Воскресенский пожар

       В Лосинке, в доме, где я прожил с 1939 по 1964 год, был один очень интересный жилец: Григорий Павлович Буцык. До революции он жил в Армавире. В 16 лет с отцом и братом отправился воевать за советскую власть, потом остался в Красной Армии, подучился радиотехнике и работал в авиации. В 1937 году более продвинутого брата посадили и расстреляли, а Григория Павловича изгнали из армии и партии и выселили из Москвы. Был он веселый, бесстрашный, мастер на все руки. В этой популяции своеобразно сочеталось презрение к Сталину и его команде, с непоколебимой, фанатичной преданностью идеалам большевизма, и, хотя мужик он был насмешливый, язвительный, слово «партмаксимум», произносил, как символ веры.
       До войны основная масса населения, замороченная агрессивной и неумолчной пропагандой, продолжала слепо верить в классовую борьбу, измены, вредительство и прочую ерунду. Я в эти годы тоже еще сохранял приверженность Идее, хотя Большой Террор катком прокатился по нашей семье. Однако при этом сомнений и вопросов накопилось много: уж очень разителен был контраст между всеми этими выдумками и мрачной действительностью, которая разворачивалась перед моими глазами. В 30-е годы в Союзе никакой классовой борьбы и в помине не было, вместо нее свирепствовал кошмарный политический геноцид, то есть поголовное истребление независимых, мыслящих, одухотворенных граждан, но, людей, которые это понимали, было совсем мало и те молчали в тряпочку.
       В 1945 год, у Буцыка на столе я увидел прилично изданную книжечку, в переплете, страниц на 300, «Тайная война против Советской России», авторы – американские журналисты Сейерс и Кан. Я вцепился в нее, как черт в грешную душу: что наша печать - вранье, я уже понимал, но зарубежные коммунисты мне казались вне подозрений, подвижники и страстотерпцы, уж они-то не будут скрывать правды! Я проглотил ее в один присест, часа за четыре. Меня удивило буквальное совпадение их представлений с «генеральной линией» наших СМИ, но я был еще так глуп, что ничего, кроме полного подтверждения наших сообщений, в этом не увидел, значит, все так и было.
       - Вот, Григорь Палч, и американцы все подтверждают, – грустно говорю я.
       - А ты чего ждал, откуда у них сведения, из ЦРУ, что ли?
       - Неужели из НКВД?!
       - Наверное…
       Сдержанное отношение Григория Павловича меня не очень смутило: он был крепкий большевик, но к пролетарскому интернационализму относился скептически.
       В 1946 году по окончании Политехникума имени Ленина, нас послали на практику на Воскресенский Химкомбинат. По нашей национальной традиции, пока думали, куда нас поселить, пока мы брели за Комбинат в поселок Неверово, пока дожидались коменданта, день прошел. Нас отвели в барак, открыли нам две комнаты с голыми железными койками и предложили здесь переночевать, а утром получить белье и карточки, чтобы обосноваться, как следует. Мы были так молоды и за годы войны накопили такой опыт всяческих лишений и неудобств, что не особенно огорчились. Полночи болтали и пели, потом пытались поспать прямо на сетках, но только потушили свет, как на нас накинулись мириады голодных клопов. Стены были обиты вагонкой – идеальные условия для их разведения, они и развелись. Потом мы, пока там жили, все время с ними воевали. Радикальным средством считалась установка ножек кровати в консервные баночки, наполненные водой, впрочем, иногда коварные насекомые залезали на потолок и оттуда пикировали на спящих.
       Наутро пошли на работу, меня определили в цех башенной серной кислоты. Мне там нравилось, ввысь в полумрак уходят обтянутые свинцом циклопические башни, голые стены да металлоконструкции, а я всегда питал слабость к конструктивизму. Я быстро познакомился со слесарями и три месяца работал с ними подручным. В те годы они относились к двум возрастным группам: 15-17 лет и старше 50, остальные не пришли с войны. Некоторые – еще, а большинство – совсем.
       Обедали мы в заводской столовой позже всех, когда народа поменьше. Одновременно с нами в столовую приходили два военизированных подразделения. Первое – довольно стройная колонна пленных немцев, в поношенной, но опрятной форме, невеселых, но подтянутых, причем с их командиром заводчане почтительно и дружелюбно здоровались. Оказывается, он инженером работал здесь на строительстве комбината и попросился сюда в плену. Второе – репатриированные, наши освобожденные пленные, которые здесь проходили проверку. Одетые в рваные шинели, они двигались нестройно и выглядели истощенными и замученными. Резкий контраст внешнего вида и состояния обеих групп оставлял тяжелое впечатление.
       В цеху я особенно подружился со стариком дядей Костей, чудным мастером, который все знал и умел. Я всю жизнь очень люблю мастерство, а ему, видимо, импонировало мое внимание. Между прочим, на Комбинате и Лопатинском фосфоритном руднике было особенно много вредительства и в книге Сейерса и Кана повествовалось, как Начальник Главхимпрома, Генрих Ратайчак, устроил страшный пожар именно на Комбинате, и аккурат в цехе серной кислоты.
