Ирочка

       

У Ирочки тонкий скелет, обтянутый тонкой кожей с тонкой подкладкой. Минимум складок, совсем почти незаметных: у подмышек, у лона, под коленками при сгибании и на границе упругого бедра и упругой ягодицы; минимум бугорков: грудки-соски и опять же у лона; две округлости, которые можно выделить в самостоятельный раздел и посвятить им отдельное философское эссе - о, эти две вожделенные половинки сзади!.. У нее тонкий скелет, и когда она им двигает, то ощутимо гремит костями. И когда ею двигают другие скелеты, другого пола, она тоже гремит костями. И надо сказать, что она органически любит, ей слишком приятно, когда ее крутят другие скелеты или, лучше сказать, ею вращают, когда они ее складывают и раскладывают, сгибают и разгибают, сворачивают, разворачивают, натягивают и растягивают, подсаживают и насаживают, водружают и подминают, накачивают и раскачивают, массажируют и разминают, когда они уподобляются кочегарам, направляющим совковой лопатой в паровозную топку уголь. Раз! Раз! Раз! Кочегары умелые и неумелые, понимающие и не очень, нежные и грубоватые, молодые, пожилые и пенсионные, религиозные и безбожные, космополитичные и сугубо национальные, рыхлые и спортивные, толстые, тонкие, длинные и короткие, вялые, энергичные, сухие и влажные, мягкие, крепкие, гладкие и морщинистые, жилистые и мускулистые, скучные и веселые. Умелые широкими сильными взмахами посылают туда, куда следует, равномерно, чтобы не закидать горящие угли, не погасить ровное, потенциально нарастающее, обретающее силу пламя, добавляют каждый раз достаточно и вразброс, а где совсем разгорелось, туда порцию с верхом, чтобы слегка притушить (зная, что огонь уже такой, что обхватит каждый камень, осколок, крупинку, обнимет, прильнет, присосется горячим телом, проникнет во все трещины, поры, разогреет, расплавит, сожрет)... и этот тяжелый посыл особенно приятен для зияющей топки. Она гудит, дрожит, нечеловечески подвывает, как воют ветры в горах, во фьордах, в лежащих без дела трубах. Так завывают мартовские коты, так стонет дьявол в аду и в поэмах Мильтона, Данте... Жаром обдает кочегарам ноги и нижнюю часть живота - кто бывал в паровозах, тот знает, что топки там расположены низко - и если они (кочегары) опускают лицо, то и лицо, когда хотят заглянуть, сколько нужно еще добавить и как равномерно пылают угли. Жаром обжигает взмокшие щеки, усы, носы, ветер холодит потные спины. Летит паровоз по степным и холмистым просторам затылком вперед, сквозь лесотундру, пампасы, льянос, прерии, джунгли, тайгу, в виду гористых пейзажей, скрываясь в тоннелях, где только сумасшедшие вспышки света и ритмический перестук. Рвется в бездну скелет, задрав к небу ноги, вцепившись фалангами в рельсы, под частый выдох трубы и чавканье поршня, и отделяется от земли, превращаясь в подобие вертолета - толчками, толчками навстречу девственному пейзажу, когда зеленеющий лес кажется весенним мхом и золотятся и блещут похожие сверху на ручьи широкие реки, а ручьи - ниточки, нужно всматриваться, чтобы их разглядеть.

       ...толчками навстречу пигментированным Ирочкиным предгорьям, вкручиваясь в пространство, потому что движение в этом мире странным образом связано с кручением, вихрем, турбулентным потоком, и... переход в самолет, органно поющий винтами, если он винтовой, а если турбинный, то равномерно ревущий; режущий плоскостью темные тучи, вздрагивая, как железный сарай, тревожно мигающий банками бортовых огней, летящий над бездной. Можно отдаться на его волю, забыть обо всем в мягком кресле, прикрыв иллюминатор солнцезащитным стеклом, прикрыв глаза, пригревшись, уснуть. Но спокойный легкий полет и парение - результат, Ирочку привлекает больше земной паровозный процесс.

       У Ирочки сильные музыкальные пальцы, очень подвижные. Она ими может отбарабанить любую мелодию, не долго думая, тут же, с ходу, и даже целый концерт, не заглядывая ни в какие ноты. Например, Чайковского! Или Бетховена, или Баха, а хотите - и Густава Малера. Ирочка учится в консерватории... И при этом ее бегающие проворные пальцы и остальные кости, косточки, костяшки скелета: ступни, когда она жмет на педали, и настырный затылок, и летящий на всех парусах позвоночник, и отставленный маленький зад, обтянутый юбкой или брючками так, что материя, кажется, лопнет вот-вот, - все проникнуто музыкой, и очень трудно поверить, очень странно, что это тоже Ирочка, которую до того, как она стала давить на клавиши, мы знали как вертушку, игрушку, которой единственное, чего очень хочется, это чтобы ею вертели с утра до вечера.

       Ирочка заранее знает, кто должен быть каким и какой она должна быть. Например, он (скелет, царь Кащей же) должен вести машину, создавая в спокойном воздухе впечатление ветра, и чтобы ветер, задувая в салон, развевал слегка волосы Ирочки... Он (скелет) должен носить костюм "от Диора", кроссовки "Адидас", майку "Пума" и часы "Сейко". Но это в идеале, а в жизни из-за неумеренного самовращения (когда она просто идет, то все в ней вращается вдоль и поперек) и в силу разных других объективно-субъективных причин все случается иначе. Кочегаром становится практически всякий, кому понравится паровоз. А Ирочка? Она после обретенного путешествия, причем для нее, кажется, совершенно не важна длительность - оно может быть и кругосветным, и таким, как бег вокруг дома или поход на кухню - она или вносит поправки в свою теорию, или снова возвращается, обогащенная опытом, к ней и решает и клянется, особенно в моменты депрессии, что случившееся - в последний раз и отныне она будет осмотрительнее, умнее, разборчивее и будет иметь дело только со скелетами "от Диора"...




НЕСКОЛЬКО  ВЕХ  ИЗ  ЖИЗНИ  СКЕЛЕТА  Г.


У  Г.  был свободный от работы день. Выпив примерно 500 грамм вина, он вечером пошел к знакомому Б., где выпил еще два раза по 500 грамм вина. От  Б. он решил поехать к знакомому  П. Сойдя с остановки автобуса,  Г. , должен был пройти по территории лесозавода, где он оказался около 22 часов. На лесозаводе работала вечерняя смена.

     Встретив на территории лесозавода гражданина К.,  который шел мыться в душевую и нес в руках сетку с личными вещами, Г. потребовал у него сетку с целью проверки содержимого, и стал рассматривать находившиеся там вещи (полотенце, мыло в мыльнице, майка, трусы). Проверив сетку, он вернул ее владельцу, и замахнулся на него. На замечание и предложение мастера покинуть территорию завода,  не реагировал…

     Г. направился в дробильный цех, где мешал работать, бросая доски в дробильный агрегат, после чего он перешел в сортировочный цех, где сверху на транспортерные ленты кидал доски, подвергая тем самым свою жизнь и мешая работать, не реагируя на замечания рабочих. Вдоволь находившись, он схватил с пола доску длиной более 1 м, шириной примерно 30 см, и толщиной 150 мм, и стал этой доской размахивать…

     Затем, вооружившись инструментом для подталкивания досок, длиной примерно один метр с острым крюком на конце, а также деревянным скребком для уборки мусора, он замахивался ими на рабочих. Прицепив сзади, к крюку, за одежду гражданина А., подтянул его на себя, и замахнулся на него скребком, но последнему удалось вырвать скребок из рук Г., и отцепиться от крюка. Наконец, Г. вынул из кармана складной нож и открыл лезвие. Рабочие, испуганные хулиганскими действиями Г., покинули места работы.

     С целью пресечения хулиганских действий Г., и с целью отнять у него нож, к нему подошел рабочий  Б.  Выразившись в адрес Б. нецензурной бранью, Г. замахнулся на него ножом, а когда Б. подошел ближе, чтобы перехватить руку с ножом, Г. ударил его ногой один раз в пах. От боли потерпевший согнулся, Г. же покинул сортировку.

     На территории завода Г. встретил сторож Т. , который от других рабочих уже знал, что какой-то пьяный мешает рабочим и угрожает рабочим ножом. Т.подошел к Г. с целью выяснить, что происходит, на это Г. выразился в адрес Т. Нецензурно и вынув нож с открытым лезвием. Стал преследовать убегавшего от него сторожа, забежал за ним в помещение цеха и высказывал угрозы физической расправой, что этим ножом «порежет» или «зарежет».

     Приехавшими по вызову работниками милиции Г. был увезен с лесозавода.


                *       *       *

Предварительным следствием по уголовному делу установлено, что около 19 час. 15 мин., на углу ул. К.Маркса и Л.Толстого, один из стоявших там парней, ударил беспричинно гражданина С. В лицо, в связи с чем,  С. упал и остался лежать.

     Когда, находившийся рядом,  в нетрезвом состоянии Г., начал поднимать С., то на место происшествия прибыли  дружинники Л., П., К. и О.  Для выяснения обстоятельств предыдущих событий, они, по указанию участкового инспектора, задержали Г. и пьяного парня в полушубке, личность которого в ходе следствия выяснить не удалось. Дружинник Л., с правой стороны, и дружинник П., с левой стороны, вели задержанного пьяного Г. Немного позади их, дружинник К., с правой стороны, и дружинник Ш., с левой стороны, вели задержанного парня в полушубке. Дружинник О. сопровождал пострадавшего С.

     Когда до автобуса дружинников оставалось метров 15, то, с целью освобождения задержанных, на дружинников почти одновременно напали И., и в нетрезвом состоянии Д.;  Д. подбежав к дружиннику Л., ударил его кулаком по голове, но упал и сам. Л. Схватил за ноги Д., но удалось подняться на ноги. Л. Хотел задержать его, но Д. нанес ему несколько ударов кулаками в область лица, а потом они оба упали.

     Примерно в это же время, И. толкнул под ногу дружинника К., и ударил по затылку дружинника Ш., из-за чего задержанный парень в полушубке освободился, и они уже оба (вместе с И.) нанесли К. удары кулаками в лицо, в связи с чем  К. упал.

     Задержанный Г., с которым остался дружинник П., стал вырываться, упираться, вертеться, крутиться. Наконец, изловчившись, ударил ногой в грудь П., сопровождая свои действия нецензурной бранью и угрозами, но П. удалось удержать Г., прижатым к земле.

     В то же самое время, Д. вырвался от дружинника Л., и побежал в сторону К., который поднимался с земли. Д. ударил его ногой в правый бок, а затем принял участие в избиении К. Парень в полушубке и  И. побежали в сторону дружинника Л., но увидев, что из пикета вышел участковый инспектор, убежали. Убежал также и Д.

     Задержанного пьяного Г. посадили в автобус.

     Дружиннику Л. Причинили легкие, без расстройства здоровья телесные повреждения, а К. – легкие, с расстройством здоровья телесные повреждения. Пострадавший С. протокол подписывать отказался, мотивируя это тем, что не получил никаких особенных повреждений, а также и страхом перед известным на всю округу рецидивистом Г.


                *          *         *


     … встретились Г., О. и Л, и пошли к проживающему на ул. Достоевского гражданину Н., которого хорошо знали Г. и О., чтобы получить от него деньги, которые якобы он был должен Г.

     Н. дома не оказалось. Тогда втроем выпили пива, после чего еще раз зашли к Н., а когда вторично убедились, что его дома нет, решили пойти к нему на дачный участок. Однако, и там его не было. Находясь на дачном участке кооператива «Солнечный», Н. , Г. и О, увидели в одной из клетушек домашних птиц. Тут же,  О., имевшейся у него отверткой, открыл навесной замок. Взяли двух петухов, отрезали им головы, понесли на квартиру О… Одного петуха по пути продали. На полученные деньги купили бутылку «Столичной» водки, которую распили на квартире у О., закусывая мясом второго петуха. Произошло это около 14.00.

     Вечером того же дня, Г. и О., уже вдвоем, снова зашли к Н., но его не было дома, и они опять отправились на дачный участок, и вторично совершили кражу  из других находившихся в сарае клетей еще трех кур и двух петухов, а также двух пуховых кроликов. Предварительно О. взломал один замок, имевшейся у него монтировкой.  Второй замок на дверях сломал Г., воспользовавшись монтировкой О. Причем, Г. ловил птиц и держал их за ноги, а О. отрезал им головы, имевшимся у него ножом. Пару кур и кроликов продали. На полученные деньги приобрели спиртные напитки, а также в комиссионном магазине гитару. После чего, под музыку, играя попеременно,  на квартире О., занимались распитием. Остальные птицы были ими съедены.


                *          *          *


      … будучи в состоянии опьянения, Г., ранее судимый за грабеж, находясь у гражданки Виноградовой, проживающей в квартире №8 дома №6, по улице Пионерской г.Клюквина, покушался на кражу ее кофточки по цене 3 рубля, вытащив ее из шкафа во время отсутствия Виноградовой в комнате, и спрятав ее за одежду на груди, но затем, придя на кухню квартиры, обронил кофточку, которую увидела Виноградова, подобравшая ее.

     Через некоторое время, Г., уйдя от Виноградовой (которая выгнала его), у этого же дома, совершил, с применением насилия не опасного для жизни и здоровья, ограбление Ж., у которого он, нанеся несколько ударов ногами и кулаками в область левого паха, носа, правого уха, груди, живота, левой голени, спины, затылка, темени, лба, забрал  7 рублей денег  из карманов куртки и брюк, шапку по цене 22 рубля; сорвал с его руки часы «Восток» по цене 37 рублей,  с браслетом, по цене 9 рублей 80 копеек, а также взял авторучку по цене 2 рубля…


                *          *          *


     …. будучи в состоянии опьянения, Г. пришел в квартиру своих соседей, и начал там скандалить и шуметь, требуя от С., чтобы ее муж, находившийся в командировке в другом городе, немедленно вставил стекло в его, Г., парнике, которое муж С., когда-то будто бы разбил, бросив туда камнем, по одной версии в отместку за что-то, а по другой, отгоняя, клевавших вишни скворцов…  Г. ругался в присутствии несовершеннолетних детей нецензурными словами, а когда С. предложила Г. уйти из квартиры, и не нарушать покой и порядок («Убирайся, алкаш несчастный, пальцем деланный, уходи, пока цел»), Г. схватил ее «за грудки», и, замахнувшись, пытался ударить, в результате чего дети подняли крик.

     Уходя из квартиры С., Г., заявил, что пойдет на огороды, и разобьет стекла в их летнем домике. В целях пресечения хулиганских действий Г., и «предчувствуя, - как она поясняет, - недоброе», С., накинула на домашний халат пальто, и окольными путями, что было сил, побежала в сторону огорода, и стала держать там дверцы, не впуская Г. в свой огород. Но Г., держа нож в руках, приставил его к животу С., находившейся на девятом месяце беременности, угрожал ей убийством, а потом, рванув дверцы, и оттолкнув хозяйку участка, подошел к летнему домику, и лопатой разбил стекло в домике С. …



                *          *          *

П. и Г., совместно с Т. Распивали спиртные напитки в кафе «Мезозой». Распил бутылку вина, в сквере на скамейке, и Р. Около 21.00, все четверо встретились у входа в ресторан «Космос», намереваясь продолжить распитие алкоголя.

     В это же время, желая купить пачку сигарет, ко входу в ресторан подошел гражданин М., попросил швейцара продать сигареты, и подал через приоткрытую дверь деньги.

     Стоявший рядом с входной дверью П. первым беспричинно ударил кулаком в область лица гражданина М. Защищаясь от нападения, гражданин М. стал размахивать зонтиком, и один раз попал им по голове П. К гражданину М. подбежали Г., Р. И Т., и стали беспричинно избивать гражданина М.

