Две родины

На своей первой родине, в Архангельской области, я не был лет семнадцать. Там я родился и жил до пяти лет. Там же погиб и похоронен мой отец. Рядом с ним лежит мой родной брат, умерший трех месяцев от роду. Отцу не суждено было его увидеть.

Кладбище, на котором лежат отец и брат – огромное, заросшее высокими елями пространство, уходящее вдаль беспорядочной щетиной оград и крестов.

Второй своей родиной я привык считать Ростовскую область, побережья переменчивого Дона - то быстрого, узкого, несущего светло-зеленую воду сильными стремнинами, то расстеленного спокойной гладью на песчаных косах, в берегах, покрытых желтой, выжженной, горькой травой. Я родился не здесь, но оказался привязан к этим местам сотнями лет глубинной памяти.

Мой отец был единственным мальчиком из четверых детей в донской казачьей семье. Имена дедов и прадедов, их привычки, особенности характера, эпизоды жизни передавались из поколения в поколение, и предки всегда были почти осязаемыми, живыми людьми, отлучившимися ненадолго по делам. Мои тетки – все до одной любимые – рассказывали мне сызмальства эти фамильные предания.


Отец назвал меня в честь прапрадеда, донского казака. Прадед мой погиб в восемнадцатом году под Луганском, в боях против «новой жизни»; старинная фотография хранит его облик – в гимнастерке, с лихо задранной на затылок фуражкой и выпущенным из-под неё чубом. Карие глаза смотрят упрямо и весело. Рядом с ним сидит его жена – моя прабабка – беременная моим дедом.

Дед прошел Отечественную Войну до Берлина. Есть и его фотография в военной форме: с двумя боевыми товарищами он стоит в кителе и с орденскими планками на груди, а позади – аккуратные немецкие домики.

После школы отец поступил в военное училище.
 
Был 1969 год, когда курсантом он встретил мою мать в Няндоме – архангельском железнодорожном райцентре. Там же спустя два года родился я.




С тех пор минуло тридцать пять лет. У меня в гостях Вася Савин. Мы пьем третий настой оолонга с женьшенем.

- Бог – это информация… - говорит Вася.

Пожалуй, среди моих знакомых нет человека с развитым более, чем у Савина, интеллектом.
При этом Вася трудится на заводе рабочим. Правда, рабочим высококвалифицированным, шестого разряда, но это мелочи по сравнению с тем, на что Савин действительно способен. Думаю, на заводе вряд ли отыщется инженер, лучше Васи разбирающийся в тонкостях нефтепереработки.

Вася не любит рассказывать о своих достижениях. Но как-то однажды он разоткровенничался:

- В школе учительница химии освободила меня от уроков. Сказала: мне тебя нечему учить.

В словах его нет ни тени бахвальства. Он лишь констатирует факт. Больше того: по отношению к себе Вася всегда строг и категоричен. Впрочем, как и к другим.
Отточенная бритва его интеллекта не щадит никого, но и самого себя он не пожалеет.

Однако если что-то было – то было, против фактов не попрёшь:

- На областной олимпиаде по химии я занял первое место, и меня отправили на всесоюзную, в Москву.

Я изумляюсь. В сотый раз.

- Ни фига себе! На всесоюзную… Это что же: со всей страны собрались химические вундеркинды и сошлись в смертельной схватке?

- Ну, в общем, да… Это было уже серьезно. Для подготовки каждому участнику давали консультанта – кандидата химических наук.

- Ну, и?.. Какое место занял?

Я не сомневаюсь, что Вася занял первое.

Он равнодушно отвечает:
- Да засудили меня. Отдали золотую медаль одному чуваку – сыну какого-то посла. Я хотел тогда апелляцию подать, да плюнул на это дело… И вернулся домой, в Череповец.

Роста Вася высокого – два метра. Но даже для такого роста голова его кажется слишком большой – здоровенный лоб, плавно переходящий в уже изрядно пробивающуюся, раннюю лысину. На лысине в разные стороны торчат светлые волосы, над ушами обрамляя более густой порослью - Вася обычно не утруждает себя приведением прически в порядок. Крупные черты лица живописно дополняются светлыми глазами, глядящими спокойно и вместе с тем тяжело. Некоторая тяжесть взгляда рождена, мне кажется, всё той же избыточной интеллектуальной деятельностью, чересчур мощной памятью, слишком ясным пониманием неких вещей, не всегда доступных обычному человеку в силу их сложности.


