Дикий семинарист

 Стамбул - большой город, - говорил Гришка Галл со значением, когда его спрашивали: Ну, как там Стамбул, вообще? – Большой город, - повторял он, опрокидывал в свой губастый рот, если была водка, то водку, если виски, то виски, если не виски и не водку, то тот напиток, что был на данный момент в наличии, причмокивал, нюхал кусочек хлеба и повторял в третий раз, - Большой город, - и иногда добавлял, - cars, cars…people, people*…

Последнее изречение было уже плагиатом, ибо принадлежало оно одному дикому индонезийцу, который побывал в Нью-Йорке и говорил так, впечатленный до глубины своей не испорченной цивилизацией души безумием «Большого Яблока».

А Стамбул действительно был большой. Уже из самолета, когда делал он над городом круг, видно было, что город огромен – белые россыпи домов уходили за горизонт по обе стороны Босфора, дома тянулись насколько достигал взгляд и вдоль пролива – самолет кружил над городом, и казалось, что ему негде сесть, настолько плотно стояли внизу дома и теснились сплетения дорог и мостов.

Когда самолет все-таки садился, то первое, что поражало тебя на этой земле был свет - яркий, но мягкий и рассеянный, он ласкал и обволакивал, а потом, когда ты уже выходил из здания аэропорта, удивлял воздух, пахнущий йодом и пропитанный солью, морской воздух, как в каком-нибудь Гурзуфе, и это в городе с восемнадцатью миллионами жителей и с не меньшим, наверно, числом машин. Но это было так.

Правда, ни Галл, ни Йоська ничего этого не замечали – они, как всегда по приезде, были озабочены выбором таксиста и маршрута.
- Посмотри на этого, - говорил на ходу Гришка, подходя к веренице такси и волоча по асфальту свою видавшую виды дорожную сумку, - вроде, наш человек, - он показывал рукой с потухшей сигаретой на худого небритого турка, с обреченным видом пинавшего колесо своей машины.
- Люмпен, деревенщина, - презрительно отвечал Йоська, - за машиной не следит, города не знает и слупит, как с иностранцев, - он уже направлялся к другому такси, где за рулем с равнодушным видом сидел толстый дядька, - Вот это наш янычар, коренной стамбулец – знает город, как свой карман.

Галл, сердито ворча, плелся за ним и шествие замыкал, конечно, я.
Диалог, как правило, начинал Гришка.
– Мераба, – здоровался он с толстым янычаром – коренным стамбульцем, - Кум - Капы Полис, Фестиваль отель, - на этом его познания в турецком заканчивались и он добавлял самую важную информацию по-английски, - Десять долларов, - говорил он и для убедительности показывал на пальцах: десять.
-Счетчик, - отвечал янычар тоже по-английски и тоже показывал для убедительности на счетчик.

Тут начинался второй обязательный диалог между Галлом и Йоськой.
- А ты уверен, что у него на счетчике дневной тариф? – сварливо спрашивал Галл – он переживал свое поражение в споре за таксиста и потому был сердит.
- Уверен, - твердо отвечал Йоська, садясь на переднее сиденье, хотя было абсолютно ясно, что ни в чем он не уверен. Тут надо заметить, что ночной тариф был вдвое выше, и включать ночной тариф для иностранцев днем было излюбленным приемом стамбульских таксистов.

Увидев, что Йоська уже сел в машину, Галл бросил в багажник сумку и залез на заднее сиденье. Последним сел я, в диалогах участия не принимающий.
- Ты интеллигент, Генри, - говорил Галл, - тебя облапошить, как не знаю кого.
Я соглашался, хотя имел по этому поводу особое мнение.

Таксист сел за руль и мы тронулись. Начиналась фаза сближения.
- Украния, - говорил Йоська, плавным жестом охватывая меня и Гришку - почему-то он считал, что название нашей навязанной новой родины по-турецки звучит именно так, но потом все же уточнял, - Динамо-Киев.
- Украина, - поправлял его таксист, - Шевченко.
- Галатасарай, Фенербахче*, - вносил свой вклад в футбольную тему Галл, но эта тема обычно быстро исчерпывалась, так как машина выезжала на набережную Мраморного моря и надо было срочно переходить к следующему важному диалогу.

Дело было в том, что, если ехать по набережной, то путь к гостинице получался длиннее и, соответственно, дороже, а чтобы его сократить, скоро надо будет свернуть на улицу, ведущую к району под названием Ак-Сарай.
- Ак-Сарай? – полувопросительно говорил таксисту Йоська, улыбаясь немного искательно, и делал плавный жест, напоминающий имитацию взлета с разворотом, который должен был продемонстрировать – вместе с улыбкой – как будет хорошо, если вот сейчас они свернут и поедут потом в гору к гостинице Фестиваль. Но таксист был иного мнения.
- Traffic problem *, - сурово произнес он дежурную фразу стамбульских таксистов, продолжая ехать по набережной.
После этого в такси наступило молчание.

Как человек, исключенный из общения с местным населением по причине непригодности к этому занятию, я смотрел в окно машины на город, который неожиданно стал частью моей жизни и который я успел уже не то чтобы полюбить, а как-то стал он уже привычным и иногда вызывал даже теплые чувства. За моим окном было всегда безмятежное, голубое с белыми пятнами отмелей Мраморное море, уставленное до самого горизонта разными кораблями: огромными черными сухогрузами и танкерами, праздничными белыми лайнерами и разнокалиберными рыбацкими шхунами, ботами, траулерами и прочими суденышками, названия которых я не знаю и не узнаю никогда.

Вдоль высокого парапета набережной тянулся широкий ярко-зеленый ранней весной газон с редкими деревьями, в основном, миндаля с розовыми пышными соцветиями. Проехали «чайбахче» – чайный сад: прямо на газоне стояли столики, и людей там уже было много – весна. На газоне лежали бродяги и играли в мяч молодые стамбульские бездельники, которыми город был полон – по количеству молодых бездельников Стамбул можно было сравнить разве что с какой-нибудь арабской столицей, где их тоже непропорционально много.

