В Жигулях

      
       Я с детства боюсь ревущих быков, злых собак и даже гусей. О кабанах и не говорю. Вытянутая морда черного хряка так и осталась в моей памяти символом неописуемого ужаса. Когда же подрос, научился скрывать некоторые свои переживания, хотя, встречая стадо коров, напряжен и собран. Но мать сыра- земля зовет и я иду дышать запахами лугов и срубов, навоза и мокрого сена. Кой- кто мне в напутствие рассказал несколько трагичных историй о спящих в копнах людях, которых давили трактора, пожирали волки, калечили бандиты. Я слушал с кривой ухмылкой и ледяными глазами. Впрочем, путешествовать мне доводилось. Но везде и всегда со мной были друзья. Их соседство вызывало грузинскую радость, английское спокойствие и не человеческое раздражение. Короче говоря, они были незаменимы. Теперь же был один, а в лесной тишине, не нарушаемой храпом или, хотя бы сопением товарища, страдаю бессонницей. Летучая мышь чудится вурдалаком, в ворохах листвы слышу хищника, а в причудливых очертаниях сухого пня различаю рогатую голову старого лесовика. Но до лесных видений пока не дошло и, приехав на автобусе в Ульяновск, город, из которого я собирался отправиться в поход, для начала вплотную занялся поисками места в какой-нибудь гостинице. Опыта такого занятия у меня еще не было и потому задача обзавестись крышей над головой не казалась сложной. Прозрение придет позже, а в Ульяновске мне, как такое иногда случается, просто повезло. Не оценив удачу, я отправился знакомиться с городом.
       Бульвар Новый Венец очаровал. Размытый темнотой воздух смягчал его контуры и наполнял ощущением теплоты и непринужденности. Казалось, что чувствуешь саму землю, слышишь ее голоса, а, повернувшись к Волге, становишься хозяином высоты и необъятного пространства. Однако двойственность ощущений неуловима, интимная близость и дыхание простора сливаются, создавая невообразимую мешанину чувств и размышлений. По аллеям Нового Венца, надо думать, прогуливался молодой Ленин. Отсюда начинался его путь, каждый шаг которого отмечен в прозе и стихах, в скульптурах, спектаклях и в фильмах. Правда, еще недавно и любовь и внимание к Ильичу проявлялись не так заметно. Он прятался в тени Сталина, тоже величайшего из великих, но в то время живого. После смерти диктатора, когда друзья и соратники его разлюбили, любовь к Ильичу и его деяниям перехлестнули все и захлестнули всех. Ленина тиражировали с большой пользой для самих авторов и с немалым убытком для него, поскольку назойливое вдалбливание в мозги чего угодно, вызывает отторжение. Впрочем, это всего лишь мое мнение, которое и не стоило выкладывать на бумагу, потому что всякого рода мнений на этот счет на протяжении десятилетий и веков будет череда безмерная. В моих планах ничего такого не предусматривалось, но Мемориал, огромное строение из стекла и бетона, представляющий сооружение, вроде бы, и не громоздкое, но неумеренно расточительное, склонили меня к мыслям об этих гигантах истории. Под крылом мемориала приютился дом Ульяновых. Когда -то он находился совсем в другом месте, но его перетащили сюда, под крыло, наверное, для того, чтобы народ уразумел раз и навсегда, что ленинизм охраняется всей мощью социалистического государства. Не мне судить, что лучше и как охранять, и все же, стоял бы дом на своем месте, потому что вся соль и есть в том самом месте.
Александр Федорович Керенский оказывается был земляком Владимира Ильича и их семьи могли дружить. Если это правда, то эта правда, наверно, долгое время была государственной тайной, иначе, почему о ней ни в одной книжке ни гу-гу? Подобные штучки история не часто выкидывает. Да и случайно ли? Это ведь такой подарок людям с пылким умом и неуемной фантазией! Покинув мемориал, испытывая  почему-то некоторое неудовлетворение, я прошел до садика Карамзина и тут решил, что достаточно хорошо изучил город и потому следует отправляться в дальнейший путь.
