до встречи...

Мир это боль. Боль, острыми иголочками пронизывающая тело, молоточками стучащая в голове, могильной стужей холодящая ступни и ладони. И никаких других ощущений. Ни света, ни тьмы. Сумеречные сны, проносящиеся в воспаленном мозгу невидимой паутиной, оставляющие неприятный налет на губах, которые едва шевелятся, когда на них падают капли влаги. Воспоминания под железным замком, к которому не подобрать ключа. Иногда мне даже кажется, что имя, которым меня называют здесь, не мое. В мыслях проплывают смутные образы, лица – знакомые и совсем чужие, иногда страшные. Но кто они, я не знаю. Иногда я забываю, кто я. Смотрю на свою руку, от которой тянется трубка к капельнице, и не могу определить – что же белее: рука или постель, на которой она лежит. Если бы я всего этого не замечала, то подумала бы давно, что уже умерла.
Надо было умереть. Но не удалось, врачи вытянули, спасли. Вот только зачем? Кому нужен этот бесформенный кусок мяса, без имени и фамилии, без воспоминаний, движения, слов? Только глаза, которые живут, видят, чувствуют. Мне кажется, что я вижу даже сквозь веки. Озабоченное лицо доктора, склонившееся над кроватью, медсестры, снующие туда-сюда, поправляют мне капельницу. Санитарка, тетя Даша, каждое утро обтирающая мое тело влажной губкой, иногда меняющая подо мной постель, которая оказывается после ночи мокрой. Вот только зачем? Я все равно этого не чувствую. Иногда до меня долетают словно издали какие-то фразы. Но я не улавливаю смысл. Кажется, что я забыла все слова на свете. И снова их учу, как маленький ребенок. Одно я уже знаю, что доктор сказал, что речь ко мне может так и не вернется, но понимать я научусь. Замороженный участок мозга, где свалились в кучу все слова, которые я когда-либо знала, оттает, да и память вернется рано или поздно. Но последнего я почему-то боюсь. Мне кажется, что там, в прошлом, осталось что-то такое, что я бы не хотела вспоминать. Что именно – я не знаю. И не хочу знать. Лучше вот так – с чистого листа, начать новую жизнь, если мое теперешнее состояние можно назвать жизнью.
Утро каждого дня похоже на предыдущее. В шесть утра, громыхая тележкой с разложенными на ней медикаментами, в палату входит медсестра, заглядывает в свою бумажку и отмеряет мне нужное количество лекарств. Поправляет иголку в вене, вспрыскивает какие-то инъекции и обязательно жалостливо на меня смотрит. Я стараюсь не открывать глаза, не видеть этот взгляд, который мне терзает душу до самой глубины. Но она каждый раз трогает меня за руку, проверяя пульс, и мне кажется, что я от этих прикосновений вздрагиваю. Хотя все это мои выдумки. Когда я еще смогу пошевелиться? Доктор сказал, что уже какие-то рефлексы действуют, но сама я не чувствую ни рук, ни ног.
Дальше начинается обычный день. Завтрак, состоящей из какой-то каши, безвкусной и на столько жидкой, что ее можно прямо глотать. Чай бледно-желтого цвета (то, что это чай, остается верить на слово тете Даше, которая меня иногда кормит). Иногда приносят напиток потемнее и называют его громким именем «кофе». Я не помню, какой должен быть вкус у кофе, но уверена, не паленых опилок и древесной стружки, чем пахнет то питье, что иногда дают здесь. Но я не жалуюсь. Я знаю, что намеренно меня никто не отравит, и что еда, приготавливаемая на больничной кухне, все же проходит какой-то контроль съедобности. А может, у меня все перемешалось – вкусы, ощущения, память о них. Может, так и должно быть. Я не помню. Я ничего не помню.

Внезапно, как паутинка, оторвавшаяся от ветки, пронесся обрывок из далекого прошлого. Какой-то образ, смутный, напоминающий маленького мальчика, удивительно на меня похожего. Он тянулся ко мне руками, звал меня, плакал. А я не могла пошевелиться.

Очнулась оттого, что меня трясут за руку. Оказалось, я заснула. А во сне разговаривала. Странно, я же не помню слов. Видимо, пока я спала, высвободились какие-то каналы в мозгу, отвечающие за речь. Я попробовала сказать несколько слов. Странно, но у меня получилось. Правда, пока плохо ворочался язык, привыкший лениться от вынужденного молчания. Я не могла прийти в себя от счастья обретения речи. Прогнозы докторов не сбылись, я заговорила. Да и они были рады тому, что ошибались. Но когда я их спросила, нашли ли они мою семью, они сразу же зашикали на меня и сказали помолчать – на первый день разговоров хватит. Успокоившись, я согласилась. Переживание от обретения голоса даром не прошло – я всю ночь не спала, боялась, что когда проснусь, снова не смогу говорить. Однако, на утро, поздоровавшись с тетей Дашей, вызвала на ее глазах слезы счастья. И вдруг я сама заплакала. Почему-то вдруг показалось, что тетя Даша – мне не чужая. Что она какая-то моя тетка или дальняя родственница. Я ее попросила рассказать обо мне. Но она только охала, вытирала слезы, льющиеся из глаз нескончаемым потоком, и все повторяла: «Ой, деточка, счастье-то какое!» И снова плакала. Так я ничего от нее и не добилась.

