Волосы

       Николкины мысли - это проволока. Тонкая длинная проволока,
похожая на телефонную. Она тянется далеко-далеко, к горизонту,
над домами, над полями, расходясь в стороны от загородной
дороги, по которой Николка едет сейчас в автобусе. А его мысли
убегают от автобуса вдаль. Нет, скорее, они не проволока, а
волосы. Длинные, тонкие волосы, тончайшие. Они опутывают все
пространство, весь мир. Они ползут над землею, вдоль дороги,
обвивая фонарные столбы, залезая на деревья, проникая в дома.
Им нет конца - это бесконечная сеть, которая везде. Не
проникнуть глазу туда, где тянутся и тянутся длинные,
извилистые волосы этих мыслей. А черные закорючки на белом
листе, ровные заоконные веревки, покрытые бельем - это то, во
что превращаются волосы, когда их высушивают, причесывают и,
вообще, придают им какую-нибудь форму. Собственно говоря,
Николка и сам не знает, для чего ему нужно это присохшее белье.
Но оно нанизывается на строчки-веревки, и он по привычке этому
делу помогает.
       В данный момент Николка в автобусе и постоянно
перемещается. Волосы его мыслей тянутся, куда им вздумается
над-, под- и в мелькающие дома, пролеты улиц, небо... И на этих
бельевых веревках, что вы видите сейчас перед своими глазами,
каждая новая вещь повисла в иной точке пространства.
       Николкины мысли - волосы. У них нет рук, ног и глаз. Им не
нужны глаза, они видят то, что недоступно глазам. Они
присутствуют везде в мире. Есть ли такие же волосы вокруг от
других людей? Николка не знает. Наверное нет. Это только у него
мысли - волосы.
       Они проникают через любую преграду. Для них не существует
слова такого - преграда. За окном мелькнул магазин; "мелькнул"
появилось в непосредственной близости его, а вот "магазин" -
уже на приличном расстоянии. "За окном" - на подходе. А возле
кассы лицо.
       Николка бывал в этой лавочке. Девушка продает молочные
продукты. Она студентка, а сейчас лето. Это то, что знают
глаза. А теперь послушаем волосы.
       "Живет она в том доме напротив. Когда-то я проходил по
улице мимо, а она выглядывала из четвертого этажа. Это было в
выходной, но она по привычке встала рано. Она вышла из постели
и стояла у окна, так что глаза видели только ее плечи, шею и
лицо. Тупые глаза. В комнате было холодно, но она не
мерзла. Ее тело было теплое со сна. Теплое, сонное. Веки
слиплись. Она брала с полки расческу и приводила в порядок
волосы. Постояв у окна, с грустью отворачивалась от улицы и шла
в ванную. Она мылась долго, повертывалась под уютными горячими
струями, щурилась на слабо светящую внутри пара лампу над
раковиной. Ей не хотелось снова выходить на холод, и она
мылилась, мылась, мылилась без конца. Все новая и новая вода
скользила по ее однотонному телу. Если бы глаза мои увидели
такое - наверное сошли бы с ума и перевернулись вовнутрь. Но их
там не было, а вместо них - тончайшие волосы, которые обвили и
оплели собою все. Ванная комната давно уже потонула в белом
тумане, лампочки не стало видно, и все новая и новая горячая
вода текла по однотонному телу, о котором ведали только волосы
и волосы. И никто не видел ее."
       Вот сколько всего знают эти волосы. Когда Николка встретил
ее на следующий день на остановке, ему было неловко. Он
невольно вторгался в ее жизнь. Это, конечно, не честно
смотреть, как она вставала с кровати и мылилась в душе. Во всем
виноваты волосы. А сейчас у нее был очень грустный вид.
Одинокий. И жила она в той квартире одна.
       В тот день с утра шел снег, а глаза могли видеть только ее
лицо и глаза, потому что вся остальная она - закутана была в
пальто, шарф, шапку и сапоги. Но волосы, конечно же, видели и
знали все. И о том, что все, связанное с ней необыкновенно
красиво - они тоже знали. Но Николка и она не были знакомы, и
на остановке Николка не мог открыть рта. Ему было стыдно.
       Ему надо было перестать быть ей чужим человеком. Для этого
нужно было поговорить, спросить, что она любит, чем она
занимается. Но дело в том, что волосы уже давно знали все это.