 
После окончания военного училища моего отца направили служить во внутренние войска, замполитом в поселок Липово, затерянный в глухих архангельских лесах. Поселок состоял из двух бараков, в которых жили офицеры со своими семьями, детского сада, военной части с казармами и зоны особого режима, обнесенной колючей проволокой. Вокруг – десятки километров дремучего елового леса.

Зона особого режима – для самых отъявленных. Заключенные там ходят в полосатой форме. Вся их одежда – ватники, штаны, даже шапки-ушанки – скроена из серо-бурой, в широкую темную полоску, ткани.

Зэки время от времени устраивали побеги. Схема была стандартная – ночью они захватывали и выводили из строя маленькую подстанцию, дающую электричество. Поселок погружался во тьму, а зэки в это время драпали.

Я сидел в темной комнате у окна, положив подбородок на холодный подоконник, и любовался осветительными ракетами. На несколько коротких мгновений они заливали улицу дрожащим светом, выхватывая из черноты соседний барак, угрюмые очертания вековых елей и маленькие бегущие силуэты с автоматами, а потом всё снова тонуло в кромешной, чернильной тьме.

 
       
С Васей нас познакомила любовь к музыке. Любовь не исполнительского, а сугубо меломанского происхождения.

Много раз уже я убеждался в том, что одинаково сильная любовь к одним и тем же музыкальным произведениям далеко не всегда означает какую-то действительную духовную близость. Удивительно, но иногда приходится, пережив совместный восторг от услышанного, обнаруживать потом полную чуждость во всем остальном. Музыка – слишком широкий знаменатель, чтобы гарантировать серьезные точки соприкосновения.

Однако с Василием вышло по-другому. За совместным прослушиванием раннего King Crimson я распознал в Савине энциклопедическую эрудированность, и поначалу меня привлекло в нем именно это. Вася был кладезем информации по многим интересующим меня темам – астрономия, история государства, происхождение жизни, химия, арт-рок... Получать все сведения можно было не сходя с места, следовало лишь не скупиться на вопросы.

При этом эрудит не имел даже банального высшего образования.
 - Как же так получилось, что ты без диплома-то остался?
- Меня в Питере три института брали. Я в Техноложку пошел. Да на третьем курсе бросить пришлось.
- Почему?
- Жить надо было как-то… С отцом поссорился. Ребенок родился … Пошел работать.
- И кем работал?
- Кровельщиком, паркетчиком. Бетонщиком… Потом уж на завод наш устроился.

В свободное от работы время Вася подрабатывал сборкой и починкой компьютеров. Вникая во все, за что брался, макcимально глубоко, штудируя все доступные источники, Вася и здесь был лучшим. Все программисты и компьютерщики города, услышав пароль: «Так сказал Вася», уважительно смолкали.

Позже мне открылись в Савине и другие, более глубокие черты. Крайняя, почти патологическая честность, полное отсутствие корыстности и честолюбия сделали его неспособным к продвижению по социальной лестнице. Мне не раз приходило в голову, что природа установила на его способности некий предохранитель, не допускающий их применения с неправедной целью. Нетрудно представить, чего мог бы добиться алчный негодяй, обладающий Васиными способностями… За все в этой жизни надо платить, думалось мне, и за возможность наслаждаться таким подарком, как филигранный интеллект и феноменальная память, Вася платит немалую цену: обладая бриллиантом, он вынужден держать его взаперти.




Когда мне минуло четыре года, мама лежала в районной больнице: совсем скоро ей надо было рожать. Мы с бабушкой сидели дома, а отец был на дежурстве в штабе. Он не должен был дежурить, попросили подмениться.

Длинные зимние северные вечера, неотличимые от ночи… Мы с бабкой ждали отца на ужин, и услышав шаги во дворе, я прятался под стол, чтобы папа искал меня. Но раз за разом это оказывался не он, и посидев под столом, я вылезал.

