Огнем и водою

Когда человек спит, он лежит весь открытый, безобидный и беззащитный. Нет ничего проще, чем обидеть спящего. Но хлипкая оболочка сонного тела скрывает под собой целый мир, мир невероятной сложности, иногда – ослепительно красивый, иногда – чудовищно страшный. Пролезть туда невозможно, можно только слушать чужые рассказы о прошедших сновидениях да погружаться в свои.
Глядя на маму, спящую на даче, я представлял себе, что ей снится, но, конечно, не мог увидеть ее сна. Хоть наши сердца и бились одновременно, хоть линии на моих и маминых руках удивительно сходны, пролезть в ее сны не могу даже я, ее родной сын. Мамино сновидение гуляло по моему воображению, подобно лунному свету, слабому блику света солнечного. И я отчетливо видел огненный мешок горящей избы, предательски пылающие бревна, еще вчера бывшие частицами родного дома. Пути к спасению нет, густой дым беспощадно кромсает легкие и трет глаза наждачной бумагой. С треском горят на голове волосы, слепые руки отдергиваются от языков пламени, но продолжают шарить в раскаленном и дымном пространстве, отыскивая дорожку к спасению.
Увернувшись от падающей балки, она упирается в спасительную дверь. Одно движение – и она откроется, легкие ополоснет волна живительного холодного воздуха, глаза подлечит успокоительная темнота, такая желанная после этого чудовищного огненного света. Но, что такое, дверь заперта!
Она нашаривает в темноте замок, крутит рукоятку, тот щелкает, говоря, что он – открыт. Но дверь все равно не поддается, будто какая-то страшная вражья сила подпирает ее своей исполинской спиной снаружи, удерживает живых в страшной печке посюстороннего ада.
Пламя и ужас вместе врываются в тело. В плотном мире это – смерть, в полутонком мире сна – всего лишь пробуждение. Мама открывает глаза, с ее переносицы стекают крупные капли пота, из глаз льют слезы. Спала она недолго, но во сне, как известно, бывает и мгновение – как целый день, а бывает и десяток часов – как единый миг.
- Помоги подняться, - просит она, все еще продолжая дрожать.
Я протягиваю ей руку, и она встает с земли, поросшей мхом. За много лет природа сделала свое дело, и теперь все пространство нашего участка сплошь заросло травой да вездесущей малиной. Но если поковырять траву да мох, то можно извлечь из земли уголек, оставшийся от давно сгоревшей избы.
Мама дрожит. Конец октября, земля уже каменеет, выдыхает из себя последние пары жизни. Жар сна маму не согрел, и я переживаю за нее так, что сам стучу холодными зубами.
К нам подходит отец:
- Ну что, едем? В машине отогреешься.
- Поехали, - кивает мать, и мы идем к воротам.
На нашей даче нет ни жилища, ни каких-нибудь следов культурного земледелия. Только клочок земли, со всех сторон обнесенный глухим забором. А под давно одичавшей, отвыкшей от человеческой руки, землей, лежат останки чего-то давнего, мне почти неизвестного, но почему-то очень важного для мамы.
Мы едем к церкви, что красуется на пригорке в двух верстах от той деревушки, в которой помещается наша странная «дача». Церковь красивая, сложена из красного кирпича, и потому видна со всей округи. Мы берем две свечи и ставим их за упокой.
Мама целует ноги Спасителя, и из ее глаз текут частые слезы. Молится она долго, старательно, и когда заканчиваются слова известных нам молитв, мама просто приговаривает «прости!» и кланяется.
Случилось это в те далекие годы, когда меня еще не было на свете (сказать просто, так все говорят, но никто не в силах представить такой мир, в котором нет его!). Мама тогда была десятилетней девчонкой, из таких, каких именуют пацанками. Играла она исключительно с мальчишками, с ними и дружила, а подруг – девочек у нее не было вовсе.
- Что-то мне это не нравится, - говорила в те времена моя бабушка, - С мальчиками, конечно, можно дружить, но как же так, чтоб подружек не было? У девчонок ведь всегда секреты бывают, которые с кем-то обсудить надо…
- Да ладно тебе, - отвечал дед, - С кем хочет, с тем пусть и дружит.
- Так ведь всему мера есть. А она вот однажды, когда мальчишки голышом купались, пошла купаться с ними.