Она не была ему чужая, а он ей - был. И так их знакомство не
состоялось, зато волосы все знали.
       Она уехала в теплом автобусе, Николка остался мерзнуть на
остановке. Она и сама была теплая, ей было тепло под шубой. Она
села на кожаную скамейку в автобусе и задремала. Никому не
известно, какие сны носились в ее голове. Веки приподнимались -
едва заметно - и опускались. Щеки, уши слегка покраснели.
Потому что в окно залетал ветер со снегом. Но ее однотонное
тело не мерзло, ему было тепло под шубой, тепло и приятно. Тело
ее спало.
       Николка остался на остановке. Он тоже прикрыл глаза... и
тут волосы. Они повились по дороге за серым туманным следом
экспресса, уплывающего вдаль. Волосы полетели, закрутились в
ленты, обвились вокруг колес и перенесли Николку на мягкое
сидение к ней. Он полупрозрачный, из мыслей-волос, сидел возле
нее на скорости, которую заметно было взглядом из окна по
мелькающим веткам вдоль дороги и домам. Она дремала и вдруг
улыбнулась во сне. Ехать было еще далеко. Автобус поворачивал
на шоссе, набирая скорость, и в открытое окно влетали холодные
снежинки. Но она не мерзла, потому что мысли-волосы густой
сетью, похожей на сухой теплый пар, обвили ее тело и согрели
его под шубой. Они обволакивали ее, пока холодный автобус на
холодном ледяном шоссе под ветром двигался в даль, они
проникали везде, гладили, грели ее, а она дремала и улыбалась
во сне. Она во сне рассказывала Николке свои мысли. И давно уже
был он с нею, а на холодной ветренной остановке сидело одно
лишь закоченелое и ненужное тело.
       Она рассказывала во сне свои мысли. А думала о разных
далеких вещах. Она думала про Южную Америку, как теперь там
лето, и люди плывут на яхтах вдоль берега океана. Очень
голубые, синие мысли ее об океане, белые мысли про яхты и
зелено-зеленые про джунгли, мокрые от дождей. Были у ней и
другие мысли: про Деда Мороза и про Новый год; она мечтала о
елке, которую будет наряжать, когда позвонит в дверь
прилетевший на ТУ-104 Дед Мороз и принесет ей подарки. Его
можно будет напоить чаем, и, засунув бороду в карман, он будет
есть "белочки" и сладкие пирожки. Волосы-мысли знали,
разумеется, о ее замечательной способности печь эти знаменитые
пирожки - оказывается ни в одном месте в мире не пекут больше
такие. Рецепты давно утеряны человечеством, и только в ее
памяти сохранились каким-то чудом.
       Автобус набирал скорость, и с пола поднимался туман. Гора
поворачивала за угол; на ее стену боком - из-за ветра - летел
снег, и они сталкивались на большой скорости, такие же, как и
двое в автобусе, в полете. Гора уходила влево, отворачивалась
от него; оставалась равнина, которая бежала и шла за
экспрессом, не отставая, не бросая на произвол судьбы. И она
говорила Николке волосами-мыслями, что если бы у мотора хватило
сил, а у них сна - доспать, то они через несколько месяцев пути
оказались бы на лазурном берегу испанского моря, по ту сторону
гор, на огромном расстоянии от города, и ей уже не пришлось бы
работать в магазинной лавке и продавать товары...
       Она поселилась бы там на берегу в рыбацкой хижине и
готовила бы ему в котелке еду. Рыбаки любят еду из котелка, -
говорила она, - и это у них в крови.
       А еще она рисовала бы по утрам море. Когда только
появляется на небе восход. Она брала бы синие-синие морские
краски и одну оранжевую или розовую - для неба, и рисовала бы и
лодки, и корабли, и рыб, - изобразила бы всех. Лазоревый
испанский берег богат разными прелестями, - так говорила она, -
которыми я бы не уставала восхищаться. Например, там есть
горные высокие ущелья, и по ним текут водопады. В водопадах
спускаются к морю раки и рыбы. Ловить раков одно удовольствие,
кроме тех случаев, когда они хватаются клешнями за руки, но это
не в счет. Она родила бы детей и растила бы их на берегу
испанского моря; маленькие белые мальчики бегали бы по
лазоревым волнам босиком, ловили бы в волнах мальков и
карасиков, бы играли. И вечером, когда усталое, наполненное
солнце припускалось бы к морю, приплывал бы рыбак и снимал
паруса, раскладывал рыбу и приходил в дом. И они говорили бы и
говорили безо всякого конца.
