Лев Иудеи

- Я родился в Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии, в городе Оксфорде, в семье преподавателя иудаики, - так, наверное, пришлось бы написать Александру Сергеевичу Блоку, если бы он писал свою биографию для отдела кадров канувшей в лету Великой Империи. Хотя тут возникли бы неизбежные осложнения с иудаикой – имперские кадровики про Иуду слышали, а вот иудаику им пришлось бы растолковывать. Но Саша Блок биографию для имперского отдела кадров не писал, а первую свою автобиографию написал для разведывательной школы Армии Обороны Израиля на английском, своем втором (или первом) родном языке.
- Мой отец, - писал он, - профессор иудаики Оксфордского университета и мать погибли от руки арабского террориста.
       
В израильской разведшколе хорошо знали, что такое иудаика, и еще лучше, кто такие арабские террористы, поэтому не задавали лишних вопросов шестнадцатилетнему русскому (или английскому) мальчику, который решил поступить в разведшколу. Его никто не отговаривал.
- It’s your funeral, - сказал ему красномордый сержант Берк Чейн, по-израильски уже Берка Хаин, - we’ll look see*.
- Или я не понимаю твоего горя, пацан?! – сказал капрал Симха Бернштейн, но школа – это тебе не цимес*, школа – это цорес*.

Саша Блок не знал тогда, ни что такое «цимес», ни что такое «цорес» - он вообще тогда плохо соображал, у него была тогда одна мысль – отомстить арабам, которые хладнокровно расстреляли из автоматов мирного профессора с женой и таксиста–араба.

И Израиль Саша Блок не знал тогда совсем. Его родители погибли через несколько дней после их приезда в страну, куда Сашиного отца – профессора Блока пригласили читать лекции в Иерусалимском университете. Он успел увидеть только Иерусалим, да еще они съездили на один день к Мертвому морю, а потом родители поехали в Вифлеем на какие-то раскопки, где их и настигли арабские пули.

То немногое, что Саша увидел в Израиле, ему не понравилось: ни древний Иерусалим, грязный и шумный, ни Мертвое море – действительно какое-то мертвое - вода в нем казалась искусственной, а окружающий горный пейзаж был диким и неприветливым. Саше Блоку, привыкшему к вычурной мелодичности оксфордского английского и интеллигентной, чеховской мягкости русского, на котором говорили в семье, и местный язык – иврит показался диким и варварским, каким он и был на самом деле – язык воинов и скотоводов, искусственно восстановленный спустя пять тысячелетий.

И люди местные Саше тоже не понравились. Ему попадались то фанатики с горящим взглядом, то крикливые торгаши, а потом уже, в разведшколе – грубые солдафоны – американский сержант Чейн и русский прапорщик Бернштейн.
Ничто не понравилось Саше Блоку в этой стране – была она жестокой и нетерпимой к чужим, но для тогдашней его идеи – отомстить за смерть родителей подходила идеально.

