Смерть Вождя

       5 марта 1953 года я отправлялся в командировку, в Нижний Тагил, на Урале, недалеко от Екатеринбурга. Ездили тогда на поездах, но мне, ввиду срочности, было предписано лететь. Летали туда из Быкова. Аэропорт помещался в большом рубленом доме, там же был уютный буфет на полдюжины столиков, куда я зашел, чтобы подготовиться к полету, для чего самое полезное – 100 грамм коньяка. Почти все столики были заняты, но и свободных мест было достаточно. Я сел с тремя мужиками технического вида, заказал коньяк и стал ждать. А в те далекие времена, во всех публичных местах: кафе, фойе, парикмахерских и т.п., стояли радиорепродукторы, которые, якобы для культурного развлечения клиентов, с утра до вечера что-то бубнили и мурлыкали.
       И вот, передается сообщение о том, что Отец Родной и Вождь Народов занедужил. Плохо ему: и потеря сознания, и сердечная недостаточность, и дыхание Чейн-Стокса. Все послушали, по зальчику пробежал легкий шумок, кто-то что-то заметил, и продолжают спокойно выпивать и закусывать. А ведь все уже понимающие, между строчками читающие, раз о болезни заговорили – значит, дело дрянь. Впрочем, для кого как. Но никакой паники не было, вот проф. И.Шкловский пишет, мол, вся страна ловила скупые сообщения о здоровье Лучшего Друга Математиков, а я ничего похожего не видел, хотя, говорят, в лагерях так и было.
       - А что это за дыхание? – спрашивает один сосед по столику.
       - Это херовое дыхание, - отвечает другой.
       И все. И больше ни слова. Тут надо напомнить, что в 53 году народ был запуган до предела. После кратковременного периода либерализма, года с 48, опять начались репрессии: сначала похватали «повторников», это выпущенных ранее на свободу, потом «ленинградское дело», потом «убийц в белых халатах», это врачей, а в промежутках гнобили «космополитов» (евреев) и сажали, кого попадя. Не вышел человек на работу – посылают проведать страхделегата, такая «должность» в профсоюзе была. Приехал делегат, глядит, комната опечатана, или родные плачут - он разворачивается, и бегом. И тишина! Один другому на ухо говорит: «Агабабова взяли!», а тот кивает и молчок: ничего не спрашивает, куда, за что, это с 37 года стало ясно.
       Отношение народа к Сталину, по сравнению с довоенным, очень сильно изменилось к худшему. Еще изредка попадались восторженные почитатели Гениального Стратега среди военных, а в городском обществе, не говоря уж о сельском, затаились неверие и скепсис. Как ни приуменьшали наши жуткие потери (4 или 5 млн), пустая деревня безмолвно вопияла сама за себя. Открытые разговоры на политические темы полностью прекратились. Только самые близкие позволяли себе взаимную откровенность. Газеты по-прежнему были полны славословия, поэты состязались в дифирамбах (даже Твардовский!), а люди помалкивали. Кровавые злодеяния и нелепейшие ошибки Вождя были скрыты за семью печатями, и трескучая, непрерывная и неумолчная пропаганда не была безрезультатной: народ верил в наши всемирно-исторические победы, и в главную роль Сталина – их «вдохновителя и организатора», но верил пассивно, как в надоевшую религию. Так относятся к злому, противному, но дееспособному начальству.
       Нас позвали к самолету. Мы, человек 10, прошли по полю и по лесенке залезли в салон. Это был ЛИ-2 («Дуглас»), который американцы называли «Священной коровой», очень надежный самолет, хотя наши летчики шутили: «Вылетишь ли, долетишь ли, сядешь ли». Он летал со скоростью 260 км/час, поэтому перелеты продолжались помногу часов. Сели в Казани, пообедали, слушали сводки о болезни, но обсуждали плохую погоду. В Свердловск прилетели вечером, дальше я поехал на поезде, и в Тагил, в гостиницу к своим добрался ранним утром 6 марта.
       Наш руководитель, битый и умный Александр Абрамович Лукацкий (и он, и бригада Лукацкого описаны в рассказе «Сказание о земле Сибирской»), мне обрадовался. Он вышел на кухню, и мы спокойно поговорили: он расспросил, что в тресте и рассказал, что на заводе. О болезни Мудрого Учителя он отозвался между прочим, но с тревогой: как бы не перессорились члены Политбюро, значит, подразумевал вероятный конец диктатора, я, конечно, так и понял. На заводе я весь день лазил по оборудованию, смотрел монтаж, общался и с монтажниками, и с технологами, и все было тихо. Вечером собрались в гостинице, выпили по случаю моего приезда. Там собрался прекрасный народ: мой чудный друг Ефим Куцман с женой Женей, Наташа Томилина, Таня Клюева, Леша Чмырев, Слава Сергеев, старый механик Петр Ефимович Лысов и все было хорошо, никто о Вожде и не вспоминал, то есть очевидная вероятность его гибели не вызывала абсолютно никакого интереса и беспокойства.
