Общага

       Памяти моего друга Игоря Корнышова.
       Прости за все, Игореха...


       - ... а потом опускаешься в теплую мыльную пену. И щекотно так, и тянет. А ты не понимаешь, куда тебя тянет. И в голове - ничего путного. Туман, и не видишь ничего, как будто ослеп. А еще кажется, что ты умер, но только не взаправду, а понарошку. А потом... потом дышать трудно, и кровь в голову приливает. И доходит до какой-то точки, ну... до той, до самой-самой высокой. Допустим, ты на гору забрался или быстро-быстро бежал. И - все... Дергаешься, как чокнутый, и вообще ничего не соображаешь. И не помнишь ни черта. То есть, конечно, помнишь, но как-то по выбору...
       Колька битый час, как умудренный знаток, рассказывает мне, нецелованному юнцу, о своих сексуальных ощущениях. Затягивается дешевой папироской, закидывая голову наверх, прищуривает свои блюдца-беньки до малюсеньких щелочек и ехидно ухмыляется.
       Мы сидим на гладких камнях возле нашей речки под лучами ласкового сентябрьского солнца. Волны неторопливо касаются наших лодыжек и иногда щекочут коленки. Вода уже не такая теплая, а цвет у нее не синий и не зеленый, а с каким-то сероватым странным оттенком.
       - Рыба-то как пошла... - вдруг кардинально меняет тему Колька, переставая улыбаться, и неприятно поеживается. - А все из-за того...
       Я глубокомысленно шмыгаю носом и вздыхаю по-старушечьи. Месяца два после печально известной аварии косяки снулой рыбы плыли по реке, будто гигантские плоты. Тогда стоял невыносимый смрад, от которого сжимались ноздри и раскалывалась голова.
       - Да что рыба? - взвиваюсь я неожиданно. - Сколько народу загубили!..
       - Это точно... - кивает Колька и поднимается. - Ладно, Серега. Давай лучше про баб...
       Серега - это, стало быть, я. В то время длинноволосый балбес в круглых окулярах, косивший под Леннона. Без определенных планов, без существенных сдвигов. Это уже потом, лет через десять и даже больше, я укачу в Америку, где напишу то, что написал, и буду ставить собственные пластинки перед самим собой.
       А Колька всегда был для меня эталоном. И книжки он читал какие-то особенные. Допустим, какого-нибудь неизвестного японца. А потом всегда к месту что-нибудь из него цитировал. И портвейн он пил португальский, и текилу мексиканскую. Ел омаров и осьминогов.А потом  просто и доходчиво обо всем рассказывал и объяснял. Девчонки ему проходу не давали, хотя какой из него был красавец?.. Так, наверно, просто чувствовали. У них ведь всегда есть особый нюх на это дело... А лет через десять... Ну да, я еще думал: ехать - не ехать... Так вот, лет через десять он упадет с балкона насмерть. Подтолкнули или сам, но уж никак не несчастный случай, как тогда всем нам объявили. Темное дело...
       - А хочешь, пойдем в общагу? - заявляет Колька, деловито примеривая промасленную футболку, словно выходной фрак. - Может, с кем-нибудь познакомишься?
       Я пожимаю плечами и кривлю губы: что-то на этот счет мне не больно-то везло.
       - Пошли-пошли... Пора тебе твою дурацкую девственность благополучно ликвидировать. А то, глядишь, несокрушимая и легендарная закроет на пару лет. Там тебя как поставят на точку в тундре и будешь ждать, когда сакура зацветет...
       В "несокрушимую" я все равно попаду. Хоть и не в тундру, а в Крым. И будут там цвести кипарисы. М-м-м... Но все это грянет позже.
       Умом я понимаю, что Колька прав. Мне действительно пора. Что толку мучиться по ночам и плавать в липких поллюциях? Стонать и представлять себя в объятиях какой-нибудь выдуманной необычной красавицы без лица. Но я ничего не умею и до смерти боюсь. Не то, чтобы боюсь, как боятся какого-нибудь бандита, или монстра, или змею. А боюсь, точнее, опасаюсь - оказаться смешным, неуклюжим, неумелым и вообще ни на что не годным.
