Звезда и смерть одержимой Ренаты

       Ты — ведешь, мне — быть покорной,
       Я должна идти, должна...
       Но на взорах — облак черный,
       Черной смерти пелена.
       
       В.Брюсов, Орфей и Эвридика


       "Из своей жизни она сделала бесконечный трепет, из
       творчества — ничто. Искуснее и решительнее других
       создавала она "поэму своей жизни"...
       и о ней самой слагались поэмы."
       В.Ф.Ходасевич


В миру ее звали Нина Ивановна Петровская, но где-то на нестираемых и несгораемых скрижалях Искусства имя ей было Рената, — так, по имени героини романа Брюсова "Огненный ангел", реальным прототипом которой она была, называли ее потом в эмиграции все посвященные, и именно это имя она взяла, перейдя в конце жизни в католичество.
Петровская была прототипом всех утонченных "декадентствующих барышень", которые во множестве появились уже после того, как она отыграла свою роль, исчерпала свою миссию и была оставлена всеми, кого любила и вдохновляла. Нет, пожалуй, другой женщины, (кроме, разве что, Любови Дмитриевны Блок, жены Александра Блока) которая скрытым, неявным образом так сильно повлияла бы на художественные образы Серебряного века. Не только творчество Брюсова или Андрея Белого, которые были ей близки и вдохновлялись ей непосредственно, но и героиня толстовской "Аэлиты" и булгаковская Маргарита несут отпечаток ее образа, уже во вторичных его культурных отражениях... Ее собственная литературная карьера не состоялась, потому что творчество в искусстве она перенесла на саму жизнь.


В 1911 году, запутавшись в неразрешимых противоречиях, на грани тяжелой душевной болезни, Петровская была вынуждена навсегда покинуть Москву и Россию, где в течении почти десятилетия, по крайней мере с 1903 года, она была музой и душой нового искусства, прославленного именами Андрея Белого, Константина Бальмонта, Валерия Брюсова и других поэтов и писателей, называвших себя символистами...
Брюсов провожал ее на Александровском вокзале. Оба знали, что прощаются навсегда. Стояла поздняя осень, быстро темнело, опавшие листья вмерзали в лужи на обочинах дороги. Пришли заблаговременно, чтобы в поезде "присесть на дорожку". Брюсов захватил бутылку коньяка, "национального" напитка символистов, который они в купе пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Потом, уже после революции, он утверждал, что символизм как школа начал разваливаться именно в 1911 г.: так, расставание с Петровской символизировало не меньше, чем окончание целой эпохи русского искусства.
Расставание было неизбежным, странная, роковая причина их союза себя исчерпала: он не сумел помочь ей вернуть любовь Андрея Белого, как обещал в начале их близости (этими-то посулами он ее и соблазнил), зато написал роман "Огненный ангел" из средневековой жизни: эпохи рыцарей, инквизиции и "охоты на ведьм", в котором символически изобразил сложную жизненную коллизию, бывшую у него с Белым и Петровской...
***
Синеглазый и золотокудрый "херувимчик" Андрей Белый (в начале ХХ века в нем видели едва ли не пророка новой религии), предстал в романе двояко: в виде ангела Мадиэля, являвшегося с детства в мечтах Ренаты, и графа Генриха, в которого Мадиэль воплотился по страстной ее просьбе. Два года жили вместе Генрих с Ренатой "в счастье, недоступном простым смертным", но потом граф проникся отвращением к своей возлюбленной. Он принадлежал к некоему тайному ордену и был связан обетом безбрачия, надеясь стяжать титул магистра ордена. Связь с Ренатой Генрих осознал как свое падение.
Себя Брюсов изобразил в образе воина Рупрехта, пытавшегося вернуть любовь Генриха Ренате, прибегая и к черной магии, и к дуэли, но не преуспевшего в этом. Рупрехт полюбил Ренату, но своевольная женщина грезит только о Генрихе. Она оставляет Рупрехта и уходит в католический монастырь, где ее одержимость не укрывается от инквизиции. Ренату жестоко пытают, и в ночь перед тем, как взойти на костер, она умирает на руках Рупрехта, явившегося вызволить ее из темницы, причем свою смерть она воспринимает как избавление: теперь никто не помешает ее общению с ангелом Мадиэлем, — единственному существу, которому безраздельно принадлежала ее любовь, и образ которого вернулся ей перед смертью.
Нина Петровская, прообраз Ренаты, а в известной степени — и жертва образа, созданного Брюсовым, который черпал в жизни основы для сюжета, не чая уже найти покой и счастье на этом свете, помышляла о смерти, пребывала в тоске и депрессии. Ее отъезд за границу был лучшим выходом для всех и прежде всего для Брюсова: эта связь уже давно тяготила его и "бедная Нина", как называла себя Петровская, служила ему живым укором в глазах общих знакомых.
***
Нина Петровская (она скрывала свой возраст) была сверстницей Белого и Блока, т.е. родилась около 1880 г. Она не любила говорить о том, что предшествовало "литературной эпохе" в ее жизни, и об этом известно немногое: дочь чиновника, кончила гимназию, потом зубоврачебные курсы. Поэтическая, утонченная натура, смолоду надломленная противостоянием среде, в которой она родилась, Петровская приучилась жить в двух планах: в реальности и в мире грез, причем именно последний из них был истинным прибежищем ее души.