- Ну и ничего страшного, они же дети, - спокойно говорил дед, - Это в городе все шиворот-навыворот. Взрослым блудить не стыдно, а невинным детишкам голеньким искупаться – видите ли, стыдно! А мы, помню, в деревне всегда все вместе купались, и ничего. Потом вырастали, женились, детишек рожали, все чин по чину.
Не удивительно, что к десяти годам она знала все мальчишеские игры и больше всего любила играть в войну. В игре ей, как девчонке, принятой в мальчишечью компанию на равных, доставалась самая почетная роль – командира «русских». Свою роль она играла с таким задором, с таким азартом, что один из мальчишек, сын профессора-филолога, назвал ее валькирией. Наташа (так зовут мою маму) сперва, конечно, решила, что он обзывается, и собралась обидеться. Но в закрытых очками глазах профессорского сына было столько уважения, столько взрослого восхищения… В итоге маме это слово очень понравилось, и с тех пор за ней утвердилась такая удивительная, совсем не детская, кличка.
В один из знобящих дней начала ноября, когда зимняя плеть, как будто, начинает пробовать свою силу, ребята и их Валькирия решили сыграть в войну. «Воюют ведь не только летом, когда солнышко светит, и птички поют. Бои бывают и зимой, даже когда очень холодно!», убедительно сказал кто-то из мальчишек. Игроки навесили на себя пластмассовые и деревянные автоматы да пистолеты. Самый лучший пистолет отдали, конечно, предводительнице «русских». Пистолетик этот славился тем, что он стрелял полиэтиленовыми пробками, и потому не вызывал лишних споров о том, убит «противник», или еще шевелится. Фюрером «немцев» стал, разумеется, очкастый сын профессора, знающий по-немецки таинственную фразу «Едем дас зайн», но не ведающий, что она означает в переводе на родной язык.
Игроки отправились в полупарк-полулес, раскинувшийся на берегу одного из рукавов большой реки, которая пронизывала своей прохладной гладью весь их город. Наверное, по этой реке когда-то сплавляли лес, и в том месте, где рукав делал аккуратный полукруглый изгиб, вся его поверхность была сплошь покрыта бревнами, будто там застрял огромный плот. Старые, склизкие стволы почему-то не гнили (наверное, такова была порода дерева), но и не уплывали дальше.
Вот на берегу этого речного изгиба и решили оборудовать свою позицию «немцы». Место удобное – с трех сторон запруженная бревнами вода, оттуда не подобраться. Противник может идти только в лоб, по гладкому, как бритый подбородок, полю. Там незаметно не проползешь, обязательно получишь в мякоть своего тела невидимую «пулю». А то еще может с сухим щелчком ударить по голове еловая шишка, изображающая в этой игре ручную гранату.
- Как же так, - говорила своим соратникам Валькирия, - Мы же должны победить. Где это видано, чтоб русские проигрывали?
- Ну, наши «немцы» тоже об этом знают, поэтому будут подыгрывать, - усмехнулся один из мальчишек, - Ведь сами-то они тоже – русские, и мы для них – как будто свои. А они для себя сейчас – чужие.
- Глупости! – воскликнул другой игрок, - Что это за игра такая, где поддаются. Это не по правилам! На настоящей войне тоже так может получиться, и что же, уговаривать врага, чтоб он поддался?!
- Но что же делать?
- Когда нельзя одолеть человека, одолевают природу, - задумчиво произнес паренек по имени Олег, - Ведь она – равнодушно, и против человека нарочно хитрить не будет. Какая есть, такая и есть. Мой дедушка, например, рассказывал, как он на войне через болото пушку тащил.
- Точно! – одобрили все.
- Вы пока ждите здесь, а я пойду на разведку, - решила Валькирия, - Когда тяжело, всегда командир первый на разведку идет!
И Валькирия пошла на разведку. Никто не думал, что хождение по застрявшим в реке бревнам будет опаснее, чем треск пистонов над головами и торжествующие крики «вы убиты!»
Наташа двинулась вперед. Она осторожно провела ногой по трущемуся о самый берег бревну, после чего сделала первый шаг. Бревно закачалось, пытаясь сбросить с себя незадачливого седока, но вскоре успокоилось, и смелая девчонка сделала следующий шаг. Все повторилось точно также. С каждым шагом в Наташе прибывало резвости и бодрости, и по середине заваленной реки она уже бежала, как по суху.