Через две недели я уже научилась сгибать ноги. Сначала одну, потом другую. С остервенением я истязала негнущееся тело, учила его двигаться. Иногда я даже сама умудрялась попадать ложкой в рот, хотя тетя Даша настаивала на том, чтобы продолжать меня кормить. Оно и понятно – большая часть еды оказывалась на полотенце, что постилала она мне на грудь. Но я хотела научиться все делать сама. И вскоре я достигла определенных успехов. Могла уже сидеть, читать книжку. Хотя, честно признаться, не читать – буквы я забыла. Мне приносили комиксы, я их рассматривала, иногда спрашивала, кто нарисован на картинке. Все же какая-то часть слов застряла в той области, где скрылись воспоминания о моем прошлом, из которого я помнила только маленького мальчика. Но я не знала, кто он, откуда. И почему он постоянно плачет в моих снах и зовет меня.

Правду я узнала еще спустя пару месяцев. Мое тело уже окрепло, я неплохо передвигалась, держась за батарею или ручку кровати. С обретением такого способа передвижения, я отказалась от судна, которое во мне вызывало весьма неприятные ощущения некоего полутрупа, которым я была совсем недавно. Поход в туалет для меня теперь был целым событием. Три шага вдоль кровати, держась за ее ручку. Теперь остановиться, набраться сил – дальше два шага до двери – без опоры, можно потерять равновесие и упасть. Нет, удалось в этот раз. А то в прошлый пришлось на собственной голове почувствовать, что решетка кровати очень жесткая и об нее больно ударяться. От двери по стенке тянется поручень, за который очень удобно держаться. Но иду все равно медленно. Пять метров коридора преодолеваю только за три минуты. Но это для меня уже рекорд. Раньше на это уходило куда больше времени и порой случалось так, что от усилий и напряжения надобность в туалете уже отпадала. Нет, меня не ругала санитарка, которой приходилось вытирать растекшуюся подо мной лужу, не ругала старшая медсестра, которой приходилось в очередной раз, гремя ключами, доставать мне из подсобки чистое белье. Меня почему-то все жалели.
В один из таких ночных походов я не вернулась сразу в палату, а решила посидеть в коридоре. Спрятавшись за кадкой с цветком, я уселась в кресло и вытянула уставшие от долгого перехода ноги. Видимо, меня сморил сон, потому что когда я проснулась, было уже совсем светло. Выходит, я проспала в кресле всю ночь. Странно, что меня никто не хватился. Хотя да, видимо еще не было шести утра, когда медсестры приходят делать первые уколы. Осторожно вдоль стенки, стараясь не шуметь, я тихонько двинулась в сторону своей палаты. Но, не дойдя до нее всего несколько шагов, невольно остановилась, услышав разговор двух медсестер и случайно прозвучавшее мое имя. Застынув на месте, вцепившись обеими руками в поручень, я напряглась в слух.

- Да. И они тогда все, все погибли. И ее муж, и ребенок. Как она оказалась жива – это чудо какое-то. Видимо кто-то на небесах посчитал ее рано прибирать к себе. Но уж как бедняжка то намаялась. Лучше бы умерла. Ведь не дай Бог она узнает, что случилось с ее ребеночком. Она же не переживет этого.
- Да, да. Ее так и нашли тогда, в пяти метрах от дороги. Видимо, взрывом отбросило. Говорят, она головой ударилась об железобетонный забор, оттого память-то и отшибло. А муж с ребенком так и сгорели в машине. Ничего потом не смогли найти. Так и похоронили пустые гробы. Ой, что это там за грохот?

Смерть. Избавление от мук, когда она ко мне придет? Когда она меня заберет к себе?

От услышанного я упала в обморок. Раньше за мной такое не водилось. Но, видимо, потрясение от услышанного было на столько сильным, что организм не выдержал и замкнул рецепторы сознания, чтобы оно не покинуло меня. Жаль. Лучше бы оно покинуло меня. Теперь меня привязывают к кровати. Чтобы я не ходила по коридорам. А главное, чтобы не сделала ничего с этим телом, которое врачи вытащили с того света. Меня уже три раза находили то с отверткой, то с ножницами. Приходил главный врач. Грозился, что меня переведут в палаты для умалишенных. Меня это пугает. Во-первых, я не сумасшедшая, я осознаю, что я делаю, что хочу. А, во-вторых, здесь, на этом свете, мне делать уже нечего. Семьи больше нет. И никогда не будет. Авария убила не только моего ребенка, но и всех детей, которые могли бы у меня когда-нибудь быть. Пришлось на время затаиться. Не то, чего доброго, действительно посадят за решетки, которые ничем не пробьешь.