Оказавшись среди символистов и декадентов, в кругу Бальмонта, Белого и Брюсова, Нина почувствовала себя среди своих. Жили в неистовом напряжении, в обостренности, в лихорадке, разом в нескольких планах бытия, были сложнейше запутаны в общую сеть противоречивых отношений дружбы и вражды, любви и ненависти. От символиста требовалось непрестанное горение, одержимость какой-нибудь идеей. Нина приняла эти заветы особенно страстно.

На этом фоне прошлое казалось ей бледным и убогим, юные года ее сопровождались драмой: была невестой одного мужчины, а когда свадьба расстроилась, вышла замуж за другого — за Сергея Соколова-Кречетова, практикующего адвоката и поэта по совместительству, подражавшего Брюсову и даже затеявшего издание собственного альманаха "Гриф" и других изданий, пытаясь составить конкуренцию брюсовским "Весам".
Соколов-Кречетов был полной противоположностью Нине и их брак через несколько лет распался. Андрей Белый характеризовал Соколова как бестактного, громкоголосого, прущего напролом гигантского пошляка. Желая прослыть человеком просвещенным, Соколов не препятствовал увлечениям своей жены (тем более, что визиты Бальмонта, Белого и Брюсова были полезны для его журнальных затей).
***
Сближение Белого с Петровской произошло в 1903 году, во многом роковом для молодого поэта. В этом году он сдал выпускные экзамены в Московском университете; потерял отца, с которым в конце его жизни душевно сблизился; успел прославиться своими первыми произведениями. Многие видели в нем явление необыкновенное: гения, пророка, преображающего все вокруг своим появлением. Брюсов, Гиппиус, Мережковский и многие другие возлагали на него надежды. Начинался новый век, ощущалось дыхание новой эпохи, и Белый был полон сознания, что он призван изменить мир, — в какой-то период он и сам поверил, что является пророком, несущим людям спасение.
 
В Петровской, которую он посещал по литературным делам, печатаясь в альманахе ее мужа, Белый нашел внимательную и заинтересованную собеседницу: она была умна (как отзывался потом о ней Блок), умела попадать в тон, а главное, узнала в Белом своего Принца, о котором, подобно брюсовской Ренате, мечтала с ранних лет. Из ее признаний Брюсов воссоздал в своем романе образ ангела Мадиэля. С этого момента женские чары Нины-Ренаты были направлены на юного "пророка", которому она внимала с восторгом и упоением.
Белый преследовал собственные цели: эксперименты с чувствами, сознательная попытка поставить их энергию на службу творчеству — это было в духе веяний начала века и особенно модно в кругу символистов. Отношение к нему Петровской вдохновляло его, пробуждало эмоции и чувства, которые воплощались в его стихах и “пророчествах”. Но игра с любовью — опасная затея, — особенно с такой женщиной как Нина Петровская, которую Брюсов не даром сравнивал потом с Клеопатрой... Белый осознал это слишком поздно.

С осени 1903 г. он стал навещать Петровскую все чаще: ежедневно и даже несколько раз в день. "Мы разучились летать, — проповедовал он, — мы тяжело мыслим, нет у нас подвигов; и хиреет наш жизненный ритм; легкости, божественной простоты и здоровья нам нужно; тогда найдем смелость пропеть свою жизнь; человечество подходит к рубежу культуры, за которым смерть, либо новые формы жизни; души наши — невоскресшие Эвридики... Орфей зовет свою Эвридику." Нина поняла его по-женски конкретно: Эвридика — она, он — Орфей, выводящий из ее ада, причем тем способом, каким это извечно принято в отношениях мужчины и женщины, а не метафорическими разглагольствованиями, далее которых Белый заходить не отваживался.
***
Худенькая, небольшого роста, Петровская вела себя экстравагантно. То покажется в красной, шелковой кофте, подобно цыганке, покачивая серьгами; в другой раз – она бледная, черноволосая, в во всем черном, словно монашенка. Нина взбивала двумя пучками свои волосы (вспомним толстовскую Аэлиту!), а ее огромные карие, удивительные глаза проникали в душу и вызывали на откровенность. Ее густо напудренное лицо казалось маской, но в разгаре откровенной беседы вдруг через пудру проступал нежный румянец. Улыбнется — и милое, детское что-то проглядывало в ней. Вдруг, среди разговора со своим возлюбленным она замирала, прислушиваясь:
— Как хорошо! Вы слышите? Точно пение!
Белый тщетно напрягал слух.
— Вы настоящий ангел! — улыбалась она.

