Лекция о международном положении

Фрагмент романа "Записки лузера"
       
       Дело происходит в начале восьмидесятых в небольшой (минуток на пятьдесят) очереди за пивом.
       
       Очередь двигалась убийственно медленно. Виною тому была здоровенная компания работяг, рассевшихся вдоль скамейки. Именно из-за этих, разобравших почти половину кружек гегемонов очередь и продвигалась в час по чайной ложке.

Что было, конечно же, с их стороны законченным свинством. За такие дела, конечно, при всех режимах подносят в морду, но… попробуй чего-нибудь сделай, если их там человек чуть не десять, и при этом один здоровее другого.

Рассевшиеся же вдоль длинной зеленой скамейки пролетарии были настолько уже хороши, что говорили с утра о политике.

— Помню, году в шастьдесят четвертом, — задумчиво произнес самый щуплый и маленький из гегемонов, — Америка, бл..., напала на Бельгию…

Мужичонка выдержал длинную паузу, цапанул со скамейки щербатую кружку с «Жигулевским» и, задрожав кадыком, отсосал из нее добрую четверть.

— Решила завоевать ее на хрен. А Бельгия-то ведь наши друзья! А я в шастьдесят четвертом году служил в десантуре. И вот высаживают нас возле этой… ну, столица-то Бельгии?

— Стикгольм, — торопливо подсказал ему второй работяга, чей почти двухметровый рост, богатырская стать и устрашающая свирепость квадратного рыла отвечали самым расхожим западным представлениям о русском Иване. — Стик-го-ольм.

— Ага, — закивал плюгавый, — возле, короче, Стикгольма. Ну, переодели нас во все гражданское. Выдали американских сигарет, китайской тушенки, индийских гандонов. Дали строжайший приказ: подручных средств не использовать. Никаких, короче, ремней, ножей и кастетов. Только руки и ноги. А нам-то хули? Мы же — десантники! Подъезжаем, короче, к Стикгольму…

Плюгавый вновь оросил пересохшее горло пивком и чиркнул по слушателям настороженным взглядом: верят — нет? Потом расцвел и продолжил.

— А рядом, короче, с Стикгольмом располагалось такое, короче, одноэтажное здание. Ну, типа, короче, клуба (есть ли оно там теперь, не знаю, а врать не хочу; вообще-то херовый был у бельгийцев клуб, наверняка уже новый построили). Ну, заходим, мы в это здание, а в ихнем, короче, клубе уже, короче, черным-черно от этих… от америкосов.

— Это почему же черно? — недоверчиво переспросил здоровый.

— А ты что не знаешь америкосов? — взвился худой. — Они же на внешность… ну, типа наших азербайджанцев: сами все черные, нос с горбиной, зубы сплошь золотые и музыку слушают… ну будто бы кошку давят: дрын-дры-ы-ын-дрын-дрын-дры-ын-дры-ы-ын… Паллад, бл..., Бюль-Бюль-Оглы!

— Ну, здесь ты, Борь, сп...анул, — рассудительно покачал головою здоровый. — Когда ихний Никсон к нам приезжал, он на морду был… вроде русского.

— Да это ж правительство! — возмущенно пискнул плюгавый. — А рядовые американцы — они ж тютя-в-тютю, как наши азеры: сами все черные, нос с горбиной и музыку слушают… ну, ты знаешь! Мы, короче, когда в клуб-то зашли, нам так сразу по ушам и ударило: ван-вэй-тикит-ван-вэй-тикит… знаешь?…ван-вэй-тикит-дрын-дрын-дрын!

— Ну, здесь ты опять сп...анул, — иронически хмыкнул большой. — «Ван-вэй-вей» — это «АББА».

— Кто это «АББА»? — возмутился маленький.

— «Ван-вэй-тикит-дрын-дрын-дрын»!

— Ага, — сделав морду погаже, притворно согласился плюгавый. — А «Кинь бабе лом» — это «Песняры». — Да-а, Семен…

Он саркастически чмокнул губами.

— Я вот, бл..., одного не пойму: и почему ты всегда лезешь на спор именно тогда, когда ни хера в предмете спора не понимаешь? «Ван-вэй-вей» — это «АББА»! Да это всю жизнь был Паллад-бл... -Бюль-Бюль-Оглы!

Плюгавый гордо разгладил усы.

— Да-а, Се-емен… Я еще вот чего не понимаю… ты, Сеня, конечно, мужик здоровый и такого клопа, как я, в принципе, можешь одним ногтем раздавить. У тебя ведь кажный кулак с пудовую гирю и лобная кость — дробь отскакивает. Но ты, мой милый Семен, не учел одного…

— Эй, Борис!!! — угрожающе рыкнул здоровый.

— А что «Борис»? — ни фига не сдрейфил маленький. — Что «Борис»? Я уже хрен сколько годов Борис… Ты, мой милый Семен, не учел одного: что кроме высокоталантливых кулаков и выдающейся лобной кости, в голове еще надо иметь хотя бы немного мозга. А ты, мой милый Семен, не можешь и трех минут потерпеть, чтобы при тебе хоть кто-нибудь хотя бы чего-нибудь рассказывал. Как же! У тебя же кажный кулак — с пудовую гирю, и лобная кость… ну, ты знаешь. И, значит, все мы, учитывая, какие у тебя лобная кость и кулаки, должны в миллион первый раз выслушивать твою всем давным-давно осточертевшую байку про то, как ты два года назад закадрил в Цепекио бабу, гужевался с ней до утра, растряс по кабакам девяносто восемь рублей и ни разу ей даже в трусы не залез. А, Сеня?

Почти двухметровый Сеня покраснел и потупился. Даже постороннему глазу было ясно, что ему и сейчас до чертиков жаль эти девяносто с чем-то рублей.

А бесстрашный Борис, как бы в знак того, что рассказ его (в его нынешнем виде) безнадежно испорчен, и для того, чтоб и дальше смешить народ, ему требуется полная смена всего антуража, как бы в знак всего этого он залихватски взмахнул рукой и вывел неожиданно точно попадающим в каждую ноту тенором:

                Я Ива-ан и ты Ива-ан,
Голубые очи.
                Уезжаем мы на БАМ,
                А я-а-авреи в Сочи!

       Лелик (НАБЛЮДАВШИЙ ВСЕ ЭТО ГЕРОЙ РОМАНА) улыбнулся и потеплел взглядом.

       Он тут же представил, как перескажет весь этот до колик смешной разговор Болику (СВОЕМУ ДРУГУ).

ПРОДОЛЖЕНИЕ В "ЗАПИСКАХ ЛУЗЕРА"