Я начал было думать о том, почему на Востоке так много молодых бездельников, но тут мои раздумья прервал шофер.
- Полис? – вдруг спросил он, ткнув Йоську в бок толстым янычарским пальцем. Йоська вздрогнул.
- Нет, нет, - поспешно ответил он по-английски и обернулся к нам за помощью, - Как по-турецки будет переводчик?
Как будет по-турецки переводчик, ни я, ни Гришка естественно не знали, но возникшая ситуация повторялась так часто, что стала почти что ритуальной, и я, в соответствии с выработавшимся ритуалом, сказал таксисту: - Конференц.
- А, конференц, - сказал таксист, - Полис конференц.
Я промолчал, а Гришка стал объяснять очевидное – он очень любил это делать.
- Он думает, что мы на полицейскую конференцию приехали, - пояснил он.
- Пусть думает, - сказал Йоська и тихо выругался и был повод, потому что наступила еще одна ритуальная ситуация – таксист привез нас к полицейскому участку района Кум-Капы.
- Кум-Капы полис, - торжественно произнес он и вопросительно посмотрел на Йоську.
Йоська сказал: «Окей», опять выругался себе под нос, достал десять долларов и дал таксисту – таксист взял десятку без возражений и пошел открывать багажник.
- Видишь, десятку взял, - немного смущенно сказал Йоська Галлу, - твой бы люмпен точно пятнадцать содрал.
Галл мрачно молчал и вся наша компания, подхватив вещи, потащилась в гору – до гостиницы было еще больше квартала, и подъехать ближе с этой стороны никак было нельзя из-за одностороннего движения. Шли по узкому тротуару гуськом – Йоська впереди, а я замыкал колонну.

- Не надо было ему говорить «Кум-Капы полис», - громко крикнул Йоське Гришка, стараясь перекричать полицейских собак, как всегда, неистово лающих в своем вольере возле входа в полицейский участок. Собаки залаяли громче, а Йоська крикнул в ответ - А что надо было?
- Отель Фестиваль, Пьер Лоти, - неуверенно ответил Галл - от собак мы уже немного отошли и можно было не кричать.
- И куда бы он тебя привез? – задал риторический вопрос Йоська.

Йоське никто не ответил, потому что сказать, куда привез бы тебя таксист, если бы ты назвал ему адрес гостиницы – улицу Пьера Лоти, было трудно – мог он привезти тебя прямо к гостинице – мне один раз так повезло, но скорее всего привез бы к гостинице «Пьер Лоти», которая от «Фестиваля» была еще дальше, чем полицейский участок, а мог бы привезти и к Центру Пьра Лоти, который находился вообще в другом конце города. Стамбул – большой город, и французский писатель Пьер Лоти, влюбленный в Стамбул, был в этом городе очень популярен.

Так мы и шли, волоча свои вещи, вверх по крутой улице Пьера Лоти мимо лотка с фруктами и овощами, где Галл покупал обычно, как он говорил, витаминную закуску; мимо находящейся в подвале винной лавки – что мы там покупали, пояснять не надо; мимо парикмахерской Мерана, где я один раз на свою беду постригся – увлекшись беседой, Меран постриг меня чуть ли не наголо; мимо продуктового магазинчика, где покупали мы закуску не витаминную, и наконец мимо страшной сапожной мастерской, которая страшна была тем, что находилась в глубоком подвале, куда вела крутая лестница, и входом в которую служил ничем не прикрытый люк посреди тротуара – Гришка однажды в этот люк попал одной ногой, возвращаясь после покупки витаминной закуски – после этого он, проходя мимо этого люка, всегда говорил: - Вот она, смерть моя!

Колонна наша вид имела необычный даже для Стамбула. Впереди четкой офицерской походкой шагал Йоська, презрительно взирая на вечное стамбульское многолюдье – мальчишки, попрошайки, молодые бездельники у подъездов, степенные старики с четками, американские туристы в шортах – холодными строгими глазами командира, привыкшего к повиновению. Его красивое лицо с классически правильными чертами и строгий костюм с галстуком создавали образ для Стамбула нетипичный и загадочный - европеец, но явно не турист, и еще с большой спортивной сумкой в руке. – Кто такой? – читалось в глазах стариков с четками, куривших кальяны в уличных кофейнях, этот же вопрос, должно быть, перекидывали друг другу через улицу молодые бездельники в подъездах.
- Ты напоминаешь килера на задании, - громко сказал в спину Йоське Гришка Галл, - Одел бы джинсы, кроссовки, как все люди.
- На себя посмотри, - бросил Йоська, не оборачиваясь.

И было на что посмотреть. В расстегнутой коротенькой курточке, из-под которой на мешковатые джинсы свисала пола выбившейся из них рубашки, и в кроссовках с развязавшимися шнурками Гришка был похож на погорельца, выскочившего среди ночи из пылающего дома. Образ внезапно разбуженного и не совсем еще пришедшего в себя человека дополняли венчик растрепанных волос вокруг лысины и походка – он физически не мог идти по прямой и шел по сложной извилистой траектории, то едва не задевая плечом стены домов, то выскакивая на проезжую часть к ужасу съезжавших по крутой узкой улице водителей.

Этой своей походкой и растрепанным видом Гришка Галл доводил до безумия полицейских собак – должно быть, они видели в нем классический образ нарушителя закона, потому что, завидев его, полицейские доберманы буквально грудью бросались на решетку вольера, заходясь лаем и просовывая через прутья оскаленные морды. Правда, сам Гришка был иного мнения по поводу собачьего безумия.
- Что ты хочешь?! Мусульманская страна - на евреев науськаны, - безапелляционно заявлял он.

Колонну замыкал я. Из-за седой бородки и темно-зеленого шведского плаща с погонами получил я у торговцев на улице Пьера Лоти прозвище «эски паша – старый генерал» - сам слышал, как меня так называли в разговоре между собой продавец винной лавки – загадочная личность, по виду даун, но превосходно говоривший по-английски, с аристократическим таким выговором, и его товарищ – типичный стамбульский бездельник с тонкими усиками, проводивший в лавке целые дни за разговорами, газетами и бесконечным чаепитием. Как относиться к этому прозвищу, я еще для себя не решил – вроде ничего обидного, но старым я еще себя не ощущал, а уж генералом и подавно. Соратникам я об этом прозвище еще не сообщил – размышлял, сообщать или не сообщать.