       Так рассказывала она Николке во сне свои мысли, пока он
внезапно вдруг не проснулся от глухого удара по плечу. И волосы
дернулись - быстрее света, так что никто их не успел заметить,
и скатались черными густыми шариками к нему, и улепетнули
внутрь. И опять Николка остался только с одними глазами,
которые в поднявшемся снегу и тумане не видели ничего. И что
стало с нею в автобусе - он уже теперь не знал.
       Подсел к Николке парень и прислонился плечом. Плечо его
громадное. Парень несколько раз поворачивал голову, но Николка
не смотрел на него. Он был страшный. И дыхание у него было
злое, прерывистое. Наверное, он ел картошку с луком и сельдь.
Потому что в воздух выходило вещество, которое на них намекало.
       Но оставим глупости. Николке надо было на работу. И
автобус его наконец подошел. Куда ехала сегодня она - Николка
не знает, потому что обычно она по четвергам работала в лавке.
Николкин автобус тоже ехал, с трудом, правда, потому что был
старенький и едва передвигался. До работы он все же как-то
добрался. А снег все шел.
       Работу почти совсем замело. Николка вообще ее с трудом
узнал, так как не видел никогда до этого в сугробах. Он работал
там всего полгода, и за них еще ни разу не выпадало никакого
снега. Дверь откапывало двое грузчиков, которые обычно
доставляли к обеду товар, и уборщица, ответственная за мытье
полов в коридоре. Николка не стал дожидаться, пока будет путь
свободен и пролез через окно.
       В комнате воздух был тоже свежий. Николка сел на стул, не
включая свет, чтобы все думали, будто он еще не появился,
закрыл глаза веками и задумался. Мысли развернулись - как будто
это поймали за бахрому и скинули по лестнице ковер - и
стремительно понеслись за окном. Они даже пробовали нагнать ее
с автобусом, но слишком сильная мела метель: машины нигде не
было видно. В эти дни по радио все время объявляли непогоду.
Лыжникам напрочь запретили появляться в горах. И все же
некоторые самые отважные из них замерзли на склонах.
Спасательные полярные собаки, командированные специальным
рейсом из-за полярного круга, выкапывали их потом из снега
одними зубами, выволакивая за воротник. От этого сапоги
лыжников-альпинистов волочились по сугробам, пока собак не
оттаскивали. И те, хорошо зная себе цену, к черствой говядине
даже не притрагивались, а жевали только теплые вареные телячьи
языки.
       Так что автобус ее порхал по горам, неизвестно где, а она
сама - теплая, нежная, завернутая в шерстяную длинную юбку, в
зимние колготки, шубу с мехом и пуховый платок, который,
кстати, проходит в любое обручальное кольцо и игольное ушко,
дремала на кресле одна на весь автобус. Ни одного пассажира не
было больше в салоне, все забоялись пурги и слезли на ближайших
автобусных станциях. А она не забоялась потому, что просто
спала и все. А может еще потому, что увлеклась во сне
рассказыванием Николке своих мыслей. Да и сейчас еще, несмотря
на жестокий мерзлый ветер в осколочное стекло экспресса,
улыбалась она сквозь дрему, и, наверное, мечтала о синем море
лазурного испанского берега и южно-американских джунглях,
свободно там произрастающих, о маленьких ее детях, которых она,
быть может, когда-нибудь родит, и о многих других прелестях
беззаботной жизни на юге.
       Весь этот день Николка работал, не покладая рук. Ему
просто не на что было их положить. Но все время думал о ней. И
знал, чем она занимается в каждый момент. Потому что только на
этом и были сконцентрированы его такие длинные тонкие мысли,
каких не бывает ни у кого, и описать которые простым высушенным
бельем на веревках едва ли возможно. Сравнить их можно разве
что только с волосами, и тот, у которого они есть, в
особенности длинные, может хоть как-то понять...