- Это жестокая, дикая, первобытная страна, - говорил он своему другу Карибскому спустя много лет – сидели они тогда у Карибского дома, в столице Новой республики – осколка Империи и слушали, как за окнами воет февральская метель, - там грубые люди и, в сущности, каждый там за себя, ну еще, может быть, за свою семью или - в армии – за свой взвод. Дружба там неискренняя, основанная на взаимной выгоде. И очень много безумцев, одержимых идеей, все равно какой: равенства, ненависти к арабам, изменения течения реки Иордан – тоже мне река, кстати - курица вброд перейдет. Правда, сейчас они уже немного цивилизовались, поменьше стало фанатиков.
- А почему ты не вернулся Англию? – спросил Карибский, - Или в Империю бы попросился, они бы тебя с руками и с ногами забрали, чекисты имперские – с твоим-то опытом и подготовкой.
- В Англии мне делать было уже нечего, - Блок усмехнулся, - Когда я понял, что идея моя отомстить за родителей была глупой, юношеской блажью была, в Англии мне делать было уже нечего. Среди друзей отца – оксфордской профессуры и моих друзей – детей этой самой профессуры я бы выглядел странно – молодой солдафон, ничего нового не прочитавший, кроме устава, говоривший уже на варварском наречии, ставшем родным языком, видевший только грязь и кровь – изнеженные оксфордские мальчики бежали бы от меня, как от злой собаки, - он замолчал, прислушиваясь к завыванию метели, - Природа-то как разгулялась! – И в Империю мне путь был закрыт – мы ведь тогда не против арабов воевали, а против Империи. В каждой арабской роте был десяток имперских инструкторов так называемых, хотя какие они инструкторы – они-то, в сущности, и воевали – из арабов вояки никудышные.
- Но ты ведь бывал потом на родине предков? – спросил Карибский.
- Потом был, - кивнул Блок, задумчиво глядя на пламя, метавшееся в топке камина, - первый раз тайно, на задании – надо было еврея одного – диссидента вывезти из страны, - он усмехнулся, - Мы долго думали, как его переправить, даже вариант подводной лодки обсуждался – забрать его в Черном море, в нейтральных водах, а потом проще поступили – нашли в Нахичевани контрабандиста одного, тот сделал ему паспорт – был он Соломон Кейсер, а стал Сулейман Касыр-оглы – и в Иран переправили к родственникам на побывку в рамках инициативы объединения приграничных семей. Ну и я с ним ушел, тоже вроде к родственникам. В Иране, правда, нас с ним в тюрьму посадили Стражи исламской революции, но потом израильтяне нас обменяли на одного моджахеда, который в израильской тюрьме сидел. – он закурил, помолчал и продолжил, - А потом уже официально был с военной делегацией в Красном Соборе, но это совсем недавно уже, сразу после «молодой революции», это уже не Империя была. А в настоящей Империи был только раз, когда этого еврея переправляли … после школы, конечно, когда я с тобой за одной партой сидел. – они замолчали, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи – выла метель, ветер грохотал чем-то во дворе.
- Расскажи еще что-нибудь из своей бурной биографии, - попросил, наконец, Карибский, - Все равно ждем. - они ждали, пока наступит полночь – час сбора на Ханской горе, где будет ждать их транспорт, их и других беженцев из Новой республики.
- Что тебе рассказать? – сказал Блок, - я все уже, вроде, рассказал – всю свою биографию.
- Расскажи, как ты в детстве сюда попал – мы ведь с тобой два года в одной школе учились, а потом, в восьмом, ты исчез и с концами. Училка говорила, что переехали вы в другой город, а родители шептались, что выслали вас или в тюрьму посадили.
- Биография у меня действительно пестрая, - Блок помолчал немного и закончил, - особенно, детство. Дальше-то все просто было – разведшкола, потом служба. А вот в детстве таскали меня, как щенка за загривок, то в одну страну, то в другую. Сначала мы в Англии жили, отец в Оксфорде лекции читал и я сначала в английской школе учился.
- Ну да, - Карибский засмеялся, - я помню, как англичанка чуть со стула не упала, когда ты с ней по-английски заговорил. А как вы в Империю попали?
- Это отец – он ведь историк был, историей евреев диаспоры тогда занимался, тем, что сейчас Холокостом называют. Вот и пригласили его в Империю поработать в архивах и доклад потом сделать. Оттепель тогда была недолгая в Империи, с Западом заигрывали, но это недолго продолжалось, два года всего… Да ты ведь помнишь.
- Ага, - сказал Карибский, - помню. Пожалуй, пора нам уже – пока дойдем до горы по такой погоде.
- Пора, - согласился Блок, встал, застегнул куртку и они вышли в февральскую метель.

Блок брел за Карибским по глубокому снегу и думал о своей жизни в той далекой, жаркой стране. Ему казалось теперь, что выжженная солнцем земля его юности существует только в его памяти – трудно было поверить в реальность раскаленной желто-рыжей пустыни на засыпанных снегом улицах, где завывает холодный ветер, но эта пустыня достаточно долго была частью его жизни – в пустыне Негев проходили первые самостоятельные операции курсантов разведшколы.