     Р. хватал гражданина М. сзади за руки, или оттягивал его голову за волосы назад, не давая тем самым потерпевшему защищаться от избивавших его в это время кулаками в область лица и тела Г. и Т. Когда же гражданин М., наконец, вырвался, то Р. и П., присоединились к  Г. и Т., и нанесли несколько сильных ударов гражданину М. После чего, гражданина М. они столкнули с лестницы на землю, напротив «Кулинарии», где избиение было продолжено. П., Р., Г. и Т., все вчетвером, нанесли еще несколько сильных ударов по телу лежащего гражданина М.

     Избиение гражданина М. было прекращено благодаря вмешательству работников милиции, которые задержали Г. и Т., и вместе с гражданином М. отвели их в фойе ресторана «Космос». Но и после задержания, уже в фойе, Г. беспричинно один раз ударил в область лица гражданина М.

     Избиением гражданину М. были причинены легкие, без расстройства здоровья, телесные повреждения.



                *          *          *


Проживая в свободном браке с гражданкой А.,  Г. последние годы систематически пьянствовал, не задерживался подолгу ни на одном из многочисленных мест работы, а в семье на почве пьянки возникали скандалы, сопровождаемые рукоприкладством.

     Такое поведение Г. создавало для семьи условия невозможного с ним проживания, в связи с чем  А. несколько раз уходила от Г. к своим родителям, но по просьбе и обещаниям Г. «больше не пить», возвращалась обратно. Однако, в мае  сего года, после очередного скандала, устроенного Г., ушла от него окончательно вместе с детьми.

     После ухода А.,  Г. начал систематически преследовать ее, добиваясь ее к нему возвращения. А получив в очередной раз отрицательный ответ, начал высказывать в ее адрес  угрозы убийством, сопровождая их рукоприкладством. Такие факты имели место  6 июля, когда он пришел в гостиницу «Н-ск», где сквернословил и угрожал открутить  А. голову;  8 августа, когда Г. рано утром подкараулил около гостиницы идущую на работу А., и высказывая угрозы убийством, избил ее.

     Вечером, 4 октября, Г. встретил А. при возвращении ее вместе с гражданкой Б. и мужчинами из ресторана, и снова высказывал ей угрозы убийством: «Не будешь жить со мной, никому не достанешься, не попадайся мне на глаза, убью».

     А на следующий день,  5 октября, с утра напившись спиртного  -  Г. пояснил, что выпил грамм 300 водки у себя дома – и взяв из дома столовый нож, Г., с целью убийства, пришел, примерно в 12 часов, в гостиницу «Н-ск» по улице Циолковского, где гражданка А. находилась на работе.

     Поднявшись на второй этаж и увидев вышедшую из 21-й комнаты в коридор, с охапкой белья, гражданку А., Г подошел к ней, и, вытащив из кармана куртки принесенный им с собой нож, со словами: «Ну, что, будем умирать? В тот раз я тебя не добил, так сейчас добью обязательно, ты от меня никуда не уйдешь!» - замахнулся на А. ножом, пытаясь удар нанести в область живота. Но А. успела сложить перед собой руки, и удар пришелся в область левого локтя.

     Потом Г. схватил ее за горло, пытаясь душить, и ножом порезал ей горло. Бил ее чем-то в область живота (Г. говорит, что он бил ее  рукояткой ножа). После этого замахом  ножа сверху, Г. хотел нанести А. удар в область груди, но она каким-то образом успела подставить руки, и левой рукой сумела перехватить идущий на нее замах, схватившись за лезвие ножа.

     Услышав шум, спешивших на помощь, на громкие крики А., работников и постояльцев,  Г. вырвал из ее рук нож и выбежал из гостиницы.

     В результате  А. были причинены легкие телесные повреждения, повлекшие кратковременное расстройство здоровья.





ТОЛОПОНЦЫ  ПРОКЛЯТЫЕ


  Два толопонских скелета разминали кости по улицам города. С проседью в усах и волосах - не молодые, но моложавые и к тому же весьма загорелые, в светлых как раз по сезону одеждах и туфлях лодочкой, в белых носочках, они лопотали между собой на своей толопонской мове. Они уже "причастились", "взяли на грудь", "ополоснули горло", "кирнули", "тяпнули", "дерябнули", "заложили за воротник" - от них заметно разило. Лопотали же они о женских скелетах. Неплохо бы... и так далее.

       - Да что там неплохо! - вдруг взвился один. - Даже нужно! Понимаешь ты или нет? Нужно! Зачем я сюда приехал, в конце концов? По театрам, что ли, ходить? Как вчера, ну смех, отвезли в филармонию. Я там чуть не сдох, честное слово, осоловел, осовел, да просто обалдел. Надолго я запомню их заботу и сервис...

       - Надо было нам, дуракам, валить в отель, в бар, взять проституток...
       - Нет, вот этого лучше не надо. Здесь, знаешь ли, могут и обокрасть, и башку проломить - дикая страна, дикие люди. Говорят, даже штаны с иностранцев снимают... Смотри-смотри, какая пошла! Какие бедра, какая грудь! Ух, я бы ей показал, где раки зимуют... Омары, кальмары, креветки, осьминоги, лангусты, медузы... Или вон та, на той стороне... Или вот эта. Тоже ничего, вполне, и все при ней. Чего же ты?

       - А ты?
       - Трусишь?
       - Да сам ты трусишь!
       - Ну если не трусишь, то давай познакомимся с ней.
       - А что я? Опять я? А потом ты и воспользуешься, знаю - было не раз.
       - Да, - ответил тот, что был покрупнее, солидный и важный, - и воспользуюсь.
       - Удивляюсь тебе, - сказал меньший друг, - ты такой большой северный лось, а дрейфишь подойти к какой-нибудь крале...

       Ирочка с Леночкой, подкрашенные, приодетые, при всех своих монтажах (сережки, колечки, румяна и блестки) попали в поле зрения иностранных туристов.
       - Девочка! - воскликнули они чуть не хором, выговаривая слишком явно каждую букву и особенно "ч".
       - Девочка, эй! - увязались скелеты.
       - Девочка и еще один девочка, подождать! Я хочет подарить бутс ту ю, мей би ду ю спик инглиш?

       В руках одного возникла коробка... Кстати, совершенно непонятно, откуда она взялась и зачем двое заграничных гуляк с ней таскались по городу. Хотя вполне возможно, что и раньше они здесь бывали и у них вполне могла быть знакомая, но ее, скажем, дома не оказалось, она куда-то уехала, отлучилась, или у нее изменились планы, или внезапно вернулся муж или какой-нибудь агрессивный любовник и вместо нее их встретил такой ретроградный орел, или ответил по телефону и они даже несколько растерялись на время, потеряли и цель и нить...

       Они оттеснили девушек к тротуару, открыли коробку, развернули бумажку, и подруги увидели очаровательные дамские сапожки на высоком каблуке, цвета черного и с отливом, характерным только для чистой кожи. Один нагнулся и взялся своей иностранной рукой за ногу Ирочки, а другой довольно резво присел и схватился волосатой ручищей за ножку Леночки...

       Леночка вспыхнула, что-то залепетала, задергалась, замахнулась сумочкой, наконец ножку вырвала и побежала не оглядываясь, но озираясь затравленно по сторонам, не видел ли кто... Ирочка, которая сама помогла снять туфлю и даже уже надела сапог, но не застегнула замок, ретировалась и последовала за ней. Она успела сказать по- английски "извините", а они: "Отель "Интурист", ат сикс оклок".

       - Бай-бай, - улыбнулась им Ирочка.
       - Бай-ба-ай, - пропели они.
       - И чего ты побежала? - сказала Ирочка. - Сейчас бы тебе или мне достались те сапоги...
       - А чего они грабли распускают, - надулась Леночка.
       - По-моему, шузы были мне в самый раз. У тебя какой размер?
       - Тридцать шестой.
       - И у меня тоже, - сказала Ирочка.
       - Ну а если бы мы остались - пришлось бы с ними куда-нибудь пойти, а потом бы они стали бы к нам приставать.
       - Как пить дать, - сказала Ирочка.
       - И ты бы смогла?
       - Я-то? - спросила Ирочка. - А чего здесь такого? Между прочим, они приглашали в отель в шесть часов...
       - Ой, мой трамвай! - воскликнула Леночка. - Ну пока!
       - Ну пока, - улыбнулась ей Ирочка.

       Леночка должна была к четырем сходить на лекцию в институт, в педагогический, на третий курс, потом она должна была встретиться с одним мальчиком, а до лекции нужно было еще заехать домой пообедать (бабушка ждет) и захватить зонтик, потому что собирались тучи и даже уже накрапывал дождь. А сапожки были замечательные... Такие в магазинах не найдешь днем с огнем... Да и в конце концов ведь можно удрать, или сами напьются и уснут, или ничего не смогут поделать, а если и будут приставать, то и пусть пристают, Леночка все равно, кажется, ничего в этом не понимает, то есть у нее уже был кое-какой опыт, но все было не так, как ожидалось и представлялось, и она так и не поняла, какое они-то испытывали от всего этого удовольствие, потому что ни толчки, ни давление, ни пыхтение, ни растяжки, ни протяжные вдохи-выдохи не доставляли ей, скажем, того, что она знала из другого более раннего одиночного опыта сладких грез, и когда (кстати, не так уж и редко) помогала себе рукой...

       Она очень спешила в гостиницу. Она не пошла на свидание с мальчиком, который ждал ее около института. Она даже видела, как он ждал. Она забыла в автобусе зонтик. Она появилась у высотного модного здания, у стеклянных дверей в шесть часов двадцать минут. Она прошмыгнула незаметно мимо страшного швейцара и молодого дежурного милиционера с двумя группами иностранных туристов. Одни были чинные - видно, только что вернулись с экскурсии, а другие заезжали: горланили, тащили баулы и катили чемоданы на колесиках. Еще минут пять она потеряла в туалете: вытерла капельки пота на гладком лбу, припудрила маленький прыщик, что выскочил, может быть, от волнения, причесалась, подкрасила губки.

       В гостинице, в холле она встретила Ирочку. Та сидела на мягком диване. Леночка смутилась, а Ирочка ни чуть-чуть.
       - Вот толопонцы проклятые, - сказала она, - с шести часов жду. Обманули, наверное. Коробейники несчастные, офени престарелые, блудодеи недоделанные.

       - Но сапог-то всего была одна пара, - сказала Леночка.

       - Не важно, - ответила Ирочка, - кому-нибудь из нас они бы все равно подошли. И вообще, я ради принципа пришла. Просто хотела убедиться - честные те мужики или нет. Не я же в конце концов свидание назначала, не я к незнакомым на улице приставала (тоже мне манеры). Они же за нами бежали. Они благим матом орали. Они коробкой махали...



      
МОНОЛОГ  МЕРТВОЙ  ГОЛОВЫ


Я есть представитель маленький скелетный народ, который окружен многочисленными другими скелетами. Хотя твой скелет и мой скелет, в общем-то,  одинаков (те же кости и тот же кальций), но я все равно есть представитель маленький скелетный народ!

     И я удивляюсь, почему на нашем месте, где должен обитать только наш скелет, обитает еще и другой. Мы же не едем никуда и никому не мешаем жить. Я думает, что эти все остальные скелеты есть вредные нам, потому  что  от них нам нет никакой практической пользы.

     Ох, как они нам надоел, как надоел, как надоел! Ну, зачем они едут сюда, зачем они едут и едут, и живут не у себя, а на нашей земле? Будто у них мало своей. Вон, посмотри, сколько ее: поезжай в свой бескрайний пустыня, на целина, в непролазный леса, на высоку гору, на широкий поля, и паши и выгуливай скот, а им нравится там, где их не просят, куда никто никогда их не звал!

     Они сами пришел – рукастый, ногастый, пальцастый, глазастый, носастый, губастый, мордастый, ноздрястый, усастый, бровастый, зубастый, ушастый, волосастый, шеястый, плечастый, кожастый, голенастый, задастый, грудастый – ненавистные нам!

     Они сами пришел и все загробастал, затоптал, захватал, заглядел, зачавкал, зашлепал, замордовал, занюхал, закусал, запинал, засидел, загалдел, замотал, заколбасил, забормотал, закуралесил… Так что наш культурный, аккуратный, умный, красивый автономный скелетушка и не знает даже, куда податься и что ему делать, и только и остается, что бухтеть по всякий повод и без: «Не говори мне на свой язык, я не понимайт ничего! Там, у себя, откуда приехал, и говори на свой язык, а у нас, где ты  в гостях, надо говорить и думать на наш!»

     И не надо обижаться, потому что, если ты умный, ты должен понимать, что нам будет приятно и нам будет маленький удовольствий. Мы сразу станет веселый, приветливый, добрый.

     Ты должен понимать, если ты не последний дурак, что ваша культура есть очень плохой, если вы к нам приехал, и вы можете только грязно ругаться и пить крепкий напиток. Вы должен понять, что вы плохо одет.

     Нам не нужны также ваши картины и ваш литератур. Мы любим только свой, и мы тоже можем не хуже рисовать, сочинять и писать детективный роман. Мы любим  делать тихо и по порядку, и чтобы нас уважали, чтобы там наш скелет ни сделал, ни натворил. И если взял он, например, в руки карандаш или кисть и провел один единственный линий, то это значит, что его картин должен висеть национальный музей, а ихний скелет  пусть сам ищет себе свой музей, откуда он прикатил.

     У их скелета не может быть хороший культур, потому что они живут не там, где им нужно жить! Там, где живешь, там и критикуй сам себя, а не лезь со своим самоваром в чужой огород, на чужой территорий. Не обсуждай, что не надо, со своей колокольни – без тебя знаем, что есть первый, второй и третий проблем!

     А кто не согласен и не пониамайт наш литератур и нашу искусству, тот хочет зло всем нашим скелетам, о которых можно говорить только замечательных слов. И кто игнорирует – тоже самый!

     Потому что нас мало и нас нужно беречь. Мы не умеем смеяться над собой, мы можем только посмеиваться и шутить, поскольку мы есть большой патриот и никому не позволим делать обратно. Мы всегда и все вместе будем против этот закон. Такие законы, который подходит для многих и разных скелет,  для  малый скелет не подходит совсем. Поэтому последний время хорошо, хоть об этом стало можно писать… Да, нас обидеть легко, но мы и много страдал!

     Они же, конечно, невозможно понять, и лезут к нам с их культур, когда у нас у самих еще недостаточно места и бумаги, чтобы отразить наш культур. Если хочешь печатать, то посылай в свой столица и пусть тебя там и печатают, а на нашей земле мы хотим напечатать сначала всех наших скелет. У нас тоже много своих писатель, поэт, музыкант. Лучше сидеть за чашечкой кофе в уютном кафе и рассуждать о высоком, чем ходить на грязный завод и ругаться там, а после пить ужасный напиток.

     Мы хотим сделать и будем делать и делать свой отдельный республик, а они нам только мешают и никак не могут понять, что им же самим будет значительно лучше, когда они все станут говорить на наш язык и думать так, как думаем мы. И не надо здесь обижаться, потому ты живешь не на своей территорий и тебе надо изучать наш язык, если хочешь нормально жить и работать, и покупать на карточка наш магазин.

     Конечно, мы спокойный и незлопамятный, и не собираемся никого угнетать, но при этом не забывай, что ты должен сразу начать говорить без акцента, ибо, если с акцентом, то наши скелеты сразу догадаются, кто ты есть, и будут смеяться на твой примитивный скелетный язык. Во всяком случае, так будет первое время. И если ты к этому не готов, то лучше тебе заранее начать собирать вещички и покинуть чужой территорий!


(1989г.)



КОСМОНАВТ


В то же время по заведенному и привычному уже распорядку (так что многие из скелетов, которые не имели к этому прямого отношения, просто даже забывали, что такой порядок существует) в космосе болтался некий скелет. Возможно, что он там был и не один, да и объявлялось, кажется, по радио, по телевидению, и в печати сообщалось, что в соседнем отсеке на той же станции обитает кто-то еще, то ли пес, то ли кот, то ли ученая крыса, но скелет в своей сущности при всей своей симметрии всегда одинок, даже если скелет этот женского пола и среди его костей зреет уже иной.

