Повесть о готах. Глава вторая

День мы провели в пути. Всё это время небо хмурилось, и чем дальше мы уходили на юг, тем серее становились облака и мутнее солнце, которое в конце концов укуталось в шерстяные тучи и заснуло.
- Должно быть, будет дождь, - констатировал Леовигильд, утерев с носа первую каплю. – А дело идёт к ночи. Надо бы разбить где-нибудь бивак, да так, чтобы нас не залило.
- За что я не люблю степь, - сказал Палак, - так это за то, что здесь совершенно негде укрыться. Ни от солнца, ни от дождя. Так что, друг, - обратился он к готу, - вымокнем, как ни крути.
В темноте глаза Палака сверкали ещё ярче и хищнее, и, думаю, будь он степным соколом, то сейчас бы взмахнул крыльями и помчался в погоню за первой попавшейся мелкой птичкой и, поймав её, разорвал бы на части.
- Что за беда, - впервые подал свой хриплый голос "степняк" Машег. – Весенний дождик только освежит нас после тяжёлого дня.
- Тогда слезаем с коней и разводим костёр, - скомандовал Леовигильд. – Если дождь будет не сильным, то, быть может, получится зажарить пару куропаток и нормально поужинать.
Он вынул из мешка двух мёртвых куропаток с пробитыми окровавленными крыльями и переломанными шеями.
- Вчера мы с моими друзьями неплохо поохотились, - пояснил гот и вытащил за шеи ещё две куропатки. – Этой добычи нам хватит на день.
- Я схожу за хворостом в перелесок, - отозвался Палак, направляющийся к кустарниковой роще. – А ты, Леовигильд, ощипи пока птиц. Не есть же нам их в перьях.
Гот присел на крупный булыжник и принялся ощипывать куропаток. Я тем временем снял с коня сбрую вместе с походными мешками и отпустил жеребца пастись. То же сделал и Машег.
Закапал мелкий дождик. В мглистом небе облака, казалось, дрались между собой, выдёргивая друг из друга кудрявые лохмотья, и никак не могли решить, кому же обрушить на землю настоящий дождь. Между тем земля покорно ожидала небесной воли и готовилась напиться весенней грозой. Но тщетны были её ожидания. Тучи, так и не решив, кому же пролиться на степь, решили помириться и ограничиться лишь мелким накрапывающим дождиком, который мелодично стучал по стебелькам бурьяна, по земле и по спинам пасущихся коней. "Кап-кап" – пробасит земля, "кап-кап" – протянет трава, "кап-кап" – глухо отзовётся в спинах лошадей.
В степи стояли сумерки. Далёкие холмы начинали сливаться с небом в фиолетово-чёрных оттенках, заголосили ночные птицы, и их песни стали перекликаться со стуком дождя; похолодел воздух, и из конских ноздрей повалил белый полупрозрачный пар. Земля на фоне догорающего на востоке неба стала тёмной, как бездна; в воздухе почувствовались тонкие ароматы зацветающих весенних цветов, которые обычно не ощущаются днём.
- А вот и хворост, - громко выговорил Палак, кидая в кучу сухие ветки и накрывая их куском ткани, чтобы они не промокли.
- А я уже ощипал куропаток и вынул потроха, - сказал Леовигильд сармату, щурясь на принесённый хворост. – Можешь разводить костёр.
Через минуту огонь был разведён, и куропатки, наткнутые на палку, висели над костром и покрывались аппетитной золотистой корочкой. Мы присели на мешки с солью Палака и, глотая слюни, стали жадно ожидать того момента, когда птицы прожарятся и можно будет приступить к трапезе.
- Итак, Теодемир, сын Эбервульфа, - начал Машег, повернув ко мне своё раскосое смуглое лицо, на котором играли отсветы костра, - ты приехал сюда явно не за славой, богатством или дружбой местных князей и архонтов. Так что же ты ищешь в этих степях?
- Я ищу свой дом, - ответил я, нехотя отводя глаза от жарящихся куропаток. – Всю свою жизнь я провёл в боях и сражениях, странствуя по миру и нанимаясь служить то в одну армию, то в другую. Но всё это время я пытался найти то место, где моё сердце согреется, где моей душе будет хорошо. Пока что я не отыскал его. Быть может, здесь мне улыбнётся удача.
- Если ты ищешь свой дом, значит, когда-то ты его потерял, - произнёс Машег, заглядывая мне в глаза. – Из-за чего это произошло?