- Вижу, ты совсем сдох, пацан, - сказал капрал Симха Бернштейн, - отдохнем немного, и они повалились на рыжую щебенку пустыни и дружно, как по команде, достали фляги и начали жадно глотать теплую воду.
- Они оттуда пойдут, - Симха завинтил колпачок фляги и показал на узкий проход в скалах на краю пустыни, - ты вот что, пацан, ты свои интеллигентские замашки брось, всякие там «Хальт» и «Хэнде хох» – это не та война, здесь надо стрелять первым. Помнишь вводную: обнаружить и ликвидировать?
Блок кивнул, разговаривать не было сил – силы надо было беречь для перехода к горам – до них оставалось еще около километра. Полежав минут пять, они взвалили на плечи тяжелые рюкзаки и побрели к горам.

Блок вспоминал сейчас этот свой первый бой и снова вставали у него перед глазами зазубренные рыжие скалы, круглые, обкатанные весенним потоком камни в расселине. Они лежали над проходом на скальной террасе и, когда появились арабы, они сначала их не увидели, только услышали глухой шум верблюжьих шагов и приглушенные гортанные голоса. Когда появился первый араб, тянущий за собой на веревке упирающегося верблюда, Симха выстрелил из своего «стерлинга», но не попал – араб бросил веревку и, прячась за верблюдом, перебежал за выступ скалы. Его верблюд продолжал идти вперед, за ним, привязанный к нему веревкой показался второй, но люди из-за скалы не появлялись. Блок дал над головами верблюдов очередь из своего автомата – пули ударили в скалы, верблюды остановились и попятились и тут же из-за скал начали стрелять в ответ. Начался бой.

В этой стычке с контрабандистами, перевозившими из Египта оружие и взрывчатку, Блок убил своего первого араба – пожилого, с изрытым оспой лицом бедуина и никакой радости мстителя при этом не испытал. Потом были другие операции, он опять убивал арабов и постепенно зрела в нем уверенность, что совершил он ошибку, поступив в эту школу, что убивая неграмотных бедуинов, за деньги переправлявших террористам оружие, он за родителей не отомстит, что виноваты не эти темные люди – виноват кто-то другой. Он думал уже подать рапорт о переводе в другую часть, как вдруг началась знаменитая шестидневная война и, как только она закончилась, его вызвали в штаб армии и он впервые встретился с Ариелем Шароном.
- Это не тот Шарон, это Шарон-два, - сказал ему штабной лейтенант, - но еще не известно, какой из них первый.
Блок знал только одного Ариеля Шарона – героя только что закончившейся войны. Его знаменитую фразу «Вижу Каир без бинокля» повторяла вся страна.

Когда Блок вошел в скромно обставленный кабинет, который ему указал штабной, и отрапортовал на иврите, то сразу убедился, что это действительно не тот Шарон. Это подтвердил и хозяин кабинета – он встал, вышел из-за стола, пожал Блоку руку и сказал по-английски:
- Здравствуй, лейтенант, ты уже понял, что я не тот Шарон, не герой и в герои не лезу. У нас другая работа. Тебе уже надоело, наверное, гоняться за бедуинами по пустыне. Это вообще черт знает что – использовать человека с твоим образованием в простых операциях против контрабандистов!
- Это хорошая школа, - Блок сел в кресло около низкого столика, на которое ему указал Шарон, - но вы правы – мне уже порядком надоела эта работа, я хочу подать рапорт о переводе в другие войска.
- И куда же ты думал перейти? – спросил Шарон и сел в другое кресло, стоявшее возле столика.
- Честно говоря, не знаю, может быть, куда-нибудь в технические войска – я немного разбираюсь в компьютерах, - Блок замолчал и стал исподтишка разглядывать Шарона-два, Шарона – не героя, и подумал, что этот Шарон больше похож на героя, чем его знаменитый тезка – жовиальный толстяк с лицом одесского балагура. Шарон-два был высок, широкоплеч, у него было волевое лицо с тяжелыми веками и напоминал он какого-то римского то ли императора, то ли трибуна из школьного учебника истории. Он первым прервал молчание.
- Ты уже, конечно, сообразил, что я из Моссада, - сказал он, - точнее, один из руководителей этой организации, и мы хотим предложить тебе работать с нами – у нас меньше стрельбы, но больше толку.