Она была способна отдаваться словам, которые вокруг нее раздавались, почти до безумия, до одержания, — порой до бесноватости. Поэтому Брюсов приписывал ей черты средневековой ведьмы, которая, подобно его героине Ренате, натиралась по ночам особой мазью и летала на шабаш к самому сатане. Густые, широкие ее брови иногда точно грозили кому-то и черная морщина, пересекавшая лоб, придавала лицу вид спешащей преступницы.
Никто бы не сказал, что эта мрачная женщина, растерянной девочкой, положив под голову руку и склонив голову на подушку дивана, свернувшись комочком, часами мечтает о хорошем и добром, готова в такую минуту на подвиг, на жертву.
Белый радовался детскому выражению ее просветлевшего лица. Вдруг, вздрогнув, она спрыгнула с дивана с напученными губами, с ужасной морщиной на лбу.
— Вы бредите? – недоумевал Белый.
— Нет, нет, — и рука ее показала на темный угол портьеры. Отскочив, точно из темного угла выпрыгнул ядовитый тарантул, прерывисто прошептала: — Брюсов! Он мешает мне, он вмешивается в мои мысли, он за мной подсматривает, он крадется...
***
Постепенно Брюсов и перед Белым предстал воплощением тьмы. Они часто видались тогда по журнальным делам и у общих знакомых. Чем более они вглядывались друг в друга, тем более между ними проступала внелитературная, жуткая близость. При встречах в гостях Брюсов с таинственной интимностью подсаживался к Белому, говорил преувеличенные комплименты. Вдруг сквозь них больно подкалывал дьявольским афоризмом, намекая, что этот подкол может стать и боем на рапирах.
А с Петровской у Белого постепенно дошло то того, что она, вызвав его к себе, с пистолетом в руке или с ядом в шкафчике грозила покончить собой, требовала "вывести ее душу из ада", как он легкомысленно ей когда-то пообещал.
Обычно легкий, воздушный, летающий Андрей Белый терзался мрачными предчувствиями, стал неловок и неуклюж. Все, причастные к их коллизии, почувствовали в нем надлом.
Видя, как озабочен Белый приемом четы Блоков в начале 1904 г., словно чем-то тяготясь перед петербургскими гостями, Брюсов говорил с Блоком очень сухо. Появление Блоков путало карты Брюсову: придавало Белому силы для борьбы и создавало ненужные повороты сюжета в сочиняемом им “по жизни” романе. Нине тоже стало ясно, что с этого времени Белый будет от нее отдаляться, что ее счастье от нее уходит и не в ее силах этому помешать.
Летом того же года в Шахматово Белый поделился с Блоками своими тревогами и был благословлен Л.Д.Блок на разрыв с Петровской. В августе 1904-го года разрыв произошел, причем в довольно оскорбительных для Нины Ивановны выражениях. Блоки сыграли в этом немалую роль — себе на беду, потому что не прошло и года, как Белый попытался вытеснить из своей души историю с Петровской страстью к жене Блока. Но это отдельная история.
***
Разорвав с Петровской, Белый написал отчаянное письмо Брюсову, спрашивая, почему так все нелепо получилось: разве его страдания и восторги, — его вера, наконец, — не достаточны, чтобы исцелять?
Дело в том, — отвечал Брюсов, —что нет в нас достаточно воли для подвига. А пойти с Петровской до конца вопреки хору лицемерных увещеваний, даже осуждения матери, было бы именно подвигом, и он действительно мог исцелить “бедную Нину”, как поначалу хотел, но только если бы не побоялся теснее соединить с ней свою жизнь!
Брюсов настойчиво повторяет: "Каждый миг еще есть возможность изменить свой выбор". Кажется, он, лучшей частью своего существа верный своим тайным обязательствам перед Петровской, действительно не теряет надежды сблизить с ней Белого. К тому же он предчувствовал, что настанет момент, когда Нина будет ему в тягость. "Я многим верил до исступления", — писал Брюсов в стихотворении, посвященном Белому, и "мстил неверным в свой час кинжалом". Тема "мести неверному" вскоре получила развитие.
Петровская нашла в Брюсове, по крайней мере временно, то, что тщетно искала в Белом, стала его любовницей и музой. Но то чувство, которое вызвал в ней Белый, разбило ей сердце. Брюсов был свидетелем ее откровений и ревновал.
В этот период Брюсов особенно пристально наблюдал за Белым, так что тому делалось не по себе. Ему не без оснований казалось, что Брюсов стремится спровоцировать ссору, и, чтобы отнять всякий к тому повод, Белый стал убеждать себя и других, что его история с Петровской — недоразумение, что ему безразлично, что его бывшая "пассия" ныне близка Брюсову. Это, конечно, только усиливало терзания "бедной Нины" и еще более взвинчивало Брюсова.
Он нуждался в открытом конфликте и по другой причине: дуэльный эпизод был необходим в его романе и он надеялся почерпнуть канву сюжета из реальности. В то время Брюсов вероятно, и сам не вполне знал, какой будет концовка: как истинный символист, он действительно творил свой роман самой жизнью.
Осенью того же года Белый получил от Брюсова послание, свернутое в форме стрелы, в котором были такие недвусмысленные строки:

Я слепцу пущу стрелу,
Вскрикнет он от жгучей боли,
В миг повергнутый во мглу!

Белый ответил:

Моя броня горит пожаром
Копье мне — молнья. Солнце — щит.
Не приближайся: в гневе яром
Тебя гроза испепелит.

***
Пока все это напоминало студенческие эскапады... Наконец 19 февраля 1905 г., когда Белый приехал из Петербурга от Блоков, Брюсов под предлогом выверки корректур, явился к нему домой и неожиданно заявил, что Мережковский (в то время хороший знакомый Белого, которого он также посещал в Петербурге) "продает свои ласки".
Выпалив резкость, Брюсов оставил Белого в крайнем недоумении, вскоре перешедшем в бешенство. Он понял, что дело не в Мережковском и что данная реплика обращена была к нему самому, который, внушив Петровской лучшие надежды, а потом так позорно бросил, переметнувшись к Блокам.
Белый немедленно написал Брюсову письмо, в котором назвал его "ругателем" и уведомил, что не мог бы теперь выслушать его слова о Мережковском, “особенно в присутствии третьего лица”.
Брюсов начал свой ответ в лучших традициях преддуэльного эпистолярного жанра словами "милостивый государь" и потребовал от Белого письменного опровержения его слов, называя в заключении имя своего секунданта, на случай, если извинений не последует. "Если же вы уклонитесь и от того и от другого, — добавил Брюсов без обиняков, — я найду средство публично выразить свое презрение вашей трусости".
Тогда Белый написал письмо, в котором просит Брюсова сообщить ему выражения из его письма, которые тот счел оскорбительными: "Если вы человек честный, вы пойдете навстречу моему желанию прекратить возникшее недоразумение. В противном случае, конечно, я меняю тон своего отношения к вам".
Петровская, которой Брюсов показал письма Белого, увидев, какой оборот приняло дело, запретила Брюсову эскалацию конфликта и тот написал Белому, что "вправе смотреть на недоразумение, возникшее между нами, как на улаженное".
Характерно, что в романе "Огненный ангел" дуэль Рупрехта и Генриха все же состоялась, причем Рената, одумавшись, просила Рупрехта, чтобы Генрих не пострадал. В результате Генрих победил, а Рупрехт (Брюсов) был серьезно ранен и прикован к постели, получив, однако, приятную компенсацию в виде ухаживаний своей дамы сердца. Но роман был опубликован несколькими годами после, и даже сам факт его писания был утаен от реальных прототипов его героев.
***
А что же Соколов-Кречетов, муж Петровской, которому, казалось бы, все это должно было быть вдвойне оскорбительно? Петровская писала потом в своих воспоминаниях, что Соколов ненавидел Брюсова люто и всю жизнь, злорадно посмеивался:
— Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать!
При всей ненависти и страхе, который внушал ему Брюсов, Соколов во многом копировал своего врага, а потому в этой истории тоже решил отыграться на Белом, считая, что уже неприлично продолжать делать вид, что его все это не касается. Повод на почве литературно-художественных “разборок” вскоре нашелся. Он поместил в своем журнале оскорбительную для Белого рецензию, зная, что Белый не сможет это расценить иначе как вызов себе. И действительно, Белый прислал письмо с отказом от сотрудничества в журнале Соколова, сообщая, что объявит об этом печатно.
Соколов отвечал, что будет рассматривать этот шаг как личное себе в качестве редактора оскорбление, в ответ на каковое ему не останется ничего иного, как только потребовать удовлетворения путем дуэли. Белый был вынужден взять назад свое "письмо в редакцию". Этот конфликт получил огласку и Брюсов записал в дневнике, что Соколов “вызвал Белого на дуэль (как раньше я). Белый испугался, извинился (как со мной), исполнил все требования Соколова”.
