Три шага в детство и обратно. Истории из жизни май

Памяти моего любимого отца, которого со мной уже нет, но которого я, как и прежде, нежно люблю, посвящается.


Три шага в детство и обратно


Детство, оно всегда в тебе.
 Главное - его не потерять.
Автор.


Я подношу часы к глазам. В мутном свете слабенькой, заляпанной лампочки  с трудом разбираю показания своего хронометра. Десять. Это день или вечер? А, впрочем, какая разница, это ничего не меняет. Численник  на часах подсказывает мне, что сижу я здесь уже третьи сутки. Я не хочу есть, я уже не хочу спать, я вообще ничего не хочу, хотя, может быть, мне это только кажется, потому что так устал, что мне просто не хочется об этом думать.
Я сижу здесь целую вечность, и настолько сросся с окружающим меня замкнутым миром, что даже крысы, выбираясь из своих нор, не обращают на меня ровным счётом никакого внимания. Ещё пару дней и, вполне возможно, они начнут со мной здороваться. Интересно, мне надо будет отвечать на их приветствия? 
 Я так давно тут, что даже ящик, на котором  сижу, стал частью меня. Кстати, очень интересный ящик. Он откуда-то из моего далёкого детства, сваренный из железных прутьев, предназначен для перевозки стеклянных бутылок из-под молока, сливок или даже кефира.  Теперь таких уже нет, потому что нет стеклянных бутылок и возить в ящиках нечего. Помню, мы с  другом Толькой, рискуя получить от грузчиков по шее, таскали точно такие же ящики от продуктового магазина возле нашего дома. А потом до одурения с криками и свистом вместо того, чтобы учить уроки, катались на них с горки. Жаль, что эти ящики нельзя было взять с собой в школу, чтобы их сохранить. А так, куда бы мы их не спрятали, их обязательно найдут другие ребята, которые учатся в первую смену, и с визгом и свистом уже они будут кататься на них с горки. Но если бы мы попытались предъявить права на стыренную нами тару, мы, скорее, получи бы по шее, чем нам вернули ящики обратно, потому что ребята старше и поэтому они правы. А это значит: нам с Толяном надо снова отправляться на охоту к продуктовому магазину, чтобы, обхитрив подстерегающего нас грузчика, утащить для себя другие ящики.
Третьи сутки я сижу на этом тарном ящике из своего детства и жду. Жду не так, как ждут самолёт ли поезд, который пусть и опаздывает, но всё равно когда-нибудь прилетит или приедет. Я жду, как, может быть, ждёт фанатка своего кумира. Она приехала чёрт знает откуда с одной мыслью: хоть на мгновение увидеть его, убедиться, что он существует. А потом схватить и уже никогда от себя не отпускать, поскольку она уверена, что после этого  всё у неё будет хорошо. Она наивно полагает, что именно этого он от неё и ждёт. А он ничего другого, кроме этого, от неё и не ждёт, даже не зная о её существовании, но, подозревая, что она непременно существует и обязательно объявится, и поэтому всячески старается избежать этой неприятной для себя встречи. Вот с таким чувством обманутой в лучших чувствах фанатки я и сижу в этом подвале, борясь со временем в ожидании  того, кто этой встречи совсем не жаждет. Я прислушиваюсь к этому ощущению. На что оно ещё может быть похоже? И понимаю, что это ощущение ожидания схоже с ожиданием каретой скорой помощи своего пациента. Она его никогда не видела, но  точно знает, что он есть, и она его обязательно дождётся, просто надо набраться терпения.
А вот ещё одна мысль. Блохи тоже являются частью Вселенной, но именно они не дают мне окончательно раствориться в Космосе, забираясь мне под брюки и нещадно кусая за лодыжки. Им Космос вообще не интересен, и на Вселенную им наплевать. Да и зачем она им нужна, если есть я, которого можно кусать и чью кровь можно пить большими глотками? Меня, конечно, радует, что я выше их в интеллектуальном плане, но мне от этого нелегче. Они мне мешают раствориться в Космосе, а, может быть, наоборот, они не дают мне потерять связь с реальностью. И я за это им, наверное, должен быть благодарен? Конечно, перед блохами у меня есть одно неоспоримое преимущество: я могу себя ощущать палачом, убивая и размазывая их по своим ногам, когда они с тупым упорством снова и снова вгрызаются в мои ноги. Хочется верить, что моё превосходство палача выигрышнее над их мелкопакостным мироощущением разносчиков инфекционных болезней. А блох здесь дополна. Хотя их не видно, грязный пол ими  просто кишит. Сколько бы я  их не убивал, у меня не получается привить им гордость по поводу того, что они - тоже часть Вселенной. Видимо, им это и не надо. Оно и верно, что без толку кружить себе голову, когда есть я  - тот, кто  ощущает себя частью мира, и им этого достаточно.