Потом кто-то пришел и сообщил, что отца убили. Я сидел под столом и слышал отголоски разговора в прихожей.

Солдат-таджик схватил из пирамиды автомат с полным боезарядом и выбежал из казармы. Часовой на вышке видел человека с автоматом в руках, бегущего через плац к штабу в одной гимнастерке. По инструкции часовой должен был стрелять, но молоденький срочник-москвич замешкался, и таджик скрылся в дверях штаба.

В штабе было трое офицеров. Когда распахнулась дверь и раздался грохот «калашникова», никто ничего не успел сделать.

Отец погиб сразу – три автоматные очереди: по ногам, груди и голове. Ему было двадцать семь лет.

После таджик застрелился сам.

Вбежавшие в штаб люди сквозь завесу порохового дыма увидели лежащие тела в изорванных кителях, а под ногами - таджика, корчащегося на полу среди дымящихся гильз, сжимающего в руках автомат с пустым магазином.



Отца хоронили морозным декабрьским днем, с воинскими почестями и салютом из автоматов. Меня на похороны не взяли – я был на новогоднем утреннике в детском саду. На фотографии – мрачный малыш в костюме медвежонка. Это я…

Вскоре мама родила – крепкого, крупного мальчика. Его назвали в честь отца.

Но через три месяца мой брат умер от сепсиса в районной больнице, и рядом с отцовской могилой появился маленький холмик с деревянной пирамидкой.

Не знаю, чего стоило тогда моей маме придти в себя после пережитого. Я был слишком мал, чтобы по-настоящему осознавать ситуацию. Раннее детство – это жужжащее, пестрое кино, в котором только физическая боль и сугубо личная обида могут заставить тебя по-настоящему участвовать в происходящем. В остальном это игра образов, один из которых - ты сам.



Недавно Вася купил машину. Тщательно изучил ее устройство, отрегулировал двигатель, заливал самое дорогое масло.

- Я всегда мечтал быть летчиком. Не пропустили по зрению. – говорил он, прижимая к полу педаль газа и спокойно глядя на дорогу, головокружительно рвущуюся под капот.

Впервые я ехал с Васей пару лет назад. Он сам предложил подвезти меня к поезду – я уезжал в короткую командировку. Ехать было километров семьдесят.

- Доедем за полчаса. – заверил меня Вася. Я усомнился, но когда мы выехали за город и с бешеной скоростью помчались по ухабистому асфальту, сомнения пропали. Доедем мы, пожалуй, и быстрее. В том случае, если доедем вообще…

Я хотел было пристегнуться, но посмотрел на Васю и решил не действовать ему на нервы.

- Ты не бойся… - обронил Василий, почуяв мои опасения. – У меня новые тормозные колодки и самая лучшая резина... К тому же, – успокоил он меня, - при лобовом столкновении без разницы – ехать со скоростью сто шестьдесят километров или сто. Все равно – труп.

- Спасибо… Все же время-то для маневра на такой скорости сокращается.

Вася кивнул:

- Это верно.

Однако скорость не сбавил.

Надо отдать ему должное – при экстремальном скоростном режиме Вася на рожон не лез, на поворотах не обгонял. Но для езды с таким водителем нужен определенный уровень фатализма…
Скоро Васину машину, помноженную на его же безотказность, стали эксплуатировать многие. Стоило только попросить Васю – и он вез за сотню, за двести, триста километров, делая это практически бесплатно, не всегда покрывая даже собственные расходы на бензин. Когда я спросил – зачем он это делает, Вася улыбнулся.

- Они думают, что я дурачок, которого можно использовать. Спешат делать дела с помощью подвернувшегося идиота, которым в глубине души меня считают… А мне интересно наблюдать за всем этим.