В одной студенческой песенке утверждается, что утро начинается с рассвета. Конечно,
лжет песенка. У меня, как и у всех, утро начинается с завтрака и, как правило,
после рассвета. В это время полезные мысли осеняют голову и одна из них подсказала, покидая Ульяновск, посетить обрыв, описанный Гончаровым в романе, о котором я прослышал, обучаясь в школе. Когда меня учителя спрашивали читал ли я этот роман, я клялся, что читал, и очень не любил за свою ложь и Гончарова и его романы, как, впрочем, какое-то время даже самого Пушкина по той же причине. Но теперь я был вольной птицей и желание увидеть обрыв превратилось для меня в вопрос воли. Решено- сделано. Переполненный трамвай и - Киндяковка. Деревенька такая. Почему-то полагал, что к обрыву, низвергающемуся подобно водопаду куда-то вниз, ведет тропка,едва  асфальтированная  и неказистая, чтобы выделить естественную красоту знаменитого обрыва. Наивные заблуждения! На пути к обрыву стоял дремучий лес. который назывался Винновской рощей. Побродив по болоту, грязный, но счастливый, я выбрался к месту, где по моим расчетам находился обрыв. Но увидел что-то неопределенное. То ли дачи, то ли просто огороды. Хозяин какого-то участка, к которому обратился за разъяснениями, про обрыв ничего не слышал и про писателя Гончарова тоже, но, подумав, добавил, что стояла какая-то беседка с обелиском, так ведь ее давно перенесли вверх по Волге.
       Отказавшись от поисков всякого рода достопримечательностей и памятников, дорогу к которым не указывали бы поясняющие знаки, я пошел лесами, полями и надо мною было солнце. Солнце яркое, но не изнуряющее, потому что рядом была Волга, а вокруг густая зеленая трава, покосы, шелест листвы и свежее утреннее настроение. Далекие, почти исчезающие воспоминания будоражили чувства и воображение. Я погружался в красивый и светлый, не оставляющий осадка праздник, дышал ароматом цветов, любовался широкой рекой, впитывал голубизну неба. Мир вокруг меня и надо мной, казалось, воссиял уже навечно, если бы,.. если бы вдруг не местный житель. Смотрит он, вроде бы, равнодушно, но любопытство, изрядную долю подозрительности разглядеть в его глазах можно. Поздоровавшись, в ответ на его вопросы не следует рассказывать, что дорога дальняя, что идешь в Жигули в Куйбышев. Любой местный вполне справедливо заподозрит неладное и встреча может затянуться вплоть до разговора с человеком в фуражке. В ответ лучше спросить, далеко ли до какой-нибудь Шиловки? Он разъяснит, что, если свернуть на большак, то километров десять, и смотрит уже сочувственно. На том и расстаемся, пожелав друг другу доброго пути, унося в памяти лицо человека, идущего по благодатной земле. Он своей дорогой, а ты своей, неведомой и настораживающей приближающейся ночью. Ночи в обычной жизни похожи одна на другую, а сны, которые они нам дарят, память чаще всего не удерживает и до утра. Даже дни похожи один на другой, хотя такое случается реже. Иное дело в дороге. По прошествии многих недель и месяцев можно без труда вспомнить любой ночлег, любую ночевку. Поиск места для ночлега обычно начинается, когда солнце, утомившись за свой долгий путь, вдруг потеряет ослепительный свет и как будто потускнеет. Пеленаясь в мягкую ткань облаков, оно румянится, рисуя свою закатную корону, пока наконец, с удивлением не опустится под кромку темной полоски неба. С этой минуты и начинаются напряженные поиски. За каждым поворотом тропинки, после каждого подъема не терпится увидеть песчаный бережок, переходящий в зеленую лужайку, полузакрытую кронами плакучих ив и поникших берез. Но позади километр, другой, третий. Солнце закатилось и сгустились сумерки, а заветная лужайка все еще где-то за уютной рощицей, которая потому и кажется уютной, что почти неразличима. Деревья вдруг смыкаются и тропинка теряется. Стрекот стихает и глухие звуки и шорохи тревожат слух. Теперь не до лужайки и не до берез. Хочется услышать охранительный лай собак, хочется увидеть успокоительные огни полусонной деревни. Но деревни нет, а звезды и огни кораблей, которые, продолжая рейсы, идут по Волге, мерцают замкнуто и безучастно. Отчаявшись, чертыхаешься вполголоса и разглядев хоть что-нибудь похожее на стожок сена, устраиваешься, как можешь, и отрешенно смотришь в ночное небо. Волна умиротворенности пробегает по телу, возбуждение проходит и под плач одинокого комара дремота смежает веки.
