких. Мы шли пешком. Мама, моя сестричка и я. Иногда военные водители, видя, как мы еле передвигаемся по дороге, подбирали нас и подвозили немного, но им не разрешали брать гражданских, перед очередным постом нас высаживали. Мы шли дальше и добрались, наконец-то, до дома. Раньше это был красивый дом в центре. Теперь всё, что только возможно, было разбито – окна, двери. Там, видимо, вначале был штаб. Мы застали в комнате длинный стол, железные ящики вроде сейфов, валялись документы, бумаги.
       Потом, очевидно, там была конюшня. На полу – большой слой высохшего навоза… Как-то нужно было жить… А у нас с собой ничегошеньки не было. Мама достала где-то мешок, выдернула из него нить, выпросила у людей иголку и пошила мне юбку, а сестричке – такое платье, вроде рубахи из той же мешковины. Стали выгребать мусор. Вскоре неподалёку крестьяне организовали маленький базар, привязывали лошадей к жердям у разбитого дома и раскладывали прямо на земле овощи, яблоки, лук…
       Немного позже мама смогла приглашать к нам в дом под крышу крестьян, которые собирались заночевать. Они сидели на тех самых перевёрнутых сейфах у стола, ели сало, хлеб, лук. И нам немного перепадало иногда. А потом военные стали распределять американские посылки. Не было ещё горисполкома, офицеры сами выясняли, кому больше других нужно… Нам тоже что-то досталось. На меня не было одежды, а сестричке подошло платье. Летнее, с оборочками, рюшами, ткань весёленькая с маленькими розочками на лиловой оборке. Розочки с зелёным листочком. Я помню каждый цветочек на этом платье! После войны, голода, грязи, смертей это платьице производило огромное впечатление на всех, кто попадал в наш дом.
       Мама уже купила иголку, она повесила платье на палочку, в центре которой сделала верёвочную петлю, это – вместо плечиков – повесила платье на гвоздик. Когда заходили крестьяне, мама теперь говорила: «А я могу сшить вот такое платье!» «Такое платье?! Вы можете сшить?!» «Да, могу...»
       Пошли заказы. Маме приносили ткань, ленты, нитки, и она без всякой машинки, вручную шила детские платья, глядя на то самое, которое висело на палочке, как образец. Так мы стали жить.
       А. А.



       ОБМЕН

       Студенты получили стипендию. Выпили пива, решили побаловать себя и товарищей в общежитии сладеньким. Купили маленькую коробочку торта под названием «Сказка». В трамвае, которым добирались до общежития, соседкой их оказалась старушка, рядом с ней лежала коробка с таким же, как у студентов тортом «Сказка», только не маленьким, а большим. Студенты весело переглянулись, решили «махнуться» со старушкой, ей подложили маленькую «Сказку», а себе перед выходом взяли большую коробку с тортом.
       Приехали в общежитие, вскипятили чай, коробка – на столе, дожидается, пока чай разольют по стаканам. Главное, девчонок пригласили из соседней комнаты. Побаловать и их тортом хотелось. Раскрыли, наконец-то, коробку. Что это?
       – Какой ужас! – завизжали приглашённые девочки.
В коробке лежала дохлая кошка… очевидно, одинокая старушка везла её хоронить…
       –Вот так обмен! – шок сменился хохотом.
       –И поделом! – сказал кто-то.
       –А как бабка станет могилку копать…– опять зашлись смехом.
       –Ну, так хоть помянет! – хохотали до полуночи.




       Я НЕ ЗНАЛ…


       –Толя! Отвечай, Толик! Ты ранен?
       –Нет…Убит…
Марк попробовал приподняться на локте, но сильная боль опять опрокинула его на спину.
       –Толя… Я ранен, не могу к тебе подползти…
Тишина… От боли и обиды у Марка потекли слёзы по небритым щекам, они тут же примерзали к коже. – Господи… Нас ведь тут никто не найдёт. Снег глубокий, мы в маскхалатах…
       А я писал когда-то жене. «Какие страшные мысли меня мучают…Нет уже ни мамы, ни сестры, ни трёх братьев. Никого… Даже племянника маленького, которого я вырастил, убили… Эти мысли стоят надо мной тучей. Когда же это кончится?» – Да… так я писал. А теперь я знаю, когда это кончится… Скоро. Вместе со мной. Толя молчит. Но ведь он сам сказал, что убит. Как может человек сказать, что убит или что он спит?!. Мысли путаются.
       Только одна Эстер у меня осталась, моя жена, с которой мы прожили 7 лет. Всего. И это всё?.. Нет, ещё и дети. Вот малышка плачет, зубки режутся… А мальчик подрос. Как это я могу их видеть? Толя! Откликнись. Ты потерял сознание?.. Был один друг…
       Так и не выжил, а говорил: «меня из штрафбата к вам перебросили, потому что я один из всех остался живым…»
       Это он всё объяснил мне о Сталине… Он рассказал, почему был в штрафбате. Его отправили туда из тюрьмы на смерть – это была большая милость – позволить ему «искупить вину кровью». Искупил... А за что? Бывает, оказывается, – ни за что… Но он говорил «за рисуночек». Он там замаскировал в портрете Сталина зайчика на обложке детской тетради.
       А меня не отвергал, хотя я рассказал ему о себе, может быть, именно я виноват в том, что он попал в тюрьму, и туда-то его определили по амнистии вместо смертной казни в связи с войной…
       А я? Каким дураком я был! Я даже детям недавно послал открыточки с портретом Сталина. Учись, мол, хорошо, писал сыну, а дочери – слушайся маму, как учил Сталин… Кого же я послал на нары? Толя сказал, что он никогда не жил в моём городе, что не я виноват, и вообще… Кто тогда мог знать, где – правда, где ложь?!
       Тихо… Я замерзаю… А ту детскую тетрадку помню. Там на обложке в портрете Сталина в усах… я обнаружил нарисованную и очень ловко замаскированную собаку. Ну, конечно, я должен был доложить об этом. Я же цензор Главлита. Не скажу, а вдруг меня проверяют, хотят подставить. И вообще – ничего себе – Сталин, и в усах собака, да ещё предназначена эта тетрадка детям. А таких тетрадей миллионы… Нет, не Толин зайчик, а именно собака.
       Толя, Толя. Как теперь будут жить люди? Меня засыпает снегом. Мне уже не больно... Лютый январь. Крещение… А это кто? Господи, это же мой сын, только совсем взрослый с мальчиком на руках. Это внук? Тоже Марком назвали как меня? Ну, спасибо…
       Эстер! Ты так и не вышла больше замуж… И тебе спасибо. Малышка, Милочка, это твои сыновья? Совсем большие, двое, а одного зовут – опять Марком… Господи, я и не знал, что смогу увидеть своих детей взрослыми, своих внуков…
       А чего ещё человеку нужно. Спасибо тебе, Господи… А ведь я не верил…
       Разведчиков Толю и Марка нашли через два дня, когда освободили деревню. «Чёрт возьми! Прошли всю войну! И перед самым концом… «Эх, ребята! – Выпьем по сто граммов, помянем. У Марка – семья. Кто напишет?..» «Не могу, увольте, ну и что, что товарищ! Пусть политрук пишет…»
«Да, ты что?» «А то! Мы всю войну с ним прошли, мы такое видели! Я знаю его жену, как свою, знаю, как зовут его детей… Ну, не могу я…» – солдат вышел из землянки, сел на промёрзший пенёк и стал раскачиваться из стороны в сторону… «Лучше б меня, у меня хоть семьи нет. А Марк… он так мечтал о доме, о детях. Будь оно всё проклято!»