Помолчал и добавил:

- К тому же – если я кому-то помог, значит я в стопроцентном выигрыше…



Маме как вдове военнослужащего дали квартиру в райцентре под Ленинградом. Она поехала устраиваться, а я временно остался у ее родителей – своих северных деда и бабки.
Здесь я прожил год. Одно из самых ярких впечатлений того времени – женская баня. Меня туда брала с собой бабушка. Она сочла меня четырехлетним недотепой, ничего не понимающим в женщинах... Напрасно! К женскому телу я уже тогда питал самый живой интерес. Поэтому банный день был для меня праздником. В моечной, на огромных деревянных скамьях, сидели голые женщины, облепленные мыльной пеной, распустив по распаренной розовой коже мокрые волосы, и с усмешкой смотрели на меня. Я же, открыв рот, бродил меж скамеек и созерцал окружавшее меня великолепие. Гигантские формы чудовищно толстой старухи вызывали не меньший интерес, чем нежно-смуглые соски на мячиках девчачьих грудей.

Бабушка вскоре поняла причины моей любви к гигиене, и в баню я стал ходить с дедом. В мужской день… Это было уже не так интересно.

Наконец я переехал к маме.

В Архангельскую к бабке с дедом я ездил каждое лето. С десяти лет меня уже отпускали одного – сажали на поезд, снабдив вареными яйцами и курицей (традиционное дорожное сочетание; довольно мрачное, если вдуматься: жареная мать и сваренные вкрутую неродившиеся дети), и я ехал, слушая разговоры взрослых пьяных попутчиков, глядя через грязное вагонное стекло на пролетавшие мимо еловые перелески.

Деревенских друзей у меня там почему-то не было, и я слонялся по бревенчатому дому, в котором все было огромным – подполье в полтора человеческих роста, чердак, дровяной сарай…

Дом стоял на берегу небольшой северной речки, через которую тянулся мост - деревянные дощатые мостки, снабженные перилами и натянутые с помощью металлических тросов на высоте нескольких метров. Когда-то по речке сплавляли лес, и теперь её дно усеяно склизлыми топляками, громоздящимися в глубине, покрытыми зеленой шевелящейся порослью. Прозрачная вода бежала над ними - дальше, на Север, к холодному морю, а я стоял на гибком скрипучем мосту, как на гигантских качелях, и казалось, что из глубины кто-то смотрит на меня, смутно знакомый и страшный; замирая от сладкого ужаса, сжимая деревянные поручни, я ждал, когда ледяная истома станет нестерпимой и тогда бросался бежать по мосту, грохоча плохо прибитыми, потемневшими досками…

Во дворе дома стояла летняя кухня – аккуратный сарайчик с печкой. В нем я проводил основную часть времени, сочиняя игры, в которых играл роли всех персонажей одновременно. Возле затянутого полиэтиленовой пленкой окна плел свои сети паук- крестовик. Я ловил толстых изумрудных слепней, словно присыпанных золотой пылью, скручивал их крылья в жгутики и бросал в паутину…

Год пролетал за годом, и каждое лето, покидая Архангельскую перед школой, я заезжал на могилы отца и брата. Последний раз это было семнадцать лет назад. Потом умер дед, бабушка ослепла, и мы забрали ее к себе. Огромный бревенчатый дом, в котором прошла часть моего детства, построенный не на одну сотню лет, через полгода сгорел дотла. В том краю для меня остались лишь могилы да свежее пепелище.

Желание съездить туда стало посещать меня после тридцати. Последний же год я думал о поездке в Архангельскую область все чаще и чаще, а ближе к лету окончательно решил – надо ехать.



Двинуться собирался на поезде Санкт-Петербург - Архангельск. До Няндомы ехать часов двенадцать. Но Вася, узнав о моих планах, вдруг сказал:
- Могу тебя свозить.
- Ты серьезно?
- Не вопрос.
- Неудобно как-то… Ехать далеко.
- Я же сам тебе предлагаю.

Предложение было интересное. В такую даль на автомобиле я никогда не ездил. По затратам на бензин получалось не дороже поезда. К тому же в хорошей компании – почему бы и нет?
И мы решили ехать.

Рано утром Вася подрулил к моему дому на чистой, до блеска вымытой машине. Фиолетовая окраска отливала на восходящем июльском солнце нежно-сиреневым, почему-то навевая глупые мысли о первой любви и белых фартуках восьмиклассниц.

Загружая в багажник лопаты, тяпку и малярные кисти, а также запас воды и провизии, я спросил:

- Давно хотел узнать – как у машины цвет называется?