     Зачем он туда отправился, в загаженный околоземный космос, по большому счету не очень понятно, и он сам, скорее всего, не совсем понимал. Можно, конечно, легко ответить, что его туда послали и он такой вояка, давно привык, что его все время куда-нибудь посылают: то на три веселых буквы, то в Урюпинск на жительство, то бомбить мосты в Афганистане, а то в космос болтаться, выказывая некую занятость, демонстрируя тем самым, что есть все-таки, несмотря ни на что, люди в стране, которые заняты бесспорным и нужным делом, которые куют свое счастие вдалеке, выполняя долг в экстремальных условиях, и есть которые пекутся неустанно и беспокоятся, кого куда и на сколько послать, и он, согласно нехитрой формуле, как говорят военные, «обозначил занятие»: «Обозначить занятие, товарищ полковник!» - «Есть обозначить занятие, товарищ генерал!» и полетел. «Мы обозначили занятие» - было затем сказано в докладах на высшем уровне, и доклады те были одобрены, потому что космос – наша забота общая, потому что он высоко, а власть она высотки любит. - Это как бы Вавилонская башня, пирамида Хеопса, Теночтитлан, это престиж и, вместе с тем, дело будущего, да и сейчас, вроде, приносит доходы немалые.

     Итак, его послали летать, крутить головой, вращать мозгами на манер небольших электромоторчиков, называемых сельсинами, которые, конечно, особо известны и летчикам, и космонавтам, глядеть на все стороны со стороны и пытаться чего-то косноязычно сказать, хотя в таком случае не лучше было бы послать того, кто говорить умеет?

     А может, он отправился за орденами и звездами?.. А вот это уже другое дело, другой подход, и в корне меняет проблему. Это немаловажный момент, потому что тогда все становится понятнее, ведь он, бедолага, к тому времени обзавелся семьей. А человеку надо дать заработать?.. И отправляясь, он размышлял примерно так: «Ну вот, наконец-то свершилось. Сейчас я, значится, лечу,  и еще, сколько мне надо там по программе я полетаю, а когда я вернусь, то получу по звезде на плечи (из алюминия покрытого золотистой краской) и звезду на грудь (из золота высшей пробы)»…
 
     И здесь, если слегка отвлечься, то становится опять непонятно, почему все же наградой служит звезда? Почему не спираль или даже не треугольник? Или, скажем, не золотой болт? Например: «Космонавту Волобуеву вручили ЗОЛОТОЙ БОЛТ С БРИЛЛИАНТОВОЙ ГАЙКОЙ»…
 
     И, летая, он думал: «… и золотую звезду на грудь. Лечу, стало быть, к звездам, как бы, чтобы достать их с небес, показать, что как бы достал… И про меня напечатают хорошие статейки и покажут хорошие сюжеты, пригласят в Светлый зал постоять на красном ковре под хрустальной переливчатой люстрой, и Член правительства вручит мне награды, и я стану сразу знаменитым и уважаемым человеком, и потом буду заведовать каким-нибудь Комитетом защиты мира, то есть ни хрена не делать, или бюро международного туризма «Спутник» (для хитрожопых), или, в худшем случае, шахматным клубом, или клубом фантастики, или другой подобной кормушкой, и всего-то и дел, что сесть в удобное кресло, пристегнуться ремнями (НОУ СМОКИН! ФЭСЭН БЕЛТС! ДОЛОЖИТЬ О ГОТОВНОСТИ!.. ИВАНУШКА-ДУРАЧОК ГОТОВ!.. КОНЬКА-ГОРБУНКА ВЗНУЗДАТЬ! УДИЛА-А, ЗАКУСИТЬ!.. УДИЛА ЗАКУСИЛ!.. НУ, ТОГДА ЗАЖИГАНИЕ, МАТЬ ТВОЮ ТАК!.. ЗАЖИГАНИЕ… 5, 4, 3, 2, 1… СТАРТ!), да поболтаться, не особенно напрягаясь…  Повезло, можно сказать, но для начала надо было поступить в летное училище, подучиться, потянуть курсантскую лямку, потом послужить в полку, тоже не мед, потом попасть в отряд космонавтов… »

     Встретил на юге, где отдыхал, сынка генерал-полковника… Летчик летчика видит издалека. Вместе с ним пили, клеили девок, прекрасный пол. Трахали без разбору, выручил его однажды из пьяной драки, стали друзьями не разлей вода, а потом тот сказал пару хороших слов папаше, и с тем выпили тоже: «Хочешь, в космонавты запишем?» и позвонил какому-то своему собутыльнику генералу Кондратьеву, мол, надежный кадр, ты возьми его – не пожалеешь, он парень талантливый, не подведет…

     Хотя, если вспомнить, то всегда было желание выделится и продвинуться, но когда с сынком, скажем, знакомился, то вовсе и не знал, что он сынок, расчета не было, и даже после не просил вовсе, чтобы тот намекал папаше, а папаша генералу Кондратьеву, но так уж получилось, может быть, те были такие люди, совпало, что интересно. И полк, где служил, базировался под самой Москвой, так что не было и тут особых проблем с переводом, переездом, с жильем, потому что первое время в Звездном городке для его семьи не хватило жилплощади. Кто рядом с начальством, тому всегда легче продвинуться. Это хоть где, хоть в Пентагоне, хоть в спорте. Будь ты хоть раскакой, например, футболист, фигурист, а если не живешь в столице, не попадаешь в поле зрения Центра, то и шансов оказаться в хорошей команде у тебя практически нет.
 
     Таким образом, в космосе бултыхался скелет. Он «совершал полет по рассчитанной траектории», и все окружающие его приборы, естественно, работали нормально, иначе он бы и не летал. Он болтался там в состоянии невесомости. По программе полетов ему надо было в урочный час вылезать из теплого, насиженного-належанного скафандра, кряхтя, пыхтя, отдуваясь после сытного обеда (из тюбиков), кувыркаться, мучаясь, хватаясь за предметы и при этом еще ему необходимо было думать, потроша свой скудный словарный запас, подыскивать сравнение необычному состоянию невесомости, потому что об этом нужно было рассказать остальным скелетам, когда те придут на Красивую Площадь демонстрировать себе и всем другим дружественным и враждебным скелетам свои скелетные достижения, будут, держа в руках палки с надетым на них тряпьем, раздуваемым теплым майским или студеным ноябрьским ветром, вышагивать, хором орать, а какая-то часть заранее отрежиссированных будет толпиться у мониторов, где плавающий космонавт станет вещать из вакуума косноязычные свои нескладушки. «Праздник уже можно сказать на носу, а вот что им сказать – ума не приложу, - сказал сам себе и осекся, потому что сообразил, что его могут подслушать, чего он там бухтит. – Странное состояние, товарищи: и вода не вода, и воздух не воздух – непривычное, в общем… Дичь какая-то, елки зеленые … Начинаю уже разговаривать вслух… Вот мы видим в иллюминаторе землю, голубую планету, маленький наш шарик, и здесь особенно понимаешь, как его надо беречь, и чего, непонятно, люди не могут там поделить? Не хватает им жилотсеков, тюбиков для питания, модных скафандров?.. Да кончай ты репетировать, - оборвал сам себя. – Будет сеанс космической связи, и все будет нормально. Ты же полковник, а у военных есть поговорка – «не бери в голову». Вот что придет в нее, то и скажу, например: «Поглядите. Товарищи, в иллюминатор, какая, надо сказать, небольшая, маленькая наша планета Земля, и только здесь, на орбите, понимаешь, как мы должны ее беречь, потому что иного нам не дано»…

     И вот тут надо отдать справедливость, он родил довольно интересную мысль, «ибо и полковники мыслить умеют», перефразируя одно выражение Карамзина, можно сказать, то есть в его дубоватую головешку, вечно остриженную под глобус и перетянутую обычно убором, похожим на блин, называемым фуражкой, или фуранькой, в эту фаршированную инструкциями и мелкими брошюрами башку, в эти протухшие на политзанятиях и во время просмотра передач «Сегодня в мире», «Время», «Международная панорама» мозги, изрядно пропахшие потом на тренировках, во время разных сальто-мортале на батутах и вращениях на колесах и центрифугах, пришла, как ни странно, не новая, но некоторым образом свежая и оригинальная мысль. Она пришла как бы со стороны, даже как бы по наущению или как бы по чьему-то приказу, и он сам удивился («Ай да Волобуев, ай да молодец!»).
 

     Мысль состояла из трех частей:

1) …в космосе со временем скелет не понадобится совсем, или от долгого там нахождения у обитателей, скажем, космических станций он постепенно атрофируется, как у кальмаров или каракатиц, а из кальция в будущем может образоваться нарост на теле или красивая ракушка, ядреный шиш…

2) …а что, если моллюски – это завоевавшие в свое время водную среду организмы более высокой организации?.. Чушь, чушь… Но возможен такой ход?.. Возможен, елки зеленые, и, возможно, мы найдем такой прецедент во Вселенной или сами станем таким прецедентом, в рот тебе колбасу, пережив пик духовного развития, начнем деградировать в низшие организмы, как мы думаем, низшие, а может быть, и не низшие вовсе, а более совершенные, с точки зрения неизвестного нам абсолюта, хотя такого абсолюта, вполне возможно, что и нет, а есть стихийное движение, мать твою так…

3) …а что, если космос – это закономерный пятый океан в общем развитии, лишь на первый взгляд качественно новый, но который будет тоже населен новыми существами, аналогичными земным растениям и животным, и двигателем эволюции здесь выступит сознание, ядреный корень…


     И он представил себя бесформенным и текучим (кувырк-кувырк: почувствовал уколы в левой ноге и какая она налитая (кувырк), и озноб прошел по спине (кувырк), все забыл и стал думать о пиве (кувырк): «Пивка бы холодненького не помешало…» (кувырк), о женских прелестях, притягивающих, как магнит… Покачиваясь, подплыл к иллюминатору и стал всматриваться в огромную (это было состояние перигея, и корабль был ближе всего) клубящуюся туманами, голубеющую океанами, по контуру закругленную и светящуюся атмосферными ореолами, наполненную бесконечной массой чувственных удовольствий, в его мыслях конкретную, а на расстоянии такую эфемерную поверхность.

    
               


ЗАПИСКИ  И.Д.  (1984г.)


В голубом фургоне «Кинофильмы» среди металлических банок и рулонов рекламных афиш, на лавочке расположились и едут Николай Иванович и Александр Сергеевич. Оба пенсионного возраста, оба в плащах и шляпах…

     Четверг – обменный день в Бесединской зоне, когда шофер Леня развозит фильмы по киноустановкам, по «точкам», и обычно он делает это один или со мной, методистом районной киносети, так что люди в кузове и фотограф в кабине – не правило, а исключение.

     Сцепление, передача, Леня газует, притормаживает, вертит головой, минует перекресток, трамвайные рельсы (машину, видавшую виды, потряхивает)… снова газует, и дальше по улицам, вдоль домов и домишек Мурынова, по грязным лужам, вдоль забрызганных снизу и безлиственных уже тополей, стройных, высоких, пирамидальных, поглядывает на соседа  – носатого, с мохнатыми бровями, пробритыми морщинами, в импортной стеганой куртке и такого же цвета стеганой импортной кепке, у которого на коленях ящик с аппаратурой и выражение, вид, будто бы он говорит: «Я из обкома…»

     Жестяной же фургон внутри гладкий, зацепиться там не за что, лавка качается, неустойчива. Окошки запыленные, небольшие, похожи скорее на иллюминаторы, выхватывают фрагменты родного города.

   - Смотрите, смотрите! – восклицает Николай Иванович. – Мост проезжаем. Я его шесть лет строил. Я же инженер-строитель. Это сейчас я на пенсии, занимаюсь другим…

   - Не очень-то удобный, прямо скажем, мост, - говорит Александр Сергеевич, - он потихоньку сползает с лавки и вынужден за нее держаться двумя руками, - вон какой крюк приходится делать, чтобы на трассу выехать. Вон, как заносит…

   - Ну, всего не предусмотришь и всем не угодишь! – смеется Николай Иванович.

     У него отличное настроение. И потому, наверное, что любит движение, и потому, что все сложилось как нельзя лучше. В райкоме дали машину, пусть не персональную, но все-таки; отрядили Александра Сергеевича в консультанты, который как раз является человеком ответственным за памятники, памятные знаки и наглядную агитацию. Николай Иванович направляется в район все это описывать, для чего в кармане плаща имеет блокнот. И фотограф не какой-нибудь, что тоже ценно…

   - Хорошо ему там, в кабине, а здесь того и гляди навернешься.

   - Да, солидный товарищ, - отвечает Николай Иванович, - даже, по-моему, слишком. Но он, видите, прав оказался, что место там занял – объективы свои целыми довезет…  Помнится, на Камчатке как-то раз ехал я не как сейчас в закрытом, а в открытом кузове, с приятелем. На старых покрышках, иначе на шинах, или на скатах, как шоферы говорят. В кабине точно также места не оказалось. На повороте самосвал не вписался и навернулся. Так мы, знаете, даже не почувствовали, потому что сначала покрышки упали, а мы на них после…

   - Вообще, едем, как в «черном вороне», - озирается мрачно Александр Сергеевич, - настоящий «черный ворон». Еще решетки только на окна и милиционера к дверям.

   - И собаку такую: гав! гав! – подхватывает Николай Иванович. – Это мне напоминает, Александр Сергеевич, еще один случай, как я шел в Братске через Ангару – мы там подстанцию строили. Вот иду я по мосту, и на самой на середине, когда уже был, вижу вдруг: несется на меня собака – здоровенная овчарка!.. Что тут будешь делать? До берега далеко, вниз тоже не прыгнешь – высоко, да и лед на реке. И откуда она сорвалась – непонятно.  Или из караулки какой, а то и прямо из лагеря, лагерей-то  было достаточно, даже с избытком… Бежит прямо на меня, скалится. Вот-вот кинется!..

   - Да ну? – нехотя удивляется Александр Сергеевич.

   - Вот те и «да ну» - говорит Николай Иванович. – Хорошо у меня пистолет был – так я в воздух выстрелил…

     Александр Сергеевич имеет вид недоверчивый, хочет что-то сказать, но не может, потому что асфальт сменился булыжником, банки гремят, фургон ухает на рессорах, приходится хвататься опять за тряскую лавку, за воздух, за скользкие стены, подпрыгивать и ловить шляпу.

   - Ставьте ногу на банку, так удобнее, - советует Николай Иванович.

     У него башмак большого размера, легкий и острый. У него острый подбородок и долгий нос. У него белесые ресницы. Николай Иванович настоящий русак.

     У Александра Сергеевича, наоборот, ботиночки «прощай молодость», тупорылые, из валяной шерсти, с замочками. В таких хорошо в отделе сидеть, бумажки перебирать, а не ехать в пасмурную погоду, не знамо куда. Черты лица мелкие и нерусские (похоже, татарские). Нагрудные планки орденов и медалей из-за полы расстегнутого плаща, и левая рука без двух пальцев – большого и указательного…

     А поначалу, когда появились на внутреннем дворе райисполкома и подходили к нашей машине, они мне показались совсем похожими, и я принял их даже за каких-то секретных агентов – то ли сошедших с  экрана, то ли из действительно существующего ведомства, комитета… «Уж не по мою ли душу кегебисты идут?» - помню подумал (внешне оставаясь спокойным, загружая банки и рулоны рекламы в машину)…  И раз подумал, то, стало быть, было отчего.