       Николка работал. Делал какое-то дело. А когда он выходил
на улицу, день уже умер. Света на небе не было, но светились
какие-то жалкие источники на земле - ничтожные фонаришки,
огоньки и окошки. И Николке показалось в тот момент, что это не
день умер, а он. Так темно вокруг было, и так жалок был
доходящий до глаз свет. Но и через некоторое время после
смерти, наверное, каждый усопший понимает, что сама жизнь еще
не кончилась, хотя прошла уже смерть. Вот такой парадокс. И
Николка это понял. И продолжал. Но все же как-то жалко, темно и
тяжело ему было, что подтверждали и мысли, волосы, которые
жались близко к телу и не хотели от него отходить, боясь
заблудиться.
       Николка вышел из двери, и двинулся в каком-то направлении.
В неосвещенном здании работы не осталось ни одного человека. Он
проработал там сегодня весь день. День умер, и хотя Николка
знал, что назавтра будет еще день, все же никогда нет полной
уверенности, и некая тоска образовалась в нем.
       Серое здание проплывало мимо. Окна чернели, улица шла за
угол, она длилась наклонно, и столбы по ее краям словно падали
вбок. И тут Николке пришла в голову мысль, и волосы эти сами
задвигались радостно и зашевелились, потому что один из них
что-то внезапно придумал. Наверное, - подумал Николка, - это
все перевернулось, и черное - это на самом деле свет, а фонари
и окна - теневые пятна. Просто, когда солнце ушло, все стали
воспринимать все так. И он решил пойти им наперекор и думать
наоборот. Он решил думать, что черное - это свет, а светлое -
это черень. Но так вот сразу ему это не удавалось, и он тогда
стал приучать себя. После недолгой тренировки получилось. И
Николка радостный пошел по улице. Потому что он видел теперь
все. Только глупые глаза возмущались, они-то на самом деле все
же видели все наоборот - им казалось, что все черное - это
черное, а свет - это свет, но они ошибались, потому что в этой
жизни они не знали многого. И не всегда нужно руководствоваться
эмпирическими данными - этого глазам было не понять, потому
что, хотя они и живые, а все-таки обыкновенные зрительные
приборы. И Николка перестал их слушать.
       Николка поспешил по улице радостный, у него поднялось
настроение, и он даже пританцовывал, поворачивался вокруг себя,
как будто был на дискотеке, припрыгивал и приподнимался на
мгновение в воздух, словно он на качелях, и удивленные
раздосадованные люди резко смотрели своими глазами Николке
вслед, не понимая его радости. Но они были дураки, и Николка не
обращал на них внимания.
. . .
       В этот день Николка встал рано. За окнами светил день, с
неба падали редкие кусочки снега, небольшие сугробы покрывали
землю. Николка отзанавесил окна и смотрел вниз. Наблюдать
прохожих было интересно, и, как всегда, глаза смотрели и видели
только то, что снаружи, а волосы проникали внутрь всех вещей.
Так он узнал истории нескольких людей, проходивших мимо его
окна; они даже не почувствовали этого.
       Не пойдя на работу, Николка решил купить продуктов и
оказался у прилавка магазина. Девушка стояла за прилавком.
Мысли немедленно исследовали ее сегодняшнее утро, и ничего
нового не было в нем; все то же теплое однотонное тело у окна,
в душе, двадцать пять минут под теплыми струями - она намеренно
вставала для этого на тридцать пять минут раньше. Еще десять
минут она вытиралась длинным махровым полотенцем - нежным,
мягким, приятным, которое гладило и ласкало ее гладкое
однотонное тело, и в этом удовольствии (а их у нее так мало) не
могла она себе отказать. Так вот, не было ничего нового в это
утро. Она подняла на Николку свои глаза и посмотрела ими. Мало
что могли увидеть глаза - и его, и ее - но все же углядели
какое-то тепло. Глаза ее были голубые, и странно выделялись на
фоне белых воротников ее шубы, белых стен лавки и белого снега
за витринами с другой стороны. Словно парус наоборот - синее
полотно на листе белого моря. А волосы сразу же узнали, что и
теперь, не во сне, думает она о своей мечте - лазоревом
испанском береге у океана и белых детях, прорывающих волны и
быстрый воздух побережья, бегя по желтому, серому мокрому
песку. Все те же мысли: похлебка в котелке, вываленная рыба,
сложенный колечком парус и потрепанная лодка; темное лицо
рыбака с глубокими в нем глазами - их загнали туда ветер и
соленая морская вода.
       Она стояла у прилавка, в шубе, и смотрела. И Николке опять
захотелось заговорить с нею, но он не знал, как это сделать.
