Самоубийство Лучезарова

       Самоубийство ЛУЧЕЗАРОВА

       Ван Гог очнулся от яркого света низко сидящего солнца, кроваво пробивающегося через закрытые веки. Его Жёлтый домик в Арле всегда был полон света, даже в декабре 1888 года. Он стал мучительно припоминать вчерашнюю пьянку с Гогеном, этот абсент действительно делает человека безумным, сжигает его мозг. Горло пересохло, нутро горело от жажды, но не жизни, а воды; голова раскалывалась от боли. К обычной похмельной мути примешивалась резкая, пульсирующая боль в правом ухе. Пощупал – ком вафельного полотенца, заскорузлого от крови, вокруг головы.
       «Мой любимый друг Гоген, он чуть не прирезал меня вчера», - пронеслось на краю вновь угасающего сознания Ван Гога.
       В 60-е годы 20 века, в Таврическом художественном училище в Ленинграде, на одном курсе с Лучезаровым был студент удивительно похожий на Ван Гога. Однажды он привалил в училище с подвязанной челестью и поразил знатоков своим сходством с «Автопортретом Ван Гога с перевязанным ухом» из книги Джона Ревальда «Постимпрессионизм». Парень был прост, почти деревенщина, но «себе на уме».
       В начале 21 века, сознание Лучезарова текло не потоком родниковой воды, а тянулось жемчужными нитями слизи из влагалища. Он наслаждался одинокими поисками истины, которую структуралисты и постмодернисты давно уже лишили права на существование. В современном грохочущем и повизгивающем мире он умудрялся целыми неделями ни с кем не разговаривать ни на одном из трёх языков. Почти полное одиночество, почти полная свобода, вот только бы избавиться от потока сознания, который иногда совсем не поток. Буддизм доброжелательно, но немного высокомерно по отношению к западному, христианскому человеку, предлагал свои рецепты, а дзэн просто хохотал над всеми рецептами и опережая время творил тектсты в духе Хармса или Беккета.
       «Этот е****ый литературоцентризим!» - воскликнул про себя на одном из трёх языков Лучезаров.
       О самоубийстве написано достаточно, наверняка где-нибудь в интернете уже антология составлена. А знает ли читатель, что в некоторых странах, до недавнего новейшего времени, самоубийство было уголовно наказуемым деянием? Представляете, вынули из петли, откачали или залечили дырку в виске и в – каталажку. Такие ухватки вполне подходили бы для рабовладельческого строя, а для демократии – как-то не гармонирует. Похоже на психологию жителей бедных стран, их неприязненное отношение к решившимся на отвал за бугор: как это так, мы здесь жидкое дерьмо хлебаем деревянными ложками, а он \она\ на Запад покатил гамбургеры жрать! Но опять я скатываюсь в теоретизирование. А кто этот «я»? Я – рассказчик рассказа «Самоубийство Лучезарова». Почему же тогда Лучезаров тут восклицает? Дадим и ему право голоса, для усложнения полотна \льняного, без лавсана\ повествования. Сегодня ведь и дурак знает, что жизнь и искусство усложняются, а контраст между водородной бомбой и копьём бушмена только украшает общую картину Земного шара. К тому же, ностальгия по кремневому ножу скрашивала иногда внутреннюю жизнь Лучезарова. Он умел скалывать сырой кремень на берегу моря и делать острейшие резаки, которыми резал сырое мясо и жилы для его ужина с женой.
       Психологи творчества: Почему рассказ сидящий в душе подобен твёрдому калу в прямой кишке? Он так же не даёт покоя, пока не избавишься от него. Ответ: тебе можно только позавидовать, другие авторы высасывают своё дерьмо из пальца.
       Но как же можно доброволно оставить этот зелёный, голубой, белый, пахучий, звучащий мир? Тем более, что с возрастом жадность к жизни только возрастает \общестатистическое замечание\. И никто не вернулся с Того света, не рассказал, не засвидетельствовал. Был некий Лазарь, но он, наверно, не знал арамейской грамоты и ничего письменного нам не оставил. Есть, правда, современные впечатления, но там не полная смерть, а только временный выход души из тела, а это и я знаю, переживал во сне.
       Можно сказать, что Лучезаровым двигало любопытство, но не только к жизни, а и к смерти. Это смехотворно, как глубоко тема смерти табуизирована в современном западном обществе. Материализм всё провонял трупной вонью и религия не даёт больше надежды не загробную жизнь. Легко было древним египтянам: мумия, саркофаг, Ка начертано, поставлены сосуды с едой и питьём, модель лодки для плавания в загробном мире, «отворён рот» умершего и – в путь. Сегодня тоже ставят в некоторых странах на могилу стакан с водкой покрытый куском чёрного хлеба \с солью?\, но, кажется, без особой веры.
       Какие мы с Лучезаровым теоретические люди, просто тошно становится. Пора дело делать.
       Лучезаров уже в сорок лет был дедушкой, но молодецким, а в шестьдесят он выглядел сорокалетним, с авантюристической половой жизнью. Он любил свою бывшую жену, дочку, сына, тёщу, но жил отдельно от них. Что-то в его характере отталкивало людей, пугало, а погруженность в творчество не оставляла ему душевных сил на общение с людьми. О его работах, полных силы, здесь не место говорить, оставим это искусствоведам, не будем отбирать их хлеб.