     Уже не первый месяц в своем отделе я занимался самым настоящим шпионством. Я записывал все, что говорили наши бабы («Девочки, ну до чего еще некоторые люди бедно живут!»…  «Девочки, вчера парторг из КЗТЗ, ну, с тракторного завода, склещился с какой-то молодкой. Обоих прямо из кабинета на носилках вынесли, под простыней, а на ней заводское клеймо: «КЗТЗ»… «Девочки, ну шарф – держись! Ну, как пальто! Семьдесят пять процентов мохера! Хорошо, что хоть что-то перепадает»… «Девочки, Ванька Бунин – это малый он у нас шофером работал»… «Девочки, ну есть же для инвалидов специально: сетки вяжут, шнурки делают, а этот видишь какой – «хочу киномехаником быть!» Просто уперся и все. Ну, что ты будешь делать? Либо в психушку на него заявить?»…  «Девочки, ну не могу – мозоли понабила. Вчера стирала. От одного белого мозоли понабила. Я машиной простирала, да в выварке прошуровала»…  «Девочки, он у нее режиссер, перевелся в Москву и взял фамилию жены. Это потому что их презирают, а она русская. Он Миша, но он Мося – Моисей. Конечно, они все Моськи»… «Девочки, у нас с Китаем опять дружба начинается. Мой Сережка говорит: «Скоро, мама, в магазинах деревянные расчески появятся – китайцы нам пришлют»… «Девочки, знаете, какие у них в семье линзы сильные? Он подойдет к колонке умываться, очки положил, если забыл куда, то потом на ощупь ищет… Лидка тоже плохо видит: если ей в трамвае не откликнешься, так она и не увидит»… «Девочки, вот постареешь и не будет хотеться ни собирать у себя, ни в гости ходить»…  «Девочки, на задние ноги сядешь от этого сока! Ахнешь! Когда в столовке работала – черпаками его хлебала»… «Девочки, все тело болит. Либо компрессы надо ставить? На каких кирпичах я ночью спала?»… «Девочки, вот еще индийский: там мужа посадили на двадцать пять лет, а она вышла за другого, а он выходит. Ой, разрыв! Но как называется – убей, не помню! Вот фильм был»…) И так далее почти до бесконечности, то есть от восьми до пяти с перерывом на обед («Девочки, какой хороший обед был: и суп, и компот, и мя-я-са»)…  И чем быстрее  молотили они языками, тем яростнее я за ними стенографировал…  Предполагая, что когда-нибудь в будущем я это использую, может быть это куда-то войдет…

     И, вполне понятно, что меня, располагающего такой  «важной, живой, обличающей и исчерпывающей информацией»,  да и другой писаниной тоже  (если копнуть)  могли запеленговать какие-нибудь серьезные люди из органов Государственной Безопасности, которые, представлялось, всегда шныряли, как тараканы, где-то поблизости. Но когда у меня, загружавшего афиши  и банки, прошел умозрительный мой испуг, то я тут же, тотчас же, обнаглел, и решил, что и за этими двумя в шляпах я буду запоминать, а если посчастливится, то и кое-где незаметно записывать…


   - Да-а, - говорит Николай Иванович, - это еще хорошо, что машину дали, Михал Григоричу спасибо… Он кто, директор киносети?
   - Директор… - недовольно отвечает Александр Сергеевич. – Ему предрик приказал – вот он и согласился.
   - Ну, все равно, он мог бы и отказаться, мол, не могу – план или еще что, а вот, видите, даже шоферу задание дал в Безобразово нас завезти, хотя и в стороне оно вроде…
   - Могли бы и потом съездить. Я слышал, что вам сто рублей в обкоме на транспорт выписали. Взяли бы такси…

   - Вообще, Александр Сергеевич, с этим транспортом тоже морока. Был у меня случай недавно. Попал я в Кащеевский райисполком, вот как сегодня, машину надо, а у них всего три. Одна у первого секретаря – ее не возьмешь. С другой секретарь по идеологии куда-то пропала, и с концами. Говорили, будто наследство из-за границы получила, и на работе уже неделю ее как не видели. А третью машину жена прокурора захватила и на мясокомбинат погнала за мясом…  Тут я подошел, письмо из министерства показал, стали выяснять. На чем мне отправиться. Так там женщина одна, инструктор она, что ли, они с прокуроршей еще раньше видно не ладили, как узнала, кто машину забрал, как схватит трубку, да как закричит: «Не давать ей мяса! Не давать ей мяса!» Через полчаса та влетает. Молодая, видная из себя, в мехах, пальто роскошное и глаза красивые, выразительные, а как ругалась – мне даже стыдно стало: «Что мой муж есть будет?!.. Суп из пачки? Я вас спрашиваю! Ах, вы такие-рассякие! Ах, вы гниды, ах, вы подстилки!» И такими, и другими словами… Лицо малиновое сделалось, перекосилось, особенно рот. Был бы у нее автомат или, чего доброго, связка гранат – думаю, не остановилась бы. Встречаются в жизни такие, знаете, злобные бабенки… Ну, тут я не выдержал, хоть и посторонний я им человек, но все же сказал ей: «Вы порочите имя своего мужа. Я уверен, что он не одобрил бы ваши действия». Куда там…  «Всегда одобряет, - кричит, - а здесь не одобрил бы? Борщ-то, и щи, и бифштексы-то он всегда одобряет, даже хрюкает от удовольствия!» Ну, что тут ей возразишь?..

     Машина «Кинофильмы» сворачивает на проселок.

   - Ой, трясет!.. Ни-ни-ко-колай Иваныч, он что ж дрова что ли везет?.. Эй, в кабине! (стучит ногой в глухую переднюю стенку)… Не слышит ничего!.. Ой! Че-черт!.. Головой об крышу, чуть шею себе не свернул…

   - Да, Александр Сергеевич, когда же дороги у нас в селах проложат? Вот еще проблема номер один.
   - А?!
   - Когда, говорю, дорогами в селах займутся?
   - Когда-когда! Сейчас до этого дела нет, Николай Ива-ва-ныч! Сейчас дороги в космос прокладывают, а на земле подождут. Американцы вплотную космосом занялись. Знаешь, что они делают?

   - Кто?

   - Американцы!

   - Американцы? Они мили-тари-зуют космос , - встряхиваясь вместе с машиной на кочках, Николай Иванович произносит сложное слово.

   - Они на нас ракетами, Николай Иваныч, а мы на них!.. Рейган во всем виноват. Да-а, а я сильно ударился – шея-то болит. И шишку набил. Вон – в руку не помещается… Мало в него, в охламона, стреляли…

   - Он тоже, как Кеннеди, со своей секретаршей под откос улетел…

   - Я не слышал про это. Нет, я говорю, один в него стрелял и не убил, а Кеннеди убили.

   - Да, знаю. Парнишка стрелял и не попал. Жаль… А главное, Александр Сергеевич, никакой надежды, что в ближайшее время в Америке произойдет революция…

   - Т-р-рах!

   - Ну, Александр Сергеевич, прямым попаданием задницы вы разбили лавку вдребезги! Вы сколько весите?

   - Да меньше, чем вы.

   - Держаться надо лучше, ногами пружинить… Что ж, давайте вон ту доску на банки положим… Вот так. Нормально сидите? Вот и хорошо… Интересно, что мы за фильмы везем?

   - Да читайте, там же на бумажках написано. Кажется. Я копчик отбил…
   - «Любовь моя… печать моя».
   - Не печать, а печаль, Николай Иваныч.
   - Точно: пе-чаль. Я без очков плохо вижу. А вы откуда знаете?
   - Ходили с дочкой лет пять назад.
   - А, у вас дочь? У меня тоже. Такая статная, знаете, с белой богатой косой, ноги от ушей растут, спортсменка…
   - У меня маленькая егоза… - первый раз улыбнулся он.
   - А вот другие ленты, смотрите – «Любовь до гроба»… Это что же за фильм, Александр Сергеевич?
   - Почем я знаю, у методиста спросите. Наверно, индийский…
   - Не смотрели?
   - Нет.
   - «Кто последний – я за вами», «Полтора квадратных метра»… «Московская прописка», еще «Московская прописка», вторая серия… «Терпи казак – начальником будешь»… Судя по названиям, наши фильмы?..

     Машину подбрасывает, и затем так долго мотает, что они или все забывают, или не хотят, или не могут говорить. Слышно, как шофер Леня (уже и мне представляется, что он, бедный, рехнулся или запутался там в рычагах и педалях) жмет на газ до отказа. С воем и скрежетом фургон «Кинофильмы» врезается в ухабы, подскакивает, как на волнах…

   - Дороги, мать твою налево, - балансирует всем телом Александр Сергеевич, вцепившись в доску. – Как этот чертов грузовик не развалится к черт-т-товой матери, я не понимаю!
   - И не говорите, все внутренности себе обобьешь, - пружинит ногами и привстает Николай Иванович.
   - Тут не только кишки разболтаешь, но и наследства лишишься.
   - Ну, нам-то оно уже ни к чему.
   - Ну, не скажите!..
     Ухабы разгладились, и шофер нажимает и отпускает педаль мягко, как надо: убавляет и набавляет, пишет зигзаги мимо нечастых ямок. В окошках замелькали деревья, посаженные рядами.
   - Глядите, Александр Сергеевич, сад фруктовый, ухоженный…
   - Какой же ухоженный, Николай Иванович, если даже невспаханный. Заброшенный он, а не ухоженный… Сейчас не это здесь главное.
   - А что?
   - Что-что! Посевы самое главное. Свеклу везде сажают, где надо и где не надо. А раньше тут, помню, не только яблоки, но и смородину и крыжовник выращивали.
   - Зайцев зато, Александр Сергеевич, в этом году много.
   - Да когда у нас в России чего было много? Где, скажите? Да возьмут сейчас ружья и всех перестреляют. Да еще каким-нибудь издевательским способом: с фарами, ночью… колесами передавят. Не посмотрят: беременный заяц, или какой!..
   - Вы, я смотрю, скептический человек. Это мне напоминает, как я был на Азовском море. А оно, знаете, мелкое такое. И вот вижу раз: один мужик разбегается, а у него голова, надо сказать, такая же, как у меня, то есть совершенно лысая. И вот он разбегается и бултых в море. Башкой в дно! Там по колено было… А потом встает на ноги и говорит: «К тому же и море обмелело». Слышите, что говорит: «К тому же»… Все, значит, плохо, а тут и море подкачало. Ха-ха-ха!
   - В Безобразово что ли приехали?.. – приподнялся и заглядывает в окна Александр Сергеевич.
     «Небольшой поселок стандартных барачного типа домишек с палисадниками, сараями и сараюшками, расположенными, в основном, вдоль шоссе. Одни дома покрашены в желтый цвет охрой, другие известью в белый»… - повторил я несколько раз про себя, чтобы запомнить.
   - Мы такие дома в конце сороковых годов строили, - говорит  Николай Иванович, с кряхтением выбираясь из фургона, - они на двадцать лет рассчитаны, а до сих пор стоят повсеместно.
   - Надо было не времянки ставить, а жилье… - отвечает Александр Сергеевич, тяжело спрыгивая на землю. В правой руке портфель, а левую, на которой не хватает двух пальцев, прячет в карман плаща.
  - Я, ты понимаешь, - говорит Александр Сергееевич, взмахивая портфелем вдоль улицы, - я, ты понимаешь, три месяца здесь проболтался в восьмидесятом году – олимпийская трасса как-никак… Сто машин с песком, сорок с гравием, двадцать пять с дерном сюда навозили… Постаменты мрамором обложили: и ведь каждую плиту достань, да смотри, чтоб ее не тюкнули по дороге, не сперли… Все силы сюда были брошены, а никто так и не проехал…
   - А может ночью проезжали, - замечает Николай Иванович, по-деловому оглядываясь и раскрывая блокнот.
     Ветер треплет листья бумаги, кончик носа Николая Ивановича краснеет и снизу влажнеет, он записывает и бубнит: «Центральная улица обсажена березками и тополями, украшена щитами наглядной агитации, скульптурой…
     Первой, через скобку: «Девушка, мечущая копье в светлое будущее»… Фигура в спортивной форме: трусы и майка с гербом. Гипс. Высота девушки два… скажем. Тридцать. Постамента?.. Леня, подойди, подержи рулетку… Один метр восемь миллиметров. Запишем грубо – метр, миллиметры нам ни к чему…
     Щит металлический с фанерной вставкой. Высота – два, ширина – полтора. Изображен бомбардировщик. Надпись: «Старт полету дан в Кремле ради мира на земле»…
     Щит номер два (№2): «Коммунизм - он не только на заводах, у фабрик, в поту. Он и дома, за столиком, в отношениях, в семье, в быту». Соответственно: трубы, дым, столик, фигурки…
     Скульптура: мужчина в широких брюках и бобочке. С ребенком на плече. Рукой показывает: «Вот, сынок, какая ширь и даль». Идут в коммунизм. Материал – гипс. Высота мужчины – два… (а пускай все будут одинаковыми!)… тридцать. Значит, запишем: 2,30. Ребенок… » Сколько ребенок сантиметров, Александр Сергеевич?
   - Да метр… Что ж вы так подробно описывать будете? Мы и за год тогда не управимся.
   - Ничего не поделаешь, - вздыхает Николай Иванович, - министерству, честно говоря, только данные на памятники павшим нужны, да на братские могилы – на них потом будут паспорта выписывать, а Фалалеев, к тому же, в обкоме сказал: «Вообще, все записывай, пригодится. Путеводитель, может быть, издадим». Потому и фотографа мне хорошего дал.
     Александр Сергеевич соображает, переваривает, а затем взмахивает портфелем в сторону щитов:
   - Тоже подновляли, подкрашивали…
   - Так… Еще девушка-спортсменка. В трусах и в майке. На плече полотенце. Руки на бедрах…
   - А ничего баба, - мигает Леня фотографу, - такая как обойметь…
     Фотограф направляет на скульптуру экспонометр. Он занят стрелкой и цифрами. Он не желает общаться со всяким.
   - Только я для нее маленький, - философствует Леня, затягиваясь сигаретой и сплевывая, - она меня ляжкой удавить…
   - «Высота… постамент… гипс»… - Николай Пишет и следует дальше. – Скульптурная группа. Женщина держит на плече девочку. Смотрят вдаль… Мужчина, преклонив колено, подыгрывает им на семиструнной гитаре»…
   - Как называется эта группа, Александр Сергеевич?
   - А шут ее знает… «Семья»?
   - «Гармония», - говорит фотограф.
   - Правильно! Вот это красиво! Так и запишем: «Гармония»…
   - Тут один головорез, надо сказать, молодчик из местных, хотел эту нашу «гармонию» взорвать, заминировал было, да обезвредили…
   - Ишь, тоже мне, террорист выискался, - замечает Николай Иванович, отвлекаясь от записей.
   - Да, два года колонии получил, он еще несовершеннолетний был. А футболиста, тут еще недалече футболист стоял, который облокотился на греческую колонну, того бомбой самодельной разнесло… И не раскаялся, поганец! «Я, - говорит на суде в своем последнем слове, - вернусь и всех остальных подзорву!» Меня просили тоже справку представить о ценности, да какая там ценность? Гипс вперемешку со всякой дрянью, каркас проволочный... ну, еще в основании арматура…
     Ветер срывает шляпы с голов пенсионеров, и шляпы чинно летят. Как птицы-начальники, или птицы-чиновники, или, как истребители-перехватчики, солидно покачивая плоскостями…  Николай Иванович бежит догонять, а Александр Сергеевич же смотрит спокойно, наблюдает, будто присутствует на параде.
   - Ну, конечно, - говорит он о своей, - прямо в лужу… И его шляпа, которая уже было присела к обочине, подхватывается и совершает  посадку на воду.
   - Зараза, - констатирует Александр Сергеевич.
   - А шляпа Николая Ивановича приземляется на ребро и резво катится по дороге. Он, пытаясь ее схватить, выказывает большую прыть, но в одном случае помешал живот, в другом – сам подфутболил ногой. Но все-таки изловчился… Обратно идет, смеется. Размашисто загребает ногами.
   - Ничего смешного, - говорит Александр Сергеевич, надевая мокрый убор… - Здесь еще памятник в виде солдата имеется. Будете описывать?
   - А как же!..
   - Ну вот, поглядите. Что Борода налепил, - говорит он у монумента.
   - Какой Борода?
   - Ну, Борода он есть Борода, фамилия у него такая, с Украины он, что ли… Вот, - раздраженно повторяет Александр Сергеевич. – Видите? Солдат стоит, все, вроде, нормально. Ружье у него за спиной висит, а на чем висит – неизвестно. Я говорю Бороде: «Вы бы хоть ремень приделали» - не послушался. Я ему сто один раз говорил, и в худсовет писал, и ругаться туда ходил: «Ничего, - отвечают, - вы в искусстве не понимаете»…
   - А действительно, - говорит Николай Иванович, осматривая памятник, - это что же тогда получается, можно вообще ему тогда один сапог изобразить, а другой, значит, предполагается – абстракция какая-то.
   - Вот именно, - лезет с мыслями Леня, - пилоточку ему хоть бы подделали, а то вровень слилась…
   - Ну, вы сами видели в парке Дзержинского, в городе, - говорит Александр Сергеевич, - видели, как там вылеплены и ремень, и пуговицы, и маузер – все детали на месте, а здесь ничего не видать.
   - И ружьишко ему не по росту дали, - добавляет Леня, - велико больно…
   - Высота солдата… метров пять.
   - Четыре, Николай Иваныч. Держите шляпу, а то опять унесет.
   - Покрашен зеленой краской.
   - Окислившаяся бронза, Николай Иваныч.
   - Какая же бронза, Александр Сергеевич, когда краска.
   - Ну, краска бронзовая, бронза значит. Окислившаяся бронза.
   - Да грязная зеленая краска. Вообще. В неудовлетворительном состоянии, - так и записываем… Может быть, и был сначала бронзой выкрашен, а сверху зеленой намазали.
   - Это окислившаяся бронза.
   - А что там сзади, за постаментом?.. Смотрите, Александр Сергеевич: плита на земле, потрескалась и травой проросла: «лежат зверски замученные»… А дальше не разобрать…
   - Не знаю, Николай Иваныч, я уже говорил, чтобы перенесли ее отсюда подальше. Памятник, понимаешь, стоит, воинам, а то так…
   - Постойте, Александр Сергеевич, вы же тоже воевали, награды имеете, ранены, как я погляжу… Вы в каком звании демобилизовались?
   - Майором.
   - А где служили?
   - В летных частях.
   - Вот видите… Так кто здесь у вас захоронен?
   - Не знаю. Спросите в военкомате. Нам не важно кто. Мы за это не отвечаем.
   - Ну, Александр Сергеевич, а вот тут у нас с вами диаметрально противоположные взгляды. Как это не важно? Это мне даже дико слышать. Кощунственно. Вы хоть понимаете, куда вы идете через свой бюрократизм?
   - Куда?
   - Вы идете к фашизму. Вот куда!
   - А я сейчас сяду на попутку и поминай, как звали!
   - Вы не поняли ничего, Александр Сергеевич, я говорю, что забывать нам нельзя… Сегодня одного или одно, завтра другое, а потом тишь, да гладь и начинай сначала?
   - Да знаете, сколько на мне понавешено? Разве за всем уследишь?! – осклабился Александр Сергеевич мелкими, в металле, зубами.
   - Интересно, кто шефствует здесь? – озирается Николай Иванович, - пойти, разве, в крайний домик спросить?
   - Придумали тоже: по деревне глухоту выбивать…
     «Вокруг ни души… гуси неподалеку двигают шланговидными шеями, как при замедленной киносъемке», - продолжал запоминать я безобразовский инопланетный пейзаж.
   - Интересно, а почему людей нет?
   - Да боятся они. Видят – в шляпах приехали. А может, и на работе где, или в очереди за хлебом.
   - Как за хлебом?
   - Да, за хлебом. Тут ничего в магазинах нет, даже хлеб завозят нерегулярно.
   - Но я все равно, Александр Сергеевич, узнаю, кто шефствует, в школу местную напишу. В военкомат…
   - Одно утешение, Николай Иваныч, что ставить их больше не будем.
   - Как так? Что такое?
   - Приказ вышел нам: больше памятников не ставить.
   - Кто приказал?
   - Предрик – председатель райисполкома.
   - А ему кто?
   - А я почем знаю.
   - А он, что говорит?
   - Предрик-то? Да у него разве спросишь. Он самого Буткова Ивана Петровича зять.
   - Ну, а с чем тогда это связано? Чем мотивируют?
   - Чем-чем? Неужели не понятно? Средства на оборону нужны – вот чем. Ракеты крылатые нужно делать…
   - А вы тоже молодцы в кавычках, - говорит Николай Иванович, - фигуры из гипса деньги нашли подновить, а памятник запустили, я уж не говорю про плиту…
   - Так те у дороги стоят, олимпийская трасса. У дороги и напоказ.
     Они снова в фургоне. Лезли в него, цеплялись, пыхтели, портили воздух. Мне пришлось их подсаживать, сначала одного, потом другого.
   - Сейчас война в любой момент может начаться, - заговаривает Александр Сергеевич.
   - Да, - отвечает Николай Иванович, - вооружаются со всех сторон. И химическое, и ядерное, и бактериологическое оружие. Интересно, сколько денег у нас идет на все?
   - Никто не знает.
   - Половина бюджета - точно,  - важно, но все же с оттенком предположения, говорит Николай Иванович, - а официально четыре с половиной процента.
   - В том и состоит американская политика, - рассуждает Александр Сергеевич, - чтобы задавить нас экономически. Им ракету новую сделать, чего стоит? Ничего не стоит. Они и делают. Израилю, что нужно? Оружие давай-давай… Они им и дают. А нам, что нужно? Колбаски да маслица. Они нам ничего подобного не дают…
   - Америку можно запугать только силой, - говорит Николай Иванович.
   - Только! – восклицает Александр Сергеевич и подпрыгивает вместе с фургоном на чем-то неровном.
   - Высадить надо десант на Вашингтон, - говорит Николай Иванович.
   - Что?! – переспрашивает Александр Сергеевич (резко свернули с шоссе на сельский простор).
   - Десант, я говорю, высадить! – кричит Николай Иванович.
   - Так со спутника надо фуякнуть ракетой и все! – кричит ему Александр Сергеевич.
   - Так тогда ответный удар будет…
     Замолчали. Положение и правда нелегкое: Америку запросто не сломаешь… Мелькнул указатель на Заболотье…