Валькирия сперва не поняла, что случилось. Просто мир улетел куда-то вверх, и стена бревен промелькнула на уровне глаз, чтобы исчезнуть над головой. Тут же ее молодое тело ощутило ледяной поцелуй воды. Наташа подняла руку, и та уперлась в склизкий забор предательских бревен. Ее тут же охватил цепкий страх, прилетевший вместе с последним мгновением здешней жизни.
Наташенька изо всех своих сил пыталась раздвинуть проклятые бревна, чтобы хотя бы закричать, заплескать водой, дать знать миру, что одно из его чад пропадает сейчас в темном подводном пространстве. Руки скользили по гладким телам бывших деревьев, остатки сучков сдирали кожу. Но стена не поддавалась, будто была сколочена каким-то злым умельцем.
Валькирия почувствовала, как лед воды пропитывает ее нутро, наполняя его отвратительной жидкой смертью. Мощная струя подхватила нежное тельце и потащила его куда-то в самый центр мрака, где бревна громоздились в несколько слоев друг на друге, как будто им стало мало всей реки.
Воздуха в нутре не осталось, и кричать было нечем. Да и кто же услышит этот вопль отчаяния, запертый водой, и еще грудой враждебных бревен в придачу?! Мысли исчезли, словно их тоже растворила вода.
Вдруг сверху, будто с самих небес, спустилась сильная, цепкая рука. Она прочно ухватила за волосы, а Наташа из последних сил вцепилась в саму руку. Невидимая, безымянная сила, подбросила ее вверх, перед глазами мелькнули ненавистные бревна, но теперь летящие уже вниз. Следующим, что увидела Валькирия был берег и толпа ее друзей, в один миг позабывших, кто у них «немец», а кто – «русский».
Наташа не верила еще своему спасению, и с жадностью смотрела в серое небо, как будто хотела впитать его в себя, и вытеснить им прорвавшуюся в грудь холодную и грязную воду. Друзья продолжали суетиться, кричать и размахивать руками. «Чего они кричат?! Ведь я уже спасена!», было первой мыслью отошедшего от оцепенения Наташкиного сознания.
- Идти можешь? – спросил Андрюша и накинул на Наташу свою курточку.
- Могу, - прошептала она, выплевывая гадкую воду.
Андрюша и его друг Коля скорее понесли, чем повели свою предводительницу домой. Ее родители не смогли подобрать даже подходящих слов, чтобы ругаться, а потому смогли лишь молча положить свою дочь в кровать. Мальчишки незаметно ушли.
Три недели Наташа проболела. Все время ей виделась спасительная рука, спускающаяся откуда-то из поднебесья. «Ты кто?» беззвучно спрашивала она, но в ответ слышала лишь безмолвие тихой комнаты, по которой даже родители ходили бесшумно, на цыпочках.
Когда Наташенька стала выздоравливать, то первое, о чем спросила она, это о спасительной руке, спустившейся к ней сверху.
Родители тут же помрачнели. Они в упор смотрели на Наташу, и не смели раскрыть рта. Наконец, отец не выдержал:
- То дядька был, - промолвил он, - Шел мимо, видит, ты тонешь. Вот он и полез на бревна тебя спасать.
- А сам утонул, - продолжила мать, - Канул под бревна, и твои мальчишки ничего не смогли сделать. Кричали, звали на помощь, но поблизости никого не было.
- Кто?! Кто он, тот дядька?! – выдохнула Наташа, чуя, будто на ее спину лег тяжкий груз. В это мгновение она осознала, что за каждый миг будущей жизни должна будет говорить кому-то «Спасибо!», все время вспоминать того человека и плакать о нем. Наташка подумала, что слезы о том человеке зальют в ее жизни все искорки радости, которые могли бы в ней быть, и сделают ее темной, как безнадежно погасший костер.
- Откуда мы знаем?! – ответили родители разом, - Бревна из реки все вытащили, водолазы по дну шарят. Пока лишь паспорт его нашли. Он, кстати не здешний, из деревни какой-то приехал.
- Покажите! – воскликнула Наташа.
- Нельзя. В милицию его забрали.
- Но вы хоть узнали, как его звали?!
- Его зовут… Точнее – звали Мордаев Иван Петрович.
Наташа услышала его имя, и сочетание этих слов разом усилило ее горе.
- Фотография там есть? Есть? – крикнула она, залившись водопадом слез.
- Нет, от фотографии и следа не осталось. Но нам в милиции дали его адрес, и мы обязательно съездим в его деревню. Родным поклонимся, прощение у них попросим… Хотя и не виновны.