       Утром следующего дня я шел просекой, которая, петляя по склонам холмов в молодых перелесках, уводила все выше и выше. Река лежала далеко внизу, но казалось, что она рядом, а небо, поднимаясь, открывало необъятную картину желтых, бурых и черных полей, испещренных рельефными оврагами и темно- зелеными пятнами лесов и вкраплениями рощ и кустарников. Между ними затерялись стада коров, гурты овец и табуны лошадей. Еще дальше, в стороне, крохотная деревня и ползущие точки комбайнов. Безмолвное многообразие, выпуклая, объемная живопись природы. Ты уже не ты, а что-то большое и счастливое. Полный радости идешь через покосы, по торным дорогам и понимаешь, что ты прекрасен. Спустя полгода, а, может быть, и раньше, глухой январской ночью снова восхитишься этой неповторимой картиной, насыщенной цветами и красками, озвученной поэтической мелодией, но уже во сне. А пока путь ведет через деревню, по улице, на которой дремлющая собака, почуяв чужого, встанет, лениво осмотрится, тявкнет два-три раза и, зевнув, снова задремлет. Глядя на нее, поневоле осознаешь, что полуденный зной невыносим, и, осознав, пойдешь к реке, к водохранилищу.
       В теплые августовские дни вода водохранилища окрашивается в темно-зеленый цвет.
Она цветет, что мне не понравилось, и я решил поскорее оказаться в Жигулях, расположенные по другую сторону ГЭС, где Волга по моим представлениям была чиста и стремительна. Ближайший порт располагался в Сингилее и я быстренько вдоль берега добежал до него. В Сингилее повсюду торговали яблоками и ничем больше. Я это должным образом оценил, после чего зашел в ресторан, который назывался Чайка. Мысленно отметил, что уже бывал в ресторане с таким названием, но на этом их сходство заканчивалось. Встал в очередь, которая стояла неизвестно, зачем? Кассир где-то гуляла. Ежеминутно забегали мужички, выясняли, что пива нет, ругались и уходили. На пристань пришел под вечер. Мешочники забили все углы и казалось, что здесь они разводились. Места на пароход были только палубные. На палубе и в трюмных проходах сто или двести человек разместились. Пароход, кажется, колесный задымил и пошел к Куйбышеву.
       Если смотреть на Куйбышев со стороны Волги, он производит впечатление. Гранитная многокилометровая набережная, за нею бульвар, над бульваром корпуса высоких домов смотрятся убедительно, подчеркивают масштабность города, его значение. Но набережная и бульвар всего лишь парадный подъезд города. Сам город, его улицы, особенно в районе Самары, старой и, как уверяли жители, не лучшей части города, оставляют впечатление такое, о котором лучше помолчать. Но, поскольку молчание чаще всего не бывает веселым, я поторопился покинуть город и занял место на речном трамвайчике. Скажу неправду, если скажу, что на реке было оживленное движение. Волга стонала от столпотворения обычных и моторных лодок. Взлетали и плюхались в воду глиссера, плясали на волнах надувные резиновые лодки, проползали допотопные и тем самым чарующие сердце речные трамвайчики, шествовали белые красавцы теплоходы и проносились стремительные кометы. Любители солнца и воды захватили весь берег. Взяв на борт шумную кампанию таких полураздетых любителей, наш трамвайчик повернул к Жигулям.