 В  НАТУРЕ


На гольцах, освещенных закатом, еще местами лежит снег. Ушел с базы геофизический отряд. Доставлены вертолетом олени. Иногда слышно – звенит колоколец, ботало. Вместе с оленями залетела семья якутов и с ними три симпатичные лайки. Начало сезона.
     Палатка. Сидят на нарах Николай Петрович, сторож базы, и маршрутный рабочий Сережа. Топится печь…
     Хрипло-бывалый Петрович в майке, грудь куриная, натирает руку едкой мазью. Пальцы на ней скрючены – война. Да тут еще зимой на родину ездил, попал там в милицию, застудил, и потянули маленько – в общем, рука который месяц болит, ноет, а Петрович ее клянет.
     Сережа – молодой алкоголик. Служил, сидел, лечился. По собственному определению «центровой чувак». Ватный, глаза водянистые, щека перекошена.
   - Эх, рука, рука, падла, подвела, - говорит Петрович. – Гады проклятые, и деньги отобрали и листок убытия…
   - Я бы не поехал, - вторит Сережа, - участковый на хвост наступил. Плотненько сел… Я ж с ноября пил, дед. Глухо. Кондрат приходил… кондрашка, говорю, у меня была.
   - Ох нужда, ох нужда… Кабы не рука… Мне главное прописку получить, а то без прописки и посадить могут…
   - Как я ждал этого лета… Как сука солнца!.. Ну ничего, весь цвет, вся Богдашка разъехалась. Савва, Грек, Фофан – дружки мои с центра… Ты их знаешь?
   - Не, не знаю.
   - Дед, дай папиросу…
   - Разе я так мечтал? – вздыхает Петрович. – Поехал не подготовившись… Купил бы одеколону флаконов тридцать, «Сарэни». У нее и запах и все, руб десять стоит. А что?.. И купил бы! И «Адаму» бутылок пять бы взял…
   - Грек на Лену мотористом подался. Савва к брату. Он у него геолог, в натуре. Фофан к тетке в Якутск улетел…
   - Ладно! – тряхнул Петрович рукой. – Посмотрим, что нам жисть покажет.
     И опять за свое:
   - Рука подвела…
   - А что бы ты делал? – спросил Сережа.
   - Чего, чего! Канавы бы рыл, по три сотни загребал!
   - Ты же раненый, дед?
   - Оно не мешает. Что копать – пришел на канаву, чай сварил и копай. Да. А канавы копать я люблю…
   - Пшано! – вспомнил вдруг Петрович прошедший ужин. – Это пшано у нас завсегда курям кидали. Двадцать лет в партиях, а такого у нас не бывало. Вот кирзуху давали. Да. Кирзуху редко варили, а пшана никогда!.. Вообще, мне эта партия не нравится. Вторую неделю тут сижу, а еще живой консервы не пробовал, какая она на вкус…
   - Бом, бом, бом! – пробило в уши. Сережа вздрогнул.
     И будто картошка на пол – нарастающий топот оленьих копыт. Бегут к дымокурам, гонимые тучами комаров.
   - Как дрессированные, - удивляется Петрович. – Только у этих рога черные, мохнатые, а в Забайкалье белые.
     Дергается палатка: олени задевают растяжки.
   - Развели тут «В мире животных», - говорит Сережа.
     Зашел Юра Вологдин. Надел фуфайку, причесал любимые патлы. Руки в наколках, рандолевые зубы – такие вставляют лагерные умельцы. Блестят, как золото. В один карман пачку папирос, в другой шоколадку. Собрался на посиделки.
   - Ты что, пахан, правда, к начальнику подходил, прописаться хотел?
   - Правда, правда, - ворчит Петрович.
   - И что он сказал?
   - Я, говорит, не прописываю…
   - Ну ясно, где ж он тебя пропишет, в палатке, что ли?
     Весело заблестела рандоль, скривился в улыбке Сережа.
   - А что, в Забайкалье я был прописан, - говорит Петрович. – Там и зимой работают, стационар называется… Ладно, ничего: тут не пропишут – на родину снова поеду. Литр водки в сельсовет отнесу, поставят печать – будет торчать…
   - Сломали тебе крыло, пахан? Второй раз голову отвинтят.
     Заржал, удалился.
   - Кому он шоколад понес? Той, с подбитым глазом? Как ее зовут?
   - Люба, - говорит Сережа.
   - Любов, Любов… - задумчиво коверкает Петрович.
   - А ты любил когда-нибудь, дед? – не очень-то Сереже верится, что этот тщедушный дед, «рука вдоль сапога», еще мог любить. Подправился:
   - У тебя жена есть?
   - У меня было две жены, а теперь ни одной. Вот так. Развелся. Да. В пятьдесят седьмом году и в пятьдесят третьем. Тогда лучше жили. Геологи по вокзалам искали нашего брата: «Поедем, заработаешь…» На тушенку, да на сгущенку в очко играли, а тут все по отрядам расписали… Паштет у них есть на складе. Дают… Я паштет не люблю, вот колбасный фарш это да-а…
   - Ну тебя, дед, ты все на еду сводишь… А у меня была любовь. Или я только думал, вдолбил себе… Одна девчонка из нашего класса… А потом в институт на иняз поступила – скурвилась.
   - Да, - согласился Петрович, - первая любовь – вот это, говорят, любовь, а вторая любовь уже не любовь… В Ангарске раз с поезда слез. Чемоданчик, бушлат, клеша – с Приморья прибыл. В моде тогда морская форма считалась, потому другой одежи почти не было… У будки прямо ее с матерью встретил. Познакомились. К брату в лагерь они приезжали, проведать. Хорошая была девка. Я с ней семь дней жил. Да. Как вьюн. Иная лежит и клопов давит, а эта, как вьюн…
   - У меня официантка одна, - усмехнулся Сережа, - все спрашивала: «Ну что, получил свое?!.. получил свое?» А потом дождик кап-кап… Понял? – Три раза я болел и все через торговских. С Таньки, правда, мы с Саввой триста рублей содрали. Она отделом заведовала. «Сейчас, - говорим, - пойдем к твоему директору и все расскажем… Ой-ой, - забегала, - не говорите, не говорите!» Набрала сначала сто семьдесят, а потом и остальные принесла. Пропили мы, конечно…
     Задумался Сережа:
   - Теперь, наверное, не полюбит никто…
   - Ничего, молодой.
   - Морду мне всю изуродовали.
   - Ничего, молодой, да. Лишь бы мужская сила была… Раз я совсем оголодал. Двести грамм кильки у меня осталось и кусок хлеба. Ну на работу стал… На агарзавод, грузчиком. А жить тоже где-то надо. Мне директор говорит: «Дом там видишь? Туда зайдешь – переночуешь»… Я захожу… Здравствуйте. – «Здравствуйте. Проходите, располагайтесь»… Лег на лавку. Лежу. Она свет потушила и меня к себе зовет. А я голодный, есть хочу… Пошел, конечно. Не подведи, думаю, брат… Утром слышу – жареным пахнет. Картошка жарится… Это, если бы не было ничего, так и не жарилась бы, да. Ем. Нормально. Два месяца я тогда прожил, дела свои поправил…
   - А маршрутный рабочий, сколько получает, дед?
   - Со всеми надбавками, с коэффициентом выйдет тебе в месяц рублей двести. Да минус питание. Ел не ел, а в конце начальник позовет к себе: «Блевалов, распишитесь!» И распишешься. Тогда и увидишь, что ел. Да.
   - Я как посмотрю на горы, дед, на гольцы на эти – мать моя! Тошно делается. Здравствуй, ужас…
   - Полезно. Походишь, узнаешь, романтикой надышешься… Без тропы, ноги по кочкам…
   - Да мне и денег, ничего не надо… У меня с сестрой на двоих пять комнат, в двух квартиранты живут. Будешь в центре – заходи… Я же подписку дал… о невыезде. Одного мужика обчистили. Меня там не было, а дело шьют. Участковый наш такой надменный: «Всю вашу шарагу, - говорит, - разгоню»…
   - А ты напиши, может он подох уже, или перевели.
   - Выследят… Таньку посадили. Все собрали. Конфискация имущества. Но мать ее как-то выпила с нами, язык развязался. Тридцать две штуки вроде осталось. А может, врет… Ты сидел, дед?
   - Не, так только, по вытрезвителям…
   - А дети у тебя есть?
   - Дочь да сын.
   - В Иркутске?
   - Дочь в Иркутске, а сын повесился.
   - А чего так?
   - Через бабу…
   - Тебя же дочь прописать может…
     Сережа ушел к тагану. Там жгут костер. Там по радио музыка. Таборщицы Люба с Тамарой еще не выбрали, кому отдать предпочтение. Шутки, смех…
     Петрович перевернул свои заплесневелые сухари. Он их сушит за печкой. Развесил портянки и, забравшись в спальный мешок, сразу заснул. Одинокий человек, старик, который еще надеется, что ему «жисть» чего-то покажет…
     Утром он шутливо будил Сережу:
   - Вставай, сынок, а сынок. Корову в поле гнать надо… Вставай, сыно-ок, чушку покорми!
     Из мешка торчали Сережины жирные щеки и пухлые, как у младенца, губы.
     Петрович вышел по малой нужде. На болоте туман. Чахлые елки по краю…
   - Да-а, - приговаривал он, - работать ты не можешь. Вот деньги у пьяного отнять – это дело другое. Это ты можешь. А работать – нет!
     Вернулся в палатку, пожевал сухарь, насовал поленьев, растопки, чиркнул спичкой… Загорелась береста, потом занялись мелкие щепки. Петрович закрыл дверцу, пошла сквозь отверстия тяга. Печь гудела, как танк, быстро разгоняя мерзлотный холод и сырость, нагоняя на старика новую дрему.
     Сережа рассмеялся во сне.


Бодайбо, 1984 г.



 
«КОМПЬЮТЫ»    И. Д.- Б.