Так начался для Блока новый этап его жизни, который закончился спустя много лет в военной тюрьме Новой республики. Он хорошо помнил свою первую операцию – он должен был выявить агентуру Хамас в Англии.

- Понимаешь, - сказал ему Шарон перед отправкой, - Англия наш враг: и на официальном уровне – они традиционно поддерживают арабов, и на бытовом – антисемитизм в этой стране цветет махровым цветом.
- Я знаю кое-что об этом еще с детства – ведь мой отец был профессором иудаики в Оксфорде и нас все считали евреями, кроме нескольких друзей отца, которые знали, что отец русский дворянин – наш род упомянут в Повести временных лет, - Блок закурил и спросил Шарона, - Мне моих старых знакомых там следует избегать, наверное?
- Надо подумать, - ответил Шарон, - может быть, твою биографию можно будет использовать, так сказать, во благо. Может быть, стоит тебе появиться там в образе такого себе «reformed»*, - они говорили с Шароном то по-английски, то по-русски, но русский у Шарона был немного, как он говорил, «rusty*». На иврите они говорили редко, Ариель Шарон этот язык не любил, хотя был коренным сабра.
- Неживой это язык, - говорил он, - говоришь на нем как будто фразами из самоучителя: Ваш дедушка имеет много огурцов, зато у меня большая новая машина. Язык доложен обкататься в народе несколько столетий, как минимум, только тогда он станет живым – песни народные должны быть, поэты хорошие, а у нас пока ни песен, ни поэтов.