Брюсов не преминул заметить Белому, что поскольку извне их принимают за одно, он вправе потребовать письменного уведомления, что данное дело касается только Белого и оскорбление, ему нанесенное, не касается коллектива "Весов". Белый, в конец удрученный, написал Брюсову требуемое письмо, в котором сетовал на фатальное непонимание и указывал, что искренне просит освободить всех от своего общества и просит принимать его исключительно со стороны участия в "Весах".
Так история с Петровской обернулась для Белого невыносимым бесчестьем, а потому о возвращении к ней он уже не помышлял.
***
Когда Брюсов закончил роман, узы, связывающие его с Ниной, ослабли. Ему нужно было что-то новое, а она не могла предложить ему ничего, кроме своей любви. Он стал от нее отдаляться, но, по мнению Петровской это уже не могло кончиться так просто.
Весной 1907 г. Белый читал лекцию в Политехническом музее. Перед Петровской он снова возник в своей прежнем виде: ясноглазого пророка, говорящего прекрасные речи, призывающего к преображению мира... Она, принимавшая прежде его слова всей душой, хорошо знала их истинную цену... Ничего, теперь она положит конец этому обману. Никто больше не должен пострадать.
В антракте, вытащив из муфты револьвер, Нина направила его на Белого... Вдруг рука ее дрогнула: разве Брюсов виноват меньше Белого в ее терзаниях? Именно он внес роковой диссонанс в их отношения с Белым, написал свой роман, утолил свою творческую похоть, а теперь и сам ее бросил, принеся в жертву своему творчеству. Если кто и достоин смерти, так это именно Брюсов. Петровская перевела револьвер на него, но Брюсов, пока она колебалась, успел подскочить к ней и отобрал оружие.
***
— Надеетесь, что это сойдет вам с рук? — спросил у Брюсова один их общий знакомый, после того как тот проводил отчаявшуюся Нину Петровскую за границу.
Брюсов произнес какую-то ничего не значащую фразу, потом, извинившись, вышел на минуту из комнаты, а вернулся словно помолодевшим. Такова была бессознательная месть Петровской: сама пристрастившись к морфию, она и Брюсова сделала наркоманом.
Примирение Белого и Брюсова произошло в только конце жизни последнего, причем своего рода дуэль между ними все же состоялась. В 1923 г. Брюсов приехал к Белому в Коктебель, где тот отдыхал, и они вместе устраивали спектакли, в которых сами были и актерами, и постановщиками. Присутствовавшим при этом особенно запомнился поединок на рапирах, в котором оба участвовали с нешуточной страстью. Так, подобно Рупрехту и Генриху, они, как прежде, сражались за честь Ренаты, а Нина Петровская, которая была для них уже только воспоминанием, погибала за границей.
После разрыва с Брюсовым, она постоянно думала о смерти. В Париже в 1913 г. в припадке депрессии она выбросилась из окна гостиницы Сен-Мишель, но не погибла, а только сломала ногу и осталась хромой. Наверное, она вскоре довела бы начатое до конца, если бы ее не удерживало последнее связующее с жизнью звено: сестра Надя, недоразвитая умственно и физически, находящаяся на ее попечении и преданная старшей сестре до самозабвения. При отъезде за границу Нина взяла ее с собой. Когда 13 января 1928 г. Надя умерла, ничто уже не удерживало Нину на этом свете. Через 40 дней, в ночь на 23 февраля, в Париже, в нищенском отеле, открыв газ, Нина Петровская покончила собой.
***
Перед смертью, зимой 1934 г., Белый просил прочитать ему стихотворение "Друзьям", написанное после покушения на него Петровской и ей же посвященное. В этом стихотворении, называемом им своей эпитафией, он взывает:

Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь...

Вернусь...

У нас нет и никогда не будет свидетельств, узрела ли Петровская в последний миг своего ангела (когда-то являвшегося ей в образе Андрея Белого), но единственный ее подлинный суженный, с которым судьба развела ее при жизни, помнил о ней до конца и с ее нестираемым образом в душе покинул этот мир, обещая вернуться тем, кто его полюбит.


Рецензии