Между тем, шедший в голове нашей колонны Йоська уже ступил на мраморные ступени, ведущие ко входу в гостиницу «Фестиваль», за ним, чуть не сбив украшающий лестницу разлапистый фикус, стал подниматься Гришка, а я решил переждать первые минуты свидания соратников с гостиничным персоналом и остановился на лестнице покурить.
       
Встреча моих коллег с гостиничной обслугой протекала всегда бурно и виноват в этом был, конечно, Гришка Галл.
- Мераба! Гюле-гюле! - начинал он орать с порога, выкладывая весь свой запас турецких слов и пренебрегая мелкими смысловыми неувязками – «мераба» по-турецки значило «здравствуйте», а «гюле-гюле» – «до свидания». При этом он хлопал всех стоявших у стойки портье по плечу, а портье – отуреченному болгарину протягивал через стойку свою длинную руку и орал «Добре дошли», пребывая в непоколебимом убеждении, что это значит по-болгарски «здравствуйте», а отнюдь не «добро пожаловать». Портье улыбался и отвечал «Добре дошли», укрепляя его в неведении.
- Как это может быть «добро пожаловать», - возражал он мне, когда я пытался его просветить, - когда я ему говорю «Добре дошли» и он мне отвечает «Добре дошли»? – и чтобы уж совсем меня добить, добавлял еще один аргумент, - Я в Болгарию еще при Советах ездил, и тогда разговорник заставляли наизусть учить.

Гостиничный персонал Гришку обожал – мало того, что он их всегда смешил, ему принадлежало и своего рода гостиничное «ноу-хау» – он сам нес в номер свой багаж и после этого давал коридорному чаевые.

А вот Йоську гостиничный люд уважал. Его суровый облик строгого отца-командира внушал им благоговение, смешанное с некоторым недоумением: такой важный человек и не начальник. Иногда, прочитывая это недоумение в глазах гостиничного мальчика Реджаба – сильно пожилого, скрюченного артритом курда, я думал, что он видит, должно быть, в Йоське заколдованного злым джинном принца и верит, что непременно наступит день, когда чары развеются и подъедет к крыльцу гостиницы роскошный лимузин, распахнет его дверцу шофер в ливрее и выйдет оттуда Йоська-генерал, и бросится его встречать на своих коротких толстых ножках сам хозяин гостиницы Айдын-эффенди, а Реджаб будет потом рассказывать своим приятелям в прокуренной кафешке за нардами и кальяном о великой справедливости Аллаха, развеявшего злые чары. А пока он распахивал перед Йоськой двери и услужливо улыбался редкозубым ртом.

Меня персонал гостиницы тоже побаивался как личность, по их мнению, загадочную. Сам-то я этого не замечал, это Гришка мне как-то сказал за бутылкой.
- Что ты всю дорогу «сэнк ю» да «плис», как англичанин какой-нибудь, прости господи - боятся тебя хлопцы местные. Будь проще. Мы «туристо советико – облико морале» – прочавкал он невнятно из-за куска жесткого кебаба во рту и предложил, поднимая свой стакан с мутно-белой ракией, - За простоту, - и выпив, тут же заорал на чаек, как всегда бдительно следивших с подоконника за нашим пиром, – Кыш, дармоеды!

Чайки в этой гостинице, расположенной на холме над морем, досаждали всем постояльцам, но с Гришкой Галлом у них отношения были особые. Началось это с того достопамятного случая, когда утащили они у него с окна кольцо краковской колбасы. Накануне Гришка этой колбасой закусывал, выпивая вместе с местным пьющим азербайджанцем по имени Ришат, получившим из-за этого имени кличку Решето.
- Решето не мог колбасу взять, - рассуждал он на следующий день, - она с салом, а он типа мусульманин. Или мог? – задавал он себе вопрос и тут же на него отвечал, - Вполне мог, знаю я какой он мусульманин – пьет, как свинья, а такой колбаски здесь не достанешь. Чем я теперь закусывать буду?!
Решето лениво оправдывался, еще более укрепляя Гришку в его подозрениях.

Мы тогда только поселились в этой гостинице и о коварстве чаек еще не догадывались. Только потом уже, услышав их кошачьи вопли за окном, бросались закрывать окна, потому что птицы это были наглые и бесцеремонные и тащили из комнаты все, что удавалось схватить.

Чайки были еще одной постоянной темой в общении Гришки с гостиничным персоналом. Дело было в том, что его фамилия-Галл по-английски означает «чайка» и он это постепенно превратил в дежурную шутку. Вот и сейчас, в соответствии с ритуалом, он спрашивал портье Живко:
- No gulls in the room?
-Only one*, - следуя ритуалу, отвечал Живко и они с Гришкой принялись хохотать, довольные друг другом.

Церемония прибытия заканчивалась. Я последним заполнил формуляр, взял у Живко ключ, пренебрегая советом Гришки, поблагодарил его по-английски, после недолгой борьбы забрал у Реджаба свой чемодан, который он уже схватил, намереваясь нести в номер, и наша компания разбрелась по своим номерам.
- Учти, штабной номер – мой, - крикнул мне Гришка перед тем как выйти из лифта на своем этаже. Я кивнул.
Обязательная церемония встречи с гостиницей «Фестиваль» закончилась. Завтра начинается семинар.
- Завтра в бой! – говорит обычно Гришка, цитируя какой-то известный только ему анекдот о Чапаеве. Бой, не бой, а будет, как всегда, нелегко.

Я открыл дверь своего номера, мельком посмотрел на давно ставшую привычной обстановку – огромную кровать, называемую в народе «аэродромом» (вариант для дам), прикроватную тумбочку с лампой, шаткий столик с зеркалом и столь же шаткую табуретку в ориентальном стиле, которую мы окрестили «козеткой», не очень задумываясь о смысле этого слова, поставил у двери чемодан – разберу после, снял плащ и вышел на балкон, спугнув обязательно присутствующих на нем чаек.