       Нет-нет, у меня никаких физических отклонений не имеется, у меня все нормально, и никакой я не "этот самый", это я уж точно самому себе могу громко объявить. Но когда бы я ни общался с представительницами противоположного пола, то всегда чувствовал, что попадал в сферу враждебного государства. Они надо мной то и дело подтрунивали, ковыряли, задевали и стыдили. Может быть, так по-своему интересовались, - манерно заигрывая, не знаю. Так, вероятно, и начинались все их флирты и любови. Но я никогда не "попадался". Ну, почти никогда. Однажды, правда... Впрочем, это неважно. Пока не важно. Потом, может быть, расскажу. Потом...
       - У меня там, в этой общаге, знакомая комендантша есть, - все стрекотал свое Колька. Под словом "общага" подразумевалось женское общежитие стройтреста, имевшее определенную репутацию. - Дашь ей на лапу, она нас и пропустит. А то и так... в кредит. - Он засмеялся и похлопал меня по плечу. - Думай, Серега, соображай!
       Я уже не знал, что и думать. Вечер получался свободный и дурацкий. И вообще - наступала такая полоса, когда ничего не хотелось и нужно было что-то решать. Конкретное и поворотное. Допустим, что-нибудь изобрести. Или куда-нибудь уехать. Не на год - на два. А навсегда. Все бросить - и умотать к черту на кулички...
       - Ладно, пойдем, - соглашаюсь я, рассекая рукой воздух, будто казацкой шашкой рубя свою пацанскую нерешительность.
       Через полчаса мы уже болтались возле той общаги. Это была четырехэтажная древняя развалюха неопределенного цвета. За ней простиралась траншея, вырытая, вероятно, давно для каких-то будущих градостроительных ваяний. Но сейчас, закисшая и сырая, она казалась настоящим полигоном и арсеналом для пронырливых и воинственных мальчишек, не ведающих, куда себя деть.
       - Щас, - заморгал Колька. - Если баба Маня на вахте, то, считай, мы уже там...
       Сколько потом мне не приходилось попадать в разные общежития, но любую вахтершу всегда и везде звали баба Маня, или тетя Маша, или просто Маша, или на худой конец - Мариванна. Это всегда была упитанная тетка неопределенного возраста, с небольшими, но заметными усиками, которая сидела на своем месте под часами и чувствовала себя по меньшей мере генералом, оборонявшим Сталинград. Возле нее находилась тяжелая амбарная книга для дурацких записей "приходов-уходов". Она знала все и всех в своей епархии и быстро соображала, кого из "чужих" стоит впускать, а кого - нет. Входная такса завсегдатаями и особо сообразительными хорошо читалась в тетимашиных глазах. Впрочем, она (или все они) еще умела деловито причмокивать, пришмыгивать и покашливать. И вся жизнь ее сосредотачивалась именно здесь, на ближнем рубеже. Казалось, у нее нет ни дома, ни семьи с пьяницей мужем и придурковатым наркоманом сынком. И как трафарет прилепилась к голубой стене общаги возле покосившейся "Доски Почета".
       - Все, Серега, облом... - Колька уже успел сбегать на вахту и хорошенько разузнать, что почем. - Бабы Мани нет, вместо нее дура одна, я ее знаю. Не пропустит, умрет. И еще... Комиссия какая-то у них. Шишки приехали, начальство...
       - Наверно, поить их будут, - вздохнул я, жалея, что так и не узнаю "свою" бабу Маню. - Ну и не везет мне!..
       Колька посмотрел на меня искоса, потом прыснул и больно хлопнул по плечу.
       - Не дрейфь, Серега! Есть у меня одна гениальная задумка. Я кое с кем успел там переморгнуться.
       Мы уже обходили общежитие сзади, приближаясь как раз к печальным траншеям. Уже вечерело, но шум из окон все не затихал. Было понятно, что внутри бабий муравейник копошился вовсю: то из одного, то из другого окна доносились односложные фразы, смех и музыка.
       Колька подошел к траншее, нагнулся и прихватил с земли маленький камушек. Потом резко выпрямился, прищуриваясь и шутя подбрасывая его.
       - Э-эх, не зря меня кличут миллиметровщик! - крикнул он и залепил голыш аккурат в ставень одного окна на третьем этаже.
       Шпок!.. Трень!.. Как будто постучал в дверь.
       - Попал! Попал! - охнул я, удивленно пожимая плечами. - Ты - гений!
