Арх. Триптих без Рейгана

КАРТИНКА № 1 Солёная гейша.

       Как-то легендарный институтский преподаватель Каптиков пришел в общежитие номер два, на улицу Восточную. Он решил прочесть свободным слушателям лекцию - про Питера Брейгеля и Иеронима Босха. Почему свободным?
       Да потому, что на его лекции, в институте, ходили только архитекторы-промышленники, а вот те, кто на других специальностях обучался - в градостроителях там, в ландшафтниках, в реставраторах – лишены были такого счастья…. Как, впрочем, и дизайнеры…

       Народу сбежалось – видимо-невидимо! Читает Каптиков, а все – в восторге немыслимом!  Даже сейчас, в наше время Брейгель и Босх – художники во многом нераскрытые, а уж тогда, в советскую эпоху – это был сплошной андеграунд!

       И вот, Каптиков, завершив лекцию, и пребывая в апофеозе народной славы поднялся к нам, на девятый этаж.
       Зашел он и в нашу комнату. Тут самую, где Мотор со Старцевым, будучи пьяными, тягучую песню – про чёрного ворона – истошно орали… И чем грозного декана Золотухина на свою голову навлекли!
       Обоев с попугаями и крокодилами – декораций, утащенных из свердловского ТЮЗа - на стенах же не было! Зато – было другое. В общаге всегда найдётся – за что глазу зацепиться!

       Видим, Каптиков смотрит куда-то в сторону и заливисто смеется.
       Сначала – я так и не понял: что ж его так рассмешило? А потом пригляделся и – до меня дошло!
…В общаге была мода – на всякие электроприборы. У кого компрессор, у кого – лампы мощные: чтоб рисовать, чертить и проекты делать. У нас, например, помимо прочего – телевизор старинный стоял. С выпуклой линзою и толстым защитным стеклом. Еще в петровские войны, наверное, выпущенный.
       Мы по этому телевизору футбол смотрели. Когда аппарат нагревался, всё изображение на экране слегка плыло, извивалось… И футболисты, особенно крупным планом, тоже извивались… Словно их стручковым перцем перед игрою закормили! Вот они, от жжения в кишечнике, и конвульсировали на поле!
       За него, за этот телевизор, нас, власти общежития не раз напрягали…  Требовали – немедленно убрать. Как и шкаф, обклеенный талонами на продукты. Памятник антисоветчины.

       В-общем, электроприборов в комнатах было много, а вот розеток мало. И все начали самодельные удлинители лепить. Появился такой удлинитель - и у нас. Сделан он был из большой капроновой банки. Банка была белая, плоская - сантиметров тридцать в ширину. В таких раньше селёдку – солёную, маринованную, продавали. И ещё какую-то рыбу. Иногда и сейчас продают.

       И вот, кто-то догадливый – вырезал в её капроновой крышке три круглых отверстия, и вставил туда три обычных розетки. Потом приделал длинный электрошнур и получился отличный удлинитель. Студенческий, недорогой….

       А на крышке, у банки этой, в первоначальной версии было написано: «Министерство рыбного хозяйства СССР. Пелядь пряного посола».
       Ну, и стоял бы себе этот удлинитель, где-нибудь в общаге УПИ, и ничего бы с ним не было…. Так бы и лежал он на полу, с официозной надписью на крышке.

       Но, так как это наша общага была, то сразу отыскался изобретательный мудак, которому захотелось эту надпись отреставрировать. И вот он, этот реставратор-лингвист, старательно соскоблил пару букв, а потом, тем же шрифтом, ювелирно – начертал другие буковки.

       И вот что у него получилось: «Министерство ибного хозяйства…. ****ь пряного посола….» Причем, слово «Пелядь» было написано, крупно, посредине крышку, жирными буквами. Вот так: «ПЕЛЯДЬ. Пряного посола». Соответственно, и в новой версии смотрелось жирно и оптимистично: «*****. Пряного посола». И, главное, живо.
       Валялся этот удлинитель возле нас и все к нему привыкли. И на написанное – никто уже внимание не обращал. Каптиков же – как только вошёл - сразу заметил это литературно-художественное новаторство.