       Свой уход из этой жизни Лучезаров продумал так же тшательно, как свои холсты эрмитажного периода – 70-е годы 20 века. Главное, он решил послать часть своего тела своей бывшей жене, как последнее объяснение в любви. Но какую часть? Можно было бы перетянуть свою мошонку в основании, прорезать её, выдавить одно яичко и отрезать. Это практика скопцов, ничего нового. Но, во-первых, он боялся потерять сознание от боли, а во-вторых, яйцо выпирало бы в конверте и могло не влезть в щель почтового ящика бывшей жены. Никаких сложностей с доставкой последнего письма он не хотел. Отхватить себе палец? Банально и давно уже профанировано кинофильмами об азиатской мафии. Оставалось правое ухо, которое вовсе не «оставалось», а всегда имелось в виду, только Лучезаров всё ходил вокруг да около и смаковал идею. С уходом всё было проще.
       Он приготовил всё как при жестикулярной работе на бумаге кистью и тушью: все предметы под рукой и только ждали вдохновения ведущего руку в творческом порыве без оглядки на медлителное, анализирующее сознание. У него не было опасной бритвы, но зато был любимый кухонный нож, который он нашел на улице в любимом северном городе своей бывшей жены, гуляя с ней вместе и шелестя затвором фотоаппарата. Женщины боятся ножей. Лучезаров прекрасно точил ножи, он чувствовал сталь, точильный камень и их взаимные отношения во время заточки. Тонкий нож с алой ручкой был готов действовать.
       Был прекрасный, тёплый, золотистый, солнечный день в октябре, его любимое время года, хотя и летом ни зной, ни пыль, ни комары, ни мухи не донимали его. Лучезаров левой рукой оттянул своё красивое бледное ухо и полоснул ножом у самого основания. Схватил комок ваты обильно смоченной перекисью водорода – останавливает кровь – прижал к ране. Перебинтовался через подбородок и макушку глядя в зеркало, кровь не просачивалась. Положил ухо в полиэтиленовый пакет с герметической застёжкой, завернул его в бумагу и вместе со своими стихами на нескольких листах вложил в крафтовый конверт 18х25 сантиметров. Конверт не превысил расчётной толщины, марки были наклеены с избытком, чтобы ухо не вернулось к самоубийце. Руки дрожали, но сознание работало чётко. Глянул в зеркало – бледный, как будто зубы сильно болят. Накинул плащ, одел джинсовую шляпу с опущенными кругом полями, вышел на улицу и опустил конверт в свой любимый почтовый ящик. Резкая, пульсирующая боль на месте правого уха не могла отвлечь его от вечной круглой красоты красно-жёлто-зелёных листьев под ногами.
       Лучезаров жил в старом районе, старого города, в центре Европы. Высоченные потолки под четыре метра, в гостиной мощный крюк в центре лепной розетки, кажется, югендштиль. Он давно уже испытал этот крюк, подтягиваясь на верёвке. На этом крюке можно было бы повесить троих таких стройных как он. Лучезаров презирал эстетство, но и не хотел повиснуть с полными штанами дерьма и мочой капающей с большого пальца ноги. Он вспоминал гравюру А.Бреля, 18 век, к произведениям маркиза Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сада: толко что повешенный брызжет спермой из стоячего члена, но надеялся, что это мифология и ему это не грозит, да и дрочить некому. До операции с ухом Лучезаров поставил себе обильный клистир из кружки Эсмарха, пописал и был готов к потустороннему путешествию.
       Для страховки Лучезаров забрался на середину стремянки, а не на стул. Он ненавидел удушье, пережив его в детстве в озере, и пролёт гарантировал ему мгновенную смерть от разрыва шейных позвонков, без угрозы декапитации. Верёвка была из растительных волокон, не нейлоновая.
       Лучезаров одел петлю, стянул её, волокна кололи чувствительную шею, теперь он понял, почему его всегда раздражал шнурок на очках для чтения и письма, и шагнул в смерть. Мозг взорвался ослепительной магниевой вспышкой в ночной тьме. Никакой боли...
Непонятно, жив я или мёртв? Да, я повесился, но кто или что говорит или думает это? Каждому по его вере! Вот качается моё временное бывшее тело, вид довольно отвратительный, язык вылез, как я и знал из описаний с фотоиллюстрациями. Кажется, у меня теперь нет обоняния, но пятен на брюках нет, слава Богу! Исчезло притяжение, но я не бесплотен, иначе как бы я сознавал себя под потолком. Похоже, что это моё астральное тело, а не полная беспредметность – мечта Кандинского и Малевича. А где же знаменитый конус или цилиндр света? Вот он, не заставил себя ждать, и ангелы там, как я всегда и знал. Теперь я должен быть наказан за самоубийство, но до этого надо найти Ван Гога и задать ему единственный вопрос. Вопросы! Сколько можно их задавать?! Например, меня интересует, какая система времени здесь правит, никакая? Выгонят меня к х***м собачьим отсюда, если не заткнусь. Где Ван Гог? Вот он.
       -Скажите, - произнёс я по английски, - кто отхватил вам ухо в Арле, в декабре 1888 года?
       -Поль Гоген, конечно, - ответил он тоже по-английски, с тяжелым голландским акцентом.
 
       КОНЕЦ

       \Август 2002 года, время великого потопа на Западе и Востоке, сотни погибших людей...\