- Это произошло из-за того, Машег, что семьдесят восемь лет назад гунны пришли на эти земли и одолели наши армии, после чего великий Германарих бросился на меч. С тех пор я потерял свой дом, а мой народ стал грязным слугой гуннского владыки.
- Ты застал времена Германариха? – изумились Леовигильд и Палак. – Сколько же тебе должно быть лет? За девяносто?
- Я не веду счёт своим годам. Я живу поступками, а не летами, - вымолвил я.
- Но я бы дал тебе не больше сорока, - возразил Леовигильд. – Как тебе удалось так сохраниться?
- Не знаю. Возможно, потому, что я не замечаю времени. Его для меня нет. Я свободен от суеты, от неумолимо бегущих часов. Я живу так, как хочу, и мне нравится такая жизнь.
- Мой дед, - сказал гот, морща брови, - служил в армии Германариха и сражался в его последних битвах. Он рассказывал о нём и говорил, что когда ему было девяносто, он выглядел и чувствовал себя на сорок лет. В те годы, как говорил дед, король даже женился на молодой росомонке, и она родила ему сына.
- И что же?
- Да нет, ничего, - покачал головой Леовигильд. - Просто история пока что знает только два подобных примера – ты и Германарих. Король прожил сто девять лет и умер неестественной смертью. Сколько же должен прожить ты?
- Это никому не известно, - отвечал я. – Но я знаю одно – я не умру, пока не найду свой дом, ибо поискам его я посвятил всю свою жизнь.
- А разве он не здесь, разве ты не нашёл его? – спросил меня Палак. – Ведь ты родился в этих краях, и теперь твой народ, живущий здесь, свободен. Леовигильд этому подтверждение.
- Да, ты, вероятно, слышал, что здесь была война, - вставил Леовигильд. – Этой зимой, узнав о смерти Аттилы, все степные народы объединились и восстали против гуннов. Теперь они изгнаны с наших земель, и народ готов снова свободен.
- Много лет назад гунны увели многих готов за собой и поселили в завоёванной Паннонии[1]. Сейчас эти готы, ведомые королями-братьями Валамиром, Видемиром и Теодемиром, всё ещё находятся под властью гуннского тирана. Ими правит Эллак, старший из сыновей Аттилы. Можно ли при таком положении дел сказать, что готский народ свободен? – произнёс я и вновь перевёл взгляд на жарящихся куропаток.
- Эллак? Я слышал это имя, - пробормотал Леовигильд.
- Он больше всех преуспел из сыновей Бича Божьего, - разъяснил я. - Он смог сохранить власть не только над паннонскими остроготами, но и над гепидами, скирами, садгариями, ругами, а также частью сарматов и аланов. И вряд ли эта ситуация изменится в ближайшее время, ибо войска Эллака сильны и каждый миг готовы к войне.
- Однако Паннония далеко, как и гуннский владыка Эллак. Что нам до него и до готов Валамира, Теодемира и Видемира? Остроготов так сильно разбросало по Европе, что едва ли нас всех можно назвать единым народом. К тому же, насколько мне известно, Валамир и его братья сражались в Каталунской битве на стороне Аттилы, против армий свободных народов[2]. Должны ли мы им сочувствовать? Здесь, в степях, мы, готы, свободны, и ничто нам не помеха. Я думаю, твой дом здесь, Теодемир, - сказал гот и прокашлялся.
- Готов в Паннонии насчитывается куда больше, чем вас в этих краях, - снова заперечил я. – У тех, кто живёт на Саве и Данубии[3] есть свои земли и свой король. У вас же нет ни страны, ни властителя. Вы живёте мелкими разрозненными племенами вперемежку с остатками сарматов, аланов и прочих народов, которые живут в таком порядке с тех пор, как по этим степям прошли гуннские орды. Если вам нравится так жить, живите, но я бы предпочёл для своего народа иную участь.
- Ты не прав, - отрезал Леовигильд. – В Тавриде живёт множество готов, и многие мои соплеменники сейчас уходят туда, чтобы создать новую страну. Там, на скале, стоит величественный город, который должен стать новой столицей. Его называют Дорос. Там построен высокий каменный чертог, а в чертоге, под его могучими сводами, стоит дубовый трон, дожидающийся своего короля.
