Архиепископ Евсевий Гроздов

Камни живые. Роман
       [Фрагмент]

       Сообщить о том, что жив, Евсевий не мог - когда пришел в себя, Псков оказался под германцами, потом та территория Российской империи стала заграницей. Затем началось наступление красных. Потом Северо-Западной армии. Потом снова красных.
       Когда же ему наконец удалось отправить - чтобы дошло - известие в епархию, что по Божией воле он жив, по милосердию Своему Господь даровал ему исцеление после тяжкой болезни и теперь во Славу Божию он готов вернуться к своей пастве на возглавляемую им Псковскую кафедру, то оттуда пришел ответ, исполненный неловкости: старый протоиерей - секретарь епархиального совета - писал, что в связи с отсутствием правящего архиерея его обязанности исполнял оказавшийся в окрестностях Пскова викарный епископ, который сначала отказывался от управления епархией и предлагал еще подождать возвращения владыки, но потом взял на себя тяжкие бремена управления.
       В епархии не было викария, и вначале Евсевий не понял, о ком идет речь, но по имени узнал: то был епископ Нарвский, викарий Петроградской епархии, покинувший ее с началом боевых действий.
       В связи с тем, продолжал отец-протоиерей, что от владыки Евсевия долго не поступало сведений, но получено официальное извещение о смерти сопровождавшего его отца Александра, они посчитали, что владыка Евсевий тоже умер, только известие затерялось, и отправили в канцелярию Священного Синода прошение прислать на освободившуюся кафедру архиерея или назначить правящим архиереем исполняющего дела викарного епископа Геннадия. В присланном официальном ответе им сообщили, что Священный Синод, со своей стороны, готов утвердить назначение епископа Геннадия правящим архиереем Псковской и Порховской епархии, но предложили епархиальному совету сначала провести епархиальное собрание и выбрать его своим правящим архиереем. Что епархиальный совет и сделал.
       Правда, через несколько лет при “нашествии обновленцев“ - ставленников большевиков - правящий архиерей вслед за порекомендовавшим его на Псковскую кафедру митрополитом Владимирским Сергием (Страгородским) тут же перешел к ним, но это произошло немного позже.
       Когда же начался “откат обновленцев”, то правящий архиерей был предан презрению, но в отличие от “мудрейшего Сергия" покаяться не успел - скончался. Так и остался в церковной истории “обновленцем”, а через три месяца его место занял успевший публично отказаться от “обновленческих заблуждений” находившийся на советской территории, но не в своей епархии, частью оказавшейся в Польше, епископ Гомельский, Могилевский викарий Варлаам (Ряшенцев).
       Конечно, они счастливы, писал отец-секретарь, что Бог даровал жизнь владыке Евсевию, и правящий архиерей уже издал распоряжение, чтобы теперь на богослужениях архиепископа Евсевия поминали как живого.
       “Мертв бе, и оживе: и изгибл бе, и обретеся”, - всплыли в памяти Евсевия слова из Евангельской притчи о блудном сыне: “Был мертв, и ожил, пропадал и нашелся”.
       Однако, продолжал свою тяжкую миссию старый протоиерей, теперь возникает неразрешимая сложность: на Псковской кафедре уже есть утвержденный Священным Синодом епископ, а, как хорошо известно высокопреосвященному Евсевию, согласно 20-му Правилу Шестого Вселенского Константинопольского Собора, “Да не будет позволено епископу во ином граде, не принадлежащем ему, всенародно учити. Аще же кто усмотрен будет творящий сие: да престанет от епископства, и да совершает дела пресвитерства.”
       Конечно, в ответном письме Евсевий мог бы напомнить опытному служителю другое Правило - 6-е Святых Апостол: “Аще кто, быв рукоположен во епископа, не приимет служения и попечения о народе, ему порученнаго: да будет отлучен, доколе не приимет онаго... Аще же пойдет туда и не будет принят, не по своей воле, но по злобе народа: он да пребывает епископ, клир же града того да будет отлучен за то, что таковаго непокориваго народа не учили.” Но ему было жаль старика: в самом конце письма тот жаловался на бесцеремонность новой власти, на массовый уход людей из церкви, на трудности с продуктами и тяжелые бытовые условия и выражал человеческую надежду, что “чаша сия да минует высокопреосвященнейшего архиепископа Евсевия в земле его пребывания”.
