Смерть из детства

Мелкий и противный дождь хлестал в лицо. Улицы родного Стокгольма спешили укутаться в козырьках магазинов и согреться в свете многочисленных рекламных стендов. Но ничего у них не получалось. В сухую погоду все эти маленькие крылечки казались такими уютными, но как только начинался дождь, становилось ясно, что они даже себя с трудом могли защитить от секущих капель дождя. Лежащие под ними коврики, с надписями "Добро пожаловать" уже давно смирились со своей участью вроде бы находиться под крышей, но всё же мокнуть. Они сиротливо лежали, иногда жалобно чавкая под ногами случайного прохожего, который тоже по началу поверил в видимую надежность крыльца, но тут же поняв в чём дело спешащего на поиски другого убежища. Коврики такой возможности не имели. Совсем другая ситуация была с рекламными огоньками. Они, в отличие от крыльца, которое страдало, что не может ни кого укрыть, и от коврика, который в силу находившейся на нём надписи был очень великодушен и терзался лишь тем, что не может сказать своему другу-крыльцу: «Всё в порядке парень! Я очень люблю сырую погоду!", были в более выгодном положении. Возможно, из-за их циничной задачи заманивать людей, для которой они были произведены на свет, в их не бьющиеся, но мерцающие теплом сердца-нити накаливания закралось высокомерие. Они старались гореть как можно ярче и в этом не было ни какого альтруизма, они даже не понимали значение составляемой ими надписи "Сегодня распродажа" не знали они и о том, как комично выглядит эта надпись на магазине, торгующем китайскими народными костюмами. Они просто пытались заманить, заманить как можно больше людей. Это было похоже на ритуальное рвение какого-нибудь индейца, добровольно вызвавшегося стать главным героем обряда жертвоприношения.
       Он продолжил набирать высоту. Хотелось взмыть как можно выше и не вспоминать уже ни о чём. Но воспоминания терзали его душу, липкой, как его любимое варение массой стекая по душе. Перед ним снова и снова проносились эти события. Вот он говорит:"Пока, Малыш!" и вылетает в окно, вот он берёт курс на дом своей бабушки. Летит не оборачиваясь, ведь он молодой, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил, его переполняет самоуверенность. Из-за привычного шума города он слышит слова Фреккен Бокк: «Он улетел, но обещал вернуться!".
-Конечно, я вернусь!- подумал Карлосон.
-Погощу у бабушки и вернусь, чего уж там, пустяки, дело житейское.
К сожалению, потом он поймёт, как жестоко ошибался.
       Ветер продолжал нещадно хлестать аэродинамическое чудо Карлосона. На удивление технически грамотных людей он всегда отвечал:
-А я всё равно могу летать!
И все понимали, что проще поспорить об аэродинамике с каким-нибудь жуком или шмелём.
       Если бы даже захотел, Карлосон не мог бы вспомнить сейчас, что происходило с ним у бабушки, слишком хорошие ассоциации вызывала у него эта не молодая уже, но всё ещё стремительная в полётах и искусная в приготовлении пирогов особа. Ужас происшедшего переполнял его душу, ужас не резкий и яркий, а такой спокойный, медленно расползающийся и заставляющий с каждой минутой всё больше и больше удивляться собственным, вдруг ставшим такими не свойственными его характеру мыслям. Свернув налево, Карлосон резко остановился. Он увидел знакомую крышу. В его сознании как будто кто-то запустил рисованный мультфильм. Именно с этой крыши после прогулки снимали Малыша пожарные.
       Карлосон всегда знал что привязанность это дело не благодарное. "Возможно, по этому я и жил на крыше!" вдруг осенила его идея, но радости это открытие ему не принесло ни какой.
       Малыш. Как он мог это сделать! Как мог так поступить со своим другом!
       Карлосон знал, что у Малыша очень доброе сердце и что он очень подвержен всякого рода влиянию, он пытался себя в этом убедить, пытался, но не мог.
       Тем временем погода становилась всё хуже. Боковой ветер постоянно сносил Карлосона. Причём больше всего злило то, что как ни менял он курс, ветер оставался боковым. "Всё против меня" не с азартной злостью, которая помогала решить все навалившиеся трудности, а с чувством обречённости подумал Карлосон.
       Ещё в детстве отец всегда говорил ему: «Карл! Ни когда не сдавайся, съешь варенья и всё пройдёт!" И ведь помогало. Всю жизнь помогало.
Тут Карлосону вспомнилась, как он решил поменять имя.
       Наткнувшись как-то на историю Франции, он всем сердцем возненавидел династию Карла Великого, объяснить эту ненависть не мог даже он сам, но ему стало противно, что его так же зовут. Но совсем менять имя не хотелось, ведь это была помять об отце. Так появилась эта приставка "осон".
       Вдруг Карлосон понял, насколько ему опротивел звук его собственного мотора. Это жужжание преследовало его всю жизнь и от одной только мысли об этом стало ещё тоскливее. Ни кто в роде Вумсрсов( фамилия Карлосона, образована от "В меру Упитанный Мужчина в Самом Расцвете Сил") не знал по чему, чёрт возьми, они все с моторами.
       Карлосон заходил на посадку. Наконец-то он прилетел. Эта старая шоколадная фабрика, находящаяся на окраине города могла бы с гордостью носить название "Последний приют Карлосона". Мало кто знает, что в силу некоторых особенностей организма, на Карлосона и его семью всё сладкое действует как алкоголь на человека. И сейчас он прилетел сюда, чтобы нажраться, как свинья.
       Отчаянный боковой ветер, казалось, утвердился в намерении расквитаться в этот вечер с летающим человечком. Взяв крен на правый борт Карлосон, мужественно сражаясь со стихией, пытался добраться до точки приземления, но внезапный порыв ветра бросил его в сторону и с размаху ударил о трубу одной из фабрик. За секунду до удара Карлосон успел подумать что на самом деле он может простить Малыша и что не так уж и ужасен его поступок. Нет, этим он не пытался хоть сколько-нибудь продлить себе жизнь, надеясь, что небеса услышат его раскаяния и ослабят ветер. Он прекрасно знал трубу, в которую неумолимо нёс его ветер, знал он и об оголённом высоковольтном кабеле, который в сырую погоду превращал эту трубу в огромный электрошокер, погубивший не мало птиц. И вдруг ему стало так легко. Он абсолютно абстрагировался от всего, что связывало его с этим миром. Единственное, что волновало его в этот момент, это вопрос: А будет ли у его души так же противно жужжать моторчик?