Никогда не публиковавшийся роман Ивана Дер-Берендикера о компьютах дошел до нас, как и большинство его произведений, в форме вымышленной рецензии. Роман был как бы пересказан, и поэтому о целом можно лишь догадываться по отдельным фрагментам, по воспоминаниям друзей и случайных людей, по указаниям, встречающимся в письмах, на магнитофонных лентах, в архивах КГБ. Более того, до сих пор неясно, было ли вообще целое произведение.
     Имеется также мнение, что роман был все же записан на флоппи, и, вполне возможно, на иные носители памяти, часть из которых затем  размагнитилась, на других была сделана перезапись и т. п.
     Причем, в таком варианте текст появлялся и проигрывался на экране дисплея в виде комикса, сопровождаемого музыкой или авторским голосом, или иными голосами, а некоторые части романа можно было даже использовать для игры.
     Вообще, следует отметить, что для И. Д.-Б. характерно невнимание к сюжету, к слову, от которого он требует лишь относительной точности. Главное же в подобного рода занятиях для него не раскраска, а схема, идея, голый скелет, и это изложение идеи может быть скомканное, иногда развернутое, последовательное или нет.
   - В конце концов, - говорил И. Д.-Б. за рюмкой хорошего коньяку или во время ходьбы, когда он направлялся по своим делам или шел просто без дела, - все эти вещи, называйте их, если хотите, рецензиями или саморецензиями, можно рассматривать как сценарии или как заявки к сценариям. В конце концов, экранизировали же моих «Мурыновских путешественников» и «Ликвор», и тех же «Компьютов»… А излагать дотошно, чтобы одно из другого, чтобы характеристики и описания – на это у меня нет времени, да и, честно говоря, не интересно, потому что печатать все равно негде: у редакторов, обычно недалеких людей и к тому же трясунов и перестраховщиков, свой взгляд на то, что есть литература, а что литературой не является, а у издательств вечные проблемы с тиражированием бумаги… Если же читателю будут нужны подробности, - продолжал И. Д.-Б. – ну, скажем, опять же «характеристики», то они у меня находятся под соответственной литерой в списке работ…
     Компьюты – это искусственные человечки, или лучше сказать, существа, созданные в кружке юных техников при пионерском доме г. Шизогорска, небольшого города на границе Мурыновской и Дрянской областей и относящегося то к одной, то к другой в зависимости от мировой политической ситуации. Так, согласно пакту Молотова-Риббентропа, его секретной части, Шизогорск  должен относиться к Дрянску, а согласно Брестскому миру и Версальскому договору – к Мурынову. В глубокой древности на этой территории жили племена дрянь и жуть. В лесах водилась конопатая дрянь, а на болотах обитала волосатая жуть. Дрянь питалась шишками, а жуть ела клюкву. Дрянь жила в дуплах и гнездах, а жуть в шалашах…
     Город лежит в умеренной зоне с умеренно-континентальным климатом, в виду
красивой панорамы гор, практически не видной из-за того, что без устали работает комбинат, перерабатывающий камни в дым. Довольно большая часть города находится в овраге, над
которым нередко нависает то фиолетовый, то бордовый, то желто-голубой, то радужный смог, идут химические дожди. В овраге, правильнее его даже назвать каньоном, климат субтропический с переходом в тропический. Здесь много мутантов и мутаций – вдруг вырастет виноград с арбуз, появляются кошки величиной с тигра, то засуха, то падеж рогатых насекомых, или вода в реке, текущей по дну оврага, превращается в крепленое пиво – то-то радость алкашам! Там же расположен и Дом пионеров.
     В экранизации действие идет все время в двух планах. Как же было в романе на самом деле – неясно. В частности, неизвестно,  как и в какой степени нашла отражение ипостась, смысл которой в том, что компьюты существовали в памяти электронных носителей, то есть были закодированы математически. В экранизации же, если вспомним, ирреальный план уступал конкретному, или иначе реальному, и был представлен иллюстративно.
     По одному из вариантов текста (опять же взятого из бесед И. Д.-Б во время хождений или дружеских возлияний на его кухне с видом на Балтийское море), пионеры, под руководством Льва Борисовича Нагдимана (см. характеристики на всех, если таковые имеются и сохранились, то есть, например, не изъяты во время обысков, или не утеряны самим автором во время его бесконечных странствий) создали несколько примитивных программ для ВДНХ – выставки достижений народного хозяйства – для одной из ее кунсткамер, так называемого Павильона Юных Техников. На экранах дисплеев, связанных с основным компьютером появлялся Кремль. Изображение было не плоское, но глубокое и объемное. Играла парадная музыка, кукольные гомункулусы несли знамена, лозунги, вымпелы, портреты членов Политбюро, демонстрируя радость и оптимизм майского праздника, то есть «праздника приготовления к предстоящим бедствиям», если воспользоваться цитатой из известного классика. Или все ту же радость и оптимизм по поводу осеннего праздника «воспоминаний о бедствиях, уже испытанных». См.: М.Е. Салтыков-Щедрин, «История одного города». Сравнение с данным произведением еще интересно тем, что, как и в случае с городом Глуповым, Шизогорск в 1980 году подвергался страшному наводнению и на какое-то время был почти полностью затоплен водой, в связи с отрабатывавшимся на нем пресловутым проектом поворота северных рек. Очевидцы рассказывают, что торчала только труба комбината. Часть зданий была подмыта, и они опустились на дно тогда же образовавшегося оврага…
      И на стендах все было то же. Как в жизни, как повелось и в годы Культа, и в годы Оттепели, и в годы Застоя, и в последующий ряд Мутных лет: Красная площадь, башенки, звездочки, фигурки на Мавзолее. Последние были исполнены,  согласно известной схеме («по умолчанию») наиболее схематично и примитивно: только помахивали рукой, приветствуя как бы всеобщее движение и показывая, что они, ланцепупы, в шляпах и генеральских фуражках, разделяют как бы всеобщий ажиотаж.
     Демонстранты усиленно маршировали и кричали «ура». Mодель, по сути посконная, но выполненная довольно ярко и точно, вплоть до стеклянного гробика и забальзамированной и полой внутри фигурки Вождя Мирового Пролетариата. Был также запрограммирован целый
гарнизон охранников, которым занималась, между прочим, группа второклассников, потому что «это было сделать совсем легко: железная кровать, тумбочка, бритая башка, пол в
казарме воняет мастикой…» (Л.Б. Нагдиман). Был даже ГУМ – Государственный Универмаг, абсолютно пустой, без никаких товаров, и сами «продавцы воздуха» - разжиревшее от безделья бульдогообразное бабье, которое ребята все же по случаю праздничного настроения снабдили неким подобием улыбок. Здесь же вставная новелла о том, как группа школьников для сбора необходимой информации едет в Москву. Как они, вместо познавательных экскурсий, давятся в очередях за колбасой, беспокоясь об оставленных в Шизогорске братиках и сестренках, и о родителях. Душевные муки Льва Борисовича, отца двоих детей и примерного семьянина, который вынужден стоять в той же очереди. Новелла носит название «Счастливое детство».
     Все программы получили медали и дипломы ВДНХ, город Шизогорск впервые за последние сто с лишним лет попал на страницы центральной печати («Учительская газета», журналы «Юный техник», «Техника молодежи», «Наука и жизнь»). Местная пресса, как и положено провинциалам, захлебывалась от здравиц, а городской отдел народного образования разрешил Льву Борисовичу купить на торговой базе еще один компьютер за собственный (Льва Борисовича) счет…
     Но пионеры и их руководитель не успокоились на достигнутом, и пошли дальше. Они разработали (и пусть это не покажется странным, потому что дети, действительно, были талантливые, кроме того, что дети вообще талантливее и способнее взрослых, среди них было немало с мутированной узкооднонаправленной психикой), специальные блоки, где анализ связывался с удовольствием и удовлетворением от выполненной операции; затем формулы недостаточности, когда удовольствие было заранее неполным и в неудовлетворенной части, набирающей информацию, где любая «мелкая победа» подкреплялась «премией», возникало желание воспроизведения; затем  д и з о д е р ы, которые создавали трудности;  к а н с е р ы, которые питались информацией… Все подобные структуры вносили в модель элементы сознания, и в один из моментов ее «замкнуло», она «сработала», стала автономной, «научилась» жить без участия человека, перестала нуждаться в искусственных источниках энергии, а вскоре и в искусственных материалах.
     Наряду с созидателями (один из них Л.Б. Нагдиман, он же главное положительное лицо) в романе присутствуют злые силы. Это председатель исполкома, то есть местной исполнительной власти, Лобковская, или, по другим вариантам, Лобкова, дама с депутатским значком на лацкане подобающего костюма, блузка, кружевные воротничок и рукавчики, завитые крупные светлые локоны, еще даже не пожилая женщина, хотя и на излете. Всем, кто к ней обращается по вопросу улучшения жилищных условий, у нее наготове ответ: «А вы знаете, что у нас еще многие в бараках живут?». И люди, естественно, уходят ни с чем. У нее есть любовник – начальник милиции мордастый майор Чернышев. В недавнем своем прошлом он был начальником «спецкомендатуры №3 в поселке Золотухино», а выражаясь проще, тюрьмы. Автор описывает «штакетину» - заборную доску, дубину, которой Чернышев
лично и подручные менты «воспитывали» чем-либо провинившихся (или не провинившихся) зеков. История его плотских отношений с мадам Лобковой производит, безусловно, сильное
и отталкивающее впечатление. Она помогает Чернышеву получить квартиру в элитном доме, хотя у того и так была неплохая. «Ой, нарушаю закон, - говорит Лобкова, - ой, нарушаю! И кому делаю, дура, ведь она же, женушка твоя, не любит тебя, не жалеет… Соколик ты мой!» - «Ла-апушка-ка» - выпячивает жирные губищи кавалер.
     До председательши доходит, что пионеры занимаются брачными объявлениями, подыскивая за определенную мзду подходящих друг другу партнеров, разрабатывают для желающих таблицы биоритмов (а иначе, откуда бы им взять деньги на новые компьютеры, флоппи, разъемы, адаптеры и т.п.?). До ее высоконравственной особы доходит, что пионеры не только работают и зарабатывают, но и занимаются какой-то подозрительной, чуть ли не порнографической, системой «репродуцирования» ( кто-то из детей рассказал родителям, и среди тех быстренько нашлись бдительные и активные, которые «предупреждали», «обращали внимание» и грозили, что «будут жаловаться»…).
      И, конечно, председательшу и начальника, этих несимпатичных наглых злодеев, для которых менторство и личная выгода важнее всего, их возмущает положение дел в Доме пионеров. Не понимая толком, что к чему, они чувствуют «что-то неладное и опасное». И все же, размышляя об этом, автор не может не заметить, что они суть составные человеческой гармонии, правда, одной из самых примитивных и отвратительных ее проявлений или сторон – гармонии «развитого социализма», когда дефицитом становятся не только любые товары, но и неординарные взгляды, выводы, представления…
   - А я знаю, кто у них  там заводилой, - поворачивая к Лобковой свой мордоворот, говорит
Чернышев, - там есть у них один двоечник и воришка, Колька Бочков, - он, наверное, все и подстроил. А то смотрю, раньше по улицам на «макаке» носился ( на мопеде – разрядка моя,
Ю.Я.), а теперь «дело», видите ли, нашел. Я давно подозревал, что здесь что-то неладное. Не
может человек просто так исправиться, уж поверь моему опыту.
   - Да я и не сомневаюсь, милый, что ты опытный, интеллигентный и красивый, ты настоящий мужик. Не то что этот Нагдиманишка, метр с кепкой, одна плешь чего стоит. Я не удивлюсь, если мне потом доложат, что он там втихаря девочек щупает…
   - Да хочешь, я ребятам скажу, они его враз отоварят, разделают под орех и варежку ему живо начистят, костей не соберет, все свои компьютеры позабудет, за ночь в туалет по сорок раз бегать будет, тоже мне герой выискался, удавить его мало!
   - Это все успеется, милый. У меня у самой руки чесались, когда он тут ко мне за разрешением на кооператив приходил. Честное слово, хотела ему вот этим вот чернильным принтером башку размозжить! Нет, мы должны что-нибудь похитрее придумать…  Сокол ты мой!
   - Лапу-уня…
     И вот наш герой, устранив предварительно электричество и тем самым сигнализацию, проникает в Дом пионеров. Разумеется, его так и подмывает уничтожить всю технику. Ему хочется изорвать, изгрызть, перепутать все провода, но он забирает только дискеты, да ломает швабру, которая оказывается на его пути… И, не включая фары, проносится на «черном вороне» по улицам города мимо зеленовато мерцающих в лунном свете памятников   
Ленину, Феликсу, Карлу, Адольфу, Сталину, Пушкину, Тельману, Льву, Чапаеву, Богдану, Петру… на большой скорости так, что, казалось,  монументы тоже движутся, размахивают руками, саблями, палицами, кнутами, кепками, пистолетами. По серпантину выбирается из оврага, затем через степь, тревожа стада сайгаков, с которыми он одно время несется наперегонки, и дробный топот сайгачьих копыт привносит тревогу и зажигательный ритм погони, а «топорный мордоворот» майора Чернышева – элемент детективности. Наконец, машина с зажженными фарами въезжает на свалку, где майор, как сеятель, разбрасывает дискеты. В экранизации, видимо, для большей наглядности и метафоричности он привозит полную корзину кукол и чуть не всю ночь отрывает куклам головы, руки, ноги, топчет их, расстреливает и т.п.
     Но уничтожить полностью компьютов не удалось. В киноварианте они продолжали существовать в районе свалки и близлежащего леса: куклы-инвалиды, куклы-нищие, куклы-партизаны, скрывающиеся, ползающие, ковыляющие, роющиеся в отбросах, сидящие у костров, сложенных из спичек, из бумажек, из щепок, живущие в коробках, в консервных банках – весьма сюрреалистический план, который в фильме получился из-за того, что была использована пленка фирмы «Кодак» - если бы советская «Свема», то кроме помойки не возникло бы более ничего, никакого иного ощущения, а тут вышло даже поэтично:

                КОДАК -  ЭТО  ЦВЕТ,  ПРЕОБРАЗУЮЩИЙ  МИР!