Через неделю Наташа вышла на улицу. Вместе с родителями они отправились в злополучный парк, чтобы бросить букет цветов в роковую реку. Река покрылась льдом, в котором уже не торчали бревна-убийцы, их убрали. Завершились и водолазные работы. Тело так и не нашли. Предположили, что его унесло течением куда-то далеко, быть может – в самое море. Чтобы искать дальше, нет ни сил, ни средств. На том дело и закрыли, подшили и сдали в архив.
Наташа бросила благоухающий красный букет на немой белый лед.
Потом она расспрашивала своих мальчишек о том, как выглядел таинственный спаситель. Но те даже не успели увидеть его лица, и запомнили только, что мимо них промелькнуло что-то серое, даже ближе к черному. Не все даже поверили, что то был человек, Андрюше, например, привиделось, будто гигантский бобр вынырнул из речных вод и поспешил на помощь. Сделав свое благое дело, он, конечно, опять спрятался в родной стихии. Коле же показалось, что то был водяной, решивший раз в своей промозглой жизни сделать доброе дело. Еще несколько мальчишек разглядели в незнакомце лешего, который спал внутри бревен, но, почувствовав чужую боль, неожиданно проснулся. Одним словом, его лицо расплылось в их памяти, как и паспортная фотография, слилось с цветом реки и ноябрьского неба.
В воскресенье отец молча усадил семейство в машину.
- Едем в Ровнялкино, где твой спаситель жил, царство ему Небесное, - грустно сказал отец и склонил голову.
Наташенька представила себе тихий домик человека, возвратившего ей жизнь. Она тут же представила, что домик тот набит плачущими детишками, льющими слезы по своему погибшему папе. Наташа вообразила, как она войдет к ним, и множество глаз уставятся на нее в упор, пришпилив ее к горю и к чувству своей вины. И она будет стоять перед ними, дрожащая и растерянная.
- Наташенька, да не убивайся ты так, всякое в жизни бывает. Иван тот был хоть и не старый, но уже в годах, а ты – маленькая. Так что уж лучше пусть ты будешь жить. Раз так случилось – значит, Богу угодно… - утешала ее мать.
Но дочь продолжала неотрывно смотреть на заснеженные обочины дороги. Ее лицо приобрело какое-то недетское выражение, словно за мгновение смертельного «купания» своего тела ее душа успела состариться.
За окошками автомобиля проносились покрытые инеем ежики чахлых кустов, и такие же худосочные серые избушки Северо-Западной Руси. Дорога долго петляла среди унылых полей и лесов, и, наконец, кончилась, перетекла в изрытый проселок, на котором машину стало бросать, как корабль в штормовом море.
Дорожка привела их в покосившуюся, как будто испуганную деревню Ровнялкино. В насмешку над названием, деревня оказалась совсем неровной, сплошь покрытой холмами и непонятно для чего сотворенными, но явно рукотворными канавами, рвами и земляными кучами. Придерживая одной рукой руль, папаша достал из кармана бумажку с адресом.
Машина остановилась возле развалившейся избенки, сквозь щели которой выглядывали прутики молодых березок. Чуть поодаль высилась груда черных углей, окропленных точечками редкого снега.
- Неужели тут можно жить? – спросил отец, вылезая из машины.
Его вопрос повис в воздухе и не потребовал себе ответа – в развалинах избушки никто и не жил. Необычная даже для сельских краев тишина висела над деревушкой, и все трое разом решили, что лучше всего отсюда уехать. Проще вовсе позабыть это место вместе с таинственным Иваном и тем случаем, который привел их сюда, чем разгадывать темные загадки, подносимые этими краями.
- Надо же, никогда бы не подумал, что у Ваньки родственники были, - услышали они хриплый голос за спиной.
Наташа и ее родители обернулись. Перед ними стоял дремучий, почти что покрытый мхом дед.
- И как там Ванька, посадили его, али нет еще?!
Родители недоуменно пожали плечами, а Наташе подумалось, что этот дед – сам чудесно спасшийся Иван, поэтому она даже и не удивилась.
- Мы ищем человека, который мою дочку спас, - твердо выговорил отец.
- Так при чем здесь Ванька.
- Но ведь его звали Иван Петрович Мордаев!
- Ну да, Ванька Мордаев… Хм… Странно… Послушайте-ка, что я о нем расскажу.
