Плата

Плата
рассказ

Ты влёк меня, Господи, и я увлёкся; Ты сильнее, и превозмог.
Теперь я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною.
Иеремия

       Астронавт в серебристом скафандре медленно поворачивался, и взгляд Петюни, который находился в районе груди астронавта, выхватил край планеты. Планета выглядела не так, как на известных кадрах кинохроники. Не было голубой дымки, планета была равномерно черна, с выступающими горами и сухими морями. Местами чётко вырисовывались странные строения, вырезанные в теле планеты - ряд парфенонов, только не выдающихся, а углубленных. Астронавт взял руками камеру, и взгляд Петюни переместился к ногам, облаченным в серебристые штанины скафандра. Петюня подумал, что, если бы астронавт уронил камеру в пустоту, он насладился бы прекрасным зрелищем свободного полёта: загадочная планета, корабль с астронавтом у люка, чёрная пустота, потом всё сначала, и так до бесконечности...
       В кабине сидели ещё три женщины, одна из них была похожа та ту, которую видел Петюня вчера, на задней площадке автобуса: смуглая, с египетскими чертами лица. Петюня огляделся: кабина корабля была похожа на гондолу дирижабля; люк, через который астронавт вышел в открытый космос, был прямо в полу кабины, без какого-либо специального шлюза. Всё было не так.
       Кусок времени безболезненно был вырван из его сознания: астронавт уже сидел за пультом, а корабль снижался - плавно, по совершенно немыслимой траектории - не встречая сопротивления атмосферы. Когда хрупкая гондола снизилась, Пенюня с удивлением заметил, что величественные парфеноны оказались обычными бараками на бревенчатых сваях. Корабль протащился днищем по почве и с громким шуршанием въехал в кусты. Они вышли из корабля, и астронавт тут же куда-то пропал. Их осталось четверо – Петюня и три женщины в серебристых одеждах, без скафандров. Смуглые, нечёсаные люди в библейских одеждах справляли свои каждодневные дела, не обращая внимания на пришельцев: чумазые дети бегали между бревнами свай под основаниями бараков, черноволосая женщина колотила овечью шерсть, разбросанную на старой облезлой кошме, тонкой веткой, сидя прямо на земле, косматый мужчина перерезал ножом горло бившейся в его крепких руках козе.
       Вновь был вырван кусок времени, и они оказались перед странным в этом месте зданием, похожим на рынок на Цветном бульваре. Вошли. Это был рынок, только Петюня никак не мог определить, что же всё-таки продавали здесь: все товары были неизвестными ему. К женщине с египетским лицом подошли какие-то люди с мечами на широких поясах, и один из них, главный, достал из мешка, болтавшегося у него на поясе, предмет, похожий на древний компостер железнодорожного контролёра, и проколол им край металлического бюстгальтера на груди «египтянки». «Наручники», - подумал Петюня. Откуда ни возьмись, появился астронавт, подошел к «египтянке» и снял с нее прокомпостированный бюстгальтер. Петюня скосил глаза в надежде увидеть голую грудь и разочарованно вздохнул: под бюстгальтером была такая же серебристая ткань.
       Жирная муха бессмысленно билась головой о молочное стекло пыльного плафона. Петюня еще раз вздохнул и почесал подбородок. «Если астронавт, то, значит, американец», - подумал он и зевнул. Мама, конечно же, ушла на работу, и слава Богу: не будет пилить за брошенный им институт. Петюня специально приходил домой заполночь, чтобы мать уже спала, и не просыпался утром, пока она не уйдет на работу. Пока удаётся, но впереди ещё выходные дни.
       Почесав пятки одну о другую, он прислушался к себе: в голове было пусто. Нехотя выпростал себя из-под тонкого одеяла и босиком прошлёпал в туалет. Плеснув на помятое лицо две пригоршни теплой воды, он утерся свежим полотенцем и сунулся в кухню. Есть не хотелось, но он поинтересовался, что оставила мать ему на завтрак и обед.
       - Сегодня обязательно схожу к Михею, - сказал Петюня вслух и поверил себе, что действительно решился.
       Он изобразил руками шатуны паровоза и мелкими шагами пробежал в комнату; так же, вприпрыжку, убрал постель, на ходу включил телевизор, который тут же стал уговаривать его приобрести самые лучшие прокладки для критических дней; надев на себя джинсы и футболку, остановился и произнес, глядя в окно:
       - Я схожу с ума, потому что разговариваю сам с собой.