Ему приходили в голову общие фразы, но он понимал, что она
скорее захотела бы говорить о рыбаке. И Николка, сам неожиданно
для себя, попросил у нее мороженой рыбы. - Я бы продала вам
живую рыбу, - ответила она, - но раз вы так настаиваете, будте
добры, получите свой лед. Вы, наверное, с крайнего севера.
       Наоборот, Николка был с юга, но он не сказал ей этого.
Видно было, что вопросы рыбы ее интересуют. - Вы любите рыбу? -
Еще как, - и он не знал, она ли ответила ему, или волосы его
подумали о том.
       Волосы проникали и проникали в нее, в глубь ее мыслей и
чувств, и Николка узнал от них, как бьется ее сердце, как она
дышит, как скапливаются невидимые еще слезы в ее синих глазах.
Волосы окутали и укрыли ее; она дышала, думала о своем океане,
и говорила Николке про рыбу. Бывают разные сорта замороженной
рыбы. Все зависит от того, была ли она заморожена, когда ее
выловили, и она пролежала уже неделю или две, или замерзла
нечаянно сама в оледенелом море. И полно даже и не замерзшей
рыбы, а просто, заледенелых животных, мамонтов даже, находили
геологи в северных горах - и мясо оказывалось почти таким же
сочным, как и их собратьев по крови, африканских слонов...
       Все это Николка переварил в мгновение - как не главное, и
забыл о нем. Но он стоял, смотря в ее голубые глаза, и теперь
Николкины мысли погрузились еще и внутрь него, глубоко, и
заставили Николку уже не мыслить, а просто чувствовать все, что
чувствовала она. Она дышала, и Николка каждое движение ее груди
на вздох чувствовал своими белыми тонкими нервами. Она говорила
- и все это, наверное, происходило каких-нибудь минуты две, но
он как будто поселился в этих двух минутах, и не хотел оттуда
убираться, не хотел съезжать... Как будто период жизни прошел в
двух минутах у него. Она вдыхала и выдыхала грудью воздух, и
сердце ее стучало, - все это чувствовали белые тонющие
Николкины нервы по всему его телу. А позади вокруг был фон -
белый летящий снег, непонятно в какие стороны, потому что
перепутались направления, и еще один, главный - продавец, и
прилавки, рыбы и сельди, и их икры в отдельных баночках, и
хлеба батонами, и крупы, и так далее... Но Николка весь был в
ее дыхании и ударах сердца, и проносящиеся ее обрывки - о
рыбаке, о белых детях, - все ловилось его головой. Не могло
быть у них никакого знакомства - слишком неправильное было у
обоих друг друга восприятие и общение. И еще ветер задувал
сюда, и было достаточно холодно ему и ей, потому что загребал
он у ног и под длинной шерстяной юбкой, которая была наверху и
под скользкими пронырливыми лапами его совершенно беспомощна. И
она мерзла и робко переминалась с ножки на ногу. И все это
принимали на себя Николкины белые нервы, и он мерз вместе с
нею.
       Жизнь в это время тянулась, и Николка прямо не знал, что
делать. Это для других людей и для продавцов все прошло за
каких-то две минуты, так что даже не стали они упрекать ее за
долгую задержку с одним покупателем. А Николка белыми-белыми
полями шел - времени, которые расстилались, и пугали даже
чуть-чуть своими ширями и далями, и замирало у него немного, но
и радовало, конечно же, этим страхом и неизвестностью.
       Все вспоминал уже потом, когда был дома. Она осталась там,
продавать хлеб, крупы и рыбу. И волосы говорили, что до сих
пор, нет-нет, а подумает о похлебке из котелка, о белых детях и
о лазоревом береге океана.
       Потом уже он узнал точно, что произошло. Когда она уехала
в автобусе. Она уезжала от снега. Дороги еще тогда замело, и
нерадивые лыжники умерли в горах. А заполярные спасательные
собаки ели сочные телячьи языки: вытаскивали их длинными
коричневыми губами прямо из супа, как макароны, и затягивали
дыханием в себя.
       Она пыталась добраться до порта. До воздушного порта,
который был воздушными воротами страны. Ей нужно было тогда
улететь. И долго потом, пока слабеющие глаза автобуса светили
через пургу, объясняла шоферу - тому коричневенькому старичку в
шапке-ушанке, завязочки которой он пристегивал к зеркалу -
чтобы не улетела.
