Запел Окуджава

       Еще на первом курсе Политехникума имени Ленина, в самом, что ни на есть, 42 году, я заметил худого озорного парня, который вечно, на потеху ребятам, устраивал какие-нибудь веселые каверзы. Его звали Модест Соболев, он был сыном местного служащего и жил во дворе, поэтому чувствовал и вел себя по-хозяйски нагло. Тогда была очень серьезная военная подготовка: военруки были из демобилизованных офицеров, а командирами подразделений назначали студентов, командовать нашим взводом стал Модест. Мы ездили в Измайлово: учились окапываться, а военрук бегал по опушке и заставлял углублять окоп, у кого жопа высовывается. Мы исковыряли всю опушку парка, но война была долгая, и наши фортификации заплыли землей, как везде, хотя щелей и окопов под Москвой было нарыто немеряно. И теперь (2006), когда ходим по Лосиному Острову за грибами, я иногда показываю дочери мелкую кольцевую канавку: здесь в середке стоял зенитный пулемет, а вокруг был глубокий окоп, чтобы пулеметчику бегать в нем, наводить в любую сторону.
       Вот там мы и подружились. Вроде бы общего у нас было мало: я – книгочей-интроверт, он – прирожденный лидер-экстраверт, но дружба, как и любовь – процесс интимный: понравятся друг другу люди, а почему – и не поймешь. Ребята его любили и слушались безоговорочно, всю жизнь, хотя он никогда ни на кого не орал, не грозил. Просто говорил – и слушались. В перепалке за словом в карман не лез, мгновенно находил остроумные и ошеломляющие ответы. Мне нужно час думать, а он, бывало, как выдаст - все подыхают со смеху. Сам смеялся очень заразительно, почти беззвучным смехом. Как продукт воспитания московского двора матерился красочно и непринужденно. Рассказывал редко и с сильной самоиронией, других внимательно слушал и делал остроумные, очень смешные замечания.
       После первого курса нас мобилизовали на лесозаготовки, это называлось «Трудфронт». Нашим бригадиром назначили, «за явным превосходством», конечно, Модеста. Он никогда не просился, просто любому наблюдателю его влияние бросалось в глаза. Вот тут и оказалось, что он не просто лидер, но талантливый организатор. Он мгновенно соображал, как поставить и выполнять работу, кому – что делать и никогда не ошибался, талант ему такой был дан от Бога. В Союзе эта способность не ценилась из-за абсурдного, но непреложного представления, что «каждая кухарка может управлять государством!» (сейчас смешно, а ведь был символ веры), отчего бОльшую часть советской администрации составляли серые беспросветные дураки. Героем великолепной книги «Спутники» Панова вывела комиссара санитарного поезда – умного и честного человека. Наверное, в жизни и так могло случиться, но, как правило, советские начальники ни черта не знали и не умели, а комиссары – тем более. Войну мы выиграли потому, что все начальники, со страху съежились, спрятались и выпустили вперед работников и бойцов, вот как было дело. И на Трудфронте главными были авторитетные вожаки. «Бригада Соболева» - это была высшая марка! Нас бросали на самые срочные работы, однажды не уходили со сплава 30 часов, еду нам привозили. Жили мы вместе с Модестом и Володей Белкиным, который даже там пользовался неизменным успехом у женщин. Как-то поехали обедать на лесовозе. Я лег на крыло, держась рукой за фару, на подножках стали человека по четыре, а Володя влез в кабину и принялся обнимать девушку-водителя. Дорога шла по берегу канала, из кабины раздавался веселый визг, и машина виляла направо-налево. Когда крыло повисало над водой, я орал, что сейчас, сволочи, свалимся, и Белкин на минутку ослаблял свои объятия. Работа там была хуже каторги, но мы были молоды, впрочем, я описал это в рассказе «Фронт требует – сделаем!»
       Вскоре после возвращения, со второго или третьего курса Модест бросил учебу, ибо она ему, действительно, не была нужна. Он ушел из Политехникума и стал работать монтером на каком-то предприятии. Он необыкновенно легко усваивал знания, но не из книг. Когда американцы строили в Гренландии аэродром, какой-то эскимос два часа наблюдал за работой экскаватора. Рабочий, конечно, в шутку, предложил ему попробовать, тот согласился, сел в кабину и стал работать. Оказалось, что эскимосы обладают феноменальной наблюдательностью: он присмотрелся и все понял и запомнил. Мне кажется, что такой же способностью обладал и Модест. Видимо, главное - наблюдательность и память, но талант – дело темное.
       Мы виделись все реже, я кончил Политехникум, а он перешел в Московский Энергетический Институт – ВУЗ, но с огромным хозяйством, в состав которого входила даже ТЭЦ. Вот там он развернулся в полную силу и вырос от монтера до Главного инженера, впрочем, это будет еще лет через пятнадцать. А пока он женился, жизнь нас засосала, и контакты постепенно прекратились.