       Махнув на это рукой - собственная судьба, как ни странно, его уже не интересовала - он додумал свою мысль вслух до конца:
       - Михея тоже все считают сумасшедшим, а он – бог в поэзии. Только дураки этого не понимают, но их – миллиарды.
       Петюня не стал испытывать на прочность свою нечаянную решимость, набросил на плечи легкую курточку и выскочил за дверь, не позавтракав. Хотел пробежать мимо стеклянного «аквариума» консьержки, но почему-то остановился, и зря - дежурила Мария. Она старше Петюни на восемь лет, пару лет назад была относительно красивой и однажды стала партнершей в его первом сексуальном опыте. Теперь она медленно и неуклонно спивалась, и Петюню тяготила память о прошлом, но он всё равно был ей благодарен за то, что она его, рыжего, конопатого, комплексующего подростка, в один миг превратила в мужчину.
       - Привет, - сказал он ей, делая вид, что страшно торопится.
       - Ага, - ответила она, грустно улыбнувшись, и Петюня чего-то устыдился, продолжая стоять в алюминиевом проеме двери «аквариума».
       - Башка болит, - посетовала она, вздохнув. – Пива бы...
       - Я сейчас, - мотнул головой Петюня, взбрыкнул ногами и радостно хлопнул тяжелой входной дверью.
       Взял в магазинчике за углом две бутылки «клинского», одну из которых пришлось сунуть под мышку, чтобы набрать код на двери подъезда. Приняв пиво, Мария вздохнула:
       - Хороший ты...
       Всю дорогу – в автобусе, в метро – он был под впечатлением встречи с Марией. Утро началось неплохо.
       Дом Михея был в центре, старый, но с лифтом, припендюренным позже, снаружи подъезда, и оттого старый дом с пристройкой из алюминия и стекла стал немного похож на сказочный современный супермаркет со стеклянными лифтами. Длинный Петюня чуть не чирканул своей рыжей макушкой о днище лифтовой пристройки, расположенной прямо над дверью подъезда. Дверь Михея была под старым изорванным дерматином, и Петюня долго изучал дыры на светло-коричневом кожзаменителе, прежде чем отважился нажать кнопку звонка. Блямба сказал, что Михей не любит тусоваться с гладкими поэтами, и Петюня боялся, что Михей посчитает его гладким стихоплётом.
       Звонка он не услышал и нажал кнопку еще раз. Постояв немного, прикинул, куда лучше постучать. Стук в круглую металлическую ручку с пластмассовой вставкой вышел достаточно громким. Дверь открылась, за ней появился невысокий мужчина с кудлатой, давно не стриженой бородой и длинными волосами, лежащими на плечах.
       - Здравствуйте, - кашлянул Петюня и замолчал.
       - Ну, здравствуй, - неохотно ответил мужчина.
       Петюня, проглотив комок в горле, молча переступил с ноги на ногу.
       - От кого? – спросил мужчина, проявив нетерпение.
       Петюня подумал, что Блямба тут ни при чём, и ответил:
       - Сам.
       - Тогда заходи, - пожал плечами мужчина, открыл дверь пошире и направился в кухню.
       Петюня прикрыл дверь и застыл у порога, оглядываясь. Квартира Михея не была похожа на вылизанные квартиры в новых районах, всё было как в старом советском фильме о правильных героях.
       - Мой руки и проходи сюда, - раздался голос из кухни, и Петюня, разувшись, направился в ванную.
       В сиротливой полупустой кухне на щербатом деревянном столе стояла банка с вареньем, две фаянсовые чашки и полбулки хлеба.
       - Хлеб чёрствый, зато чай настоящий, крепкий да варенье классное, - улыбнулся Михей, и Петюня заметил, что во рту его не хватает одного переднего зуба.
       - Варенье принесла одна поэтесса, - продолжил Михей, доставая из ящика стола две чайные ложки. – Поэтесса она, конечно, дерьмовая, зато варенье варит хорошо.
       Петюня вспомнил, что не позавтракал, и почувствовал себя голодным. Сидя напротив легендарного Михея, он кусал крепкими молодыми зубами сухую краюху хлеба с лежащими на ней мятыми вишневыми ягодами без косточек и запивал крепким горячим чаем без сахара. Было вкусно. Михей, откусывая черствый хлеб, всякий раз морщился при этом - зубы его были уже не те.