«Что я тут делаю?» - в тысячный раз задаю  себе вопрос и в тысячный раз сам же себе отвечаю: «Жду». Я сижу в засаде и жду, жду, жду. Жду безнадёжно, как ждёт трамвай пьянчужка, вышедший с запоздалой вечеринки, поняв, что на вечеринке ему больше не рады,  и поэтому стоящий в два часа ночи где-нибудь на трамвайном кольце на краю города. В этот момент его не мучает вопрос «как я сюда попал?». Самое главное сейчас - решить вопрос «как отсюда выбраться?». А денег нет. К тому же  два часа ночи и кроме запоздалых грабителей, которых порадовать нечем, вокруг пустота, Космос, в котором именно сейчас очень не хочется находиться одному. Хмель выходит, и его место заполняет тоска. Очень хочется домой.  И он сидит на пустой остановке, ветер шуршит фантиками, сигареты закончились и попросить закурить не у кого. Он сидит и сидит, как молитву, бормоча мысленно: «А вдруг придёт, вдруг придёт?». Трамвай всё не приходит и не приходит, а он всё равно сидит и ждёт. Так и я сижу и жду со смутной надеждой: «А  вдруг придёт»? Если бы не пытка бессонницей и не блохи, это ожидание могло бы быть менее мучительным.
Чтобы не думать о блохах, стараюсь вспомнить что-нибудь хорошее. А где у человека самое хорошее, в смысле воспоминаний? Конечно, в детстве. Теперь  точно знаешь, что именно там всё самое лучшее, там всё по честному и без обид. Там всему радуешься искренне и хранишь эти воспоминания всю жизнь именно для такого случая, когда всё плохо и хочется вспомнить, что было и всё хорошо.
Вот мы идём с отцом по улице, он большой и сильный, уверенный в себе и я им горжусь - это мой папа! А я рядом с ним маленький и счастливый! Это сейчас, перебирая стары семейные фотографии, видишь, что ни такой уж он большой, а совсем даже наоборот небольшой и лысеющий пожилой человек. У меня, как это принято было говорить, был возрастной отец, а я у него был поздний ребёнок. Но ведь это всего-навсего фотографии! А значит, в действительности он был большой и сильный, каким и остался в моей памяти.  И вот мы идём по улице, мне нравится гулять с отцом. Он почти всегда на работе, но когда у него есть хоть одна свободная минутка,  он всегда её тратит на меня. А как надо провести эту свободную минутку? Конечно, погулять, поговорить о всяких важных пустяках, о которых серьёзно может поговорить только отец с сыном. Ни с кем кроме отца об этом не поговоришь, потому что только он поймёт, ведь он самый умный, он всё знает. И мы идём по улице, и я счастлив. Украдкой я оглядываюсь по сторонам, видит ли кто-нибудь нас? Нет? Тогда - смотрите: это мой папа!
Достав из кармана пачку сигарет «Прима», он ловко щёлчком большого пальца выбивает сигарету из картонной обёртки пачки. Он всегда это делал с каким-то особенным шиком. Он и пачку открывал ни как все, а отрывал у неё только краешек, чтобы вот с этим присущим только ему шиком большим пальцем вышибать её из пачки. Я смотрел, как это делает отец, и точно знал, что, когда мне можно будет курить, я точно так же буду вышибать сигарету. Впрочем,  я так и делал, пока в стране не выкурили все сигареты «Прима» и мне не пришлось переходить на сигареты с фильтром. 