Дедушка покачал головой, кашлянул, посетовал на жизнь и принялся за рассказ. Наташины родители потом говорили, что они сперва думали, будто речь идет совсем о другом человеке. Спаситель их дочери мог быть, конечно, каким угодно человеком, но уж точно – не таким. Но сама Наташа с первых же слов старика ощутила, что тот Ванька, слова о котором вылетали из дряблой глотки, это и есть он, таинственный Иван, подаривший ей этот миг жизни и все последующие мгновения до самого последнего дня.
Жил в деревне Ровнялкино молчаливый паренек. Был он первым парнем на деревне, но только потому, что больше парней в деревушке не было, ни первых, ни вторых. И девчонка в деревушке жила лишь одна, Наташа Двуродова. Когда дети были маленькими, то они, понятно, друг с другом играли, но потом подросли, и Ваня стал гулять лишь сам с собой. Он бродил по полям, забредал в лесную чащу, и все – один. О чем он думал, не знали даже его родители, которые вообще ничего не знали, потому что большую часть жизни видели лишь край стакана, полного сивушным самогоном.
Ваня незаметно вырос в двухметрового детину, и ушел в армию. Жители Ровнялкино поговаривали, будто его отправили служить в какие-то особые войска, и он прошел все войны, которые происходили в те горячие девяностые годы. Никто не верил, что он вернется. Все считали, что он, если, конечно, не получит шальную пулю, обязательно останется в тех войсках служить и дальше. Ведь всяко двухметровый молодой парень нужнее там, чем в наших загибающихся краях. Оживить деревушку не под силу даже ему, ведь он – только один. Тут только и можно спиться да загнуться.
Его родители, похоже, и сами поверили в эти россказни, да и померли потихоньку, словно ушли, чтоб не мешать. А Двуродов тем временем стал хлопотать, чтоб дочку в пэтэуху определить, по швейной промышленности. На кой его дочери эта самая промышленность, он не думал, он только хотел, чтобы она жениха в городе себе подыскала.
Наташка пошла учиться, и вскоре отыскала себе женишка завидненького, у которого папашка каким-то начальником служил.
- Деваха-то она была знатная, румяная, с косой до самого заднего места… Только где теперь красота та?! На Тот Свет ее не унести… Прости, Господи, - тяжко вздыхал дед, поглядывая то в небо, то на мертвую избу, то на груду углей.
Случилось невероятное – Иван вернулся. И вернулся он тогда, когда Наташа приехала погостить к родителям. Ваня прошелся по улочке, безучастно посмотрел на свою запустевшую избенку, а потом неожиданно встретил Наташу, идущую с ведрами от колодца. «Выходи за меня», сказал он, словно бросил гранату. Наталья стала что-то лепетать в ответ, а он не стал слушать, просто повернулся, и пошел дальше. К нему подошел сосед, пятидесятилетний Миша, стал говорить, мол, у Наташи жених есть, а твои родители померли, ты хоть поплачь, что ли, для приличия. Ваня с размаху заехал по Михаилу так, что с одного удара выбил ему два зуба и расквасил нос. Тот, вытирая кровь, удивленно смотрел на Ивана, и уже ничего ему не говорил. А лицо Вани было прямо-таки перекошено, как от боли, словно не он бил Мишаню, а Мишаня – его.
Так на и без того несчастную деревушку свалилось новое несчастье – страшный Ваня. Целыми днями он бродил по улочки, бросая тяжелые, как снаряды, взгляды вокруг себя. От них становилось не по себе даже местному участковому, который был на две головы меньше Ивана, а в ширину смотрелся против него, как спичка против кувалды. Ну, а уж стало страшно даже власти, то уж простому народу – и подавно.
Особенно боялась Ваньку Наташа. Она почти не выходила на улицу. Однако деревенская жизнь так устроена, что хоть пару раз в день, но из жилища выходить надобно. И надо же такому случаться, что всякий раз, когда наряженная в белое платье Наташа выпархивала на улицу, перед ней вырастала глыба Ивана. «Иди за меня», мычал он, и, не слушая слов Наташи, шагал дальше. Наташка принималась долго кричать ему вслед, сперва что-то вразумляющее, а потом и вовсе не женские слова. Но поток слов постепенно иссякал, растаяв в пустоте, остающейся за широченной спиной уходящего вдаль Ивана.
Наташе бы уехать, оставить это проклятое место. Да родителей она любила, ведь хорошими они были, сильно хорошими. Взять, хотя бы, их дом. Домик Двуродовых был самым большим, самым лучшим в деревне. Отец строил его всю жизнь, приговаривая о том, что когда Наташа будет жить в городе, то здесь будет ее дача, а дача городского человека должна быть лучше, чем избушка какой-то деревенщины.