       - Варенье вкусное, - еще раз заметил Михей. – Это же надо постараться - из каждой вишенки косточку вынуть. Старательная дама. Она и в стихах своих старательная, но не более того. Стихи у нее не такие вкусные. Здесь уже талант нужен, а не только старательность.
       Петюня молча поглощал нехитрый завтрак.
       - Ты тоже пишешь? – поинтересовался Михей.
       Петюня согласно кивнул головой. После замечания о бесталанной изготовительнице варенья ему следовало бы заволноваться, но мандраж уже прошел, и он чувствовал себя уверенно.
       - Тебя как зовут?
       Петюня старательно прожевал, прежде чем открыть рот:
       - Петюня.
       - «Петюня…» – передразнил, улыбнувшись, Михей. – Тебе сколько лет?
       - Семнадцать.
       Михей вздохнул:
       - Прекрасный возраст - можно совершенно безнаказанно быть глупым.
       - Быть глупым – это прекрасно? – изумился Петюня. Он никогда не чувствовал себя таким раскованным в общении с чужим человеком.
       - Познание умножает скорбь, – горько улыбнулся Михей.
       - Это вы здорово заметили, - польстил Петюня.
       - Это заметил один чудак более двух с половиной тысяч лет назад, - Михей откинулся на спинку старого стула, покончив с куском хлеба и выпив весь чай.
       - Он был поэтом? – поинтересовался Петюня.
       - Он был царём, - назидательно ответил Михей, выпрямив спину, и Петюня подумал, что он вполне мог сойти за древнего царя.
       Покончив с чаем, Петюня так же, как и Михей, отодвинул свою чашку.
       - Стихи свои принес? Читать мне будешь? – вяло поинтересовался Михей.
       - Если позволите, - Петюня опять задрожал, как осиновый лист на ветру, и стал противно вежливым.
       - Позволю, - милостиво согласился Михей, - только немного. Хорошие стихи редко встречаются, а дерьмо слушать – приятного мало.
       После такого воодушевляющего начала Петюня совсем скис. Заметив это, Михей примиряюще предложил:
       - Я пойду в комнату, а ты помой чашки, соберись с мыслями. Кстати, мыть свою посуду я разрешаю только очень близким людям. Если ты мне не понравишься, руки чтоб твоей не было над моей мойкой.
       Всё это было сказано самым серьезным тоном. Когда Михей скрылся в недрах своей однокомнатной квартиры, покинув кухню, Петюня постоял немного, собираясь с мыслями, затем взял со стола старые, пожелтевшие от времени фаянсовые чашки и стал тереть их внешние и внутренние бока под струей теплой воды. За спиной тихо появился Михей:
       - Хватит тереть, а то, гляди: обрадовался, что доверили.
       Отерев руки старым кухонным полотенцем, Петюня прошел за Михеем в комнату, уселся на древний диван с высокой деревянной спинкой, полочкой и зеркальцем на ней, и огляделся по сторонам.
       - От предков осталось, - пояснил Михей и сразу перешел к делу: - Прочитай то, что считаешь у себя лучшим. Потом посмотрим, надо ли читать дальше.
       Петюня встал с дивана, одернул полы футболки и стал читать свое много раз правленое стихотворение:
       - Я где-то близко, мне нужен шаг,
       Но в какую сторону?
       Попробовать взлететь?
       Но не упасть бы вниз
       Белым вороном.
       Я измеряю шаг, аршин стандартен,
       До сантиметра выверен.
       Хочу я в жизни сыграть спектакль,
       Который выберу.
       Боюсь в азарте я проиграть
       Всё начисто,
       Ведь в списках баловней судьбы
       Не значусь я.
       Боюсь я опоздать, и высоты боюсь,
       Я должен, я хочу,
       Но я не двигаюсь.
       Михей помолчал, переваривая услышанное, затем сказал:
       - Прекрасно. Больше читать не надо.
       - Так плохо? – поник Петюня.
       - Так хорошо, - улыбнулся Михей. – Я же сказал: «прекрасно». Кто-то правил твои стихи? У кого-то учился?
       - У вас, - скромно потупился Петя.
       - Что-то я не помню тебя, а стихи мои почти не публикуются.
       - Раньше в списках читал, а сейчас ваши стихи в Интернете есть: «скачиваю» и читаю.