Вася ответил, как всегда, небрежно, но голос его заметно потеплел:

- «Фея»… Из-за цвета и купил её. Нравится?
- Ты извини, мне кажется, что он немного женский.
- Эт мне плевать…

Согласно плану первым этапом путешествия был бросок из Ленинградской области в Вологодскую, до районного центра Вытегра. Там предполагалось осмотреться на месте и двинуться дальше, в Архангельскую область, через старинный город Каргополь - в родную Няндому.

До Вологодчины мы доехали без приключений. Тут асфальт закончился и началась грунтовая дорога, напоминающая сильно увеличенную в размерах стиральную доску. Скорость нашего движения резко снизилась. Вася нервничал, пытаясь наддать газу – его раздражал медленно плывущий пейзаж – но ужасающий грохот в подвеске не давал разогнаться.

Солнце давно встало и висело высоко в небе. Позади нас тянулся высокий пыльный столб, оседавший на жухлых кустах вдоль дороги. Спасаясь от жары в раскаленной машине, мы опустили стекла, надеясь на приток свежего воздуха, но результат получался обратный: дорожная серая пыль оставалась на зубах, волосах и одежде.

За час мы проехали километров тридцать, а дорога становилась все хуже. Мелкие рытвины сменились ямами. По днищу «Феи» то и дело скрежетали булыжники.
 
Вася заглушил кипящий двигатель и развернул карту автомобильных дорог.
- Надо же! – удивился он. – Федеральная трасса!

Навстречу по федеральной трассе колыхался пыльный «Москвич». В ответ на наши махания он потявкал и остановился. Две говорливые потные тетки, заплывшие крепким жирком, выкарабкались наружу и сообщили неутешительные вести: дорога лучше не будет, до Вытегры еще километров сорок.

Мы приуныли и поволоклись дальше.

На одной из канав отлетел отбойник правого крыла, и теперь каждый ухаб отзывался над колесом резким ударом. Мы нервничали и стали страшно материться, чего раньше не бывало в наших интеллектуальных беседах.

Периодически попадались сонные деревни: черные, полусгнившие, навалившиеся друг на друга сараи, баба с голыми толстыми плечами, бредущая в грязном сарафане за коровой, сизолицые мужики, провожавшие нас тусклыми взглядами.

Наконец показалась Вытегра - районный центр, в котором имелись два сельпо, обилие куриц, а главное - асфальтовое покрытие. Соскучавшая по высоким оборотам «Фея» визгнула покрышками, вихрем пролетела по центральной улице и мы оказались на обрывистом берегу широкой реки.

После трапезы вареными яйцами с хлебом и чаем из термоса настроение улучшилось. Мы сидели под березами у автомобильного моста, по которому с ревом проносились лесовозы. Ветер с реки шевелил остатки волос на макушке Савина.

- Что дальше, командир? – я затолкал в рюкзак термос.
- Вариантов два: ехать через Карелию – дорога там хорошая, но это дольше, или двинуть в сторону Вологды - где-то там должен быть поворот на Каргополь.

Мы вышли на дорогу. У мотоцикла возился мужичок, пытаясь приладить к коляске огромный куль лохматой, вонючей пакли.

- На Каргополь? – он поднял к нам темно-коричневое лицо, изнизанное морщинами. – Есть дорога. Как через железку переедешь, так влево забирай и двигай, прямо до Каргополя и доедешь.
- А как там дорога? Проехать-то можно?

Мужичок распрямился и оглядел Васины белые брюки, радужные очки и футболку с иероглифами. Посопел мохнатыми ноздрями и важно кивнул головой:
- Проедешь. Все проезжают…

Волосы на его голове и пакля, привязанная к мотоциклу, были одного цвета.

- Сначала грунтовка будет – килОметров сорок, а потом уж хОрошая дорога, асфальт…

Заводя двигатель, Вася весело подмигнул мне:

- Ну что, навстречу новым приключениям? – и тронул с места.

Его слова оказались пророческими.




Свернув с трассы, мы двинулись по лесной дороге в направлении, указанном аборигеном. Первые десять километров дорога была вполне приличной – после броска на Вытегру мы ощущали себя опытными путешественниками, которых непросто сбить с толку, и хладнокровно двигались дальше. Потом появились заметные ямы; окружавшие дорогу деревья стали выше и придвинулись с обеих сторон, заслоняя солнечный свет. Когда встретилась первая лужа, полностью перегородившая проезд, я усомнился в том, что этот путь достаточно проходим.