       Вот сидим мы как-то после обеда, покуриваем, я и спрашиваю:
       - Дядя Костя, расскажи, пожалуйста, как Ратайчак цех поджигал?
       - Никак! – сердито отвечает дядя Костя.
       - Ну, как же, - настаиваю я, - процесс был, он признался.
       - Все тогда признавались, - с досадой говорит дядя Костя, - и в том, что было, и в том, чего не было!
       - Но пожар был?
       - Еще какой! Не пожар, а геенна огненная, свинец ручьями лился! Мы близко подойти не могли.
       - Так он поджег?
       - Вот ты, вроде бы, умный парень, а всяким глупостям веришь! – дядя Костя вынимает из кармана бензиновую зажигалку (спичками тогда не пользовались, зажигалки или кресало) и протягивает мне: - На, поди, подожги!
 Я посмотрел на зажигалку и «очнулся». Не то, что с зажигалкой, там и с паяльной лампой делать нечего: железо, камень и свинец. Растерянно говорю:
       - В американской книге то же написано, американские журналисты врать не будут.
       Он повторяет Буцыка:
       - Что наши им рассказали – то они и пишут, другого ничего не знают.
       - Как же дело было? – спрашиваю я,
       - Обыкновенно. На трех башнях свинец меняли, поставили леса. Ремонт кончили, а леса снять не спешили, там сварщики работали, ну искра, или брызги, или электрод отлетел. Ты же знаешь, народу в цехе почти нет, сразу не заметили, и заполыхало! Леса во много ярусов, высоко, тяга страшная! С одной башни на другую, на третью перекинулось, сплошной огонь бушевал, пока леса не выгорели, не подойти было. Никто про поджог и не думал, все ясно было, а года через два нам говорят, дескать, поджог был, мы помалкиваем: был, так был, вам виднее…
       Прошло много лет, прежде чем я в полной мере оценил искренность и доверие старого рабочего. За такие разговоры тогда еще можно было и в тюрьму угодить, правда, конец войны и первые послевоенные годы были временем либерализма. Казалось, этот жуткий Молох насытился и издох, но года через два он проснулся, и снова начались бессмысленные репрессии.
       Потом я десять лет ездил по заводам и убедился: где строительные леса сразу не уберут – обязательно загорятся. Дерево быстро высыхает, а огня на промплощадке – как грязи!
       В 1958 году мы, бригада наладчиков, возвращались на поезде из Ангарска. Как все, кто много ездит, первым делом подольстились к проводнице. На второй день она мне сказала:
       - Не очень орите, рядом едет из НКВД, про вас спрашивал.
       Выходит в тамбур со мной покурить мужик средних лет, о том, о сем заговаривает, о НАТО, о Венгрии, я отвечаю, как положено: «Предупрежден, значит, вооружен». Уже подъезжаем к Москве, за окном Воскресенск. Он и говорит:
       - До войны здесь большое вредительство было.
       - Слыхал, - отвечаю, - как же.
       - Я думаю, это все вранье. Кому это надо было – вредить?
       Тут я ему Сейерса и Кана выложил, он поскучнел, но упирается:
       - Наверное, им наши заплатили, за деньги что хочешь можно написать.
       - Ну, что ты! Коммунисты – народ бескорыстный!
       - Неужели ты веришь в эти выдумки?
       - Конечно! Раз иностранные коммунисты подтверждают – значит, так и было.
       Это происходило уже после ХХ съезда, на котором была открыта история и практика Большого Террора! В бессмертных «Похождениях бравого солдата Швейка» описан агент Бретшнейдер, который провоцировал посетителей пивной на разные высказывания, а потом сам же и забирал их. Таких агентов в Союзе было пруд пруди. Мало того, что они сидели в каждом трудовом коллективе, в каждой туристической группе, и в каждом ресторане, были среди них и «вольные стрелки», вроде нашего попутчика. Впрочем, опросы показывают, что от 25 до 40% населения и сейчас считают ФСБ важной и полезной организацией, то есть, Россия все еще психически больна, вот когда их станет меньше 1%, значит, началось выздоровление.
       Примерно, во второй половине 90-х, банк «Менатеп» купил Комбинат и организовал большой аудит, чтобы выяснить возможности расширения производства и прибыльность разной химической продукции. Оказалось, что основная продукция Комбината нерентабельна. Себестоимость суперфосфата, изготовленного из уральского серного колчедана и хибиногорского апатита, выше цены польских фосфорных удобрений. Вся химическая промышленность Союза создавалась и развивалась неправильно, то есть экономически нецелесообразно. Одной из главных целей безумных репрессий 30-х годов, было изгнание из промышленности и истребление независимой технической интеллигенции, которая мешала невежественным секретарям и наркомам проводить в жизнь веления партии и ее вождей. Судя по конечным результатам, эта цель была достигнута. Я совсем не знаю, кем был Генрих Ратайчак, как специалист и организатор, но, раз его расстреляли, значит, был полезный человек.

Э.Алкснис Edu29 16.12.06


Рецензии