       - Ну да, - согласился Михей, - давал я свои рукописи одному компьютерному фанату. Значит, это так просто: «скатил» и читаешь?
       - «Скачал», - поправил его Петюня.
       - Прочти, что тебе больше нравится из моего.
       Петюня опять одернул полу футболки и стал декламировать, подвывая:
       - В машину времени садиться боязно:
       Совести тесно, да спиною вперед,
       И сатана его разберет,
       Где остановится времени поезд…
       - Хватит, - махнул рукой Михей. – Я так и думал. А читаешь ты хорошо.
       - А о чём вы так и думали? – заинтересовался Петюня.
       - Ты сейчас жуёшь то, что я уже испражнил, - задумчиво сказал Михей, откинувшись на спинку дивана. – Я вырос из этих стихов и уже ничего такого не пишу.
       - И что с ними теперь будет? – спросил Петюня, присаживаясь на диван и откидываясь на спинку. Голова его уперлась в деревянную полочку.
       - С кем «с ними»?
       - Со старыми стихами.
       - Ничего. Будут жить без меня. Стихи – как дети. Хорошие, плохие – они мои.
       - Мне нравятся именно эти стихи, - пожал плечами Петюня.
       - Немудрено, - согласился Михей. – Возраст, восприятие жизни. Каждый должен через это пройти.
       - А что вы сейчас пишете?
       Михей помолчал немного, затем тихо проговорил, осторожно расставляя акценты:
       - Воспоминания о тебе
       Уходят из моей памяти
       Пестрыми листками
       Отрывного календаря,
       И недалек день,
       Когда ты окажешься в декабре.
       Повисла пауза.
       - Всё? – спросил Петюня.
       - Всё, - пожал плечами Михей. – Не нравится?
       Петюня пожал плечами:
       - Странно как-то…
       Помолчав, добавил:
       - Мне кажется, старые стихи лучше, интереснее.
       - Понятно, - улыбнулся Михей. – Тебе еще много жевать придется. Ты всерьез решил стать поэтом, или это так – для баловства?
       - А какое это имеет значение? – вопросом на вопрос отозвался Петюня. – Стихи, они и есть стихи, кто бы их ни писал. Лишь бы человек был талантливым.
       - Талант – от Бога, - заметил Михей, - и за него надо платить. Плата часто бывает непомерной. Поэт не может жирно жрать и оставаться поэтом. Чтобы творить, он должен быть нищим, несчастным, голодным, беды должны сопровождать его до конца дней его. В этой жизни платить надо за всё.
       - А без этого нельзя?
       - Без этого можно жить и писать гладкие вирши, а творить настоящее нельзя. Сердце мудрого – в доме скорби, сердце глупого – в доме радости, потому что радость не лечит человеческого сердца.
       - Это тоже царь сказал? – осторожно предположил Петюня.
       - Он самый, - вздохнул Михей.
       - А чем могут помешать счастье или достаток? – удивился Петя.
       - Не знаю, - пожал плечами Михей, - только мешают. Когда я был счастлив, из меня выходило только дерьмо, как и из каждого сытого. Я садился, сытый, довольный, перед листом бумаги, душа моя не страдала, и корябал я такое, что потом с этой бумагой и в нужник ходить не надо было – сразу в помойное ведро.
       - Так вы специально создаете себе тяжелые условия? – удивился Петюня.
       - Нет, - покачал головой Михей. – Всё выходит само собой: если ты не стараешься ухватить что-то, оно само, обычно, в руки не дается. Знай, твори, а нищета сама тебя найдет.
       - Вас почти не публикуют, - с сочувствием заметил Петюня.
       Разговор принимал странный оборот: он, начинающий поэт, сочувствовал знаменитому поэту, стихами которого зачитывались все, мало-мальски любящие поэзию и разбирающиеся в ней; поэту, о котором маститые, многотомные, гладкие говорили вскользь, с презрительной миной, но все же говорили, что тоже являлось несомненным признанием.
       - Да и Бог с ними, - отмахнулся Михей. – Разве дело в публикации? Я получаю удовольствие от того, что пишу, и оттого, что меня читают те, кому это нравится. Вот ты пришел сюда, и тоже пролил бальзам на мою истерзанную душу.
       - Значит, мне можно приходить к вам?
       Михей кивнул.
       - И посуду можно будет мыть? – хитро прищурился Петюня.