       Она говорила ему о рейсе, убеждала его, что на том берегу
океана - это всего лишь шесть тысяч километров - рыбаки выводят
сейчас в море белые яхты, и женщины стругают в похлебки
картофель... Она рисовала ему руками картины в воздухе: белые
дети, бегущие по песку ногами, чайки на мачтах, гудки, рыбьи,
покрытые блеском тела на пляже и оранжевое солнце. Но старичок
клевал носом и не понимал, а она - все про самолет, про винты,
- она не знала, что давно уже нет ТУ-104, и самолеты теперь
реактивные.
       Так и вынесли автобус потом на плечах спасатели, но прежде
из разбитого лобового стекла выволокли зубами за ушанку
старичка заполярные собаки, точно это был язык из кастрюли с
супом.
       Тогда Николка еще раз посмотрел ей в глаза, и откуда-то
издалека донеслись до него срывающиеся звуки и слова о живой и
мороженой рыбе, и он увидел, будто не здесь, ее вздрагивающие,
прыгающие губы и влажные белки глаз.
       И пока она, как заезженная пластинка, передавала Николке
сведения о хранении, обработке, приготовлении морской рыбы, его
мысли-волосы переглянулись с ее, и они все поняли без слов.
       Билет пропал; ей нужно было еще шесть лет работать в
лавке, чтобы скопить денег на новый билет. А тогда она будет
уже не такая молодая, как теперь, и, может, рыбак устанет
ждать, и, тем более, ей надо еще успеть родить трех белых
мальчиков...
       А Николке надо было всего лишь вынести с работы и продать
немного оборудования.
       Она сказала хозяину магазина, что на минуту, и вышла с
Николкой на снежный тротуар. Они сели в его машину - а это
единственный был его надежный друг, которому он мог довериться.
И только белое-белое молоко вокруг них везде было, и они плыли
в нем в сторону порта. Далекие вершины гор, заволоченные
туманом, стали близкими, завились серпантином и свились, и
Николка с девушкой оказались на другой стороне.
       Стояла ясная погода после ночи, которая застигла их в
горах. Он купил ей самый быстрый билет, какой только мог. А на
прощание она посмотрела на него, и они мысленно поцеловались и
пожали друг другу руки. И волосы поняли до конца все. И только
тупые глаза их смотрели друг в друга, как пуговицы платья
напротив, и, не понимая, в чем дело, слезились обильными
слезами, но слезы на морозе были густы и оставались в глазах.
       И когда она стояла у трапа, то мысленно Николке кивнула, а
он ей мысленно ответил тем же. Потом ее тонкое однотонное тело
понеслось в податливом самолетном кресле по взлетной полосе и
оторвалось от земли в теплом гнезде шерстяной юбки, капроновых
колготок и шубы.
       А сейчас уже вторник, стало быть, восемь дней прошло.
Николка сидит у окна своего дома напротив, с теплой его
стороны, погрузив колени в батарею, и смотрит на снег. Работу
так занесло, что видны одни антены. Снега в городе четыре с
половиной метра. Николка поворачивается, и ему почему-то
грезится на столе роза. Такого красного цвета не бывает зимой
даже у крови, - мысленно отмечает он.
       А волосы-мысли далеко. И с трудом нанизывают замерзшие
руки на спицы черные петли букв и жучков, составляя слова.
       Она там. Шестой день варит похлебку. Николкины
мысли-волосы все же не бесконечно длинны, и теперь он знает
это. Но кое-что ему о ней и сейчас известно. Она сидит на
веранде и режет овощи в суп. Перед нею на полу разложены
караси. И темное лицо с глубоко сидящими в нем голубыми глазами
- тоже перед ней, хотя яхта маячит далеко у горизонта. И еще
она почти видит белых детей, бегущих на песке. Она беременна
одним из них - белокурым, голубоглазым мальчиком.
       Николкины прожекторы-волосы устали щупать бесконечный эфир
от океана до океана. Он встает и заваривает чай. Потом
закуривает папироску и усердно начинает чего-то ждать. Но очень
тихо, и темнеет. Звука не может произойти. Николка оставляет
чай и садится с папиросой у окна ждать какого-то (очевидно
немого) знака.

       3 марта 1998 г.