- Ничего, первые сорок километров, а потом уж хОрошая дорога. – процитировал Вася и осторожно форсировал канаву.

Следующим препятствием оказался ручей, через который перекинуты были две старые шпалы.

- Вась! Это не та дорога…
- Погоди… Уже тридцать два километра проехали. Еще чуть-чуть – и будет асфальт.

Я с замиранием сердца смотрел из окна, как колеса проезжают по черным шпалам. Вокруг была непроходимая чаща. В густой траве метнулся какой-то зверек – не то заяц, не то крыса.

Вася упрямо смотрел вперед, вцепившись в руль – за каждым кустом ему чудился желанный асфальт.

Впереди была глубокая колея. Машина медленно двигалась, то и дело цепляясь брюхом за грунт. Мы находились в густом лесу, но ощущения девственной, чистой природы не возникало; нас окружали темные, сырые заросли, в которых царило, казалось, настроение упадка, разложения, чуждости. Если и живет в вологодских лесах какая-то нечисть, то именно здесь – подумалось вдруг, и от этого чувство тревоги усилилось во мне многократно.

«Фея» меж тем вскарабкалась на дряхлый деревянный мостик, по виду построенный еще во времена второй мировой войны. В центре его лесные бабочки устроили какую-то свою, только им понятную вакханалию: целые полчища этих темных, жирных тварей, больших и маленьких, угрюмо и деловито кружились над мостиком. С десяток их влетело в окна и заметалось в салоне, стукаясь жесткими телами в лобовое стекло и в наши с Васей головы.

- Тьфу ты, пропасть! – вскричал Савин, оскалив зубы. По вискам его текли грязные струйки пота, мешаясь с дорожной пылью. – Тридцать восемь километров! Сейчас, сейчас!!

До моего сознания стало доходить, что мы пропали. Мы застрянем здесь, в этом поганом месте, за сорок километров от трассы, будем сожраны гнусом и мерзкими бабочками, а в лучшем случае – выберемся отсюда, стойко утратив психическое здоровье. Вася, очевидно, околдован – иначе он никогда бы не забрался в эту ужасную чащу…

- Вася!! – закричал я. – Надо возвращаться!
- Тридцать восемь пятьсот! Сейчас!
- Вася! Посмотри вперед! Мы не проедем!

Вася притормозил и вгляделся в дорогу. Глубокая колея черными ямами пропадала в буреломе.

До сих пор не пойму, как нам удалось развернуться. Видимо, Васино искусство и сила духа взяли верх над колдовским мороком…

Обратный путь до трассы занял два часа. В целом же благодаря нашему неразумию и оборотню с паклей мы потеряли пять.

Ближе к вечеру добрались до Карелии, встретившей нас сосновым тенистым благоуханием и гладкими дорогами. Дневные приключения истощили эмоциональные силы экспедиции, и мы ехали молча. Вася ожесточенно давил на газ. Я сонно смотрел в окно, иногда передергиваясь при мысли о бабочках.

Когда началась Архангельская область, дорога снова ухудшилась. Но довольно быстро мы прибыли в Каргополь – старинный город, лежащий на берегу прихотливо изогнувшейся Онеги. Мы с Васей выпали из машины, покрытые с ног до головы коркой засохшего пота и пыли.
На город опускалась белая ночь, и над куполами церквей сгущалась легкая дымка. Три храма стояли на большой поляне, покрытой сочной зеленой травой. По аллеям под старыми липами гуляли молоденькие девушки, с любопытством поглядывая на нас.

Мы медленно брели меж церквей, вдыхая свежий прозрачный воздух. Царившая здесь атмосфера была насыщена покоем, какой-то неизъяснимой, бессловной благостью... Был то контраст после поганого леса и оргии бабочек, а может, и вправду Каргополь - волшебный город, уж не знаю. Мне захотелось сесть в траву, привалившись к стенам древнего храма, и блаженно глядеть на дымную поверхность Онеги, ни о чем не думая…

Но Вася был неумолим.
- Пора, пора! Надо ехать.