       - Я тебе даже доверю ваять пельмени, - великодушно поощрил Михей молодого поэта. – Приходи, когда хочешь. Ты учишься?
       - Я институт бросил, - вздохнул Петюня.
       - Давно?
       - Три дня уже…
       - Где учился?
       - В Бауманском.
       Михей многозначительно покивал головой:
       - Ты находишься на гибельном пути, сын мой. Тебе грозит обладание несомненным талантом.
       - А можно мне завтра прийти? – осмелился Петюня.
       - Конечно, только если хочешь пельменей, принеси с собой фарш. Мука у меня есть, водка – тоже. Я алкоголем не увлекаюсь, но в холодильнике часто что-нибудь бывает для такого случая.
       - Я тоже не увлекаюсь, - похвастался Петюня, и Михей одобрительно похлопал его по плечу.
       - Ты хоть фамилию свою назови, - сказал он ему уже у открытой двери. – А то – «Петюня»!
       - Смирнов.
       - Хорошо, хоть не Сидоров, - хитро прищурился Михей. – «Иванов, Петров, Сидоров». Не повезло тебе. То ли дело мне: Ефрем Михеев, прямо как в Библии. Звучит?
       - Звучит, - согласился Петюня.
       Пожав теплую и крепкую руку знаменитого поэта, Петюня переступил порог, постоял у закрытой двери, затем, не вызывая лифта, вприпрыжку побежал по ступеням.
       
       Дома Петюня не стал обедать, помня заповедь Михея о голодном поэте, и сразу сел за компьютер. Помаявшись перед белым листом на экране монитора, он раскинул пасьянс, посидел еще, открыл файл со старым стихом о любви, хотел поправить кое-что, но голова была пуста, и он выключил аппарат. Посмотрел на часы: мать придет нескоро.
       - Голод – это не голод, когда в холодильнике всё есть, - сказал он себе и отправился на кухню, чтобы пообедать. Жизнь поэта уже не казалась ему такой притягательной.
       «Интересно, если за всё надо платить, то чем я заплачу за стремление к сытой жизни? – подумал он, прожевывая бутерброд с огромным куском ветчины, и сам себе ответил: - Конечно же, талантом». Поход к Михею на пельмени уже не казался ему таким желанным. На расстоянии, с прошествием времени, вся эта задушевная беседа, скромное чаепитие уже не казались ему такими очаровательными. Еще раз посмотрев на часы, он решил заглянуть к Ленке.
       Ленка жила в соседнем доме, но познакомились они в Бауманском, где она тоже училась на первом курсе, только на другом факультете. Оказались в одной компании и обратили внимание друг на друга: Ленка была красивой, а Петюня читал свои стихи. Когда стали выяснять, кто где живет, оказалось, что они соседи: дома рядом. У Петюни мама тоже была не из бедных, но у Ленки родители вообще были крутые: крупное собственное дело. Когда он впервые появился у неё, то едва удержал свою нижнюю челюсть, чтобы та не отвалилась: такого благополучия видеть ему ещё не приходилось. Ленкины родители отнеслись к Петюне не то, чтобы холодно, а как-то безразлично: мамаша хоть изобразила вежливую улыбку, а отец посмотрел на Петюню как на пустое место, хотя и поздоровался. Из-за этого ходить к Ленке Петюня не любил, хотя она всякий раз приглашала. В это время родителей её дома не было, сама она уже вернулась с занятий, и Петюня решил навестить ее.
       Месяц назад он в такое же время заглянул к ней и не пожалел об этом: она сразу же, с порога, сгребла его в охапку и потащила в спальню. Он знал, что она балуется наркотиками, но все равно был поражен, когда она в исступлении стала срывать с него одежду. Потом она успокоилась, и он смотрел в её глаза с огромными зрачками, поглаживая её красивую, тугую, податливую под его руками грудь. Второй раз она прямо в училище утащила его в какое-то помещение со старыми столами и стульями, сваленными грудой. Она легла грудью на пыльный стол, некоторое время он не мог прийти в себя и настроиться, затем очухался, задрал ее короткую юбку и стянул тоненькие прозрачные трусики. Потом, когда целовал ее в лицо, он опять отметил, что зрачки ленкиных глаз были неестественно расширены.
       Дверь открыла Ленка, на ней - теплый халат, поясница подвязана большой шалью.
       - Привет, - он шагнул в квартиру без приглашения.
       - Привет, - она посторонилась и закрыла за ним дверь.