Я отвлёкся. В этот раз отец, размяв сигарету между пальцев, отправил её не в рот, где ей место, а затолкал  обратно в пачку и убрал пачку в карман. Я не понимаю, почему он это делает. Я люблю запах его дешёвых сигарет. Отец, убрав пачку в карман, хлопает в ладоши, потирая одну ладонь о другую, и спрашивает: «А не купить ли нам мороженого, сынок?». Не купить ли нам мороженого? Что за вопрос?! Конечно, купить! Ещё как купить! Ведь это как здорово - идти по улице с отцом и из бумажного стаканчика деревянной палочкой ковырять и лопать мороженое! Это ведь почти то же самое, что идти с отцом по улице и курить. Это даже приятней, чем сходить с матерью в зоопарк, поэтому я, не мешкая, но и не теряя солидности, подражая отцу, отвечаю: «А почему бы и не купить?».
И мы идём к маленькому киоску, выкрашенному в белый цвет, с обязательной синей полосой по верху и надписью «Мороженое»,  как будто непонятно, что ещё можно, кроме мороженого, продавать в этих крохотных белых будочках. Кстати, во всём городе они одинаковые - белые с синей полосой. А когда я вырос,  узнал, что и во всей стране они одеты в одинаковую униформу, как медсёстры в иностранных фильмах - белые халатик и белая шапочка с синей полоской. Только медсёстры отличались от киосков тем, что на них не написано «Мороженое». В будке стоял большущий короб с крышкой сверху, в который прятали большие бумажные коробки с мороженым и засыпали сверху сухим льдом, чтобы оно не таяло. Сухой лёд – тема, про которую стоит вспомнить отдельно, маленький парящий кусочек можно было завернуть в трубочку и, выдыхая через неё воздух, создавать иллюзию того, что куришь, как взрослый. А ещё с ним можно… Ладно, про сухой лёд я вспомню в другой раз. Я ведь сейчас вспоминаю о мороженом и о том, как хорошо, его есть, идя по улице рядом с отцом.  Так вот  будки были настолько маленькие, а короба в них - настолько большие, что торговать мороженым могли только гномы. Но почему-то именно мороженое всегда продавали толстые тётки. Они еле-еле помещались внутри будочек, от этого поворачивались они очень медленно, и в киоск всегда была очередь. Хотя бы из пары-тройки человек, но очередь. Это всегда откровенно раздражало. Жара, у тебя в вспотевшем кулаке десять копеек, которые ты выпросил у матери, а продавщица едва поворачивается в своём домике дядюшки Тыквы. Но вот твоя очередь, наконец, подошла и, кинув на блюдце свои десять копеек, ты слышишь долгожданный и очень идиотский вопрос: «Тебе чего, мальчик?». А что тут ещё можно купить, кроме мороженого, пива? Или вот другой вопрос, но не менее идиотский: «Тебе какое?». Да любое, на все десять копеек! Самое главное - чтобы много, ведь ассортимент-то огромный: одно мороженое за десять копеек, а другое - за одиннадцать. Так какое бы мне купить на десять копеек?   
И вот мы с отцом отправляемся к одному из таких киосков с намалеванным на нём дико улыбающимся синим снеговиком-мутантом и нереальным призывом «Покупайте крем-брюле!».  Почему снеговик мутант? Всё очень просто. У нормального снеговика нос сделан из морковки, а у этого из какой-то облупившейся синей фигни, типа сосульки, но это не сосулька,  потому что сосулька прямая, а эта какая-то загнутая вниз синяя фигня. А почему призыв нереальный? Да потому что нет никакого крем-брюле, а есть «Томатное» за семь копеек, но отец об этом не знает, потому что без меня мороженое он не покупает и потому он меня спрашивает: «Тебе какое: белое или коричневое?». Что за вопрос, конечно, коричневое! Но нет ни белого и ни коричневого, а есть, как я уже сказал, розовое, «Томатное». «Может, дойдём до следующего киоска?» - спрашивает отец. Конечно, дойдём, но я-то всей своей детской мудростью понимаю, что если в городе появилось «Томатное» мороженое, то не в одном киоске города другого не будет. К тому же не факт, что другой киоск будет открыт. Из опыта  знаю, что они всегда функционируют в шахматном порядке: один - работает, другой - не работает.