       - Не то шепчешь, - скорчил недовольную гримасу Колька и тут же широко осклабился, увидев в проеме окна взлохмаченную брюнетку. - Жанка, как там на Западном фронте?
       - Без перемен, - уронила та сокрушенно. - Голый Вася...
       - Может, взойдем на Казбек? - напирал Колька и заговорщицки заморгал левым глазом, будто от внезапного нервного тика.
       - Ну-у, не знаю... - замямлила Жанка, повернулась и с кем-то односложно перебросилась неслышимыми фразами.
       - Коль, а что такое Казбек? - удивленно спросил я.
       - Гора на Кавказе, дорогой, - спокойно информировал он, но, заметив, что я по-дурацки раскрыл рот, добродушно добавил: - Ты ведь у нас культурист?
       Я не успел ответить, как в окне снова появилась брюнетка, держа в руке скрученную простыню.
       - Молодец, Жанка, - обрадовался Колька и повернулся ко мне. - Понял теперь?
       - Н-не совсем, - недоумевал я.
       - Да заберемся на третий этаж по простыням. Ферштейн?.. Эх ты, граф Монте-Кристо!..
       Я ошарашенно продолжал смотреть на него.
       Ох, Колька-Колька, ну почему ты не жив? Всё тебя эти высоты привлекали. Казбек!.. Черт побери, как мне тебя здесь не хватает! Как будто очутился в пустой темной комнате, из которой нет выхода. И никогда не будет выхода в этой чужой и чуждой стороне кислых и фальшивых улыбок. Ферштейн?..
       Тем временем крепко скрученные и связанные простыни уже коснулись земли. Жанка аккуратно привязала их сверху.
       - Ну что, Серега, полезешь или как? - наседал Колька, становясь все нетерпеливее.
       - Давай ты первый, - я мотнул головой, все еще не представляя, как это можно было проделать наяву.
       - Ладно, тогда держи аккуратно, - поморщился он и, будто кузнечик, легко запрыгнул на импровизированную веревочную лестницу.
       Одним словом, не успел я моргнуть и глазом, как увидел, что Колька, по-тараканьи перебирая лапками, то бишь руками и ногами, подобрался к цели и ухватился за оконный проем, где его с распростертыми объятиями уже принимала Жанка.
       На минуту он куда-то испарился, как будто какая-то большая хищная птица слопала кузнечика. Но потом снова появился - с горящими глазами и самоуверенным таким выраженьицем на лице, - мол, а ты что думал.
       - Давай, Серега!.. У Жанки тут подружка - закачаешься!..
       Я крепко обнял скрученные простыни и с громадным усилием приподнялся над землей, тут же пожалев, что внизу меня никто не страховал.
       И еще мне тут же вспомнилось одно, не совсем, впрочем, приятное событие из далекого прошлого. Такие события наша память выпихивает глубоко-глубоко внутрь и никогда не старается вытаскивать. А для чего? Для какого мазохистского акта?..
       Но мне вдруг прорезалось. Стоило только подтянуться несколько раз, прижимая колени к веревке.
       Это было, кажется, в седьмом классе. А может быть, и раньше. Не в этом суть. На физкультуре мне нужно было подтянуться на толстой веревке, протянутой к потолку. Там и не так уж высоко было - допустим, метров пять. И внизу располагались мягкие маты. Так что можно было спокойно падать аккурат на эти самые маты.
       Но мне стало страшно. Страшно, хотя все пацаны довольно быстро и резво взбирались на верхотуру и оттуда, с высоты, еще дерзко махали руками.
       Я волей-неволей, когда подошла моя очередь, потихоньку стал карабкаться наверх. Мне тогда казалось, будто все смотрят на мое мучительное восхождение на Голгофу. С горем пополам, натерев до крови ладони и икры, я достиг-таки вершины. Но потом, видимо, побоявшись новых ссадин и болей, я раздвинул ноги и просто свалился вниз, на маты.
       Больно мне не было, вовсе нет. Но во время полета мои ветхие трусики спустились к коленям, и я приземлился на свое ложе голым, как Адонис.
       И вот это как раз увидели все...
       Тогда я уже вошел в тот переходный возраст, когда начинаешь осознавать самую страшную тайну, которая хранится под твоей одеждой. И это было не то доверчивое, детсадовское показательное дефиле:"Глянь-ка, что у меня есть". В этот период наоборот хочется спрятаться от всех в свою замкнутую одиночную камеру.