       Причем, если мы-то привыкли, что ничему написанному – верить нельзя: многие из нас покупали водку у таксистов, за нарисованные червонцы, то Каптиков-то – он же обычный человек…. Поэтому он, увидев абсолютно точный типографский шрифт, да еще на официозной крышке – аж зашёлся от восторга! Ведь, те годы, как было: что на крышке – то и внутри!

       Но, Каптиков, – тот-то хоть знал, какие у мы придурки! А попадись другой преподаватель - с тем и легкое умопомешательство могло произойти…. Ведь не каждый день встречаешь пресервы, с засоленными в них ****ях... Диаметром в тридцать сантиметров.
      
       * * *

       Кстати, когда Каптиков к нам в общагу шёл, то мы справки заранее навели о том, что он ест, и что он пьёт…. Так, наверное, все студенты делают: все ж таки преподаватель, тем более – всенародно любимый, вот и хочется ему чего-нибудь повкуснее предложить!
       Информация, полученная нами на этот счёт, был довольно скупой: предпочитает наш искусствовед, в-основном, диету: кефир, докторская колбаса и т.д. Практически не пьёт – поэтому, о спиртном – даже не заикаться!

       …Мы изжарили ему яичницу, нарезали колбасы, налили священный кефир…. Всё аскетично, честь по чести….
       …Он присел, кушает сермяжный, а тут вдруг, а мы поодаль, как крепостная челядь стоим. И тут, вдруг, врывается пьяный Сафон, что по соседству жил, и протягивает преподу полный стакан коньяку, типа «Матра-Бренди». По-моему – 42 градуса!

       Причём, он не просто стакан подал, а ещё и монолог патетический задвинул: «Любимому преподателю, - говорит, - от нелюбимого ученика!»
       Мы аж обмерли: во-первых, в общаге пить – строго запрещено… И об этом на всех углах написано. Причём, одно дело студенты, втихаря, под одеялом, а тут – преподаватель-то, средь бела дня, принародно…Кроме того, у нас же инструкция была: ничего крепче кефира!
       Тишина наступила немая: ведь, даже по студенческим канонам – совать нос в это дело нельзя! Один человек предлагает, а другой – либо возьмёт, либо откажется… А вот третьего – здесь не спрашивают! Таковы каноны, а в нашей анархической среде – каноны здорово чтили!

       …Каптиков взял стакан с коньяком, подержал его пару секунд, …а потом… а потом ка-а-а-ак жахнет! Лишь одно слово он перед этим сказал: «Ладно….»  Сказал, кивнул и преспокойно опорожнил стакан! Полный! Сорок два градуса!

       Вот такие дела! У нас, записные алкаши, чуть в обморок не попадали!  Как будто наш искусствовед, до этого, докером, где-нибудь в Ванинском порту – на пирсе отпахал! Вот тебе и кефир! Оказывается: не только написанному нельзя верить, но даже и увиденному!
       А есть люди, которые чуть ли не всему верят! Не слышали про таких? Ну, тогда читайте – следующий рассказ!


       КАРТИНКА № 2. Растущая голова.

       Был в нашем институте преподаватель рисунка Иван Божко. Подойдёт он, бывало, к дедушке-натурщику, что с голым пузом, как император на троне сидел, и говорит ему, громко и торжественно: «Сидите прямо! Да вы ж – герой! Сидите прямо!»
       Дедушка всё время в сон впадал, как партиец-ветеран на Съезде КПСС, отчего все время на помост норовил свалиться…. Вот Божко его, своим басом, время от времени и взбадривал!