Родители Наташку ее сами гнали, но она – оставалась. Эх, лучше бы уехала! Но уже в октябре заболела мать, и Наташа задержалась в Ровнялкино еще на неделю.
В конце октября одна из ночей выдалась особенно темной, особенно тихой. На всех жителей деревни, пожилых и старых, напал такой сон, что даже когда проснулись, не сразу разлепили веки. А когда разлепили, то увидели возвышающуюся за окошками огненную гору, и моментально выскочили на улицу.
Пожарные в этих краях если и приезжают, то только лишь затем, чтоб прикурить от остывающих головешек. Ровнялкинцы, повинуясь опыту своей деревенской жизни, взялись за тушение сами – кто с ведром, кто – с багром. Но были они далеко не молоды, вода из ведер расплескивалась по дороге, а багры выпадали из трясущихся, немощных рук.
Дед тяжело задышал, и уронил слезу. Было видно, что в этой истории он подобрался к какой-то занозе, больно саднящей его душу, к личной вине.
- Знаете, - сказал он, отвернув лицо в сторону, - Я разглядел, что их дверь была заколочена досками, крест-накрест. Хотел подобраться, отпереть, да куда там! Красный петух уже на крыльце плясал. Может, будь у нас кто помоложе, так облился бы водой, и доски бы успел сорвать. Но куда нам, кто одной ногой в могиле…
После рассказа старик долго молчал, и по этому молчанию Наташа и ее родители поняли, что все, кто находился в обреченной избе, погибли.
- Иван – пропал? – поинтересовался отец.
- Да… - шепнул дед, - И хорошо, что так жизнь кончил, прости Господи.
Наташе показалось, будто ее душу разорвало на две части. В одной из них поселился добрый, хороший Иван, ее спаситель. Другой же завладело какое-то страшилище, ничем не похожее на доброго Ивана. Но, тем не менее, оно ведь тоже было им. Наталья упорно пыталась сложить, сдвинуть разъехавшиеся части своего нутра.
- Не он! Это – другой! А моего спасителя здесь не было! Папа, поехали отсюда, будем искать дальше! – закричала она, перелив в свой вопль всю свою душу.
- Может, и не он, - спокойно кивнул головой дед.
- Да и не было у вас тут ничего! Это ты, старый, сам выдумал! Во сне увидел! – закричала она прямо на деда.
Дед не обиделся. Он растерянно пожал плечами, мол, больше сказать нечего, и, не прощаясь, побрел своей дорогой, потирая рукой радикулитную спину.
Отец и мать забрались в обломки избы Ивана. Но были разочарованы. В руинах не нашлось ни только фотографий, но даже ложек и тарелок, из которых мог когда-то есть Иван, как и других следов человеческого присутствия, вроде едва уловимого запаха ушедшего человека. Складывалось такое чувство, будто в этой избе никто и никогда не жил, и никому не ведомо, для чего она все-таки была кем-то построена.
Наташа расплакалась, и, вытирая кулаком слезы, отправилась на груду углей. Там она присела на ржавое ведро, валяющееся сверху этой погребальной кучи. В тот же миг ее одолел сон, мгновенно-короткий, если взглянуть на него снаружи, но убийственно-длинный изнутри. Во сне она металась в объятом огнем пространстве, ощупью отыскивая себе ход, и не находя его.
Проснулась она дрожащей, руки и ноги отчаянно тряслись, не давая даже сделать шаг. Она поняла, что все сказанное дедом случилось на самом деле, и что в своем сне она стала той Наташкой из дедова рассказа в последнюю минуту ее жизни, и что этот сон может сниться ей только здесь, и нигде больше.
«Больше сюда не приеду! Никогда!» говорила она сама себе, но в то же время знала, что станет ездить сюда всю жизнь, чтобы делать глотки из чаши страдания. Сперва она делала это лишь по какому-то внутреннему приказу, смысла которого она сама не понимала. Но позже Наташенька уверилась, что принимая в себя это страдание, она облегчает путь душе того, кто когда-то спас ее тело.
Прошло много лет, Наташенька вышла замуж, и стала моей мамой. Родители купили тот клочок земли в Ровнялкино, где лежит груда золы, обнесли его забором. Раз в год мы обязательно ездим туда, и мама погружается в сон-страдание.
Потом мы идем в храм и ставим свечи.

Товарищ Хальген
2007 год