       А я-то как раз и не смог спрятаться...
       Но вспоминать об этом досадном случае мне уже не хотелось, тем более, что за ним последовала мучительная полоса всеобщего презрения и отчуждения...
       Итак, я все лез наверх, к Кольке и Жанке, на Казбек, или черт его знает, куда, по скрученным девичьим простыням, как будто особый тайный запах звал меня туда, в неизвестность.
       Я должен был упасть. Вот так - прямо сорваться и разбиться. Ну, пусть не насмерть, но покалечиться до инвалидности и неузнаваемости. Ведь со мной всегда что-нибудь да происходило.
       Например, вызвался перенести девушку через грязный овражек. Кто меня об этом просил? Никто. Перешел бы аккуратно да потихоньку через мостик. Нет же - схватил ее в охапку, бросился прямиком туда и, конечно, поскользнулся, вывалявшись в грязи вместе со своей драгоценной ношей. Всем было тогда смешно, кроме меня. Мне казалось, будто мои руки, такие крепкие, цепкие и сильные, перестали меня слушаться и повисли, как плети.
       Да, я все-таки должен был упасть. По всем своим правилам и постулатам. И мое падение становилось все более угрожающим, чем выше от земли я поднимался.
       Колька всячески подбадривал меня, однако мне казалось, что он попросту дразнит, выпендриваясь перед подружками.
       И в это время, когда я уже основательно выдохся и собирался попросту отпустить руки и свалиться, - да, совсем так, как я отчебучил это когда-то в школе, - я увидел ее лицо.
       Колька говорил о Жанкиной подружке. Я, стало быть, понимал,что за мной смотрят трое. Уж не знаю, смеху ради задумали они это представление или в самом деле хотели меня видеть у себя в гостях ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО.
       Дело уже не в этом. Там находилось третье лицо. И вот оно, это лицо, было необыкновенным и замечательным. То есть, для меня, разумеется. Я вовсе не собирался говорить о нем, вернее, о ней, до поры до времени. Но так уж случилось - судьба...
       Не знаю, какие тарзаньи силы добавились мне. Я напрочь забыл, что я - неуклюжий неудачник, и буквально в два-три перехвата приблизился к цели. Уже потом, когда, как заправский ковбой, закидывал ногу в открытое окно, я встретился с ней глазами.
       И она узнала меня... Черт побери, если бы она меня не узнала! Да как бы посмела она меня не узнать! Еще чего - не узнала!.. Мы ведь целый год сидели за одной партой. Хотя нет, это я мечтал, чтобы мы сидели. Только мечтал...
       Ирка... Сколько физик и алгебр я испортил, исчеркав и замызгав их твоими мордашками и твоими вензелями! Как я только ни называл тебя!
       Помнишь, как ты пришла ко мне на день рождения и посмотрела на меня вот ТАК, в упор. А потом мы танцевали долго-долго под "Битлз". "Sexy Sadie, what have you do-o-ne?.." Помнишь, да?.. Меня будто всего пронизало током. Неужели ты не чувствовала это? Мне казалось, мы унеслись высоко-высоко, в какую-то невероятную сферу. Разве ты не была рядом? А потом... потом я ходил, как одержимый, любя каждую секунду и обожая каждую травинку и букашку.
       А ты помнишь, Ирка, как мы ходили на "Искателей приключений", с Аленом Делоном, а за нами поволокся долговязый Витька, что спутал все мои карты и все-все на свете испортил. И я не посмел взять тебя за руку даже тогда, когда убитую главную героиню обряжали в скафандр и спускали в воду, и ты плакала, всерьез, не понарошку. А мне было вообще наплевать на эту героиню, пусть она была прехорошенькая, потому что я думал только о тебе, вообще ТОЛЬКО о тебе.
       А ты помнишь, Ирка, как я позвонил тебе ТОГДА, и ты резко, без причины, рубанула, будто дала мне пощечину:"Мне не о чем с тобой говорить!" И все вокруг для меня померкло, поблекло, стерлось, и уже больше не было ни заоблачных вершин, ни всеобъемлющей любви, ничего...