Чайки пронзительным визгом сильно обиженных кошек выразили свое отношение к моему появлению на балконе, а я стал у перил, закурил вторую после некурящего полета сигарету и стал смотреть на большой город Стамбул, как всегда, привычно уже удивляясь его огромности и непохожести ни на что мне известное и привычное.

Внизу до самого сливающегося с небом кусочка моря на горизонте лежали плоские крыши, бесконечность плоских крыш, серых и черных - крытых толем, красных и зеленых - черепичных, бесконечность, уходящая к горизонту вправо и влево, прорезанная темными провалами узких улиц. Среди крыш торчали кое-где бетонные купола мечетей и указующие персты минаретов. Пахло морем, чуть-чуть печным дымом – в Стамбуле топили углем, чуть-чуть жареным мясом и свежим хлебом из расположенного в первом этаже ресторана – ни с чем не сравнимый стамбульский букет – море, печной дым и запахи кухни.

Я стоял, подставив лицо яркому южному солнцу, и думал о странной судьбе, своей и Йоськи с Гришкой, которая занесла нас в этот город, который нас приютил и дал работу, когда развалилась Советская Империя, так же как почти столетие назад он дал приют другим русским после развала той другой империи.

История повторялась - такое могло случиться и сто лет назад, изгнанники новой родины - бывший офицер-артиллерист, бывший филолог-русист и бывший и настоящий непризнанный литератор стали стамбульскими переводчиками.
- Профессионалы – работы навалом, - пел, бывало, Гришка, - Им платят деньжищи, огромные тыщи…
Огромные тыщи нам, конечно, не платили, но платили нам хорошо, особенно по сравнению с друзьями и знакомыми, бедствовавшими на осколке Империи.

В номере раздался звонок и я ушел с балкона. Звонил, конечно, Гришка – собирал в «штабной номер», поэтому я сказал в трубку строгим голосом:
- Стоянка торпедных катеров.
Но это оказался не Гришка, а Живко-портье.
- Извините за беспокойство, сэр, - сказал он – между прочим, «сэром» он величал только меня – Гришка был у него Грегори, а Йоська – Джозеф, - Вы не могли бы спуститься – тут вас спрашивают?
- Меня? – переспросил я, - А кто?
- Я не знаю, - ответил Живко, - он не говорит по-английски. Видимо, ваш знакомый.
- Спасибо, сейчас буду, - я положил трубку и, запихивая поспешно в карман сигареты и зажигалку, стал гадать, кто это может быть, но ни по дороге к лифту, ни в лифте ничего путного мне в голову не пришло.

Когда медленный гостиничный лифт привез меня наконец с третьего этажа на первый, и я вышел в вестибюль, там никого не было, только сидел за своей конторкой Живко.
- Кто меня спрашивал? – спросил я его.
Он загадочно усмехнулся в свои тщательно культивируемые усы и показал на стеклянную входную дверь гостиницы:
- Вот он там, сэр.
Так я встретился с диким семинаристом.
 


Я услышал песню, еще когда выходил из лифта, но как-то не сразу обратил внимание. Песня была без слов, на одной ноте.
-Э- э- э- а – а – а – э – э – э, - доносилось из-за стеклянной двери, -э - э- э- а – а – а – э – э – э, – голос был высокий, чистый, он проникал через стеклянные двери, заполняя вестибюль гостиницы сильным звуком. От него мелко дрожали бокалы, стоящие на краю стойки.
- Хорошая песня, - вежливо сказал Живко.
- Да, хорошая, - согласился я, открывая дверь, хотя назвать эту песню хорошей, да еще по-английски едва ли можно было – это был дикий напев кочевника – виделась за ним бесконечная степь и бесконечная дорога, слышался мягкий стук копыт по пыльному тракту, дрожал от жары воздух, сокол висел высоко в белесом небе: -э- э- э- а – а – а – э – э – э …

Как только я открыл дверь, песня оборвалась на высокой ноте и певец повернулся ко мне, и я сразу понял, что это - киргиз. Почему я так сразу подумал, сказать трудно – не знал я и до сих пор не знаю, чем отличается внешность киргиза от, скажем, казаха или того же турка, но киргиза я почему-то отличаю сразу, сам удивляясь этому своему этнографическому чутью.

- Вы меня спрашивали? – спросил я, выйдя на гостиничное крыльцо.
Киргиз (Или все-таки не киргиз?) встал – пел он, сидя на корточках - подошел ко мне и, не говоря ни слова, достал из обширного желтого пластикового пакета сверток и протянул мне.
- Вот, - сказал он, - тебе, - и сразу выяснилось, что он безусловно киргиз – сверток был из газеты и на ней была видна отчетливая надпись жирным шрифтом «Кыргызстан».

Был он невысокий, скуластый, раскосый, чуть-чуть кривоногий – типичный кочевник, «сын степей», так сказать, несмотря на европейский костюм и галстук.
- И ныне дикий киргиз, и сын степей калмык, - мысленно исказил я классика и поинтересовался, - А в чем дело? Что это? – сверток я брать не торопился.
- Бери, бери – это тебе, - всунул мне в руки сверток «сын степей», - Ты Генри, да?
- Ну, да, - подтвердил я.
- Ну, - просиял он, - Алтынай знаешь? Она передала, - он порылся во внутреннем кармане пиджака, достал бумажник, из бумажника выудил пачку визиток и протянул одну мне.

- Kadyr– прочитал я, дальше шла фамилия, написанная латинскими буквами, которую я не разобрал, и должность по-английски с двумя ошибками – советник президента.
- Рад знакомству, - сказал я, и наконец развернул сверток – там была национальная киргизская фетровая шапка.