- И поехал я в Англию, опять в Оксфорд в качестве перековавшегося «друга евреев», который настолько перековался, что полюбил арабов, - говорил он затаившему дыхание от восторга своему адвокату Хинштейну.
Адвокат приходил к нему в тюрьму регулярно, но вместо обсуждения стратегии защиты, сводились их встречи, в основном, к тому, что он рассказывал адвокату о себе. Хинштейн ахал и охал, слушал, разинув рот, как ребенок, которому рассказывают страшную сказку, часто вскакивал и бегал по камере, восклицая: - Это надо же! Да вам книги писать надо! Это же бестселлеры будут!
- А в каком качестве вы поехали в Англию, официально, я имею в виду, - интересовался адвокат.
- Все было очень официально и очень просто, - ответил Блок, - я в докторантуру поступил по истории. Кстати, конкурс был большой, но меня приняли – наверное, имя отца сыграло свою роль. И тут самое интересное начинается, - он закурил и продолжил, - я диссертацию тогда довольно быстро написал, тоже благодаря отцовским архивам, об отношениях моавитян и евреев в библейские, так сказать, времена, о том, как евреи сгоняли моавитян с исконных земель, в общем, получалась почти современная картина, только вместо моавитян арабов надо было подставить. Защита была бурной, но у меня в руках были факты – тексты древних рукописей – против исторической правды я не прегрешил ни на йоту, - он опять помолчал, - Скандал получился грандиозный. Друзья отца от меня отвернулись, я стал получать письма с угрозами, а когда книга моя вышла «Доисторическая экспансия Израиля», в меня даже стрелял один еврей – фанатик в лондонском ресторане, но не попал – я думаю, что это покушение Шарон устроил, хотя он и отрицал, когда мы с ним встретились. В общем, возненавидела меня вся образованная Британия – в Таймсе один журналист назвал меня «русским Геббельсом из Оксфорда» – тяжело мне тогда жилось, иногда даже думал, не попроситься ли назад в пустыню за контрабандистами гоняться. Потом как-то вечером позвонил некий Абу-Мирван, назвался председателем «Лиги друзей Палестины» и я понял, что «клюнуло». Постепенно стал я уважаемым членом этой Лиги и скоро знал уже про них все: их явки и банковские счета, на которых у них деньги были для покупки оружия для боевиков Хамас, а там остальное уже было делом техники – Шарон прислал ребят и они ликвидировали всю сеть Хамас в Англии. Хамас как раз планировал большой терракт в Иерусалиме, а мы их планы сорвали.
- А как же ваша репутация?! – всплеснул руками адвокат.
- Ну что ж, - покачал головой Блок, - тут приходилось выбирать между репутацией и заданием, а для меня как для военного и выбора не было – приказ есть приказ. Кроме того, тут вот что еще важно – то что мы этой операцией много людей спасли, сотни, а может быть, и тысячи, это понятно, но нужно иметь в виду и другое – то, что я написал работу честно, никакие факты не передергивал и не подтасовывал данные под результат. Древние евреи действительно сгоняли с земель исконных жителей – моавитян, арамеев и действовали теми же методами, что и сейчас. Правда, в те времена ничего удивительного в этом не было, потом евреев самих с этих земель сгоняли многократно. Повсюду тогда так было – приходили воинственные кочевые племена и сгоняли с земель или истребляли живущих там относительно мирных земледельцев. А интерпретация на потребу сегодняшнего дня к науке отношения не имеет, это политика… - он замолчал и закурил очередную сигарету.
- Но ведь ученая степень у вас есть? – поморщившись от дыма, спросил Хинштейн – Блок много курил и некурящий адвокат страдал молча, только морщился.
- А как же, - усмехнулся Блок, - я доктор исторических наук – «пи-ейч-ди» от Оксфордского университета – диплом у меня дома в Тель-Авиве на стенке висит.
- Удивительная у вас жизнь! – искренне восхитился Хинштейн и попробовал перевести разговор на предстоящий процесс, - Давайте, может быть, все-таки обсудим линию защиты?
- Не стоит, Абрам Израилевич, - мягко возразил Блок, - они мне приговор заранее, наверное, вынесли – процесс задуман как шоу для журналистов, поэтому, я думаю, учтут то, что вы скажете, что действовал я по приказу, и посадят ненадолго, а потом, глядишь, и режим этот абсурдный рухнет или обменяют меня. Мне в тюрьме сидеть – не привыкать. Я сидел у Стражей в Иране – там условия похуже были.
- Ну ладно, - согласился адвокат, - линию защиты вы уже знаете – я вам ее при первой встрече рассказал, но я все равно завтра зайду, может, передумаете или расскажете мне еще что-нибудь из своей жизни. Это так интересно! – он потер руки в предвкушении завтрашнего удовольствия от рассказов Блока и заторопился уходить.

Когда адвокат ушел, Блок лег на койку и стал ждать посланца от Толи Шитова, который обычно приходил поздно, после ужина, а то и после отбоя. Он лежал, думал о Шитове и вспоминал, как он впервые встретился с ним в Тегеране, в тюрьме для врагов Исламской революции.