       Но, если ж быть абсолютно точным, то нужно вспомнить, что Божко довольно сильно заикался. Отчего, в действительности, его монолог звучал примерно так: «Сс-си- ддитт-те  - п-п-п-рр-рямм-мо! Д-д-дда, вв-вы ж-ж-ж Вв-вы ж-ж-ж – гг-герой! Сс-си - ддиттте – п-п-пря-м-мо!»
       Заикание, придавало патриотической реплике большую экспрессию, отчего она звучала довольно комично. Зато на дедушку-натурщика это действовало. Он вздрагивал, подтягивался и сидел… Как герой.

       * * *

       Между тем, записные институтские сплетники и остряки рассказывали про Божко интереснейшую байку.
       Якобы тот, учась в Москве, в Суриковском художественном институте, попал жить в одну комнату с изобретательными студентами-негодяями. Как-то те, забавы ради, оригинально разыграли своего сокурсника-недотёпу…. Причем, довольно гнусным образом!

       * * *

       Сначала они прошили внутренний подклад его кроликовой шапки – тонкими чёрными нитками, на манер того, как солдаты подшивают подворотнички….  И – постепенно начали подтягивать эти нитки. Тем самым неуклонно сужая посадочный размер головного убора. Голова же у Вани Божко была, и, без того – здоровенной и кучерявой.

       Потом, как-то вечером, один из этих стервецов, якобы невзначай, присмотрелся к пьющему чай Ивану, и говорит ему: «****ь буду, Ваня, та у тебя ж голова растёт!» Рот с перепугу ладонью прикрыл, смотрит на Ивана с неподдельным изумлением, глаза навыкате…
       Тут, и второй кореш – с кровати привстал, книжку в сторону отложил…. Медленно подошел он к Божко, осмотрел внимательно его голову со всех сторон, пощупал лоб и темечко… и – тоже ахнул: «Господи! Да ведь и вправду! И вправду растёт! Господи, чудо-то какое! Вовек бы не поверил! Растет!»
       И, тоже, подлец, сделал при этом, – огромные глаза!

       * * *

       Подскочил Ваня, до глубины души перепуганный, вздрогнул, – не до чая ему сейчас! Стакан с чаем нервно в сторону отставил….И всё ещё не веря соседским наветам, побежал к зеркалу… Бежит, а сам за сердце держится!
       Поглядел он в зеркало, видит там – свою кудрявую головушку, ничего понять не может… Но от самовнушения весь трясётся: а ведь вроде – и впрямь растёт! Растёт окаянная!

       А тем временем, два упомянутых злыдня, подошли сзади к помертвевшему Ивану, и смотрят на него – с притворною тревогою в зеркало…. И головами озадаченно качают. А тут возьми один, да и брякни:
       - Стоп, братцы,  чего это мы голову-то тут ломаем зазря! Ты вот что, Ваня, шапку-то свою возьми и померь! И мы сразу всё узнаем растёт она, твоя головушка, или – не растёт!

       Побежал бегом Ванюшка к вешалке, аж стул по дороге уронил, схватил шапку, и – давай её сразу же на голову натягивать!
       А шапка-то, она, господи, страх-то какой! – и не лезет! Не лезет, матушка! И так он её, и так, а она всё равно не лезет! На макушку, как ермолка или тюбетейка налазит, а вот дальше – ни в какую!
       Утром, ни свет, ни заря, невыспавшийся Иван, вместо занятий, побежал к врачу!

       Вот ведь какая оказия с человеком может приключиться, коли какой-нибудь злодей – к нему в соседи поселится! Тут ведь, и в самом деле, – не только голова может - начать расти, но и хвост с копытами появится!

       КАРТИНКА № 3. Их нравы.

       Нравы, царящие на рисунке были - весьма своеобычны. Особенностей там было множество… Например, там существовало неписанное правило: как только ты появился в стенах рисовальной аудитории, твой лист должен быть немедленно прикреплен к мольберту. Надёжно и прочно. Отныне это твоё алиби: ты здесь, ты – на занятиях! Даже если ты неторопливо кушаешь в буфете, или – хуже того – преспокойно спишь в общаге… Всё равно – ты на занятиях!