       Возвышенность, покрытая лесами, убежище волжской вольницы, воспетой в легендах
и сказаниях, край великих русских бунтарей- Жигули укрывали армию туристов
и отдыхающих. Сообщество людей с едиными интересами и желаниями, вкусами и модой, загорало, ело, купалось. Бронзовые парни, особенно девушки , воплощавшие красоту и грацию, прекрасно вписывались в склоны Жигулей. Люди постарше, пожилые служили для них некоторым выгодным контрастом. Я неторопливо пробирался к окраине этого лагеря, которая по моим предположениям существовала. Палатки, здесь как символ оседлости, мне явно не хватало. Я отказался от нее, доверившись прогнозам, которые на три недели вперед обещали солнечные дни. От их неточности меня могла выручить обыкновенная полиэтиленовая пленка. При умелом выборе места только затяжные дожди могли вынудить покинуть укрытие и искать другое место. К счастью, Бог миловал, до сих пор не дождило. Через несколько часов я оказался в местах относительно безлюдных и, возможно, поэтому особо ретивые любители природы здесь наиболее энергично махали топорами, заготовляя дрова в таких количествах, как будто собирались топить котельную. Их энтузиазм повергал лес в смятение. Выбрав тополь пораскидистей, я расположился под ним и, насобирав щепок, разжег костерок. Обеды занимают важное место в жизни неорганизованного туриста. Особенно тогда, когда он хочет кушать. А такое в его беспокойной жизни случается. Поэтому невольно становишься весьма искусным и пронырливым поваром, пытаясь вернуть ставшей не очень престижной профессии ее истинную сущность-красоту и творчество. Чувством и фантазией, трудом и желанием сытно покушать убеждаешь окружающих, но прежде всего себя в том, что руки повара имеют не меньшее отношение к искусству, чем руки художника, рисующего ржавую селедку с картошкой в мундире. Я приготовил по своему мнению консоме Золотистые Волосы. Не всякий угадает, что это такое, но кушать те волосы было можно. Оставалось пригласить к котелку соседа. Дрова на зиму он, кажется, заготовил и мое приглашение пришлось ему по душе. После первой ложки он хмыкнул. Я воспринял его хмыканье, как похвалу, и польщенный начал беседу. Я сказал, что Жигули прекрасны. Он кивнул и сообщил, что, хотя и живет в Куйбышеве, но на юг никогда не ездил. По его мнению на юг ездят только такие, которые бесятся с жиру. Я осторожно намекнул, что не у всех под боком Жигули, что случается люди живут и в Якутии, но он, не вникнув в мои слова, продолжал изобличать бесящихся с жиру. Стало ясно, что мы не единомышленники. Подошел его товарищ, назвался Юрой. Юра рассказал о самых счастливых днях своей жизни, о путешествии из Москвы в Ленинград. Я поинтересовался, повидал ли он при этом город Выборг, и очень огорчился, когда узнал, что о моем городе он ничего не слышал. Из-за него держава три месяца воевала, а он не знает. Какая досада! Тем не менее я простил ему такое невежество и мы договорились побродить дня три- четыре вместе, поскольку его приятель по требованию жены, заподозрившей того в каких-то шалостях на стороне, возвращался в Куйбышев.