Странно, как запах пробуждает воспоминания – от шапки исходил резкий, кислый запах новой овчины, и он мгновенно перенес меня в Киргизию. Я вспомнил широкие альпийские луга, поросшие мрачным хвойным лесом склоны, снежные пики над ними –Тянь-Шань на самой китайской границе, которую мы даже случайно пересекли – я помнил пограничника на низкорослой мохнатой киргизской лошадке, который сначала грозился нас арестовать, а потом вместе с нами пил жуткую казахскую водку, но главное - этот запах, кислый и резкий: так пахла овчина в пастушьей юрте, где мы ночевали, а потом завтракали кумысом и той же ужасной казахской водкой. Нас было тогда пять или шесть человек – местные журналисты, русские и киргизы, американец, кажется, из «Тайм» и я при них переводчиком. Мне нравилась Киргизия, были у меня там друзья, а вот Алтынай я помнил плохо – вспоминалась высокая молодая девушка с неуклюжими и порывистыми движениями, похожая на игривого жеребенка, вроде, мы вместе ездили на Принцевы острова купаться, но точно я уже не помнил, не помнил и ее лица, помнил только, что ее имя – Алтынай значит по-киргизски «золотая луна».
- Спасибо, - сказал я наконец президентскому советнику Кадыру как-его-там, очнувшись от воспоминаний, - Как там Алтынай?
- Привет передавала, - ответил советник Кадыр.
- Спасибо, - сказал я еще раз и опять завернул шапку в газету.
- Ага, - отреагировал советник и добавил, - Ты мне помогать должен. Алтынай, когда убор давала – он похлопал по свертку у меня в руках, сказала, ты тут всех знаешь и можешь помочь.
- Сделаю, что смогу, - осторожно сказал я, - А в чем дело?
- Не пускают, - ответил он и поцокал языком, - Этот усатый что-то говорит- я не понимаю, и номер не дает – я паспорт даю, а он номер не дает, - он помолчал, - Номер очень надо – в туалет давно хочу.
- Хорошо, - согласился я, - туалет не проблема, тут туалет внизу есть, пошли я покажу, а вы дайте мне свой паспорт – поговорю с Живко, - Вы ведь на семинар приехали?
- Ага, - советник явно заспешил, - Семинар, семинар – Президент сказал, очень важно для наша молодой демократия. Туалет показывай, - и протянул мне свой паспорт.

Я взял паспорт и мы вместе вошли в гостиницу. Живко с интересом следил, как я направляю своего гостя в туалет, и когда я подошел к нему с паспортом, не дожидаясь, пока я что-нибудь ему скажу, произнес важно:
- Вашего знакомого нет в списке, сэр, я проверял уже.
- Нет в списках? - повторил я, - Ну что ж. Бывает. Не сообщили вовремя, наверное. Вот он придет – я возьму у него приглашение и внесете в список.
- Надо приглашение и подтверждение оплаты, - не унимался Живко, видно, президентский советник ему чем-то не нравился.
- Посмотрим, - сказал я, - может, у него и подтверждение есть, - и тут подошел сам советник.
- Хорошая гостиница, - он окинул одобрительным взглядом холл, конторку Живко и самого Живко и добавил, - А воды нет.
- Что, опять с водой перебои? – спросил я Живко, - для Стамбула перебои с водой вещь обычная, такое не раз уже бывало.
- Только что была вода, - Живко покачал головой и пошел в комнату за конторкой проверять, есть ли вода.
- Дайте мне ваше приглашение и подтверждение, что деньги за вас перечислили, - попросил я между тем киргизского советника.
- Нет у меня приглашения, - даже несколько удивился тот, - Какое приглашение? Президент сказал, надо поехать – товарищи билет купили. Президент сказал, семинар очень важный для демократия, - привел он свой самый веский довод и тут вернулся Живко.
- Есть вода, - сказал он и опять покачал головой, глядя на советника.
Я начинал уже догадываться, в чем тут дело с водой – кран советник не смог открыть, у меня у самого был такой случай, в Мюнхене или в Франкфурте. Когда-то летали мы в Стамбул через Мюнхен или Франкфурт, тогда только Империя развалилась, только границы открыли и дикие мы еще были – хомо советикус. И вот, как-то вышел Гришка Галл из туалета в аэропорту этого самого Мюнхена или Франкфурта и говорит мне: Спорим, кран не сможешь открыть? Поспорили мы с ним тогда от нечего делать на десять долларов и пошел я в туалет. Смотрю, краны, как краны, но никаких вентилей или ручек или даже кнопки какой-нибудь нет – ничего нет и никого в туалете нет. Только я собрался выйти к Гришке и признать свое поражение, как заходит негр и прямо к крану, сунул под кран руки, уставился на свое отражение и ждет, и дождался – потекла вода. Тут и я вымыл руки и понес мокрые руки как доказательство Галлу. Но тот, десятку не отдал – подсмотрел, сказал, нечестно. Такая история. Так что дикому советнику я сочувствовал, сам недалеко ушел.
- А вы не могли бы его пока поселить, - спросил я Живко, - пока начальство не появится? Нет у него ни приглашения, ни подтверждения, но я думаю начальство все уладит.
- Под вашу гарантию, - Живко в третий раз покачал головой и стал оформлять киргиза.
Я счел свою миссию законченной и сказал своему новому знакомому:
- Ну, я пойду – вам сейчас дадут номер. Еще раз спасибо за подарок. Увидимся на семинаре.
- Ага, - сказал киргиз, - Ты мой номер приходи– у меня водка есть, убор обмыть надо.
- Спасибо, - поблагодарил я за приглашение и ушел к себе, подумав, что только казахской водки мне не хватает для полного счастья – этот ужасный напиток я хорошо запомнил, впрочем, Киргизия и сама могла начать свою водку выпускать, но едва ли их водка будет лучше казахской.

В номере, не успел я раздеться и направится в душ, как снова раздался звонок. Я не стал уже говорить про стоянку торпедных катеров и сказал по-английски: - Слушаю.
Но это оказался Гришка.
- Опять ты выдрючиваешься по-английски, - сказал он, - лорда из-под себя строишь. Приходи в штабной номер – Йоська уже у меня.
- Ладно, только душ приму, - сказал я в трубку, но Гришка уже отключился. Такой он был, Гришка Галл и обижаться на него было бессмысленно.