       После прочтения ответа из епархии Евсевий не огорчился: не держался за “должность” - и спокойно признал: “Значит, я не их пастырь”, но сам больше писать не стал.
       Правда, через некоторое время он получил радостное письмо с поздравлением со спасением от одного прихожанина из Псковской епархии, потом от другого, ответил им, и до тех пор, пока была возможна открытая переписка с заграницей, - до лета 22-го - ему писали несколько мирян и даже два священника.

       - Не понимаю, почему так держитесь за “латвийский период” владыки Евсевия... Документов о его пребывании в Латвии нет, так же как историкам не известно письмо епископа Платона к нему... - устало произнес консультант.
       Возможно, сгорело в одном из огней. Или где-то спокойно лежит, дожидаясь, когда придет время.
       - ... Зато хорошо известно, что в апреле 1919-го он находился в Эстонии и назначил служить в глухую деревню Зачернье, или Зачеренье, - два варианта - известного в Эстонской церкви иеромонаха Иоанна Булина. Позже Евсевий был среди тех архиереев, которые рукоположили Иоанна во епископа Печерского...
       Консультант замолчал, посмотрел куда-то поверх моей головы, выдержал паузу, во время которой не предполагалось сторонних реплик, и продолжил монолог:
       - Кстати сказать, об архиепископе Евсевии мало что известно. Лучше описывайте то, что историки хорошо знают, чтобы не вышло "накладки", и вас не били... И, вообще, зачем вам писать о православии в Эстонии?! Мы же в России!
       Он снова сделал короткую паузу - настолько короткую, что даже междометие "ой!" в нее не вошло бы, - и снова заговорил:
       - А если вам так уж захотелось, то возьмите за основу фундаментальный труд по истории Русской Православной Церкви в Эстонии, который написал Святейший Патриарх Русской Православной Церкви Московской Патриархии Алексий II, сам уроженец Таллинна... Там все представлено... Не тратьте напрасно время - дни коротки...
       - Да, - мысленно согласилась я. - Две трети моей жизни прошли.
       Пусть и работник одиннадцатого часа. От часа, когда призван трудиться.
       В соответствии с притчей Христовой о хозяине, который нанимает работников на виноградник и каждому платит за дневную работу одинаково - независимо от того, кто сколько часов проработал. Ибо, по Слову Господню, Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой.
       Чтобы каждый слушающий понял вывод: тако будут последние перви, и первии последни: мнози бо суть звани, мало же избранных.
       А мне бы где-то в серединке!
 
       Кто бы ни обращался, он перво-наперво говорил: “Война - политика, а не церковное дело”, и отказал гонцам от полковника Бермондта, прибывшим из Либавы, в обращении с воззванием к пастве поддержать их движение:
       - Пока законным правительством не подписан мир, Россия находится в состоянии войны с Германией, и любое сотрудничество с германскими властями - предательство.
       Правильно отказал: почти через год - в августе 19-го - этот полковник, теперь называвший себя князем Аваловым, обещал поддержать наступление на Петроград Северо-Западной армии под командованием генерала Юденича. Обещал, но не поддержал, - почему-то промедлил. Бои же начал в октябре. Только не на антибольшевистском фронте, а в мирной Риге.
       Обманул свою армию, выдав латышских солдат за большевиков, - русско-германские пушки стреляли не по врагам России, а по куполам церквей - независимо от вероисповедания: православным, католическим, лютеранским. В православном кафедральном соборе один из снарядов смел весь правый портал, и в результате погибла прекрасная стенная роспись.
       Утверждал: на колокольнях прячутся пулеметчики, а купола - наблюдательный пункт.
       И светлейшему князю Ливену - командующему Добровольческого корпуса, - выступавшему на соединение с Северо-Западной армией, Евсевий отказал служить молебен о победе русского воинства в наступлении на Петроград, напомнив: с той стороны тоже русское воинство - и сказав, что будет служить молебен Спасителю о здравии воинов Северо-Западной армии. Так и служил.
       Плохо просил Спасителя: четырнадцать тысяч пали от сыпняка и больше трех тысяч скончались.
       И они плохо поддержали молитву: надеялись на оружие, присланное англичанами - союзниками по Антанте, и на братьев-эстонцев.
       Винтовки-то хороши и обмундирование тоже - только что сыпняку лучшая в мире винтовка?! А “братья-эстонцы” за их спиной вели переговоры с большевистским правительством России.