       После приятных минут, проведенных над котелком, испытывая пресыщенность и удовлетворение, я прилег и незаметно задремал. Солнце, гуляя по небу, нащупало меня своими лучами под акацией и пригрело. Я проснулся одурманенный и поэтому ничего не соображал. Догадывался только, что существую, но где и зачем, уразуметь не мог. К тому же озадачивал какой-то парень с привязанным к поясу огромным котлом, с вещевым мешком и набитой кочанами капусты авоськой. Парень утверждал, что готов. Упираясь бычьим взглядом в землю, я потащился к Волге. Вода вернула мне способность соображать и я попытался объяснить Юре, что он не полярник и даже не родственник, едущий в гости. Юра соглашался, но с тремя кочанами капусты, огромной пачкой соли и мотком ржавой проволоки расстаться отказывался. Проволоку он тащил, исходя из убеждения, что в хозяйстве все сгодится. Поскольку с моими доводами он не посчитался, я отбросил их, как бездоказательные, и мы пошли по крутым склонам Жигулей навстречу опасностям, которые нас, конечно же, поджидали. Цепляясь за валуны, стволы деревьев, неуклюже и разлаписто мы пробирались, как мне казалось, к поднебесью. Юра, постарше меня лет на десять, тяжело пыхтел. Он, по-видимому, тоже не любил подниматься выше своего роста. Приятная прогулка превращалась в истязание, что никогда не входило в наши планы, но предположение, что мы близки к границам возможного, оглупляло нас и планы менялись. Дышать воздухом отважных людей, постигнуть тайну подвига, пожалуй, ради этого стоит подняться метров на триста выше любимой лужайки. И мы поднимались то ли вслед за своим воображением, то ли из- за страха сломать шею при обратном спуске. Разгоряченное воображение, однако, остыло, прежде чем мы выпрямились. Когда же разогнули спины, в наших глазах светились ум и проницательность. Перед нами вздымалась отвесная скала. Непонятно, как и зачем, лез к ее вершине черноволосый парнишка. У подножья скалы с веревкой стояла девушка. Тут же сидели два пьяненьких туриста и настойчиво допытывались, когда же он разобьется? В скале зияли темные пасти гротов. Мы вошли в их прохладную пустоту. Юра предположил, что здесь брали камень для строительства плотины. Я отказывался верить, что нахожусь в искусственной пещере и выразился в том смысле, что не экономично, что открытая разработка дешевле. Юра, бывший горняк, неуверенно согласился.
 Потоптавшись там и сям и, не зная, что еще предпринять, мы вышли наружу. Девушка сматывала веревку. Альпинист куда-то исчез. Несколько слов, обмен впечатлениями и мы установили возраст пещеры и даже обнаружили следы пребывания первобытного человека. Знакомство с каменным веком таким образом состоялось, но червь, поганый червь сомнения, погубил блистательное начало. В путеводителе упоминалось, что стоянка первобытного человека располагалась в пещере братьев Греве. Мы не стали копаться в таинственной фамилии братьев, но сочли своим долгом уточнить, что открытая нами пещера и есть та самая пещера братьев Греве. За разъяснениями обратились к девушке с веревкой. Красавица, как мне показалось, очень недружелюбно пояснила, что пещера братьев Греве, расположена в Сокольих горах, на другом берегу, а тут камень брали для ГЭС.
       Молча, не жалея штанов, мы спускались к Волге. Режущая боль где-то там же не
рассеивала угрюмого молчания. Внизу попытались заночевать перед поселком Богатырь, но луговой берег создавал ощущение сырости и мы вошли в поселок. Здесь у ловившего рыбу мальчика узнали, что поселок Богатырь вовсе не Богатырь, а Ширяево. На маршрутной же схеме все наоборот. Я возликовал: теперь можно уличить главное управление геодезии в халтуре, а это было так приятно! Почувствовали себя первопроходцами и пошли веселей. Миновали Ширяево. Вдоль дороги тянулись груды камней. Огромная стройка оставила следы и следы эти раздражали. Гравий, песок, гравий. Гравий, песок, гравий. Жигули, прекрасные Жигули, отступили под натиском мертвой природы. Заваленный щебенкой Богатырь оттеснил их еще дальше. В таких местах ночевать не захочешь. В непроглядной тьме, спотыкаясь и падая, начнешь искать страдающую и счастливую зелень беззащитных лесов и трепетных трав. Мы уснули в роще безмолвных великанов под остервенелый лай собак.