Шитов появился во время прогулки, когда они с Сулейманом Касыр-Оглы, то бишь Солом Кейсером ходили по кругу в раскаленном персидским солнцем тюремном дворе, а сверху, с караульной галереи бросали на них ненавидящие взгляды бородатые молодые люди – стражи исламской революции, время от времени передергивая затворы своих винтовок и целясь в них со зверским выражением на лицах. Сол очень этих страшилок пугался – когда «страж» направлял на него ствол своей винтовки, он приседал и растерянно смотрел на Блока.
- Cheer-up, Suleiman , - говорил ему Блок по-английски, - ничего они нам не сделают, - хотя сам не был в этом так уж уверен.
Однажды, как всегда со скрипом, открылась дверь, ведущая из тюрьмы во дворик для прогулок, и в ней показался сначала худой носатый «страж» в черной чалме, а за ним невысокий человек средних лет с неприметным европейским лицом и в европейском же костюме без галстука. Худой «страж» был легендарный начальник иранской разведки полковник Мирам Челеби – он служил еще при шахе, и у «стражей» хватило ума не тронуть его и оставить на прежней должности. Блок знал из переписки, которую ему приносил швейцарский консул, представлявший интересы Израиля, что невысокий человек в европейском костюме – это Ант Габсбург – американский посредник, который занимался их обменом. Он вспомнил сейчас, как тогда его насмешило это сочетание: ант – муравей и Габсбург – фамилия австрийских императоров. Невысокий европеец на императора не был похож, а напоминал он, как подумал тогда при первой встрече Блок, актера «на выходах», который сегодня играет слугу - «кушать подано», а завтра - римского сенатора без слов. Американец первый подошел к ним и, протянув руку, сказал:
- Здравствуйте, товарищи! Меня зовут Анатолий Иванович Шитов – я занимаюсь вашим делом. Бале, бале*, – бросил он Мираму Челеби, который при звуках незнакомого языка повел в их сторону хищным носом пожилого орла-стервятника. - А вы, конечно, капитан Блок, - он пожал Блоку руку, - Здравствуйте, Соломон, - протянул он руку лже-Сулейману Касыр-Оглы.
- Тише, тише! – забормотал лже-Сулейман, - Сулейман я, Сулейман здесь.
- Бросьте, - засмеялся Шитов, - старый орел много чего знает, но русского наверняка не знает и потом это уже не имеет значения – я приехал за вами, обмен состоится в нейтральных водах, в Персидском заливе.

В самолете по пути к месту обмена Блок сказал Шитову:
- Оперативный псевдоним у вас смешной такой – Габсбург в сочетании с муравьем.
- Наверно, - улыбнулся Шитов, - я как-то об этом не думал, просто «хабсбен» на верхненемецком значит «шить», «вышивать» – похоже на мою фамилию, которая в Европе не проходит из-за известных ассоциаций, а в этих широтах – и того хуже, шиита напоминает. А что касается муравья, то это вроде сокращения от моего имени Ант – Анатолий, - он помолчал, - да и вообще у американцев все, что угодно, за имя может сойти – я знал одного, которого звали Берк Морон*, и ничего – сенатором был, между прочим.
Самолет стал заходить на посадку. Обмен должен был состояться на палубе американского авианосца, куда их переправили на вертолете.

После этого Блок часто встречался с Шитовым по разным делам их ведомства, даже участвовал в совместных операциях, но все равно советский лейтенант Анатолий Шитов, ставший капитаном, а потом майором Израильской армии оставался для него загадкой. Подружились они уже в Новой республике во время мятежа и Шитов наконец рассказал свою историю.

Тогда теснили их уже, прижали к самому морю. В уютном татарском городке, куда их направили с передовой на переформирование, они жили на постое у мрачной татарки, в домике, сложенном из ракушечника, на самом берегу моря. Как-то тихим летним вечером сидели они на пляже, смотрели на лунную дорожку, молча курили, слушая негромкий прибой, и Блок спросил Шитова:
- А как ты попал в Израиль?
- А…, - усмехнулся Шитов, - и море, и Гомер – все движется любовью, – помнишь у Мандельштама… Жена у меня еврейка – как говорится, не роскошь, а средство передвижения. Вот я и передвинулся из Империи.
- Как же тебе удалось? – удивился Блок, - ты ведь профессиональный военный – Империя таких не выпускала.
- Ну да, - Шитов прикурил новую сигарету от окурка, - ВДВ, чуть не расстреляли меня – один генерал помог, связи у него были. А в Израиле… Что мне было делать? Я ведь военный – ничего больше не умею. Вот и попросился к евреям в армию. Меня и взяли, правда, проверяли долго, но их можно понять, - он помолчал, - правда, в боевых частях я не служил – видно, не доверяли мне до конца. Направили в международное бюро по борьбе с терроризмом, ну я и не возражал – со своими воевать не очень хотелось, - он печально улыбнулся и добавил, - а сейчас вот приходится, - и спросил:
- А ты как оказался на земле обетованной?
- У меня похожая история – долго рассказывать. Вон, зовут уже нас. – Блок кивнул на тропинку, по которой бежал к ним солдат.
Они встали и пошли ему навстречу. Закончилась короткая передышка – на следующий день их часть уже была снова в бою. Шитова тогда тяжело ранило и больше они о прошлом никогда не говорили.