       После молебна и прозвучавшей команды "Стройся!", под звуки оркестра, заигравшего "Коль Славен Наш Господь в Сионе", который громко поддержал весь строй, а затем традиционно перешедшего на "Прощание славянки", полки Ливенского отряда маршем пошли грузиться на транспортные пароходы, чтобы отправиться в Нарву на соединение с Северо-Западной армией под командованием генерала Юденича.
       Российский флаг, от которого успели отвыкнуть за полтора года пребывания в суверенной Латвии, где цвета военного флага постоянно менялись, пока не остановились на синем, обнажил легкий ветерок, и бело-сине-красные полосы изгибались, как при слабой морской качке.
       Солдаты были одеты в новую немецкую форму, но с русскими погонами, в фуражках с голубым околышком с русской кокардой, и на левом рукаве шеврон с цветами российского флага был перевернут. Угол поднимался вверх, так что количество цвета изменилось: белого стало больше - он шел по наружной стороне с добавлением четырехконечного креста cнизу.
       Белым цветом писался голбец - могильный крест с маленькой крышей. Так увиделось Евсевию и внутренне содрогнуло его.
       Светлейший князь Ливен в белом мундире Кавалергардского полка, в котором раньше служил, по милости Божией выживший после опасного майского ранения, - хотя тогда был настолько плох, что Евсевий даже соборовал его, - все тяжелее опирался на палку, но как старый солдат превозмогал слабость.
       Евсевий стоял чуть в стороне от него и других военных - не генерал, чтобы принимать парад, - и кто хотел, мог подойти под благословение, но никто не шел - возможно, стеснялись, а некоторые офицеры подходили к сослужившему ему священнику с хитрыми глазами, который стоял рядом со светлейшим князем и другими командирами.
       Из солдат же никто из строя не вышел.
       Когда на небольшой площади остались две группы, к нему почти вприпрыжку подбежал очень молодой солдат.
       - Владыка... Я из вашей епархии... Из-под Острова... - прерывающимся, очевидно, от скорого бега голосом произнес он, и Евсевий кивнул головой.
       - Один остался... Маму и сестру убили крестьяне... Может, слышали?! - спросил с надеждой, и Евсевий покачал головой: не слышал.
       - Ухо-о-дим! - донеслось из строя.
       - Пожалуйста, помолитесь о мне! На земле уже некому молиться! - опустив низко голову, торопясь, быстрым шепотом выдохнул мальчик.
       - Петро-о-в! Догоня-я-яй! - крикнул кто-то издалека, прежде чем скрыться за поворотом, и Евсевий наклонился и неожиданно для себя поцеловал его в темечко с коротко стрижеными волосами. Как целуют детей.
       Крестное знамение он совершил уже в спину бросившемуся догонять товарищей солдатику, который придерживал подпрыгивающую на ходу и сползавшую с плеча свернутую в "бублик" шинель, зажав подмышкой фуражку. Чтобы мог бежать.
       Когда последняя рота покинула площадь, и он благословил командира отряда светлейшего князя Ливена перед посадкой на "Святую Маргариту" - транспорт, уходивший последним, - но раньше, чем подошел сопровождавший, чтобы отвезти назад в Митаву, Евсевий вспомнил.
       Приехав на рождественские вакации в заседаниях Поместного Собора, ему рассказали о недавних событиях в Островском уезде, породивших разговоры по всей губернии: напившиеся до одури вместе с беглыми дезертирами крестьяне ночью подожгли помещичий дом, и в нем заживо сгорели вдова-помещица Петрова вместе с дочерью. Прислуга - старая нянька - успела выбежать: спала ближе к двери.
       Богатства не было и грабить нечего - жили скромно: с небольшого огорода, который обрабатывала помещичья дочь, - на то, что Господь пошлет, - и если люди отблагодарят.
       Маленькая пенсия за покойного мужа - среднего чиновника - полностью уходила на оплату образования младшему сыну.
       Сама помещица была по образованию фельдшерицей и лечила всех к ней обращавшихся, часто на свои деньги покупая лекарства. Большинство детей из окрестных деревень родились на ее руках.
       Сын в тот момент находился в городе - учился в гимназии, а потому остался жив. После случившегося внезапно из города скрылся - очевидно, известили о происшедшем.