       Еще будучи на водохранилище, я заметил, что в Волге водится рыба. Отдельные рыбины бороздили поверхность воды, подходя к берегу едва ли не вплотную, заставляя меня волноваться. Я скукоживался, приноравливаясь к их повадкам, чтобы совершить стремительный прыжок и схватить одну из них. Какой-то мальчуган, заметив мою суету, разъяснил, что рыба больная и потому не стоит с ней связываться. Однако, теперь, в Жигулях, я видел рыбу и живую и вяленую и потому решил порыбачить. С моим-то опытом грех не попытаться. Перед зорькой приступил к делу, рассчитывая на внезапность и неукротимое желание показать окружающим свою удачливость и сноровку. Ловил, правда на стрекоз и кузнечиков, потому что из-за засухи черви в земле передохли. С некоторым презрением поглядывая на Волгу /все-таки на заливе вырос/, я, как мог, демонстрировал многозначительность бывалого рыбака и терпение сторожевого пса. По времени наступил разгар утреннего клева и мои глаза не отрывались от поплавка, а пальцы судорожно сжимали удилище. В предчувствии удачи в сердце проносились ураганы и смерчи, которые раздирали его, но, но  разодрать не могли. Подавляя пробегавшую по телу дрожь и полагая, что крупная рыба водится у середины, я погружался все глубже и глубже, но течение сносило поплавок к берегу и я оставался в дураках. Результаты такой рыбалки начали меня угнетать, к тому же солнце уже подкралось к зениту и стало ясно, что клев закончился. Я выбрался на берег и на немой вопрос Юры предложил уху не варить, мимоходом бросив, что сошло что-то крупное. Прямо из рук выскочил стервец. Но ложь моя не утешила никого, потому что наш сосед, дородный мужчина средних лет, небрежно пронес ведро с рыбой. «Не иначе, как неводом,»- гневно объяснил я Юре и устроился расстроенный и обозленный на припеке, потирая гусиную кожу. Кожа потемнела, подкожный жир, который я с тревогой прощупываю в начале каждой весны, поубавился и я успокоился. Если бы не ведро соседа, то и душа зацвела бы. Теперь оставалось только загорать, что я всегда делаю легко и охотно. Лучшего развлечения в полдень и не придумаешь. В таких случаях на моих бедрах из-за отсутствия приличных плавок оставалось пара веревочек, но, когда мы появлялись вблизи сел, поселков и деревень, к веревочкам я добавлял кой- какую одежонку. Следовало считаться со строгой нравственностью местных, которые ходили босиком, зато в штанах и фуфайках. Но на этот раз не посчитался. Случилось так, что полянка, которая нам подошла бы, оказалась занята двумя волкодавами и свирепой таксой. Их намерения лежали на их клыках. Я с надеждой посмотрел на Юру. Юра ушел в себя. Тогда я крикнул кому-то незримому, чтобы он убрал псов. Из кустов послышалось: «Цезарь, Звезда, пропустите!».От полянки пришлось отказаться. Волкодавы провожали нас опечаленным взглядом, а свирепая такса норовила узнать, почем фунт лиха? Поневоле мы расположились у околицы деревни Бахилова Поляна. Справа от нас, ниже по течению Волги, самые стеснительные ходили в плавках, а слева наиболее равнодушные к мнению окружающих ходили, как я уже подметил, босиком, но в штанах и тужурках. Мы оказались между теми и другими и, не колеблясь, примкнули к обществу голых. Не прошло и получаса, как почувствовали сложность своего положения. Старушка лет семидесяти пожаловала к нам в гости и, усевшись на бревно, спросила: «Рыбку половить собрались?»
«Рыбы у нас вдосталь,»- с достоинством ответили мы.
«Так, так»,- промолвила старушка и задумалась. В морщинах ее лица заплуталась скорбная улыбка.
«А я вот помирать собралась, -внезапно объявила она и, пристально глядя на меня, приказала, - одень штаны».
«Не одену»,- решительно воспротивился я.