       А потом... потом я влюбился, уже не в тебя, по-дурацки, ненадолго, как-то не взаправду и, казалось, вел себя как большой зануда, что подглядывал в чужие окна и подслушивал чужие признания. И я тогда забыл о тебе, полностью, задвинув в самые отдаленные уголки сознания, примерно туда, где находились мои запретные воспоминания об упавших трусиках.
       А теперь мы столкнулись глаза в глаза, здесь, в этой незнакомой общаге, когда я совершенно забыл о тебе. А ты?.. Ты посмотрела на меня ТАК. Как будто тебе все это время было ужасно стыдно за твое "мне не о чем с тобой говорить", как будто ты знала и чувствовала, что я напрасно влюбился не в тебя. А может, мне все это показалось, и ты посмотрела ТАК только вначале, а потом все стало по-другому?..
       Ну да, все это мне показалось только сразу. А потом я осознал, что ты изменилась. Господи, ну конечно, ты изменилась за все-все это время. Прошло же столько лет: были революции и перевороты, свистели торнадо и взвивались цунами. Это мне казалось, что я - все тот же. Может быть, и взаправду я оставался прежним, со стороны-то это виднее. Но ты... ты уже была другой, Ирка.
       Теперь, ну уже совсем теперь, в ЭТО время, я наконец-таки познал, что означает этот блеск в девичьих глазах. Как его назвать? Любопытным, похотливым, сексуальным,"Я уже кое-что знаю и хотела бы знать больше"?..
       Все это вихрем проносилось в моем сумасшедшем мозгу, пока ты пыталась смотреть на меня ТАК и НЕ ТАК. Но ты все же была сильнее меня, или опытнее, и тебе ничего не стоило взять себя в руки и просто сказать:
       - Привет, Сереженька! Вот мы и встретились, дружок!..
       Колька, который занимался моим приемом, совершенно прозевал весь наш мысленный диалог, нашу борьбу, длившуюся вечность. А теперь он просто раскрыл рот от удивления.
       - Глянь, Жанка! Наш пострел везде успел. Он, оказывается, давно знает твою подружку.
       Я смутился. Да нет, не смутился, не покраснел, не стушевался. Впрочем, не знаю... Глупо протянул Ирке руку, на которой уже образовались водяные пузыри от моего героического восхождения.
       - З-здрав-в-ствуй, Ирочка!.. Как... как ты себя чувствуешь?..
       Более тупого и ненормального вопроса было трудно себе представить, и в ту же секунду она уже полностью смотрела на меня НЕ ТАК.
       А дальше... Впрочем, дальше я смутно все помню. Хотя, конечно, нет,- помню ту комнатку, в которую я взобрался, небольшой стол, который Жанка уставила бутылками. Помню, как суетился и острил Колька, как девчонки вторили ему. Но все это было неважно.
       А что же тогда было важно для меня? Что могло меня перевернуть и опять взвить до самого-самого небушка?..
       Господи, ну конечно, она. Даже пускай ТАКАЯ, когда прежние ее искорки и черточки с трудом улавливались мной.
       Разговор шел о пустяках: о веревочной лестнице, о пропавшей бабе Маше, о каких-то девичьих планах. Наверно, что-то бормотал и я, больше кивая и слушая. Но Ирка специально, преднамеренно не лезла в наши с ней дебри.
       Через какое-то время я все же сумел оглядеться и выйти из своего дурацкого, неправильного состояния, в которое совершенно неожиданно попал, и обнаружил забавные финтифлюшки на девичьих полках и фото Че Геварры в знаменитой беретке.
       Дверь часто хлопала, и в комнату заглядывали и даже на мгновение проникали разнообразные шушукающие мордашки. С ними врывались коридорные шумы, состоящие из падающих кастрюльных крышек, льющейся воды, шкворчащих сковородок, чмокающего шепота, смеха, крика, слез и брани.
       В конце концов Жанке это надоело, и она, эта темноволосая толстушка в нелепой желто-оранжевой кофте, которую я сумел-таки разглядеть, затворила свою дверь, за которой спрятался наш квартет.
       Странно, но во что была одета Ирка, я так и не запомнил...
       - Хватит с них, - деловито отрезала Жанка. - Мы заслужили право на покой.
       Покой в ее понимании подразумевался как разлитие стоявшего вина и прослушивание старых заезженных грампластинок.