- Кого же вы прочите себе в правители? – поинтересовался я. – Беремунд, сын Торисмунда, внук Гунимунда и правнук Германариха, пренебрег остроготами и ушёл к визиготам. По линии же брата Германариха, Вультвульфа, нет других наследников, кроме как Валамир и его братья. Они сыновья Вандалара, Вандалар - сын Винитара, а Винитар, победитель антов, - внук Вультвульфа.
- У паннононских остроготов, прежде чем повзрослел Валамир, сорок лет не было короля. Подождём и мы. Впрочем, меня это уже мало волнует, - махнул рукой гот. – Я уезжаю на службу в империю, и одному Богу известно, вернусь я сюда или нет.
- Если ты станешь федератом в войсках Восточной римской империи, то сюда ты вряд ли вернёшься, - сказал я, нахмурившись. – Твоя знатность там не будет иметь никакого значения и тебя, как простого солдата, отправят либо на Данубий, охранять границу от несметных варварских полчищ, либо на границу с Персией - в пустыню, где ты будешь задыхаться от жары и песчаных бурь. Если тебе и посчастливится выжить после долгих лет службы, то останешься тяжело изувеченным; в награду же за всё получишь лишь жалкий ошмёток земли в где-нибудь в Каппадокии[4].
- Откуда тебе всё это известно? – с недоумением спросил Леовигильд.
- Когда гунны вторгись в пределы державы Германариха, - начал я, - я был юнцом и простым подмастерьем в кузнице моего отца Эбервульфа. Я рвался воевать за родину, но отец берёг меня и не давал покинуть родительский кров. Тем временем гунны дважды одолели воинства Германариха, была взята столица Готии – Аргеймар. Я же должен был всё это время сидеть у себя в кузнице и бездействовать, ожидая, когда враг придёт в мою деревню. И вскоре это свершилось. Несколько сотен грязных, непохожих на людей всадников ураганом налетели на моё селение и начали жечь и грабить. Наконец я мог взяться за меч и противостоять врагу. Я убил несколько гуннов, захватил вражеского коня и был готов биться дальше, до тех пор, пока не кончатся силы; но отец вновь остановил меня. Он наказал мне уходить из деревни и примкнуть к первому встречному готскому отряду, после чего передал мне свой меч и шлем, который он никогда не надевал. Спустя минуту отца пронзила гуннская стрела.
С горечью переживая смерь родителя, я отступил из родной деревни, но поклялся отомстить. Через неделю я встретил тысячный отряд готов, идущий на юг, в римский Херсонес, который всё ещё осаждали гунны и никак не могли взять. Раз за разом одолевая стаи гуннских крыс, нам удалось прорваться в Тавриду и дойти до осаждённого города. Там мы соединились с римским гарнизоном и плечом к плечу бились против гуннов. Совместными усилиями нам удалось повергнуть столько гуннов, сколько ещё не убивал никто. Это было первое и единственное поражение, нанесённое грязным ордам кочевников. Поле перед Херсонесом усеяли горы трупов; по этим горам можно было спокойно взобраться на крепостные стены...
- И что же? После той битвы ты отправился из Херсонеса в империю? – прервал Леовигильд.
- Нет, я счёл, что лучше остаться свободным и самому быть кузнецом своей судьбы, нежели прислуживать Константинополю. Стать федератом[5] было бы ниже моего достоинства. Однако многие готы, с которыми я сражался против гуннов, считали по-другому. В переходе на службу к империи они видели обретение новой родины, нового дома. Они думали, что лучше будет отправиться через море в неведомые процветающие земли и начать новую жизнь. Там они, по их мнению, находились бы под защитой империи, там бы не было гуннов, истребляющих их семьи и жгущих их жилища. Никто из моих друзей не хотел отправляться обратно в степь или идти в лагерь визиготов, ибо рано или поздно они нашли бы там гибель от гуннской стрелы. Вместо этого они предпочли сесть на корабли и уплыть за море, в империю.