Действительно, близилась полночь, а нам еще предстояло добраться до конечного пункта.
Последний отрезок пути прошел без приключений, и спустя час мы прибыли к месту моего рождения. Заспанная тетка в спортивных штанах и футболке с растянутым воротом, зевая, открыла двери привокзальной гостиницы и выдала нам по ключу с биркой. Номер, в котором сгустился запах всех предыдущих постояльцев и многих поколений тараканьего братства, принял мое утомленное тело.

Через минуту я погрузился в глухой сон.




Утром на кладбище Вася помог мне привести в порядок могилы, заросшие травой, прорубить густой шиповник, опутавший облупленную оградку и ушел, тактично сославшись на дела в машине.

Отцовское лицо, знакомое по детским воспоминаниям, таким далеким, что казалось, не разобрать, где сон, а где – обрывки памяти, смотрело с эмалевого овала. На холмике рядом фотографии не было – только даты, обозначившие короткую жизнь брата.

С четырех лет мне мягко, но настойчиво внушали: ты - донской казак, носитель простой, но гордой фамилии; единственный мужчина - продолжатель старинного рода… Я вырос с привычным осознанием этого, не думая – хорошо это, плохо ли; такова была данность жизни, её исходная, незыблемая константа, всегда находящаяся где-то глубоко во мне.

Ощущать себя «последним из могикан»… Быть острием огромной древней пирамиды, созданной жизнями предков, уходящей основанием в тьму бесконечного прошлого… Острием, раздвигающим ткань тревожного времени, опирающимся на ушедших, но давших тебе жизнь, а потому – незримо живущих. И двигаться легче, пока помнишь предков; а оторван от них - ты игла без руки, наконечник без древка, огонь, горящий без фитиля…

Я сидел у двух холмиков, большого и маленького, и мне казалось – я снова там, где не был бесконечно долго; и теперь вернулся насовсем, навечно, крепко-накрепко сросся с тем, что никогда меня не отпустит; внутри тихо дрожали тоска и радость, нежность и запоздалая боль.



В машине мы почти не разговаривали. Вася вертел баранку, ловко петляя по извивам мягкой песчаной рыжей дороги, и лишь иногда задавал короткие вопросы относительно маршрута. Я скользил глазами по утопающим в мшистой перине молоденьким елкам, ощущая в себе новые поселившиеся чувства… И вдруг возникшая за поворотом картинка заставила ёкнуть сердце: пересохшая речка с торчащими из воды топляками… Висящий в воздухе узкий дощатый мост… Взгляд привычно скользнул на противоположный берег - туда, где всегда стоял знакомый бревенчатый дом.

Но его там не было.

- Здесь. – голос мой слегка пресекся, и я взялся за ручку двери.

- Кажется, сейчас что-то будет… - Савин показал глазами на небо. Ветер необычно быстро гнал облака на юг, над горизонтом сворачивалось и клубилось иссиня-черным, по дороге кружились столбики песка с опилками.

- Пойдешь со мной?

Вася отрицательно качнул головой.

- Иди. Я подожду…

Перейдя через мост, я медленно приближался к пепелищу.

Небо темнело с каждой секундой, вокруг с громким щелканьем стали падать крупные капли.
Заросли травы скрывали фундамент и остов огромной полуразобранной печи. Перекосившаяся, чудом не сгоревшая летняя кухня смотрела на меня мутным оконцем, затянутым грязной полиэтиленовой пленкой – той самой, на которой я ловил изумрудных слепней… Вместе с первым ударом грома, прокатившемся над рекой, я перешагнул вросшее в землю черное бревно, постоял, проведя рукой по тёмной стене сарая… И пошел обратно, не оглядываясь.

Раскаты грома раздавались один за другим, и ливень усиливался с каждым моим шагом. А когда я ступил на дощатый мост, над головой моей разодралась узкая щель белого света, всё вокруг вспыхнуло и померкло, грохот яростно сотряс зыбучий мост, реку, небо; и цепляясь за перила, я двинулся в хаос шипящих и бьющихся струй.





Гатчина, 2007