Почти месяц я не подавала никаких признаков суицида. Но все равно около моей палаты всегда дежурила какая-нибудь медсестра или санитарка. Я старалась быть послушной пациенткой, принимала все лекарства, которые дают, пыталась с удовольствием есть те помои, которые назвались едой, по расписанию ходила к психологу для терапевтических бесед и даже научилась его обманывать. В результате через пару месяцев с меня сняли охрану. Но домой пока все равно не отпускали – не до конца восстановились еще все функции организма. А мне этого и не надо было. Я не могла представить, как я войду в дом, где уже никого нет.
В субботу был банный день. Под присмотром медсестры, я пошла в душ. Попросила бритву, на что получила категорический отказ – не положено. Но после недолгих уговоров и просьб о женской солидарности (де, раз дезодорант не дают, пусть хоть разрешат выбрить подмышки, которые за это время заросли, как густой лес), так тщательно выпрашиваемая бритва была мною получена. Почти получена. Медсестра сказала, что сделает это сама. Хитрость не удалась. Ну и ладно. Отдавшись в ее руки, я задумалась о своем. И тут внезапно прозвучала сирена вызова. Видимо, что-то произошло, и медсестрам надо было срочно бежать на свой пост.
- Надеюсь, дальше сама уж вытрешься, да? Воду выключи, шампунь тут оставь. И дуй в палату. Чтобы тебя потом не искали, - она выбежала из душа. Но я успела заметить, что использованное лезвие она бросила в ведро около двери.
Обмотавшись полотенцем, я выскользнула в коридор. Никого не было. Боясь, что меня кто-нибудь заметит и остановит, я крадучись подбежала к ведру и, покопавшись в мусоре, нашла кусочек заостренного металла, выброшенный легкомысленной рукой. Теперь снова в душ. Там можно запереться. Выключить свет. Чтобы подумали, что меня там нет. Сегодня вроде бы никто не должен больше мыться – я была последняя. Нет. Без света я ничего не увижу. Надо закрыть щель полотенцем, чтобы не проникал свет. Вот, так вполне неплохо. Теперь лезвие. Что с ним делать? Я никогда не представляла, что могу вот так вот уйти из жизни. Провела дрожащей рукой по запястью. Ничего. Только маленькая царапина. Видимо, надо сильнее. Еще раз. Чуть не закричала от боли. Но опять только небольшой порез. И мало крови. Что же, я не остановлюсь на этом. Что есть физическая боль по сравнению с тем, что твориться у меня в душе? Надавила еще раз. В глазах потемнело. Но наконец-то кровь потоком брызнула из вен. Больно, больно. Слезы текли по щекам, но я смеялась от счастья. От того, что я это сделала. Памятуя о том, что кровь сворачивается быстрее, чем вытекает, я опустилась на пол и положила руку в ведро с водой. Сразу стало легче. Вода стала окрашиваться в багровые оттенки. Но мне показалось, что кровь не так быстро вытекает из моих вен. Вынув руку из воды, я еще раз провела по ней лезвием. Уже было не так больно. К боли примешивалось щемящее чувство радости от того, что я сделала. Спустя какое-то время я начала чувствовать, что предметы начали расплываться, мутнеть. В ведре заметно прибавилось жидкости. Скоро она начнет переливаться через край. Но тогда вода растечется по полу и в итоге вытечет из щели под дверью в коридор! Об этом я не подумала. Я не хотела, чтобы меня опять нашли в последний момент. Я хотела дойти до конца. Осторожно встала. Голова сильно кружилась. Аккуратно наклонила ведро над сливным отверстием, чтобы выпустить из него лишнюю воду. Ведро, вырвавшись из моих ослабевших рук, звякнуло жестью об кафельный пол. Я замерла в ужасе. Звук наверняка услышали в коридоре. И сейчас кто-нибудь обязательно прибежит. Сколько им понадобиться времени, чтобы понять, кто в душе остался? Сколько понадобиться, чтобы выломать замок на двери? У меня нет столько времени. Яростно полоснула лезвием по второй руке. По горлу побоялась. Страшно. А руки – что они? Две полупрозрачные тростинки с сеткой вен, просвечивающих под голубой кожей. Таких и не жалко.
Силы начали меня покидать. Время растянулось в одну бесконечную полосу без начала и конца. Никто так и не пришел. Наверное, из коридора не слышно было, как упало ведро. И как я упала на пол. Мне казалось, что кафель теплее меня самой. И лежать на нем было уютно и мягко, как на травке летом. Что-то журчало рядом со мной, я не могла понять, откуда этот звук, да он был и не важен. Я видела поляну, усыпанную цветами. И мальчика, играющего в большой мяч. Словно бы услышав мой голос, он обернулся. Да, это был он. Малыш из моих снов. Мой сын, которого я больше никогда не увижу. Он засмеялся задорным смехом и побежал ко мне. Я протянула руки навстречу к нему.

- Мама, ты только больше меня не оставляй одного!

Свет померк, и все оборвалось.