       А ведь я только сейчас, находясь на другом конце света, стал постигать прелесть тех старых, "общежительских" пластинок, которых мы никогда не называли "LP". Большие, громоздкие, они с торжественной помпой вынимались из цветных рваных конвертов, нанизывались на штырь, в котором было нечто фаллическое, потому что потом рождалась музыка из небытия, как будто появлявшийся на свет ребенок давал о себе знать первыми самостоятельными звуками.
       Песни были прелестными, наивными и добрыми:"Там, где клен шумит над речной волной..." Или эта - "Для меня нет тебя прекрасней..." Ну, и так далее...
       Мы потихоньку стали танцевать. Выпитое вино слегка ударило в голову. Но мне это уже не было необходимо. Я ведь опять танцевал с тобой, Ирка. Мы опять прикоснулись друг к другу. Но по-другому, правда?.. Сейчас все по-другому, чем тогда...
       Помнишь, тогда я просто молчал, как истукан. А может быть, не мог произнести какие-то самые банальные слова из-за бешеного стука сердца. Ты ведь слышала этот стук, Ирка? Не могла не слышать. Не могла не догадаться. Потому что ты смотрела ТАК. А я не понимал, как это у тебя получалось. Больше мне ничего не нужно было тогда. И когда я позвонил тебе, и только спросил, можно ли с тобой поговорить,- это тоже было не нужно. Ну, о чем бы я с тобой говорил? Разве я смог бы тогда высказать все, что я чувствовал глубоко внутри? И ты, наверно, была по-своему права, все разом отрезав:"Мне не о чем с тобой говорить!"
       Ах, как я мучился тогда, как резал себя надвое, а потом - еще и еще, кромсая на самые маленькие, болезненные участки - навсегда, насмерть, без возврата.
       Обвинял ли я тебя тогда? Нет-нет, скорее самого себя, свою глупую нерешительность и слабость. Но внутри меня уже зажегся огонек. Он не мог погаснуть сразу, вот так - погаснуть, как бы я ни понукал, ни приказывал. Поэтому я и влюбился, наспех, глупо и совсем-совсем не в тебя. Просто мне показалось, что та, другая девушка, посмотрела на меня так же, как ты. Но это была иллюзия. Моя придуманная сказка. И через некоторое время я получил от этой сказки такой замечательный финал:"Вначале я к тебе привыкла, а потом ты мне надоел!" Каково, а?.. Замечательная инъекция для больного.
       Ну и черт с ними, со всеми! Теперь-то я снова встретил тебя, Ирка. Ну и что с того, что ты стала другая! Может быть, ты вспомнишь обо мне, о нас, а может быть, скажешь мне то, чего я не мог и догадываться раньше?..
       Неожиданно я понял, что мы остались в комнате одни. Колька с Жанкой, только что громко щебетавшие, куда-то благополучно исчезли.
       Мы оказались вдвоем, друг напротив друга. Еще играла "... но ловлю я твой взор напрасно..." Было что-то еще, чего я не мог тогда определить.
       Наверно я помнил о своем "задании": уничтожить свою девственность. Ну да, слово-то какое, - а по-другому и не определишь мое идиотское состояние. Целибат!.. Да, это я уже теперь знаю, совсем теперь, после тонны прочитанной соответствующей литературы.
       И вдруг меня прорвало. Что-то там, внутри, всколыхнулось и заработало. Нет, я тогда не думал о Колькиной теплой, мыльной пене, в которую должен был погрузиться. Я просто заставил работать свою память, - и говорил, говорил, говорил...
       О чем же я говорил? О том, что обожал тебя всегда, с тех пор, как ты на меня ТАК посмотрела, о том, как коснулся тебя, вот так, как сейчас, во время нашего первого танца. А ты, ты знала об этом? Может быть, догадывалась? Ну, скажи - "да"! И она кивнула:"Да". А я, уже совсем задыхаясь, стал целовать ее щеки, рот, глаза, ничего не видя перед собой и ничего не осознавая.
       Наконец, я почувствовал, что она хочет меня остановить. Хотя, наверно, для нее это было трудно - вот так остановить этот огненный вал. Но она сказала тихо:"Давай я погашу свет". И посмотрела ТАК. Нет-нет, черт возьми, я ошибся! Вернее, я хотел ошибиться, чтобы мне показалось ТО САМОЕ. А на самом-то деле она смотрела НЕ ТАК. Ну, да. Она смотрела как обычно. И ничего в этом не было удивительного.