       На утро 7 марта объявили о смерти Великого Вождя, и началась массовая истерика. Сообщение по радио о кончине сопровождалось обращениями членов Политбюро: они стенали о страшном несчастии, которое обрушилось на советский народ, о великой опасности делу Ленина-Сталина, призывали держаться, как бы ни было плохо, не поддаваться горю, сплотиться вокруг партии. Некоторые говорили со слезами, звучала траурная музыка. Немедленно были организованы собрания и митинги и у нас. Выступающие начальники и парторги, соревнуясь в преданности (холуйстве), вопили об ужасной потере, о том, что страна осталась без защиты, ибо только усопший прозревал опасности, которые грозили державе и знал, как их отвратить. И что теперь нам делать, куда плыть? Ведь наш путь был открыт только ему, Великому Кормчему (я употребляю только те звания вождя, которые были в ходу). В общем, не было такой страховидной глупости, которая в тот день не вылилась бы на головы населения. Женщины плакали. Народ до смерти перепугался. Мы, в том числе.
       - Да, - сказал наш самый старый, Лысов, - видать, большая беда!
       Леша Чмырев спросил:
       - Что ж они, остальные-то, совсем дураки? Не знают, как дальше жить?
       - Да, похоже на то.
       К нам пришел кто-то из завкома:
       - Вот вам траурные повязки!
       - Наденешь, что ли? – спросил Лысов.
       - Надену! – ответил я.
       Мы повязали на рукава телогреек красные, с черной отделкой, повязки. Сейчас соображаю, что кто-то их вовремя заказал. Надели все, кроме Куцманов. Ефим вообще ходил, как в воду опущенный. Много лет спустя, я узнал о плане депортации евреев в Биробиджан, якобы для спасения от народного гнева на врачей-убийц. Перед командировкой Ефим услышал об этом, наверное, он тогда гадал, лучше или хуже будет? Ведь никто не знал, откуда ноги растут!
       На все лица прочно легло выражение скорбной удрученности. Теперь все говорили: какое горе, что будет с нами, со страной, с народом? Нас теперь можно голыми руками взять. Я своими глазами наблюдал массовое помешательство, конечно, не спонтанное – спровоцированное, но всеобщее. Ну, ладно, советский народ был Панурговым стадом, но что же я-то, дурак, убивался? Ведь и папа сгорел в огне Большого Террора, и меня самого гоняли, и евреям я всей душой сочувствовал, в чем же была природа феномена? Может быть, на этом случае частной дурости, можно понять природу общей? Ну, во-первых, я продолжал верить в коммунистическую химеру, и считал Сталина носителем светлой идеи, во-вторых, я, как и все, был жертвой чудовищного обмана, сплошного многолетнего, целенаправленного вранья, но, самое главное – в-третьих. Это магия общего настроения, или стадный инстинкт. Я не понимал, что между мной и ЦК КПСС нет, и не может быть ничего общего – ни целей, ни забот, ни интересов, я чувствовал себя частицей единого целого – советского народа, как я мог радоваться, когда вокруг плачут?
       Как всякое искусственное явление, всенародная скорбь, кончилась так же быстро, как и возникла. Не было указания дольше плакать – и перестали. В Нижнем Тагиле не было чудовищного по своей бессмысленности московского кровопролитного прощания, поэтому через пару дней никто и не вспоминал о великой утрате!
       Числа 20 того же марта, я зашел на склад и случайно услышал радиосообщение о невиновности врачей. Я не поленился залезть на высоченные цемсилоса, чтобы поразить Лукацкого новостью, и не ошибся – он обрадовался безмерно, ибо тоже слышал о расистских планах Вождя Народов. К Ефиму вернулся его веселый оптимизм, и мы по пьянке распевали «Лейтенант молодой и красивый, край родной на заре покидал…»
       В марте же началась колоссальная амнистия. Вместе с несчастными жертвами драконовских указов «О трех колосках» или «Об ответственности за прогул», на волю хлынули сотни тысяч уголовников. В Нижнем Тагиле, окруженном лагерями, их освобождали по 3000 в день. Поезда, конечно, не могли увезти такую массу людей и район вокзала превратился в «вольную зону», обыватели попрятались и боялись высунуть нос: их раздевали среди бела дня.
       Для нас, как будто, ничего хорошего не предвиделось, но в воздухе уже повеяло оттепелью, в зачуханном советском обществе зашевелились надежды на свободу и гласность, которой мы так долго были лишены. А вдруг, будут восстановлены ленинские нормы общественной жизни, ведь ничего лучше быть не может?
Э.Алкснис Edu30 9.01.07