«Долой стыд, значит?» - бабка знала историю..
«Стыд не стыд, а не одену. Загорать, даже беременным полезно».
«Полезны сливки, яичко, курочка», - возразила бабка.
«И солнце тоже».
«Все равно одень штаны», - стояла она на своем. Подошли еще две старухи. Скрестив руки, они смотрели на меня, как на вещь, выставленную для продажи, и, вздыхая, качали головами, будто эта вещь была им не по карману. Я беспомощно обернулся. Женщина с мужчиной, распластавшиеся невдалеке, делали вид, что лежат в пустыне. Юры и след простыл.
«Не срамись, молодой ведь», -продолжала бескомпромиссная бабка и те, что стояли,
скрестив руки, поддакивая закивали. Глаза их меня обжигали. С досадой признав, что к борьбе за идею я все еще не готов, стушевавшись, попятился к Волге и Волга спрятала мой срам.
       С Юрой мы простились, как прощаются люди, которые знают, что встреч больше
не будет, сердечно и бодро. Он отправился на пристань, а я, прошмыгнув мимо деревни с улочками, заваленными штабелями дров, наткнулся на поваленной ствол березы, преграждавшей проход в лес. Мне и без ствола сразу стало ясно, что дальше заповедник, но его вывеска все равно уперто смотрела на меня. И все же зону от моего нашествия она не спасла. Долго не раздумывая, я нарушил запрет и через минуту окунулся в лесную тишину. Мир остался за поваленной березой. Ни людей, ни криков, ни следов. Просто прелесть. Вместе с тем ощущение одиночества и чувство опасности, присущее всем здоровым людям, закрались в мою душу. В заповеднике охота запрещена и из этого следовало, что зверей в нем развелось великое множество. Всяких и травоядных и кровожадных. О них я как-то сразу там у березы не подумал. И, хотя прослышал, что дикие звери не в пример домашним на человека не нападают, признавая в нем властелина мира, я сомневался в своем могуществе. Из глубины леса доносились пронзительные крики. Я пытался убедить себя, что кричат какие-нибудь крошечные пичужки, но что-то во мне не соглашалось с таким объяснением. Между тем темнело. Тропинка часто уходила в глубину леса и я, еще пуще, чем зверей опасаясь встречи с егерями, лез через травы, бьющие в лицо, колючие кусты, замшелые валуны. Обувка, в которой я вышел из Ульяновска, доживала последние километры. Ко всему прочему, обнаружил, что в рюкзаке сам по себе включился фонарь и теперь он едва тлел. А ведь я так рассчитывал на него в случае нападения какой-нибудь стаи. Неприятности разъярили меня и, когда я обустраивал лежбище, никакая опасность не могла бы меня устрашить. Где-то что-то трещало, кто-то фыркал, что-то шуршало, но, если без вранья, единственного зверя, которого я видел, зайца, я видел далеко от Жигулей, под Сингилеем. Звери же, возможно, многие меня видели. Думая о разбитой обувке и о том, что ее придется покупать, я уснул.
       Едва рассвет коснулся Волги, я устремился в путь. Земля заповедника- земля четвероногих, и то немногое, что у них осталось, осквернено моим появлением, растоптано ступней, один запах которой заставляет зверя дрожать от бессильной ярости и отвращения. Я бежал ненавидимый зверями, презираемый собой, и только, когда передо мной разверзлась пропасть, остановился. У моих ног каменистый берег и вереница рыбачьих заколов, у моих ног Жигулевск и сама Волжская ГЭС. А я такой крошечный, что почти не виден, и такой огромный, что плотину держу на ладони, познаю удивление, огромное удивление перед трудом человека. Вот он, труд его, труд и сам он, плоть природы, враг природы, творец природы. Он уничтожает красоту и создает машины и в страхе перед содеянным вновь воссоздает ее. Он грезит совершенным и провидит его в грядущем, но предает забвению сотворенное совершенство, и спохватившись через годы, по осколкам пытается восстановить его изначальный облик.