Принесли ужин и Блок рассеянно съел его, размышляя о странной своей судьбе, своей и Шитова, и вспомнил притчу, которую услышал когда-то от ветерана Хаганы на ранчо в Иудейских горах.

Повез его к этому ветерану Шарон.
- Тебе полезно будет поговорить с ним, - сказал он, - как говорится, живая история нашей профессии. Блок не возражал, хотя и считал, что профессия у него другая – Хагана была организацией террористов, а он военный.
Выехали они поздно. Джип вел Шарон, а Блок сидел рядом, смотрел на малоприветливые пейзажи, открывающиеся перед ними – чахлые сосновые рощи возле Иерусалима, плантации оливковых деревьев с посеревшими от придорожной пыли листьями, потом Иудейская пустыня – то рыжая, то бурая – и думал о своем отношении к этой стране, которая стала его родиной, за которую он воевал и рисковал своей жизнью.

Конечно, он уже не относился к этой земле так, как относился к ней мальчик из Оксфорда – она уже не казалась ему дикой и враждебной – появились друзья, дом, который он считал своим, несмотря на весь его военно-полевой неуют ( он все собирался его обставить, заняться запущенным садом, но руки не доходили – то - то, то это…) и все же, все же эту землю он не мог назвать своей родиной, хотя и воевал за нее. Больше всего Израиль напоминал ему театральную сцену, на которой в красивых мрачных декорациях постоянно разыгрывается трагедия, а жить на театральной сцене, мягко говоря, не очень удобно.

На ранчо они приехали к вечеру – заходящее солнце подсветило золотистым ореолом зазубренные вершины Иудейских гор, от деревьев в саду, окружавшем ранчо, на траве лежали длинные черные тени с золотой каймой.
Это был настоящий оазис среди окружавшей его черно-желтой пустыни. Каменный двухэтажный дом в испано-мавританском стиле стоял среди пальм, кипарисов и хвойных деревьев, похожих на кедры, названия которых Блок не знал. По стенам дома ползли узловатые ветки глицинии, увешанные гроздьями блеклых синих соцветий.
Хозяин, которому Шарон заранее позвонил по мобильному телефону, встретил их у ворот.
- Шалом, - приветствовал он их на иврите, и это было единственное слово на иврите, которое прозвучало в этот вечер – говорили, в основном, по-русски.
- Родной язык ничем не заменишь, - говорил хозяин ранчо, - мама говорила на этом языке и я вот - старею и все больше говорю по-русски, правда, говорить приходится больше с самим собой – слуги у меня тут арабы, а если друзья приезжают, те , в основном, по-английски, на языке врага – ведь наша группа тут, в Палестине - в английском протекторате действовала, ну да вы, должно быть, знаете мою историю.
Блок знал, что хозяин ранчо, Мэир Луцкий наводил в свое время ужас на администрацию протектората.
«Сколько же террактов и убийств у него на счету, у него и группы Штерна, которую англичане, правда, называли бандой Штерна и, по сути, бандой она и была?» – думал Блок, исподтишка разглядывая Мэира Луцкого. На вид тому было лет 65-70, хотя Шарон сказал, что ему за восемьдесят перевалило.
«Бывают такие люди, которых в старости язык не повернется назвать стариками, таким был Хемингуэй, таким был Пикассо, Дали. У Пикассо, говорят, в семьдесят лет была двадцатилетняя любовница и не из корысти, а любила его», - Блок задумался и пропустил то, что сказал, обращаясь к нему, хозяин, - Что вы сказали? Извините, я не расслышал.
- Ничего, ничего, - Луцкий посмотрел на него своими умными блестящими, отнюдь не стариковскими глазами и засмеялся, - я сказал, что львов тут развожу на ранчо. Пошли, покажу вам своих питомцев. Только оружие оставьте, а то еще стрельнете с перепугу, - он опять засмеялся и хлопнул Шарона по спине. Тот засмеялся в ответ и передал свой пистолет арабу-слуге, который пришел вместе с Луцким, Блок тоже отдал слуге свой пистолет, хотя и подумал, - «Может, не стоит?» – но перед Шароном и хозяином было как-то неловко.