       Итак, она отстранилась от меня. И я почувствовал, будто лава схлынула прочь. Голова закружилась, и я, право, зашатался, будто пьяный моряк, сошедший на берег.
       Ирка погасила свет, ухватилась за мой локоть и, будто несмышленого теленка, поволокла к кровати. К той самой, над которой висел Че Геварра.
       - Раздевайся, у нас мало времени... - быстро промурлыкала она, и я тут же ощутил, что это произнесла чужая женщина незнакомым голосом и вообще не мне.
       Тогда я в самом деле больше знал о Че Геварре, чем о том, что следует делать в такой ситуации.
       У нас мало времени... Для чего? Для этой дурацкой жизни? Или за нами уже пришли Исполнители?..
       Мы сели на кровать, и на меня по-прежнему глядело чужое лицо.
       Выждав какую-то особую испытательную минутку, или мысленно про себя считая, Ирка усмехнулась и бросила мне:"Отвернись!"
       Я отвернулся, и она тут же зашелестела снимаемой одеждой. Это напоминало шуршание октябрьских листьев с опадающих деревьев.
       Закусив губу, я даже зажмурился, представляя эту великолепную сцену. Но что-то большое и светлое уже спешно покидало меня. То ли мне мешала эта нелепо возникшая властная темнота, то ли брошенное "у нас мало времени", то ли моя всегдашняя робость, которую не переставал высмеивать Колька.
       - Ну... - прошептала Ирка все тем же чужим изменившимся голосом, от которого у меня побежали мурашки по телу.
       Я повернулся и подкрался к ней чуть ближе. Она возлежала на тонкой подушке-думке и была укрыта легкой простыней, натянутой, как парус, подмяв ее концы под согнутыми в коленях ногами.
       Я погладил ее светлые волосы - неспеша, чувствуя волны ее завитков. Потом коснулся гладкого лба и мягких щек, пытаясь восстановить свои чувства. Будто слепец, я старался вновь изучить ее черты.
       Потом я наконец встретился с ней глазами. Однако взгляд ее казался пустым и отрешенным. Она уже не смотрела на меня НЕ ТАК. Это было уже нечто третье - холодное, наглое, презрительное и отталкивающее.
       И тогда я вспомнил.
       Я ведь уже знал ТАКОЙ ее взгляд. Ну, конечно... Тогда, когда я полетел со школьной веревки, натирая икры, пузыря пальцы и теряя свою единственную защиту, охранявшую мою честь,- ветхие трусики. Тогда, когда я, обнаженный и осмеянный, стоял в нелепой позе,- она, именно она смотрела на меня ВОТ ТАК. Я знал это, тогда я успел выхватить ее взгляд среди многих других, ошарашенных и озлобленных, на которых мне было глубоко наплевать. Кроме нее...
       И вот сейчас, когда все было по-другому, когда я якобы мог позволить себе делать с ней что хочу, я понял, что вообще ничего не хочу. Нет-нет, не НЕ МОГУ, а НЕ ХОЧУ.
       Я понял одно. Коварная мысль, будто оса, впилась в меня. Да, именно понял, осознал, представил, уяснил, приказал себе следующее: Я НЕ ЛЮБЛЮ ЕЕ!
       В тот же миг я вздрогнул, отшатнувшись от нее, как от прокаженной или уродицы. Ирка поначалу, вероятно, ничего не подозревала. Может быть, Колька или Жанка, в конце концов, успели ей нашептать, насколько я был неискушен и неопытен, если и вовсе не импотент и зануда. И она готова была поискушать меня и сексуально поэкспериментировать. Впрочем, кто знает, что творилось в ее сумасбродной головке?
       Наконец, Ирка догадалась, что я робею или трушу, и как-то неуверенно приулыбнулась:
       - Не бойся, иди же ко мне! - кажется, это она попыталась произнести ласково.
       Но моя оса уже делала свое дело, жаля меня всюду. И мне верилось, что от ее укусов остаются кованые рубцы и зияющие раны.
       Я НЕ ЛЮБЛЮ ЕЕ!..
       Что толку, когда она крепко сжала мою голову, играя пальцами с мочкой уха. А потом приблизила к груди, и сквозь простынь я уткнулся к ее очаровательной горке.