Торжественно- тревожно начал спускаться. Не буду утверждать, что каждое движение грозило гибелью, но, когда под ногами зашуршала галька, от торжественности и следа не осталось. Не заходя в Жигулевск, вышел к плотине и втиснулся в автобус. В Тольятти собирался взять на прокат лодку, пройти на ней через Куйбышевское море и подняться на Молодецкий курган. Не помню, правда, зачем? Отвыкнув за время путешествия от автобусов и от их пассажиров, я вылетел наружу задолго до места, где предполагал выйти. Быстренько осмотрев город, прошел по берегу моря и уснул, забравшись в лозняк.
       Порывистый ночной ветер развеял мои мечты о морском путешествии. Волны, если и не штормовые, но достаточно большие, чтобы захлестнуть прогулочную лодку, с шумом выкатывались на берег. Я смотрел на них и затея с Молодецким курганом все меньше и меньше казалось привлекательной, а сам курган по моему разумению уже и не стоил таких непосильных трудов. К утру небо затянули плотные облака и я, отказавшись от безуспешных попыток поймать лучи исчезающего солнца, вдруг оказался не у дел. Пришла пора возвращения. Унылый и опечаленный отправился на речной вокзал. Казалось свою радость, свое счастье я оставляю здесь и больше ничто не взволнует меня. Но неожиданный взгляд, взгляд, способный искалечить жизнь маленького человека, пронзил мое сердце и я потрясенный замер. Прекрасная незнакомка не отрывала от меня своих огромных глаз. «Из-за таких бросают жен»,- мелькнула мысль и я почувствовал, что теряю голову. Лихорадочно отыскивал слова, которые следовало прокричать, чтобы намертво приковать ее к себе. К счастью, здравый смысл не улетучился вместе с головой и не успел я позавидовать себе, как разглядел непринужденное любопытство очаровательной посетительницы зоопарка. С неохотой сообразил, что недели бродяжничества не прибавили мне элегантности и на любовные успехи не стоит рассчитывать. Могла бы и не напоминать мне о такой печали. Шагом, выдававшим все достоинства моего ума и здоровья, я удалился в сторону билетной кассы.
       С раздражением предвидя у кассы гвалт очереди, в которой я буду последним, томительное ожидание и, наконец, неумолимое сообщение о том, что все билеты проданы, вдруг обнаружил, что нет ни очереди, ни гвалта. Билеты, правда, тоже не продавали. Пассажиры, народ, как известно, раздражительный, на этот раз оживленно беседовали и даже улыбались. Выясняю и узнаю, что во всех этих метаморфозах виновата холера. Бдительные врачи обнаружили в Астрахани случаи заболевания ею и прервали транспортные связи между областями. Вот и шутят пассажиры и даже счастливы, потому что им приятно осознавать, что в Тольятти они сидят не просто так, как обычно, а из-за холеры, которая бывает не каждый век, а, коли уж появилась, то обязательно войдет в историю и они вместе с нею. Конечно, стать героем истории неплохо, если не томиться в вокзальной сутолоке. Такой мыслью я и поделился с соседкой по общему вокзальному гулу. Соседкой оказалась молоденькая девушка из деревни Подвалье. Очень сообразительная, потому что тут же предложила уносить из Тольятти ноги.
«А ты волков не боишься?» - поинтересовался я. Она промолчала, но так сжала мою руку, что я сразу понял, что буду с ней в безопасности.
       Вечером на катере местного сообщения перебрались на правый берег Волги. Перед развилкой дороги уснули в копне сена. Утром простились, пообещав друг другу помнить и писать. Весь день, ветреный и дождливый, я неутомимо шел, пока меня не подобрала попутная машина. Оставались позади скирды и несобранные копны. Обтекая их, уползали на запад сероватые языки тумана. Темные хмурые тучи поливали землю нудным моросящим дождем. Приближалась осень.
АВГУСТ 1970года. Шевченко Л.И.