Они пошли вслед за Луцким, который быстро провел их через длинную анфиладу прохладных комнат с белеными стенами во двор, в котором так же, как и перед домом росли пальмы и бугенвилии, а по дорожкам гуляли львы.

- Идите спокойно, не делайте резких движений, - бросил старый террорист и пошел вперед по усыпанной белым гравием дорожке. Львы зарычали, а Луцкий ласково забормотал по-арабски – Йа, асади*, хут - хут – львы забили хвостами и подбежали к нему, - Хут-хут, - ласково приговаривал отставной террорист, - хут-хут, - так арабы успокаивают верблюдов, - Шу энты биддак, йа, асад*? Хут-хут.
Львы были некрупные, видно, молодые, чуть больше какой-нибудь большой собаки, вроде сенбернара - они тыкались носами в коленки Луцкого, а тот трепал их за ушами, приговаривая «хут-хут, хут-хут».
Поиграв немного со своими любимцами, Луцкий сказал, - Идите теперь назад, только медленно, - и пошел за ними. Блок старался идти так, чтобы не поворачиваться к хищникам спиной, краем глаза он видел, что так же боком отступает и Шарон. Наконец, они дошли до двери и, хоть и старались не потерять лицо перед хозяином, все же вскочили в дом. За ними вошел Луцкий и захлопнул за собой дверь.
- Неплохая тренировка для спецназа, - криво усмехнулся Шарон, - Скольких они у тебя уже загрызли, Мэир?
- А мало, - засмеялся старый разбойник и показал на дверь, - парочку арабов наглых всего, – над дверью на металлической цепочке висела откушенная до плеча смуглая рука, а над ней изящным полуготическим письмом было написано «Beware Lions!*».
Блок понимал, что рука – это муляж из папье-маше, но все равно поежился, несмотря на жаркий вечер.

Притчу Мэир Луцкий рассказал за ужином после рассказа о том, как он ездил за львами в Родезию и немного там повоевал с неграми за Яна Смита. Притча была короткая, да и притча ли это была или старый разбойник специально выдумал эту историю, кто знает?
- В древности в Иудее было много львов, - рассказывал хозяин, когда после ужина они устроились в саду пить кофе, - Соломон на них охотился и другие цари, символом страны был лев, а потом пришли греки, римляне, кто только не завоевывал эту землю, и истребили львов. Исчезли львы и вместе с ними исчез воинственный дух племени иудеев и тогда, когда исчез последний лев, Бар-Кохба или кто-то из Макавеев отправился в Африку и привез оттуда молодых львов и вместе со львами вернулся на эту землю дух древних воинов – как львы сражались Бар-Кохба и братья Макавеи, - Мэир Луцкий стряхнул пепел на пол садовой беседки и спросил Блока:
- Ты откуда, капитан?
- Я русский, - ответил Блок.
- Вот видишь, может быть, ты и есть один из этих привозных львов, - террорист покачал головой и засмеялся.