       Его искали, чтобы не натворил чего, и не смогли найти, но вдруг пол большой деревни заполыхало - горели дома тех, кто жег усадьбу и кто дал приют дезертирам, а гимназиста никто не видел и ни в чем обвинить не может.
       Наверно, кто-то помог.
       Позже вспоминая вольноопределяющегося Петрова, Евсевий подумает, почему тогда в Риге перед отправкой в Нарву не выполнил пастырский долг - не смог напомнить ему слова Господа о мщении и воздаянии, и сам для себя сделает вывод: бывают моменты, когда земной пастырь - человек - должен молчать: право говорить имеет Один Бог. Тот, Который Сам, будучи безгрешен, перенес мучения за чужие грехи, и Тот, Который Отец.

       - Ну, вот! Я же вас предупреждал! - заговорил консультант со всей важностью, на какую способен. - Я же говорил: поменьше фантазируйте! Держитесь за проверенные факты и за интерпретацию, принятую в отечественной истории! А вы договорились!
       - С кем и о чем?! - удивилась я, потому что ни с кем и ни о чем не договаривалась и никому ничего не обещала: ни гонорара - спонсора не имею, ни упоминания имени - в романах избегают настоящих имен живых, чтобы чем-либо не обидеть или чтобы не гляделось "заказухой", ни заданной кем-либо интерпретации фактов - автор имеет право на полет фантазии.
       Единственное право, которое имеет. И, соответственно, здесь же обязанность: заведомо не врать...
       - До чего! - сердито продолжил собеседник. - В первой части вы клеймили большевиков...
       - Ни на ком не ставлю клеймо! - возразила тоже сердито.
       К чему объяснять, что в последние времена под печать антихриста будут подставляться добровольно?! А некоторые будут очень спешить, чтобы не опоздать, - почему-то я в этом уверена!
       - Не цепляйтесь к словам - все равно вам не удастся никого убедить! Оговорка - по Фрейду!
       - Ну, при чем здесь несчастный Фрейд, которого поминают по поводу и без повода?!
       - Да потому! В первой половине своего, так называемого, "романа", вы стояли на ушах, лишь бы показать белогвардейцев "благородными"! В белоснежных мундирах, не запачканных кровью!
       - В Белой армии в белых мундирах не воевали! - сердито буркнула я и пыталась перевести в шутку: - Если следовать вашей логике, то красноармейцы должны воевать в красных рубахах... Как в деревне на праздник! И, кстати, заметьте: они себя белогвардейцами не называли - у каждой армии, в которой служили, было свое название: Северо-Западная, Северная, Южная и Восточная... Их так называли большевики... И красный флаг большевики ввели в противовес российскому!
       - Все пытаетесь усложнить! Я говорю о другом - вы показали солдата Белой армии обыкновенным бандитом , и в этом сермяжная правда!
       - Кстати, в старые времена дружины народного ополчения различались по цвету сермяг - в зависимости от масти овец в том или ином регионе... Потому что сермяга - грубое сукно природного цвета... Или одежда из него... - я продолжала шутить.
       - Понятно, что много знаете - много прочитали! - очевидно, устав от словес, вздохнул консультант. - Речь об истине! Сермяжная правда - синоним истины!
       - Синоним "глубокой народной мудрости", согласно словарям... - поправила и менторским тоном, ему подражая, добавила я. - "Сермяжная правда" - выражение, которое ввели в лексический оборот персонажи Ильфа и Петрова... Кстати, "Золотой теленок" написан в 1931-ом году, в котором происходит основное действие и моего романа!
       - В конце концов! - консультант начал сердиться. - Если хотите, чтобы я помогал вам, научитесь выслушивать чужое мнение и хоть чему-то учитесь! Вы можете показывать и "красных" и "белых" любыми - святыми, бандитами или "серыми", никакими... Но если у вас в романе бандит приходит к священнослужителю, то хороший священнослужитель не должен отдавать все на откуп Богу, утверждая, что "право говорить имеет Один Бог"... Любая религия, православие в том числе, - прежде всего свод морально-нравственных норм, и ваш Евсевий, если он хороший психолог, должен был интуитивно почувствовать и, уж точно, не промолчать! Особенно, когда перед ним преступник!
       - Ну, во-первых, христианство - это Божественное учение, а не свод норм человеческого поведения. Понятие морали - из другой системы координат, и если оно в чем-то пересекается с учением Христовым, то в силу своей вторичности, - пришлось решительно возразить. - Во-вторых, Петров преступником не был.