Стоя под душем, я опять стал вспоминать Киргизию – был я там два раза, на озере Иссык-Куль и в столице – Бишкеке, бывшем форте Верный, оплоте Российской Империи в этих диких местах. Переводили мы тогда на семинаре для журналистов и познакомился я там с местной интеллигенцией, были среди моих знакомых и русские, и киргизы, и даже один кореец был – все люди очень приятные, воспитанные и образованные – такой себе маленький анклав русской культуры на дальнем рубеже Империи. Я с ними изредка переписывался и знал, что сейчас там все переменилось – власть захватили националисты – дикие горцы и русская культура, да и вообще всякая культура теперь в загоне. Подумал я, что теперешний мой новый знакомый из этих диких горцев и есть.

Зацепившись, наверное, за культуру, вспомнил я вдруг одну смешную историю и, одеваясь после душа в легкую, для стамбульской весны одежду, даже хихикнул пару раз и решил эту историю пересказать соратникам, когда приду в штабной номер. А история была такая.

В Институте литературы Киргизской Академии Наук в Имперские еще времена работал один научный сотрудник – киргиз. Киргиз был, как киргиз, ничем от других киргизов, распахивающих ниву киргизского литературоведения, не отличавшийся – умеренно образованный, умеренно пьющий, писал он себе статьи и рефераты, выступал на научных семинарах, но все киргизы – научные сотрудники планомерно продвигались по крутой лестнице научной карьеры – сегодня младший научный сотрудник, а через год, глядишь, и старший, сегодня – кандидат, а не пройдет и трех лет, и уже доктор, а этот не продвигался никак - через много лет все тот же мэ-нэ-эс. Человек, который мне рассказал эту историю, - писал он там диссертацию по Айтматову – спросил у кого-то из местных, почему этот киргиз, как киргиз, не продвигается в научной карьере. Местный удивленно на него посмотрел и ответил:
- Как же он может продвигаться? Он ведь из другого аула?
       
Телефон опять зазвонил, когда я уже собирался уходить. Я был уверен, что это снова Галл – торопит на сходку в штабной номер, и готов был ругнуться в трубку, но что-то меня удержало и я ограничился нейтральным «Да?». Это оказался Живко.
- У вашего знакомого что-то случилось, сэр, - сказал он и в его голосе явно чувствовалась улыбка, - вам лучше спуститься.
- Хорошо, - ответил я Живко и, проклиная полузабытую Алтынай, опять спустился в вестибюль.

Там меня опять ждал президентский советник – он стоял у стойки портье и держал за ноги крупную чайку. Птица извивалась у него в руках, хлопала крыльями и норовила клюнуть. За этой сценой с интересом наблюдали Живко и появившийся из ресторана что-то жующий «мальчик» Реджаб. У меня же при виде происходящего возникла дикая мысль, что советник Кадыр собирается эту чайку съесть и принес ее, чтобы ее ему приготовили в ресторане.

К счастью (К счастью ли?), я ошибался.
- Птицы! – зло произнес советник, увидев меня, и встряхнул птицу – чайка пронзительно закричала, изогнулась и клюнула советника в руку. Он зашипел от боли и выпустил птицу.

Дальнейшее описать трудно. Чайка металась по вестибюлю, сбивая все попадавшееся ей на пути – на мраморный пол полетели фужеры со стойки, грохнулся и разбился вдребезги изящный керамический светильник в форме амфоры, растопырив руки, ковыляя на артритных ногах, пытался поймать чайку Реджаб, из ресторана выбежали официанты и тоже приняли активное участие в охоте.
Огромными прыжками, окропляя мраморный пол кровью из раненой чайкой руки, носился по вестибюлю советник. Привлеченные криками и звоном бьющегося стекла в вестибюль стали заглядывать французские туристы – основные постояльцы «Фестиваля» и тоже подключались к охоте на чайку – зал огласился интернациональным гвалтом: экспансивные французские междометия, не уступавшие им в выразительности турецкие выкрики, гортанный киргизский клекот советника Кадыра и им же изредка издаваемые русские матюги. Наконец, кто-то догадался распахнуть настежь обе створки стеклянных входных дверей и чайка с пронзительным визгом вылетела на свободу.

Живко с обреченным видом бродил по вестибюлю, вздыхая и качая головой, Реджаб старательно приставлял друг к другу осколки светильника, беспрерывно поминая аллаха. Откуда-то появились уборщики и стали убирать обломки и осколки стекла. Я подошел к Кадыру, который, замотав раненую руку платком, стоял в дверях и что-то бормотал, глядя в небо.
- Зачем вы чайку поймали? – спросил я.
- Показать, - он удивленно на меня посмотрел - как можно не понимать элементарных вещей, - Показать надо, а то, что случилось, не поймут.
- А что случилось? – поинтересовался я, начиная понимать уже, что случилось.
- Птицы пакет унесли, - сказал советник, - рубашка там, галстук – президент подарил, все там, - паспорт – он выругался по-русски, а потом добавил что-то по-киргизски, наверное, тоже ругательство.
- Как унесли, куда? – удивился я. Чайки наши, конечно, птички наглые и бесцеремонные, но пакет, который я видел у него в руках, на вид был довольно тяжелый.
- Вниз уронила, - ответил советник, - пошли смотреть, - и добавил обреченно, - водка тоже в пакете была.
- Пошли, - согласился я, и в этот момент в вестибюле появился Гришка Галл.

Я не знаю другого человека, который так пренебрегал бы всякими условностями и приличиями, как Гришка. Например, он мог прийти ко мне в номер в одних длинных, черных «семейных» трусах – он ходил в таких трусах по коридору и в роскошной гостинице «Пера Палас», пока на него не пожаловались американские старушки-туристки; на всякие официальные мероприятия, приемы всякие и фуршеты он всегда приходил в не первой свежести джинсах и вечно укорял меня за пижонство, когда я надевал на такие приемы костюм с галстуком.

Сейчас он тоже был одет «по-домашнему»: в тапочках на босу ногу и в рубашке, выпущенной из брюк, в руках у него был гостиничный пакет для грязного белья. Такая экипировка – я знал по опыту – говорила о том, что он направлялся в зеленную лавку за витаминной, а может быть, и за обычной закуской, хотя вряд ли за обычной – пил он, скорее всего, в одиночестве – Йоська не пил совсем - и в таких случаях предпочитал витаминную закуску: банан или апельсин.