Но что они нашли там, в этой империи? Много лет спустя мне довелось побывать в Сирмиуме[6], пограничном римском городе, и я встретил там изувеченных, кого-то без рук, кого-то без ног, кого-то с потерянным глазом, бывших готских воинов, просящих на улицах милостыню. Это были мои друзья, которые когда-то отплыли из Херсонеса. Поговорив с ними, я узнал, что они были брошены на Данубий, и уже через три года, в битве при Адрианополе, вынуждены были сражаться на стороне римлян против визиготов, ведомых Фритигерном и частью остроготов, предводительствуемых Сафраксом и Алатаеем. Затем много лет подряд они охраняли дунайскую границу от варваров и не щадили себя в бою. Когда же они сделались совсем калеками и ни на что были больше не годны, римские власти бросили их в Сирмиуме без обещанного жалования и земель. Вскоре о них все забыли.
Слушая меня, Леовигильд хмурился и щурил глаза, стараясь не упустить ни единой детали; дослушав мой рассказ до конца, он задумчиво почесал бороду и, не вымолвив ни слова, отвернулся.
- Ага, кажется, куропатки уже готовы, - весело сказал Палак, осматривая птиц, покрывшихся со всех сторон румяной коркой. – Можно накладывать.
Сармат длинным ножом разделал обеих куропаток на две части и положил каждый из кусков на тонкие хлебные лепёшки, которые он достал из походного мешка. Затем он раздал три лепёшки с птицей нам, оставив себе самую маленькую лепёшку и самый чахлый кусок куропатки.
- Почему ты взял себе такой скромный куш? - спросил я.
- Моя лошадь и так несёт на себе приличную ношу, - улыбнувшись, указал Палак на мешки с солью, на которых мы сидели. – Не хочу её утяжелять.
Каждый из нас открыл бурдюк с вином, Машег произнёс какой-то изысканный азиатский тост с глубоким смыслом, после чего все мы, сделав пару глотков божественного напитка, принялись за еду. Куропатка удалась на славу. Такой вкусной и сытной пищи я не брал в рот уже несколько недель.
Хорошо поужинав, Палак и Леовигильд затянули нескладную песню про прекрасных дев, про ратные подвиги, про великих королей, про тягости степной жизни – словом, про всё, что только приходило им в голову. Я не стал подтягивать это пьяное завыванье и отошёл прочь.
Было уже совсем темно. Луна, затянутая медленно плывущими тучами, не проливала света на степь, и всё вокруг было черно, хоть глаз выколи. Не было видно ни очертаний соседних холмов, ни перелеска, ни тем более горизонта. Только красные пятна от костра прыгали по земле и немного освещали овражек, в котором мы расположились.
- И кто же ты таков, Теодемир, - вдруг спросил незаметно подкравшийся ко мне Машег.
- Что? - переспросил я.
- Кто ты таков?
- Мне кажется, я уже достаточно рассказал о себе. Уместней было бы мне задать тот же вопрос тебе.
Он усмехнулся.
- Наши судьбы во многом схожи, - произнёс он тихо, будто боялся, что его услышат Палак и Леовигильд, которые, впрочем, уже ничего не слышали, кроме своих пьяных песен. – Мы оба вынуждены странствовать по свету. Только ты сможешь найти своё пристанище, а я нет. Ты сыграешь значимую роль в судьбе своего народа. У тебя великое будущее, Теодемир. Хотя... – протянул он, - могу ли я называть тебя Теодемиром, ведь твоё истинное имя совсем иное...
- Что ты несёшь? – воскликнул я. – Ты видно слишком много вина выпил. Ступай, ложись спать.
Я хлопнул Машега по плечу и отправился на боковую. Ночь была холодной, промозглой и поэтому, чтобы не замёрзнуть, я вынужден был прилечь у костра и ещё долго выслушивать хмельные вопли гота и сармата. Они не давали мне заснуть, и когда я погрузился в объятья Морфея, было, должно быть, уже часа два по полуночи.

[1] область современной Венгрии

[2] в битве на Каталунских полях в 451 г. нашей эры Валамир, Теодемир, Видемир и их дружины, будучи вассалами гуннов, вынуждены были сражаться против римлян, вестготов (визиготов), франков, аланов и пр.

[3] Дунай; Сава и Дунай – естественные границы Паннонии

[4] область на востоке Малой Азии, провинция Восточной Римской империи

[5] варвары, служащие в войсках Римской империи в обмен на право проживания в её пределах

[6] римский город на северном берегу Савы, последний город, оставшийся у римлян в Паннонии.