       Именно поэтому, многие студенты поступали так: приходя на рисунок – сразу же прикрепляли к мольберту не только свой лист, но рисунки своих товарищей… Тех, кто предусмотрительно попросил об этом. Создавалась чудесная идиллия всеобщей посещаемости.
       Хотя, в реальности, рисовальщики, были неизвестно где, и неизвестно чем занимались. Для усиления эффекта присутствия, не возбранялось немного подштриховать работу товарища. Он, как Ленин, сразу становился вечно живым! Вечно посещающим….
       Зато, потом, тебя, этот товарищ, мог отблагодарить тебя стаканом-другим  портвейна!

       Вот и пестрели белые прямоугольники листов, прикрепленных к мольбертам – с сиротливо стоящими рядом - пустыми стульями…. Но изображения на этих рисунках, и подписи под каждым из них, неоспоримо свидетельствовали о том, что художник где-то поблизости, и вот-вот он войдёт в рисовальную аудиторию….

       * * *

       Как-то раз, ранним утром, нелегкая занесла и меня - на занятия по рисунку. Старательно штрихуя изобразительное задание, я являл собою образец творческой одержимости и ученического послушания…. Обычно, раньше одиннадцати, я не просыпался, а тут, видимо, бес попутал.

       В этот момент, в аудиторию, энергично влетела молодая преподавательница. Она была новенькой, а все новенькие стремятся быть реформаторами. Им кажется, что всё, наконец, стронется с места, и мир ахнет от прогрессивных новаций!

       * * *

       - А где все? – Взволнованно воскликнула она, обозревая пустынную аудиторию.
       Я, не поднимая головы, молча штриховал. Я – конечно, знал, «где все», но если б я честно сказал об этом, то её хватил бы удар. Поэтому, полагая, что эмоциональный запал у новенькой быстро пройдёт – я просто сидел, и просто молчал.

       Но, как это часто бывает с женщинами, особенно молодыми – моё молчание подействовало на неё, словно красная тряпка. Она восприняла его как личное оскорбление: согласно её представлениям о субординации, я, видимо, должен был встать и доложить…Испуганно выпучив при этом глаза.

       - Ну где, где все, я вас спрашиваю? – Вновь напористо начала она.

       Я выждал актерскую паузу, после чего флегматично выпрямился:
       - А они в туалете!
       И, даже не подняв на неё глаз, продолжил штриховку.
       Она озадаченно потёрла лоб, потом рассеяно посмотрела на пустые мольберты и, поразмыслив, задала мне вполне логичный вопрос:
       - А бумага тогда где?
       На что, мой подлый язык, среагировал гораздо быстрее, чем я успел что-то сообразить:
       - А они с собою забрали!
       Они имела в виду, что даже у вышедших в туалет рисунки должны быть приклеены к мольбертам. Я же имел ввиду, что преподавание у нас такого качества, что самое место, всем этим рисункам – в туалете! И не более того!
       Мгновение спустя, я познал, что такое настоящая женская истерика! Она орала на меня так, словно я был её мужем, забывшим всех четверых её младенцев на трамвайной остановке!

       * * *

       Завершилось её сольное выступление тем, что она с треском выгнала меня с рисунка. Только – при чём здесь – именно я? Я-то ведь был на занятиях! Где разум, где логика?!

       Я грустно шарахался по коридорам, пока не набрёл на наш институтский буфет. Там, прикупив себе чаю и булочку, я поклялся, что никогда больше с утра не буду ходить на занятия. От греха подальше! Спал бы себе сейчас в общаге, не нервируя в такую рань – ни себя, ни других уважаемых людей….
       Полученный урок не прошёл для меня даром: впредь я так и поступал.


   
       Редакция  27.11.2008.