- Мераба, - приветствовал он всех собравшихся по-турецки, подошел к нам с советником и поинтересовался, обведя вестибюль широким жестом руки с пакетом, - Что за бардак? Бомба?
- Нет, не бомба, - ответил я, - это все одна чайка устроила, - и представил ему советника, - Вот познакомься. Это Кадыр из Киргизии, советник президента.

При всем Гришкином нигилизме на него почему-то действовали высокие чины и звания – например, одним и главных событий своей жизни он считал встречу в поезде с каким-то отставным маршалом, который будто бы служил с самим Жуковым.
– Вот это человек! - рассказывал он при каждом удобном случае, - Мне нижнюю полку уступил, когда я наверх залезть не смог, а сам тоже был в драбадан. Одно слово – маршал!

Титул советника президента произвел на него впечатление, он спрятал за спину пакет для грязного белья и даже сделал символическую попытку заправить рубашку.
- Рад знакомству, - церемонно произнес он, - Григорий. – и поинтересовался с озабоченным видом, - Как же вы руку повредили?
- Птица! – зло прошипел советник, - Смотреть пошли. – И мы пошли к нему в номер, сопровождаемые любопытным и настороженным взглядом Живко.

Мстительный Живко поселил советника на последнем этаже, и в медленном гостиничном лифте добирались мы до его номера долго. По дороге советник с нами не общался - он то бормотал что-то по-киргизски, то ругался на языке распавшейся Империи, а я кратко посвятил Гришку в суть происходящего. Наконец лифт остановился на пятом этаже и мы пошли по длинному коридору в номер советника.

- Ни фига себе! – резюмировал Гришка, когда мы вошли в номер, и выразился, надо заметить, очень точно. Номер выглядел так, как будто в нем орудовали мародеры вражеской армии – разбитая настольная лампа лежала на полу, из ящиков перевернутого туалетного столика высыпались гостиничные проспекты и всякая дребедень, оставленная прежними жильцами; на измятой кровати лежала упавшая со стены картина, а покрывало с кровати валялось около балконной двери.
- Тканью ловил, - пояснил советник, указывая на покрывало, - Эта с кульком быстрая была, зараза! Другую ловил.

Постепенно выяснились подробности произошедшего. Советник, войдя в номер, открыл балконную дверь, поставил пакет со своими вещами на окно и пошел в ванную, а когда вернулся, застал чаек за разграблением пакета. Увидев его, одна очень крупная чайка – Во какая! – говорил советник, растопыривая для наглядности руки, - Орел! – ухватила клювом пакет и попыталась унести, но не удержала и уронила его с пятого этажа на крыши стоящих внизу домов. Вторую чайку ему как-то удалось загнать в комнату и поймать покрывалом – она и учинила погром в вестибюле.

- Зачем ты вторую чайку ловил? – задал Гришка тот же вопрос, что раньше задавал советнику и я, при этом он перешел на «ты», что свидетельствовало о некотором снижении градуса почтения к чину советника.
- Показать. – ответил советник.
Чувствовалось, что такой ответ Гришку озадачил, и он вопросительно посмотрел на меня, ожидая разъяснений, но я промолчал и мы все вместе пошли на балкон. На крышах стоящих внизу домов пакета не было видно, правда, на одной крыше были свалены какие-то ящики, а на соседней висело белье.

- Ничего не поделаешь – надо вниз идти, - сказал я, обращаясь, в основном, к Гришке - советника лучше было с собой не брать - неизвестно, как он поведет себя в незнакомом доме.
- Надо, - задумчиво повторил Гришка, - но как бы фундаменталисты нам по шеям не накостыляли – едва ли им понравится, если гяуры у них по крышам станут шастать. – и неожиданно поинтересовался, - А киргизы – мусульмане?
- Не знаю, - сказал я и спросил советника, - Вы мусульманин, Кадыр?
- Мусульман, - ответил он, но я почему-то ему не очень поверил. Видно было, что и Гришка тоже сомневается.
- Надо Живко с собой взять, - предложил Гришка, - а еще лучше Реджаба.
- Лучше Живко, - не согласился я с Гришкой, - с Реджабом трудно объясниться.
- Ничего, - настаивал Гришка, - я с ним найду общий язык, а он из этого района, всех должен знать в округе.
- Ладно, посмотрим, - сказал я, - надо сначала с Живко поговорить, может он кого-нибудь еще предложит. В общем, пошли вниз, - А вы, - обратился я к советнику, - пока здесь побудьте или вниз спуститесь в бар, кофе выпейте. Деньги местные у вас есть?
- Доллары есть, - советник достал из брючного кармана внушительную пачку, - Командировочные выдали, - помолчал и добавил, - Я с вами пойду – паспорт найти надо – без паспорта плохо.
Я переглянулся с Гришкой – делать нечего, придется советника с собой брать – и мы всей компанией отправились назад в вестибюль искать сопровождающего.

Принято считать, что это у англичан дом неприступная крепость. Может быть, не знаю – не был в английских домах, но вот, что дом мусульманина, особенно, мусульманина семейного – это действительно крепость, знаю точно и попасть к нему в дом человеку незнакомому, да еще неверному – миссия почти невыполнимая. Мало этого, наша задача еще более усложнялась тем, что в районе гостиницы «Фестиваль», жили не просто турки, а в основном, религиозные ортодоксальные турки, которые едва ли распахнут перед нами двери своих домов.

- Послушай, - сказал я в лифте Гришке, - А может, пусть Живко полицию вызовет, объясним им в чем дело и пусть сами ищут? Кадыр тогда может с ними спокойно пойти, показать.
- Это наша обязанность участникам семинара помогать, - неожиданно сурово ответил мне Галл, - нам за это платят.
Платили нам, правда, за синхронный перевод, а не за то, чтобы мы по крышам лазали, но я не стал спорить, потому что знал настоящую причину Гришкиного желания заняться поисками пакета – любопытен он был страшно и возможность проникнуть в дом, как он говорил, фундаменталистов, ни за что не хотел упускать.