       - Простыла? – он поцеловал ее в губы, отметив, что зрачки в нормальном состоянии.
       - Заболела. Ты почему на занятиях не был?
       - Бросил.
       - Чего бросил? – она прошла в комнату.
       - Учёбу, - он прошел за ней и уселся в кресло. Она села на диван, поджав под себя ноги и зябко поежившись.
       - С ума сошел?
       - Угадала, - он встал с кресла, подсел к ней и погладил ее по спине.
       - Не надо, - поморщилась она, поведя плечом.
       - Ты серьезно заболела, - вздохнул Петюня.
       Ленка закрыла глаза и произнесла почти по слогам:
       - У меня «ломка». Я уже три дня ничего не принимаю.
       - А что ты… принимала? – осторожно поинтересовался он.
       - «Винт».
       - Таблетки?
       - Игла.
       Петюня вздохнул.
       - Ты не бросай меня, - попросила Ленка, не открывая глаз.
       - Посижу, пока твои не придут.
       Ленка открыла глаза и посмотрела на него:
       - Я не об этом. У меня друзей нет, один ты. Остальные или завидуют, или - потрахаться…
       - Так и я не против, - нашел в себе силы пошутить Петюня, хотя ревность сильно кольнула его в сердце. – Но только не завидовать, а потрахаться.
       Ленкино лицо сразу стало каменным, и Петюня пожалел о своей корявой шутке:
       - Я завтра к поэту одному в гости иду на пельмени. Пойдешь со мной?
       - Я сейчас хоть на край света ушла бы, - проговорила она, помолчав. – Только от себя не уйдешь.
       В дверь позвонили, Ленка вздрогнула, подпрыгнула с дивана и направилась к двери. Петюню посетило очень неприятное чувство. Сначала неясный разговор происходил прямо у входных дверей, затем – в прихожей, при закрытой двери. Петюня стал прислушиваться.
       - …решила завязать? – мужской глуховатый голос.
       - …отпусти…- это Ленка.
       - …деньги, много денег или… сама знаешь… - вновь мужской голос.
       В прихожей послышалась какая-то возня, и Петюня напрягся. В комнату заглянул мужчина лет тридцати с короткой стрижкой, Ленка тянула его обратно в прихожую за рукав кожаной куртки. Стриженая голова скрылась, и в прихожей возобновился разговор.
       - …щенку кишки выпущу…
       Петюня похолодел, расслышав часть последней фразы. Дверь громко хлопнула, Петюня вздрогнул.
       Ленка вошла в комнату, зябко поводя плечами. Усевшись на диван, подальше от Петюни, она помолчала, затем четко выговорила:
       - Можешь забыть о нашем разговоре. Не надо опекать меня.
       Страх сковал Петюню, но чувство униженности оказалось сильнее, и он ответил, стараясь, чтобы голос его прозвучал твердо:
       - Завтра идем к поэту, я зайду за тобой.
       Потом, до самого вечера, он смотрел в экран телевизора, иногда переключая программы с помощью лежащего рядом пульта, а она спала, прижавшись лицом к его коленям. Прощаясь до завтрашнего дня, она сказала:
       - Пётр, ты настоящий мужчина.
       Спускаясь в лифте, он несколько раз произнёс свое имя, так же растягивая «ё», как это делала она. Выйдя из подъезда, опасливо оглянулся по сторонам, посмотрел на свой дом и направился в другую сторону.
       
       Опять болтался допоздна, но мама на этот раз спать не легла, дождалась его. Он медленно разулся, вздохнул про себя и вошел в комнату. На экране телевизора с выключенным звуком какой-то американский супергерой стрелял из пистолета и улыбался; мама сидела на диване, возле нее, на столике, стояла пустая чашечка из-под кофе. Петюня постарался сделать выражение лица безмятежным:
       - Добрый вечер, мамуля.
       - Вечер-то добрый, а ты с какой вестью?
       - Всё нормально, - Петюня сменил безмятежное выражение лица на удивленное.
       - Сергей Константинович сказал, что ты уже три дня не появляешься на занятиях.
       Петюня вздохнул: он знал, что так и будет, зачем увиливал от разговора с матерью? Безмолвного супергероя на экране сменила белозубая девушка, затем – тюбик с зубной пастой.
       - Я не хочу быть инженером, - сказал, как в холодную воду нырнул.
       - А кем ты хочешь быть?