«А знаешь, что? Давай сейчас купим «Томатное», а если в следующем киоске будет белое или какое-нибудь более или менее коричневое, мы это выбросим и купим другое?». Вот она, отцовская мудрость! И мы покупаем эту кисло-сладкую гадость и идём по улице, и едим мороженое деревянными палочками, выковыривая его из бумажного стаканчика. И эта гадость уже не кажется гадостью, потому что мы едим её вместе с отцом. «Ну, как?» - спрашивает он у меня. «Нормально», - пожимаю  плечами. «Ты так думаешь?!». Конечно, именно так я и думаю, а как я ещё могу думать, ведь мы же вмести, папа!  Когда у тебя в руках мороженное, всё меняется, ты уже не как все, ты не спешишь, ты идёшь медленно, степенно стараясь не ронять кусочки мороженого на землю. А если рядом с тобой отец, то ты идёшь ещё и с удовольствием.
В этом месте я не могу не сделать отступления, чтобы не сказать хотя бы пару слов о «Томатном» мороженом. В конце концов, это ведь мои воспоминания, и я волен делать в них отступления, где мне это вздумается. Итак, «Томатное» мороженое. Иногда мне кажется, что его придумал человек, который ненавидел детей. Я его представлял толстяком, который обжирается тем самым белым «Сливочным» и коричневым «Шоколадным», пока мы все давимся придуманной им кисло-сладкой отравой из помидоров. Наверное, в те годы в стране наблюдался избыток помидоров, и плановые хозяйственники не знали, куда их девать. Кстати, до сих пор не могу взять в толк, как они не догадались из помидоров варить варенье? А ведь могли ведь!
 А теперь о мороженом, вернее, о  священном ритуале - как надо есть мороженое из бумажных стаканчиков. Мороженое в бумажных стаканчиках. Почему-то именно такое всегда продавалось в нашем городе, и есть его нужно было деревянной палочкой. Способов есть мороженое множество, но есть один особый способ, лопать мороженое из бумажного стаканчика, вот о нём я сейчас и вспомню. Этим способом нельзя есть мороженое, когда кто-то из взрослых находится рядом, потому что они обязательно закричат: «Что ты делаешь?! Так нельзя есть мороженое!». А почему нельзя? Можно, и это даже очень приятно. Вот предположим, что мы с моим другом детства Толяном никуда не спешим, мы покупаем по стаканчику «Томатного», а дальше начинается сам ритуал. Ну, во-первых, надо  выбрать палочку. Она  должна быть ни толстой и ни тонкой, без сучков и обязательно белая. Во-вторых, её нужно согреть, а для этого её нужно сунуть в рот. Затем нужно аккуратно снять с мороженки бумажку, которая отделяет тебя от самого мороженого и обязательно её облизать. И не важно, что ты терпеть не можешь «Томатное» мороженое, сегодня ты не оближешь фантик от «Томатки», а завтра забудешь облизать фантик от «Крем-брюле» -да ты об этом будешь жалеть до старости. Дальше надо стаканчик обнять своими ладонями, отдавая ему своё тепло и забирая из него  холод. Когда мороженое немножко подтает по краям, надо вынуть изо рта палочку и очень осторожно засунуть в центр мороженого. Только очень осторожно, чтобы мороженое не сломалось и не треснуло, иначе вся работа насмарку. Ну, вот палочка воткнута, теперь остаётся совсем немного - провернуть мороженое в стаканчике и освободить его из плена. Вуаля! И вот оно, чудо! В руках у тебя почти настоящее эскимо, ты ходишь по двору и с удовольствием его облизываешь. Конечно, все знают, что это обычное «Томатное» мороженое, но тебе-то приятно думать, что все считают, что у тебя настоящее эскимо. Кто-то спросит и какой в этом смысл, и я отвечу - никакого! Но какое не сравнимое ни с чем удовольствие! Иногда, если в технологии изготовления эскимо из подручных средств что-то нарушено, мороженое разламывается и падает на землю.  Это обидно, но чувство-то, что секунду назад ты ел настоящее эскимо, осталось! Да и  Толян, увидев, что моё «эскимо» валяется на земле, скажет: «Я тебе оставлю». И он оставит не крошку и не капельку, он оставит целую половину, потому что Толян друг и потому что завтра его «эскимо» может развалиться на куски и будет валяться в грязи. И тогда я скажу: «Я тебе оставлю». И тоже оставлю ему половину, потому что я Толяну тоже друг.