Никого, кроме Реджаба Живко нам не предложил и сам с нами не пошел – как раз приехала большая группа туристов и ему было не до поисков вещей советника. Поэтому отправились мы вчетвером – Гришка, я советник Кадыр и Реджаб.

Улица Пьера Лоти, где находилась наша гостиница, была улицей вполне светской и европейской – стояли на ней три современные гостиницы, внизу около полицейского участка находилось казино и даже была на этой улице винная лавка, и бродили по ней американские туристы и даже туристки в шортах, а вот в переулках, отходящих от этой улицы в сторону моря, начинался настоящий мусульманский Восток – женщины, одетые в черные балахоны, в чадрах и хиджабах, плотно закрытые ставнями окна домов. Иностранцы в этих переулках не появлялись, а если появлялись, то выглядели, как пришельцы из другого мира и относились к ним местные, как к пришельцам – настороженно и, бывало, что и враждебно.

Нашу компанию тоже встретили настороженные взгляды посетителей кафе на углу переулка, хотя заведение это одной своей стороной выходило на улицу Пьера Лоти и было поэтому более цивилизованным, чем глубины начинавшихся за ним переулков. У Реджаба было тут, как он выразился, much friends*, Гришка ходил сюда пить кофе по-турецки и я тоже иногда заходил, потому что кофе в этом заведении действительно был хороший – не шел ни в какое сравнение с коричневой жижей, которую выдавали за кофе в «Фестивале».

По случаю весенней, почти жаркой погоды столики выставили на улицу и сидел за ними обычный стамбульский набор посетителей кафе в дневное время – живописные бородатые старики с четками и вертлявые молодые бездельники с мобильными телефонами. Когда мы проходили мимо кафе, Реджаб многих истово приветствовал и ему отвечали, правда, не столь истово, а на нас косились, причем в основном на киргизского советника, может, потому, что наши с Гришкой лица были посетителям знакомы – примелькались мы на улице Пьера Лоти, а может, из-за перевязанной платком руки советника.

Видимо, Реджаб обменялся с посетителями кафе не только приветствиями, но и информацией о цели нашей экспедиции, потому что из кафе за нами пошли два молодых бездельника и одноногий инвалид на костылях, тоже еще не старый.

Бездельники шли молча, только перекидывали друг другу ногами жестянку из-под пива, зато инвалид оказался активным и антиамерикански настроенным – он ковылял впереди и время от времени выкрикивал «Аллах акбар» и «Америка гоу», потрясая свободной от костыля рукой. Реджаб пытался его урезонить, часто повторяя слово «руси», но инвалид не внимал и продолжал хвалить аллаха и порицать Америку.

- Может, вернемся? – предложил Гришка тихонько, чтобы не слышал советник, - Пусть казах сам разбирается, - трус был Гришка Галл патологический.
- Поздно, - ответил я, хотя и сам не прочь был повернуть назад, - и потом он не казах, а киргиз.
- Какая разница, - сказал Гришка, - накостыляют нам, похоже, по полной.

Но тут вмешалось провидение, то есть не совсем провидение, а скорее, провидение руками Живко – в переулке появился полицейский джип, тявкнул сиреной и затормозил около нашей компании. Сопровождавшие нас молодые бездельники, стараясь сохранить безразличный вид, быстро пошли, почти побежали назад в кафе, инвалид еще раз довольно невнятно помянул аллаха и проклял Америку и после этого поковылял вслед за бездельниками, а из джипа вышли двое дюжих полицейских и заговорили с Реджабом. Когда Реджаб объяснил им ситуацию, один из полицейских обратился к нам с Гришкой и советнику и спросил, говорим ли мы по-английски. Гришка, конечно же, высунулся и стал демонстрировать свой американский акцент, а я и не возражал – переводить, надо признаться, я терпеть не могу и стараюсь это делать, только если хорошо платят.

- Я – назад в гостиницу, - обрадовано сообщил я Гришке, а советнику сказал, - Пока, Кадыр. Вот Григорий вам поможет, если что – расскажете потом, как все закончилось. – Советник промолчал, но посмотрел на меня укоризненно.
- Отлыниваешь, - прокомментировал мой уход Гришка, но чувствовалось, что он доволен – его давняя мечта проникнуть в запретный мусульманский мир была близка к осуществлению.

Я пошел назад, а остальные в сопровождении полицейских направились в глубины населенных фундаменталистами переулков. Когда я проходил мимо кафе, возникла у меня мысль выпить там кофе, но я ее прогнал, опасаясь, что кто-нибудь из посетителей говорит по-английски и придется мне рассказывать всю историю с чайками и пакетом. Кроме того, к этому времени в отеле уже должен был появиться наш начальник – немец Гейгер, которого мы из-за его однофамильца, вместе с неким Мюллером изобретшего счетчик радиации, называли то Счетчиком, то Мюллером, и надо было доложить ему, что я поселил президентского советника без приглашения.

Счетчик, как я и предполагал, оказался в гостинице – пил жидкое турецкое пиво «Эфес» и в ответ на историю советника из Киргизии в моем изложении сначала сказал «Scheise!*», но потом, еще раз ругнувшись и почесав рыжую нордическую бородку, добавил, что «Киргизия очень важна для мировой демократии» и советника занесли в списки участников.

В общем история дикого семинариста окончилась благополучно – и паспорт нашли, и почти все остальные вещи из пакета, только бутылка водки разбилась. В утешение Гришка пригласил советника к себе – пить местную водку, правда, после жаловался.
- Понимаешь, - возмущенно говорил он на следующее утро нам с Йоськой, - ни одной нормальной песни этот казах не знает. Как такое может быть – он же в Союзе жил? Вот возьмите Решето - тоже ведь университетов не кончал, а знает и «Мурку», и «Гоп-стоп», и «Катюшу», а этот даже «Раскинулось море широко» никогда не слышал.
Зато походом в гнездо фундаменталистов Гришка остался очень доволен и утверждал, что видел там гарем и наложниц.