       Но все это уже было не нужно для меня.
       Я не помню, что в это время она говорила мне, да это уже не было так важно. Выражение ее лица, разумеется, все время менялось. Но я... я-то видел только ТО...
       Да я же не люблю ее! Зачем врать, обманывать себя, ее, пускаться во все тяжкие? Это же так просто - сказать ей об этом. Вот сейчас, прямо тут, пока не началось другое, что-то новое и страшное.
       И я сказал...
       Нет, я не буду повторять это, хотя все прекрасно помню. Я не знаю, почему я все это сказал. Может быть, потому, что так и не смог ей простить ее тогдашнее "мне не о чем с тобой говорить"? Или злился на самого себя, на свою никчемную неумелость, на Кольку, который подло все это подстроил, на кислое Жанкино вино, на "Для меня нет тебя прекрасней", на все-все на свете, который я люто возненавидел. И даже свое восхождение на этот проклятый общажий третий этаж я тоже ненавидел. И мне, наверно, стало бы намного легче, если бы я свалился оттуда вниз, переломав руки и ноги, а то и вовсе разбившись.
       А если на самом деле, без утайки для себя, - я не мог ей простить, что она тогда, в самый-самый первый раз, на том самом дне рождения, на меня ТАК посмотрела. Не мог простить ей то, что она всколыхнула меня всего, а потом - "Sexy Sadie, what have you do-o-ne?..", и еще много-много потом.
       Вот теперь я не мог ей всего этого простить. И, наверно, мне легче было схватить ее крепко за горло и душить до хрипа и агонии.
       Но всего этого я, само собой, не совершил. И не сказал все то, что я о ней, нынешней и прошедшей, подумал.
       Да, действительно, Я НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ.
       Вернее, нет, я все-таки пробурчал что-то невнятное. Кажется, попросил у нее прощения, или вроде того. Например, что я - не свободен. Или просто не хочу. Или совсем нелепое, что у меня начались сексуальные проблемы после той самой аварии. Или так, как я думал: я тебя не люблю. И все...
       Вначале она удивилась и, по-моему, даже раскрыла рот. Но тут же сверкнула своими очаровательными глазками.
       - Выходит, тогда я была права... - протянула она, одновременно глядя на меня так, как я любил, и отталкивая от себя, будто тяжелый чужой саквояж.
       Быстро взяв себя в руки, Ирка незаметно для меня оделась, наскоро напялив свою юбчонку, на ходу расчесывая и приглаживая волосы невидимой расческой. Потом щелкнула выключателем, и в комнату хлынул свет, гася и давя все происходившее прежде.
       - Уходи! Прошу тебя... - уронила Ирка не строго, а как-то так - отстраненно и заученно.
       Это было последнее, что я слышал от нее. Я старался не смотреть на Ирку, чтобы случайно не обнаружить ее какое-то новое для меня лицо, которое потом стало бы меня преследовать, где бы я ни находился.
       - Прости... - бросил я, уткнувшись в пол, и затем, совершенно случайно, смотря как бы поверх ее, еще раз встретился с карточкой Че Геварры, что был в той самой своей знаменитой молодцеватой беретке, в которой он лихо воевал под Санта-Кларой, и о котором я знал гораздо больше, чем об Ирке.
       Но я уже в самом деле уходил оттуда, из той комнаты в той общаге. Отвернувшись, ничуть не мешкая, отворил слегка скрипевшую дверь и, пройдя сквозь сковородочные скрипы, дребезжащие пластинки, перешептывания, свист, летящие тарелки, хохот и брань, сквозь звуки, краски и запахи, смрадные и манящие, сквозь галактический пояс из рваных колготок, заношенных юбок, кофт, босоножек, каблуков, бигудей, пришпиленных булавками, искореженных и обляпанных помадами беломорин, безалаберно втиснутых на самое бутылочное дно, десятками пар вожделенных и уставших глаз, сквозь прошедшее и давнопрошедшее время, ненавидимое и обожаемое, состоящее из теть Маш, Колек, Жанок, Ирок, снулых рыб, скрученных простыней, коммуналок и общаг, - пройдя сквозь все это, я очутился в Америке и надолго забыл обо всем. Но не до конца...

       2008
       Кливленд, Огайо