       Если б таковым был, то капитан Дыдоров, который лично проводил собеседование с каждым добровольцем в Русскую роту, формировавшуюся для защиты Латвии от большевиков - собранных по всей России красных латышских стрелков и красных русских бойцов, хорошо вооруженных и экипированных, - его не принял бы.
       Дыдоров хорошо разбирался в людях и некоторое время служил полковым контрразведчиком. Он категорически отказывал тем, кто укрывался от правосудия, а Петрова зачислил.
       - Контрразведчики - люди и тоже могут ошибаться, - улыбаясь, возразил консультант. - Все знают, что можно обмануть даже "детектор лжи"! А разве поджог, приведший к человеческим жертвам, не преступление?!
       - Могут! - согласилась я, кивнув головой. - Потому что не ошибается Один Господь.

       В случае с Петровым капитан Дыдоров не ошибся: тот ничего не поджигал - об этом позже, время спустя, он рассказал Евсевию.
       Его не смогли быстро разыскать и сообщить о гибели родных – на рождественских каникулах несколько дней гостил в поместье родителей однокашника по гимназии, - и похоронили без него. Он узнал, когда возвратился в город, чтобы на Рождество ехать домой, и сразу кинулся туда.
       Добрался к вечеру, когда стало смеркаться. На пепелище не ходил - что горевать по утраченному?! - и пошел на кладбище, где похоронены его многочисленные предки.
       Как обычно бывало в конце декабря, дни стояли морозные, а небо чистое, без облаков, с яркими звездами.
       При свете луны обнаружил две свежие могилы и, как умел, помолился. Он просил Бога дать его мамочке и сестрице вечный покой.
       Попрощавшись с ними, собирался вернуться в город - идти в направлении железнодорожной станции и дальше двигаться по путям, - но когда повернулся, то увидел со стороны деревни взметнувшееся пламя. В нескольких местах, а не одну горящую избу, и направился в ту сторону – конечно, понадобится помощь.
       На дороге на полпути к деревне встретил человека, который словно ждал его, несмотря на мороз. Как будто знал, что придет.
       Крестьянина Федю, который был всего на тройку лет старше, Петров знал хорошо: часто бывал в усадьбе. Можно сказать, вырос с ними – с ним и с сестрой.
       Федя сказал, что ему лучше не появляться в деревне, чтобы не заподозрили в поджоге, и что это он поджег дома тех, кто сгубил маму и сестру, - чтобы не позорили на весь мир их деревню... Потому что видел лица, когда пытался остановить.
       Он же сходил за старенькой няней, которая пока проживала в его доме, и привел за околицу. Увидев Петрова, няня заплакала и все причитала над бедным сироткой, а потом достала мамин золотой нательный крестик, с которым почему-то ничего не случилось. Даже цепочка осталась целой. А серебряный крестик сестры превратился в капельку. Уж больно похожа на детскую слезу – так же блестела!
       В Остров Петров не стал возвращаться - не имело смысла: кто теперь оплатит учебу в гимназии? кого интересует образование, если в стране все летит в тартарары?! – и стал пробираться в Режицу к тете, сестре отца. Единственной оставшейся родственнице. Там посмотрим! Благо до Латгалии рукой подать!
       Оказалось, тетя уехала в Ригу к племяннице с другой стороны - не хотела очутиться на линии фронта, и чтобы в случае необходимости было легче перебраться в Германию к родственникам покойного мужа, остзейского немца. Все равно в этом районе покоя долго не будет - ее жизни не хватит!
       Петров, на родине никому не сказав, отправился в Ригу.
       Крестьянина Федю убиенная мама Петрова опекала и всячески помогала, потому что винила себя в его хромоте, - считала, что плохо приняла роды, а потом вовремя не заметила. Он ее тоже любил.
       Пламя поднялось одновременно в разных частях деревни, и в тех избах никому не удалось спастись - остальные, негорельцы, растерялись: не знали, в какую сторону бросаться на помощь, и остались у своих домов, готовясь предотвратить огонь, если перекинется на них.
       Конечно, в поджоге хромоногого никто заподозрить не мог - передвигался очень медленно.
       И вот я думаю: кто ему помог так быстро управиться?! кто ему сказал о приезде Петрова?!