   - Эх, не допер я тогда! – сокрушался впоследствии майор Чернышев. – Надо было мне сжечь все, облить бензином и сжечь, а я только разбросал дискеты, а что и топтал, то да не растоптал!..
     Дожди, снега, ветры, хищные птицы оказывали свое разрушающее воздействие. Какие-то компьюты деградировали, рушился постепенно их мир, потому что это, действительно, был уже целый мир, своеобразная цивилизация, ее ледниковый период. В один из подобных дней на свалке появляется странное обросшее существо, по всем статьям снежный человек, и, найдя дискеты, долго смышлеными глазами всматривается в них, обтирает их лохмотьями и уносит в свой фанерно-ящично-мусорный дом, какое-то подобие кротовой норы, где узкие лазы расширялись в довольно просторные комнатушки. Затем идет совершенно не сочетаемая поначалу длинная история художника-соцреалиста, рисовавшего напыщенных заслуженных артистов, самодовольных холеных парламентариев, высушенных жарой и в навороченных шелках и тюрбанах африканских князей; но этот художник, Онисифор Абрамович Крякутнов, имевший шумный великий успех, чувствует все время в себе некий творческий импульс. У него зарождается идея создания махолета, и он все бросает: и семью, и столичную квартиру – и все силы и средства употребляет на создание аппарата. Он оказывается в Шизогорске, а если точнее, то на окраине, в близлежащем поселке, где из-за пересеченной местности и климатических скачков хорошие восходящие потоки, он превращается, постепенно нищая, в страшное волосатое чудовище, живущее в районе свалки.
     Но в заброшенном ангаре, на краю когда-то размытого наводнением и тоже заброшенного
летного поля, уже стоит и трепещет, дожидаясь весны, воздушный ажурный, готовый вот-вот сорваться и улететь, махолет… Там же, в ангаре, зимуют потерявшие ориентировку утки, лебеди, журавли, гуси, которых Крякутнов «спасает», а они за это ему «дают перо». Онисифор Абрамович и Лев Борисович, между прочим, знают друг друга…
     «Эх, не допер я тогда!» - раздается голос Чернышева. Он в ненасытных объятиях похотливой председательши, в ее прибарахленной квартире.
     И вот через несколько месяцев город Шизогорск снова попадает в поле зрения прессы и общественности, но на этот раз уже мировой. Майор Чернышев получил к тому времени звание подполковника и нередко искоса поглядывал на свои новые погоны – не привык… А Лобкова была выдвинута и стала секретарем по идеологии обкома Дрянской области. И не знали, и не предполагали они, что скоро попадут под суд и «всякого временного имения и красоты мира сего суетного лишатся».
     Чернышева вызывает к себе в прокуратуру областной прокурор Николай Романович Пауков. И Чернышев не может узнать в этом суровом человеке своего недавнего дружка и собутыльника.
   - Ну, рассказывай, что ты там опять натворил у себя в овраге и его ближайших окрестностях?
   - Будто я когда-то чего-то творил…
   - Неужто и забыл уже все?
   - А что такое?
   - А то, что каким-то образом твои компьюты или дискеты, я толком так и не понял, пробрались в Америку и выступили в ООН!
   - Да в чем дело? – вскричал Чернышев.
   - А то, друг Василий, что во всем мире уже трубят про эти дискеты, будь они неладны, и про нарушение прав человека! А Нагдиман-то наш к тому же оказался евреем, а я и не думал как-то об этом.
   - Ну, ты, Николай, меня удивляешь, а еще прокурор, да это за километр всегда было видно – такой нос-сяра!..
   - Ладно, кончай, дурак, Ваньку валять! На себя лучше в зеркало оборотись. Скоро все твой мордоворот увидят по телевизору, крупным планом! Его-то, как героя и страдальца представят, а тебя, как преступника.
   - Ну, ты даешь, - усмехнулся Чернышев, - какие-то дискеты. Я и подумать даже не мог, что они представляют какую-то ценность. Подумаешь, ребята побаловались… А где доказательства? Где? Кто докажет, что это я?
   - Комиссия к нам сюда через три дня вылетает, вот правительственная телеграмма…
   - Куда сюда?
   - К нам, в Шизогорск, а американские адвокаты не сегодня-завтра на свалке на нашей будут, с аппаратурой. Ты, конечно, можешь все отрицать, это дело твое, но только у них уже и отпечатки пальцев есть и следов твоих слепки, бахилы 47-го размера…
    - Эх, не допер я тогда, не допер! – замотал кудлатой своей головой Чернышев, обхватил
крутой череп конопатыми волосатыми ручищами. – Надо было сжечь! Сжечь!
     Николай Романович скучно пожал плечами, как бы «ну, что уж теперь кулаками махать»…
    - Это же все Левка Нагдиман, подлец, агент мирового сионизма, он затеял, а мне расхлебывать. Мало я его тогда в козюлятнике продержал! Мало ему палок вломили, когда
дискетки свои приперся искать, правдолюбец засратый!
   - Ну, а теперь тебе, Чернышев, и палку припомнят, что за сейфом и по сию пору стоит, «штакетину» твою, и все, что творил там у себя, овражья твоя морда. И как людей безвинных хватал, и как охаживал, как лупцевал, ибо, сколько веревочке не виться, а тайное неизбежно становится явным…
   - Ах вот ты как заговорил, товарищ Пауков! Как чего, как водку дармовую жрать, так Вася-Вася, а как до дела, когда другу надо помочь, так в кусты! Все такие друзья, мать вашу!..
Сидел бы ты не здесь, а в другом месте, я б тебя!.. Не попадайся мне на глаза!
     И ушел, хлопнув дверью. И пошел он к буфетчице Люсе, еще одной зазнобе своей. И она закрыла буфет, и в тот день он много пил, сотрясался потолок в хрущевском доме, под квартирой его наложницы, у соседей шаталась люстра и звякали чашки в серванте, – Василий «агонизировал». И перед тем, как упившемуся, насладившемуся, измочаленному захрапеть, был в его мозгу промельк: « А, будь, что будет – кривая вывезет…»
     Однако, был показательный суд, несколько томов уголовного дела, сотни доказательств, среди прочих фигурировала «штакетина». В телепередачах «Прожектор перестройки», «Время», «Человек и закон», «Взгляд», «Пятое колесо» показывали и Золотухинскую спецкомендатуру  №3, и карцер («козюлятник»), и самого изверга, злого демона Чернышева.
На время его имя сделалось нарицательным, к месту и не к месту его склоняли рядом со Сталиным, Берией и тоже посаженным за какие-то нарушения, министром внутренних дел, зятем Генерального секретаря Брежнева, Чурбановым.
     А еще в одной передаче один заслуженный артист, съездивший на кинофестиваль в Канны и безумно осмелевший, высказал справедливую мысль, что Лев Борисович Нагдиман мог бы вполне вернуться на родину, что напрасно он поспешил уехать из страны, да еще таким странным образом – закодировав свою телесную оболочку и свое сознание, и уйдя в дискеты.
То же самое проделали и многие дети, они тоже ушли, исчезли, покинули бренный  мир. «И это ужасно, - говорил заслуженный артист, - материализовавшись хотя бы на несколько часов, чтобы дать правдивые показания, они могли бы легко рассеять легенды, по которым получается, что школьники были просто съедены председательшей, и что додумалась Лобкова до того, якобы начитавшись классиков марксизма-ленинизма, а также какой-то ментовской прозы. Не говоря уж о том, что в Шизогорске образовалась новая религиозная секта, которая стала поклоняться компьютам и Нагдиману «равноапостольному», и «святомученикам», отрокам со отроковицами»…
     В ООН приняли резолюцию о признании необычной компьютерной ситуации. Вопрос был тщательно изучен и рассмотрен с разных точек зрения, и с учетом различных мнений.
Отмечалось, что «процесс стихийного заселения ферромагнетиков продолжается, и по непроверенным данным, началось «заражение»  Курской магнитной аномалии». В резолюции
было сказано, что невидимая неподконтрольная ситуация, какой бы она ни была, - это неспокойствие и, в принципе, реальная угроза видимому миру; указывалось, что путями
кодировки и переменной материализации в своих корыстных интересах могут воспользоваться террористы, воры, шпионы и даже целые страны и армии, а посему до выработки надежных методов контроля и взаимодействия все известные или предполагаемые очаги «заражения» решено было изолировать и взять под охрану.
    На Манхеттене, в Нью-Йорке, и в районе Синджюку, в Токио, всего за несколько месяцев выросли новые небоскребы, научные центры, где пытались решить проблему переселения этой странной формы цивилизации на какую-либо планету, или иное космическое тело. Предстояло подыскать соответствующий по характеру магнетизм, проверить возможности адаптации, отработать систему транспортизации и т.п. Причем было не только принципиальное согласие на такой шаг со стороны компьютов, но они будто бы первые и предложили его.
     Велись исследования и в Советском Союзе. Место Шизогорской свалки обнесли колючей проволокой и широким рвом, который забетонировали и пустили туда из отстойников химкомбината фенольные воды. К объекту приставили караульных с собаками (кстати, пост считался хорошим, потому что в силу удаленности «жрачку», то есть термосы с супом и буханки хлеба, солдаты получали не из воинской части, а из ресторана «Космос»). В самой зоне выстроили помещение, попросту барак, куда электричество подавалось с перебоями; жесть, покрывавшая крышу, быстро проржавела, а часть ее и вовсе чуть не с самого начала была сорвана шквалом. В камерах, где стояли компьютеры и дисплеи, было сыро даже в жаркое время года, а зимой полы и стены промерзали насквозь. В летние месяцы здесь во множестве водились вредные инсекты и территория зарастала двухметровым бурьяном, а с декабря по апрель внутри барака воздух звенел от мороза и все было в наплывах льда, с потолка свешивались сталактиты, навстречу им с пола тянулись сталагмиты, местами образовывались удивительной красоты витые колонны… Дискеты были пронумерованы и хранились в специальных ящиках-сейфах. Иногда свинцовые ящики под строжайшим секретом на бронепоезде перевозились в закрытый научно-исследовательский институт в Москву, где ими занимался академик Лоботряс…
     Лишь для поверхностной характеристики композиции и, уж коли упомянули, того же академика Лоботряса, хотелось бы привести еще заметку, так называемый «субботний репортаж» корреспондента Калоедова из газеты «Правда». Текст был вырезан Иваном Дер-Берендикером, который предполагал целиком включить его в структуру произведения:

               
                « РАКСВИСТУН

     Эти замечательные раки водятся во многих местах. Так, в районе Дефицитных Островов обитает гигантский раксвистун двадцати семи метров с четвертью. Свист его подобен гулу
реактивного самолета. Все отечественные раксвистуны меньше по размерам, но, безусловно,
превосходят всех и вся по качеству пения, и сладчайшим в этом смысле по праву считается Карадагский Эндемик. Не менее шестидесяти мелодичных колен и не менее сотни коленец
выписывает он своими жабрами. Послушать его приезжают со всех концов нашей
необъятной родины, а также из-за рубежа. Каждый четверг, после обильного дождя, какой-нибудь из раков боком взбирается на одну из трех высших точек окрестности: на гребенчатый Карадаг, на округлую гору Святую, над которой почти всегда нимб из нежных
облаков, или на островерхую сиреневую Сюрюккая. И вот заходящее солнце, мягко играет
красками закат, и пение достигшего кондиции рака, задевающее сокровенные струны души.
У местных жителей существует поверье, что если в это время загадать желание, то оно обязательно сбудется. А если кто-либо хочет назвать точную дату исполнения чего-либо, то он, не задумываясь, говорит: «После дождичка, в четверг» или «Когда рак на горе свистнет», потому что дожди и свист раков в этих местах явления регулярные.
     Здесь, на берегу Коктебельской бухты, на крыше спасательной станции установлены высокочувствительные звукоприемники. Провода от них ведут в рубку, где размещается студия записи филиала Центральной лаборатории на Лубянке. Более пятидесяти лет изучению эндемика Крымской фауны посвятил академик Академии наук СССР, лауреат Государственной премии Феликс Болванович Лоботряс. Им написана монография «Раксвистуны Карадагского заповедника и прилегающих областей». «По этому раку, - говорит академик, - мною была также защищена докторская диссертация «Проблемы охраны эндемических раксвистунов». Он автор сценария к нашумевшему фильму «Раксвистуны, кто они?». Фирма «Мелодия» в будущем году выпустит долгоиграющую пластинку «Концерт раксвистуна с оркестром ля-мажор, экологическая симфония, составленная Лоботрясом». «Раком и только раком прославилось это местечко на весь мир», - заявляет академик.
     Раксвистуны – полупроходные животные, то есть живут и охотятся в море, а размножаются в реках. Одна такая речушка протекает через парк Дома творчества  «Коктебель», где месяцами, как в раю, отдыхает академик со всем своим многочисленным семейством. «И даже во время отпуска, - продолжает Феликс Болванович, - я не расстаюсь с материалами и инструментами для кольцевания (мотки алюминиевой проволоки, блокнот, выколотки, плоскогубцы). Мне нередко приходится маскироваться в прибрежных зарослях по нескольку часов, прежде, чем удается подсмотреть процесс спаривания удивительных рачков. Они очень осторожны и практически неуловимы, но сразу после совокупления они вялые, утомленные, так что их можно даже брать голыми руками. И тогда времени вполне бывает достаточно, чтобы не только окольцевать, но и сфотографировать и зарегистрировать каждую особь».
 
    
     1989г.

               


ПИСЬМО  НА  ВОЛЮ


Наконец-то, как я рад, здравствуй! Ты не представляешь, как я ждал от тебя весточки.

     Я виноват перед тобой, но сейчас можно считать все кануло в Лету, отряхнись от того, что связано было со мной,  и от хорошего, и от плохого.

     Мне очень и очень неудобно снова вторгаться к тебе со своими жалобами, просьбами, письмами, но и резко порвать отношения я не могу, тем более, что есть «мелочи жизни», которые дают мне моральное право… 
 
     Со временем, конечно, все утрясется, уляжется, встанет на свои места, войдет в берега, потечет по обычному руслу, или покатится по колее – в общем, не суть…

     Я прекрасно понимаю и тысячу раз согласен с тобой, что вся эта писанина в разные высокие инстанции не выручит меня, а даже мне навредит, так как,  находясь тут, не имею права никуда больше посылать жалобы, кроме как в прокуратуру, и то, не в обход начальства, но придерживаясь инстанций…  В противном случае,  рискую быть наказанным за нарушение режима. И все-таки я должен был сделать шаг, ведь меня отправили в зону, убедившись, что я полностью уничтожил материалы по Золотухинской спецкомендатуре №3. Но теперь, чтобы ребята не радовались, пусть оправдаются перед Москвой.  Лишняя проверка затормозит кое-кому звезды и насторожит типов, вроде небезызвестного майора Чернышева с его пресловутой дубинкой, что стоит в дежурке за сейфом, всегда готовая к услугам  и его самого, и подручных ментов…  Очень надеюсь, что Москва отнимет у них  ту дубину  –  у людей сохранятся печень и почки.

     И это далеко не слепая злоба, или отчаянный крик о помощи. Это как раз то, чего ждут от меня, а ждут от меня многого. В бумагах (ты и сам убедишься) я не касаюсь тех, кто доверял и поручал мне сокровенные, сугубо личностные дела. Они, кстати, тоже беспокоятся за свою шкуру, но я еще не снизошел до низости самого низкого и подлого предательства,  и никогда подобное не совершу. Так что, все остальное понты.

     Насчет Толяна я не питаю иллюзий, просто тешусь еще надеждой, что ради бывшей дружбы, он, хотя бы поддерживая внешнюю порядочность, не надругается откровенно над наивностью простачка Вовчика, то есть над тем, кто кропает тебе письмо, а вообще-то, кто его знает? С него же станется, поскольку он  циник и раздолбай…

     Я уже отказался от мысли, что он будет помогать моей матери. Это и впрямь нереально. А маму я хотел откомандировать в столицу. Не столько для достижения каких-либо положительных результатов, сколько желая, чтобы она отвела душу, пооббивала пороги, столкнулась с непрошибаемой и непроходимой рутиной, и смирилась бы с тем, что уже произошло. Отголоски ее челобитных докатились бы, очень возможно, и до областного центра, Мурынова, и до генерала Агибалова, и до меня. Мне стало бы легче, а вернее приятнее, что за меня есть , кому постоять, попросить, и поплакать. Но задуманный бесполезный эксперимент вряд ли осуществится…

     Моя мать так близко приняла весть о моем возврате (с «химии», где режимные послабления, то есть со стройки, из комендатуры №10, снова обратно в зону), что, выехав немедленно в город Мурынов, близ которого я нахожусь, и, не добившись встречи со мной, заболела: по всему телу пошла сыпь на нервной почве. Сейчас  она находится в больнице на Расправской, в кожном отделении, палата номер восемь…  Это тебе для сведения, если ты пожелаешь  ее навестить…  А я,  со своей стороны, я даже и намекать  на Москву ей не стану… Вот так, абсолютно здоровая и невинная женщина, ничем, кроме легкой простуды за всю свою жизнь не болевшая, и, кстати сказать, в свое время тоже не одну статью отсидевшая, о чем и татуировки на всем ее теле говорят красноречивее, чем иные свидетельства, слегла из-за моей неугомонной персоны, из-за ерунды…

     Но, как бы там ни было, срок  один,  и отбывать его все равно надо, а здесь, за городом, то есть в окрестных полях, в «крытой» или  в городе, то есть, на «химии»,  среди сладеньких удовольствий, и, в общем, почти на свободе - так здесь, оно даже спокойней…  Ты знаешь, я пока отсыпаюсь, и чувствую себя, как в пансионате. Правда, кормят овсом и пшеном…  Замполит у нас деликатный и добрый. Приказал мне освоить профессию киномеханика. Ну что ж, будем крутить кино…

     Я послал тебе три письма по разным каналам. Интересно, сколько дошло? Несколько панический тон – не бери во внимание. Мне так приятно вспоминать наши встречи, и разговоры. Как много нового я узнал! Мог бы узнать и еще значительно больше, но я, кажется, злоупотребил твоим гостеприимством, и вижу по тону, что у тебя остался какой-то нехороший осадок. Твои невозмутимость и спокойствие, леность и многосоние не на шутку потревожены. Прости, прости меня, пожалуйста.