       Через четыре года, в 1950 году, я поступил в Заочный Энергетический, он помещался при МЭИ, и вот, как-то, шел с лекций и наткнулся на Модеста. Мы оба несказанно обрадовались, видимо он, как и я, очень соскучился. Ну, и конечно, кинулись в ближайшую пивную. Мы не говорили никаких слов, но больше не расставались.
       Начали ездить друг к другу в гости, и тут обнаружилась еще одна удача: наши жены понравились друг другу: у них были близкие интересы и вкусы. Мы подружились и с тещами, так что дружба стояла на сверхпрочном фундаменте. Встречались часто: я заходил к нему на работу, он – ко мне. Выезжали в парки и на прогулки, конечно с возлияниями.
       Модест вращался в электро-радиотехнической среде, поэтому был в этой части законодателем моды. Он купил радиоприемник «Балтика», мы повосхищались, за ним купил и я. Году в 59-ом он купил один из первых переносных магнитофонов, мы опять повосхищались, но большой радости от этого дела не ждали: мы оба были к музыке мало расположены. Звучали тогда военные песни, разная лирика, а по пьянке – «При лужке, лужке…», «Тонкая рябина» и т.п. Песни никто не записывал и не собирал, не было такой моды и надобности.
       В МЭИ был хороший зал, туда часто приглашали популярных артистов, реже – певцов. Вот, однажды Модест зовет послушать песни нового исполнителя, по фамилии – Окуджава: он де сам и пишет и поет. Выступал у них, ребята записали. Говорят – здорово.
       Приехал, посидели, выпили, поговорили и включили магнитофон. Услышали первую и обалдели:
 «Из окон корочкой несет поджаристой,
За занавесками мельканье рук.
Здесь остановки нет, а мне – пожалуйста.
Шофер автобуса – мой лучший друг…»
       Это запел российский город! У него не было голоса - он молчал, теперь прорезался. Это же наша среда, наш народ, наши интересы, наши выражения! Мы совсем не сентиментальны, но были тронуты и очарованы. Ждем, что будет. И вдруг:
«Вы слышите, грохочут сапоги?
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
Вы поняли, куда они глядят?»
       Как не понять?! Мы же – первый возраст, не попавший на войну - все это видели, слышали и запомнили навек. Война несла такие переживания, страхи и страдания, что все, кто это видел, до конца дней своих будут помнить. Мы взволнованы и только смотрим друг на друга – нет слов!
       Вдруг зазвучало:
«…наш Король, как король, он кепчонку, как корону,
набекрень и пошел на войну!»
       У меня горло сжалось: Господи, да при чем тут Король, это же мой друг, Витька Кулагин, из пятой квартиры! Вот уж был орел, так орел: и ума, и талантов не счесть.… Не вернулся, сгинул под Вязьмой в обреченном московском ополчении, до 17 не дожил.
       Новую песню автор объявил: «Песенка американского солдата»:
«А если что не так – не наше дело!
Как говорится, Родина велела!
Как славно быть ни в чем не виноватым
Совсем простым солдатом, солдатом!»
       - Какой, на хер, американский, это же наш воин, насквозь советский! – завопил Модест.
       - И не кто иной, – кричу я, – образ мыслей только наш, и больше ничей!
       Вдруг стало понятно, что ни в одной советской песне никогда не было правды: обстановки, мыслей, человеческих чувств. Пустые слова и какая-то муть про беспокойные сердца, бескрайние просторы да голубые города. Только этот безвестный Окуджава поет о том, что составляет нашу жизнь.
       А вконец меня достала «Молитва Франсуа Виньона»:
«Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю.
Как верит каждое ухо
Тихим речам твоим,
Как веруем и мы сами, не ведая, что творим!»
       Я и сам об этом всю жизнь думаю и мучусь: неизвестно, во что веруем, но творим - черт знает что. Какое-то проклятие Господне почило на русских: стремиться к добру, но творить зло.
       Теперь он пел про Ваньку Морозова:
«А он медузами питался,
Циркачке чтобы угодить,
И соблазнить ее пытался,
Чтоб ей, конечно, угодить!»
       Мы катались в приступе гомерического хохота. Наше советское бытие изобиловало веселыми мезальянсами, даже Галина Брежнева не устояла против циркача, но никто не осмеливался так весело шутить над «гегемоном», и никому не удалась эта чудная интонация сострадания бедняге.
       Мы не могли оторваться, вновь и вновь с тем же наслаждением крутили дивные песни.
       Я купил магнитофон через месяц, Ефим – через два, а Боря Лобанов, видя наши мучения с советской техникой, достал дорогущий «Грюндиг». Это был «бум». Люди с тяжеленными катушечными магнитофонами – «Мелодия», «Яуза», «Spalis» - ездили друг к другу на метро и автобусах, там стукались коленками о чемоданы, но переглядывались с улыбками авгуров. Песни переписывали до полной потери смысла. Везде, где собиралась компания, слушали Окуджаву и проникались духом человечности, близости и взаимопонимания. А на горизонте уже маячил Высоцкий и так далее.
       Сейчас оказалось, что в России гражданского общества нет, но оно было, и я хорошо помню его рождение.
Э.Алкснис Edu28 5.11.06