Сделав круг, память возвращает меня на то место, где мы с отцом идём по улице и едим мороженое. Мы подходим к киоску и происходит два чуда. Первое - это то, что киоск открыт, а второе - что призыв намалёванного на нем снеговика с синим носом «Покупайте крем-брюле!» вовсе даже не футуристический и не издевательский. В киоске традиционно толстая тётка действительно продаёт крем-брюле и не какое-то, а в настоящих вафельных стаканчиках. Отец смотрит на меня и ничего не спрашивает. А ничего и не надо спрашивать, и так всё понятно без слов. И я отвечаю: «Конечно». Без всяких дурацких клятв типа «обещай слушаться маму» или «ты больше не будешь курить на переменах» (впрочем про курение на переменах это  значительно позднее) отец подходи к киоскёру и говорит: «Крем-брюле». Получив мороженое, он протягивает его мне. А себе? Папа, я не хочу есть мороженое один, даже «Томатное», которое мы жевали минуту назад, было в тысячу раз вкуснее любого крема-брюле, потому что мы его ели вместе! Отец смотрит на меня и всё читает по моим глазам «Ещё одно крем-брюле»,- говорит он продавщице. И… повернувшись ко мне: «Всё-таки это здорово идти по улице с сыном и есть мороженое»! И я понимаю, что ему это нужно неменьше, чем мне. Потому что это любовь! Та, самая, настаящая любовь, которую не надо путать с той другой любовью, переходящей в секс, потому что разве ты помнишь всех тех, кто подарил тебе свою любовь и секс? Ну, хотя бы не всех,  хотя бы некоторых? Ну, хотя бы их имена? Нет. А прогулку с отцом  и поедание мороженого я помню всегда, а, значит, это и есть самая сильная любовь. Наверное, она самая сильная ещё и потому, что я хочу её повторить со своим сыном. Вот так идти по улице, есть мороженое, а затем большим клетчатым платком (намуслявив у него краешек) вытирать  липкие капли вокруг  рта сына, гладить его по голове и называть поросёнком.


Где-то вдали помещения раздаются крадущиеся шаги, возвращая меня из мира грёз в реальность. Человек проходит мимо меня, я сижу за трубой,  он меня не видит, а я его вижу. Человек равнодушно переступает через лежащий на полу труп и двигается дальше. Когда он удаляется от меня, метра на три, я беру с колен пистолет и, звонко передёрнув затвор, говорю не громко, но очень уверенно:
- Просто подними руки и встань на колени.
- А если я этого не сделаю? - спрашивает человек.
- Тогда я сделаю то, о чём, возможно, буду жалеть всю жизнь.
 Говорю я также негромко, но уверенно, и человек, подняв руки, послушно опускается на колени, а я включаю рацию и говорю:
- 415,  415! 412-му ответь…
Через минуту в подвале появляется усталый, с ввалившимися глазами Егор. Он молча  надевает на человека наручники, и мы выходим на улицу.
А на улице падает снег. Может быть, последний снег в этом году. Он летит большущими хлопьями, покрывая собой успевшую стать по-весеннему грязной землю.
Посреди двора стоит мальчишка лет трёх с лопаткой в руке и открытым ртом ловит на язык падающие хлопья. Ему весело, а откуда-то с боку слышен женский голос: «Володя! Перестань ловить ртом снег! Простудишься!».
Я хочу ему сказать: «Лови, ничего не будет от пары снежинок, попавших тебе в рот, просто мама забыла, как это здорово - ловить снежинки ртом». Но я ничего не говорю, я просто открываю рот и начинаю ловить им снежинки. И теперь мы  это делаем вдвоём.
А ещё мне хочется ударить в ладоши и, потерев их друг об дружку, сказать: «Может, по мороженке, отец»! Но дело в том, что в ладоши я ударить могу, только вот отца уже нет. Хотя почему нет, он есть в памяти, в  воспоминаниях,  на фотографиях. Его просто нет в живых, и я не могу поесть с ним мороженое.
 Я лезу в карман, достаю сотовый телефон и набираю номер:
- Толян!
- Да. Володя, у тебя всё нормально? 
По голосу, по интонации друг безошибочно угадывает мое состояние.
- Да. Всё нормально. Просто хотел тебя увидеть.
- Я во Франции, вернусь через неделю, - и, немного помолчав, - я тебе нужен?
- Да.
- Вечером есть самолет, утром буду. Тебе что-нибудь привезти? 
- Мороженого.
- Какого?
- «Томатного».