     А про «любимчика» ты зря. Какой бы он ни был неблагодарный, но я счастлив, что я был с ним, что он оказался рядом в последний момент, и долго смотрел вослед уходящему автобусу с надписью «Спецкомендатура». Я тоже смотрел на него, смотрел вопросительно. А потом он повел плечами в милицейских погонах, как бы говоря: «Что же я мог поделать. Ты сам виноват, что так суетился»… Я попросил его (я выкрикнул из окна) отправить телеграмму домой, моей матери, а он не отправил. Почему? Не понимаю, ведь он обещал (он кивнул головой и даже махал мне фуражкой). Я не упрекну его никогда и ни в чем, но, по-моему,  это предательство – жуткое, мелкое и ничтожное!

     Боже мой, я выворачивался наизнанку. Для него в моей комнате в изобилии находились и отличные сигареты,  и выпивка и закуски, и деньги – бери, пожалуйста, сколько нужно, сколько желаешь!..

     Ради него, в кроссовках, в трико, с легкой сумкой на ремешке, после отбоя, незаметно выбирался из нашего общежития «химиков» (ты знаешь, наверное, что окна первых двух этажей там забраны решетками, а внизу всегда торчит дежурный легаш);  скользящей походкой пересекал городской парк Культуры и Отдыха, наполненный гипсовыми львами, пантерами, пеликанами, кенгуру, пионерами…  И, в основном  в центре, как помойный кот  шныряет из урны в урну  – шуровал  по кабинетам, всю ночь, до рассвета… Из  профсоюзного в партийный, из партийного в профсоюзный, и снова в профсоюзный, партийный, и так далее, везде находя искомую дефицитную  колбасу, кофе, конфетки, вина лучших сортов и отменные коньяки, упрятанные в столах левые деньги, и тому подобные «подношения»…  Я, кстати, недавно подумал, что занимайся  я тем же самым, к примеру,  хоть бы в  Африке, хоть бы в Америке, то я бы и там точно также смог бы вполне поживиться за счет партийных хмырей… Ибо ни за что не поверю, что политики, ради собственной выгоды, не нарушают законы.  Я облазил практически все кабинеты города, пошел уже на второй заход, и, ты знаешь, не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь заявил. Я понимаю, что  воровать у воров – это тоже воровство (как сказала бы твоя подруга, с которой живешь, и которая, подъедая все то, что я приносил и в вашу квартиру, всегда, почему-то, считала своим долгом об этом напомнить)…

     Да я понимаю, и меня самого временами от тех занятий просто тошнило, но я не мог отказать ЕМУ абсолютно  ни в чем, ведь я любил ЕГО  без памяти, до одури, до истерики, до слез. Ты уже не застал меня в состоянии той лихорадки, той эйфории, а я был на грани безумия. Я казнил себя за противоестественную привязанность, окрестил его своим «братиком», и даже сейчас питаю к нему самые нежные чувства. Может быть, он и сгубил меня…

     Все в комендатуре (и зэки,  и менты) полагали, что я обрабатываю своего начальника, старшего лейтенанта, подлизываюсь к нему, чтобы на него влиять. Но нет – я его спаивал и наслаждался его обществом!.. А он, алкоголик (ох, какой он алкаш!), он частенько ночевал в моей комнате, и даже один раз я его, пьяного, поцеловал…

     Я его ревновал буквально ко всем. Всегда провожал домой, чтобы, не дай Бог, с ним что-нибудь не случилось…  Он приезжал в два, в три, в четыре часа ночи, и всегда заходил ко мне. Разумеется, за тем, чтобы выпить…  Я ждал (знал, или просто чувствовал, что придет), накрывал на стол, протирал по десять раз его тарелку, поправлял приборы. Я до сих пор не понимаю, как он мог засиживаться у той раскрашенной дурочки, ведь она его совершенно не любила, не берегла, а только требовала все новых и новых подарков…  И как он не мог догадаться, что  кроме нее, есть еще кое-кто, который готов отдать ему всего себя без остатка, излить на него всю свою безумную нежность, и страсть, и любовь…

     Однажды, они, с той вертихвосткой, приобрели путевки и отправились на экскурсию в Северную Пальмиру,  и далее  на роскошном, комфортабельном лайнере  на остров святых угодников, на Валаам. Не знаю, чего их туда понесло, но факт остается фактом, что он там забрался на самую высокую сосну (естественно, не обошлось без участия алкоголя), раскачивался на макушке, тряс ветки, орал, что он «птица счастья», и вдруг неожиданно слетел на землю. Ободрался, отбил диафрагму, брыжейку (как голова не отскочила?), все, что было возможно, переломал…

     Я навещал его в больнице, приходил каждый раз с охапкой цветов. Пожарная лестница, шестой этаж, узкий карниз, лунный свет… Он был весь в гипсе, лежал на специальной койке, среди каких-то трубок, подвесок…  И  только глаза, еще безумные от полета, с удивлением таращились на меня, когда я появлялся в окне.

     По его выздоровлении, наши отношения стали слишком явны, слишком он благоволил ко мне, и выделял меня, но потом все привыкли, что я правая рука начальника, и даже поощряли это. Когда в его кабинете шел ремонт, он перенес кабинет ко мне. Когда он спал, я выполнял его функции – короче, был на шубе. Мы часто раскатывали по ночному городу на его «Жигулях», которые он купил с моей помощью, и по кассетнику для нас звучала музыка и пела Алла Пугачева: «Миллион, миллион алых роз»… Мы улыбались друг другу, нам представлялся загипсованный человек, весь в цветах. Это был наш гимн.

     Кстати, он не полностью понимал, или совсем не понимал моих чувств. Или понял, когда валялся в больнице, когда я доказал ему свою сверхрабскую преданность? Или, быть может, относил все это к обыкновенной дружбе? Словом, я не знаю, как с его стороны, а я отбросил все дурацкие предрассудки. Сейчас одни только воспоминания вышибают слезу о невозвратно ушедшей любви…
     (Пишу в полумраке, почти ничего не вижу).
     Прости, что ударился в лирику, открыл тебе то, чего не должен был знать никто, и о чем догадывался Толян, но он пошляк, закоренелый зэка, и своими плотскими помыслами испоганит, если узнает, наверняка. Поэтому прошу тебя никак, даже намеком, ему не скажи. Наверное, завтра я пожалею о  том, что я написал. Большой привет всем твоим знакомым, друзьям… Через год, возможно, опять попаду  на стройки народного хозяйства, то есть на «химию».

     П.С. Материалы, которые я прилагаю, отредактируй, перепечатай, и направь в Москву, в Генеральную прокуратуру, и еще, на всякий случай, копию в какую-нибудь правозащитную организацию…

     1984г. - - - - -
    



ЯДРОМЕТ


     Проснулся от басовитого голоса. Заглянул вниз. Молодой прыщеватый парень в спортивном костюме и шерстяной шапочке сидел на разобранной постели, придавив широкой спиной тощую железнодорожную подушку, укрыв ноги одеялом, и отвечал спокойно и обстоятельно на вопросы девушки, что расположилась напротив, под моей полкой. Я ее видел раньше (во время посадки0: пухленькая, немножко курносая, немножко конопатая, личико доброе и доверчивое, голосок надломленный. Я почти не слышал того, что она говорила, поэтому казалось иногда, будто парень разговаривает по телефону:
   - Вообще, многие обижаются, что спортсмены на халяву живут и едят. Но мы же тренируемся. Для себя, конечно. Сначала, вроде, полезно, а потом годы прибавляются, семья появляется, деньги надо зарабатывать…
   - Ну, как получают? Талоны, например, на питание. Мне пять сорок в день дают. У кого лучше результаты – по восемь рублей. Талоны потом на деньги меняем, но это только на сборах. А так числимся где-то, работаем как бы, и зарплату получаем. Большим спортсменам квартиры, машины дарят. Ну, те, что за границу ездят, вещи привозят. С одной поездки до двух тысяч имеют…
   - Чего из-за границы везут?.. Ну, трусы там, с лампасиками такие и с разрезами, джинсы, куртки разные, магнитофоны…
   - Трусы везут затем, что они красивые. Ну, другие спортсмены купят, которые еще заграницу не ездят. Костюмы спортивные: у нас он за шестьдесят возьмет, там на «Адидас» поменяет, а здесь за четыреста, за пятьсот продаст…
   - Валюты, конечно, мало. Ну, суточные скапливаются и тогда покупают. Я тоже так делал, когда в ГДР был. Привез кое-что. Но особенно, говорят, в Штаты выгодно ездить. Там в некоторых частных магазинах, например, за два советских значка джинсы дают. Есть ребята, которые по сто значков везут. Они уже все такие магазины изучили. Значки прямо на прилавок вываливают и идут, берут, чего хотят. А он даже не выходит, продавца я имею в виду, сидит где-то в углу, телевизор смотрит… Воруют заодно… Но если поймают, плохо бывает – выгоняют из спорта. Вот недавно наших две девочки в Англии попались, заколки украли… За майку с гербом Советского Союза плейер можно выменять, но с этим осторожно надо быть, потому что считается, что вроде как страну свою продаешь. Только жалко, наших все-таки не так часто пускают в  Америку соревноваться.
   - Да ну их, американцев, они и мне уже надоели своими претензиями, - расслышал я голосок, - а как у вас вот на сборах, сильно задаются, которые поважнее?
   - Конечно. Если он заслуженный мастер спорта, чего он будет ждать, что ли, когда я свое ядро толкну? Или там в столовой…
   - Ты ядра толкаешь? Мы тоже гранату на триста грамм бросали. Одному мальчишке из нашего техникума голову проломили. А у спортсменов такое бывает?
   - Бывает. Например, копьем попадает, который копье метает…
   - Ну, как? Мышцу там, или ухо проткнет, если бежит, скажем, легкоатлет. А то молотом в зрителей запустит. Я сам один раз видел. Люди, правда, разбежались…
   - Ну, я не знаю, как они, почувствовали или нет, но все успели, никто не остался…
   - Тренеры? Как они себя ведут? Сидит себе на лавочке. Это спортсмен там прыгает, бегает, кидает, бросает. А тренер сидит. Ну, посоветует  что-нибудь. А то возьмет и скажет: «Я, ребята, завтра на тренировку не приду, тренируйтесь сами».
   - Вот у нас тоже так, бригадир говорит: «Делайте сами котлеты», а после ругается, если мало хлеба в фарш накрутили. А спортсмены пьют, курят?
   - Как тебе сказать? Пока молодые, как я – нет. С этим строго, дисквалифицировать могут. Считается, что кто пьет и курит, не может рекорды ставить. А знаешь как в жизни бывает? До старта час остался, а он сидит за столом: «Еще рюмочку выпью»… Пока он держится, на это сквозь пальцы смотрят, а как начнет отставать, тогда и припомнят. Сначала талонов лишают, потом на сборы не берут – так со всеми, кто проигрывает… Когда приехал первый раз на сборы, мне тренер говорит: «Ты как к этому относишься?» Я говорю: «Отрицательно». Он говорит: «Запомни, парень, у нас никто не курит, не пьет». Минут десять проходит, располагаюсь, заходят:  «А, новичок, пойдем с нами»… Пришли в соседний номер – там дым коромыслом, весь стол бутылками уставлен. Это у них называется «никто не курит и не пьет»…
   - Я-то? Не, не работаю. Я сейчас в армии служу. Честно говоря, я там всего один раз был, когда присягу принимал. Мне и форму выдали.
   - Ты в ней ходишь?
   - Зачем? Присягу принял и снял. Ну, вообще-то она нужна, чтобы на мандатную комиссию являться. Там подписывают, когда на сборы отправляют.
     Я посмотрел, как ребята служат. Представляешь, они в шесть утра встают…
   - А спортсмены?
   - Ну, спортсмены в часов… Но не так рано. У нас, например, на последних сборах тренировка в одиннадцать была. Можно до десяти нежиться. А эти ребята, солдаты, представляешь, в шесть утра подъем, потом зарядка, пол восьмого у них завтрак, и потом до самой ночи работают, маршируют…
   - В выходные? То же самое. Может, чуть поменьше. Вечно их строят, никуда не отойдешь. А кормят! Я поел в их столовой. «Поешь с нами», - говорят… У них там картошка прямо неочищенная сварена, капуста, горох – все перемешано. Меня потом даже вырвало…
   - А как же ж это? – необычно громко возмутилась девушка. – Шо ж, они не чистят картошку?!
   - Да чистят. Ну, ты представь: два-три ведра начистить еще ладно, куда ни шло, а если у тебя два-три мешка? Всю ночь будешь с ней ковыряться. У них там и машина имеется, но она вечно сломанная… В общем, я не могу сказать точно, как у них получается, только с очистками и все. Я уже почти отслужил. Мне предлагают на прапорщика остаться. А что, я, наверно, останусь. Прапорщиком буду двести рублей получать. Это лучше. Чем на заводе, если слесарем или токарем оформят. Ну, буду, конечно, также ездить, просто к какой-нибудь части припишут…
     Он замолчал. У девушки больше вопросов не было. Взял стола журнал. Полистал. Посмотрел. Положил. На лице простая, добрая отзывчивая улыбка. Стал гладить ляжку, потом мять ее – массажировать. Встал. Ушел в туалет. Пришел. Посвистел. Взял со стола некий предмет, по виду конторская книга. Раскрыл ее. Перевернул несколько страниц, медленно, со значением… В одном месте сделал короткую запись, в другом поставил запятую.
   - Что это у тебя?
   - Это дневник тренировочный. Вот видишь заглавие: «Индивидуальный план»… и так далее. Тут я в Ташкенте, здесь в Ленинграде. В Сухуми. Билет на самолет Москва-Иркутск.  Тут я сфотографирован, когда в техникуме учился, то есть числился в нем. Электромеханический, что ли?..
   - А специальность какая?
   - Ну, я не помню. В дипломе, конечно, написано.
   - А это, что за фотография?
   - Это наша группа на сборах. Вот эстонка. А этот парень сто тридцать шесть кэге, а я сто. Эта девочка, вот здесь стоит, из Краснодара. Она вообще-то из Кемерово, но сейчас у нее квартира в Краснодаре и под Москвой. Теперь в столицу пробирается. В той, краснодарской, у нее уже сестра живет, а эту матери перепишет – молодец, конечно… Она лечиться во Владивосток летала. Какая-то травма ноги…
   - Там медицина не лучше, просто ей захотелось полетать…
   - Сколько билет? Рублей сто пятьдесят в один конец стоит… И, естественно, ей оплатили, иначе она бы и не стала чудить. Она тоже в армии служит, деньги от армии получает…  А эстонка та, видишь, тоже не маленькая, хотя и представляет малый народ. Ест за троих. Они там ее, нацменов я имею в виду, на руках по улицам носят. Как вернется в свой Таллин с медалью – так у них там и шествия с факелами, и речи толкают, и по телевизору интервью! Они там повернуты на национальной идее, и у них просто крыша едет, если кто-то из них где-нибудь победит…
   - Здесь я пишу, на сколько бросил. Видишь:  18м 60см – мало. А вот на двадцать метров – за это квартиру в Москве дают. Пока случайный результат… Ну, как дают? Сначала надо, конечно, прописку заиметь. Сейчас с пропиской очень трудно.  Вот ты, скажем, москвичка (к примеру), я даю тебе тысячу рублей, женюсь, получаю прописку, а потом развожусь…
   - А ты в Москву хочешь?
   - А то как же? Не век же в Макеевке сидеть. Здесь вот еще написано: «Большой театр». Нас туда послали.
   - К нам тоже однажды в Харьков Госконцерт приехал. Я говорю: «Мама, пойдем». И шо ж ты думаешь? Ага. Она отвечает: «Зачем, - говорит, - деньги тратить?» И вот так и не сходили… А как там, в театре?
   - Там все красное, очень много красного…  И в буфете пиво хорошее. Я, правда, его не пью, но ребятам понравилось.
   Застенчиво улыбнулся. Последовала очередная дневниковая запись…


   1984г.