       - Поэтом.
       Мама вздохнула, взяла пустую чашечку со столика и протянула сыну. У Петюни отлегло от сердца:
       - Тебе холодного?
       - Горячего. Я, наверное, простыла.
       Вода в чайнике была горяча, но Петюня все равно воткнул вилку в розетку. Он оставался на кухне, пока закипела вода в чайнике, сделал матери кофе и вернулся в комнату. Телевизор так и работал без звука. Мама, приняв из рук его чашку, продолжила разговор так, будто не было никакой паузы:
       - У нас много поэтов с инженерным образованием. Настоящим поэтом становится не каждый, кто хочет этого. Не выйдет из тебя поэта – будешь инженером.
       Петюня мучительно перебирал в мыслях свой разговор с Михеем, но никаких веских аргументов подобрать не смог. Он смолчал, и маму понесло:
       - Я уже не знаю, как и о чём говорить с тобой. Ты с каждым днем становишься все дальше от меня. Я уговорила Сергея Константиновича, чтобы тебя приняли в Бауманское. Ты не представляешь, как мне стыдно было просить, а теперь я сгорала от стыда, когда Сергей Константинович позвонил и поинтересовался, что с тобой приключилось. Ты хоть можешь сказать мне, матери, что же все-таки произошло?
       Петюня молчал и думал о том, что, кроме потери достатка в жизни, поэтам приходится ещё и жертвовать хорошими отношениями с родственниками.
       - Я не смогу содержать тебя всю жизнь, - голос матери стал плаксивым, она отхлебнула горячего кофе и продолжила жалобным тоном: - Я ведь даже умереть не смогу как человек, зная, что ты не устроен в жизни, я в гробу перевернусь от этих мыслей.
       Петюня попытался представить, как будет выглядеть их квартира, когда он останется один, без матери, без работы, без денег.
       - Твой отец был таким же: ему ничего не было нужно, кроме своей музыки. Ну и кто он теперь? Пиликает на своем саксофоне в захудалом кабачке. Я через знакомых устроила ему прекрасную работу, а он через три дня ушел оттуда: ему, видите ли, хочется играть настоящую музыку.
       Петюня вспомнил об отце и подумал, что мать права: отец не был похож на уверенного в своей правоте Михея. При встречах с сыном он как-то заискивающе оправдывался, всучивая сыну мелкие деньги на карманные расходы. А что, если Петюня в своем стремлении стать поэтом добьется того, что станет не таким, как Михей, а таким, как отец? Скорее всего, такой и выйдет, ведь Петюня – сын своего отца.
       - Я говорю тебе, а ты не слышишь, - заплакала мать. – Неужели так трудно ходить на занятия ради любви к родной матери? Не понимаю я тебя: другие дети упрекают своих родителей за то, что они не в состоянии оплатить учебу своих отпрысков в институте, а тут не только нет благодарности, да еще родной сын проявляет форменное свинство и даже не удостаивает мать ответом.
       Мать плакала, а Петюня подумал, что здесь можно отступить. Временно. В конце концов, можно сказать всё, что угодно, а сделать по-своему.
       - У меня дела были неотложные, а отставание в учебе я наверстаю.
       Мама всхлипнула еще два раза, отхлебнула кофе:
       - Так ты завтра пойдешь на занятия?
       «Можно сходить еще разок-другой, - подумал Петюня, – бросить учебу никогда не поздно», - и кивнул головой:
       - Да.
       Ему стало хорошо и спокойно, он уже собрался поужинать, почувствовав голод, как вдруг вспомнил о своем обещание Ленке. Идти завтра к Михею ему не хотелось, но Ленка подумает, что он испугался.
       - Хотя нет, - сказал он. – У меня на завтра есть ещё одно дело. Закончу его и послезавтра пойду на занятия.
       Мама сначала хотела заплакать, но затем передумала:
       - Хорошо, Петюня. Я завтра тебе справку о болезни достану.
       Петюня поморщился, когда мать упомянула ласковое прозвище, которое с ее легкой руки прочно прилипло к нему. Он не стал, как обычно, выговаривать матери о том, что он уже не маленький; посмотрел на беззвучно открывающего рот супермена, обольщающего на экране телевизора очередную кинокрасавицу, и произнес спокойным тоном:
       - Не надо справки. Я сам разберусь.
       
       Утром он долго думал. Потом, наконец, решился. В ленкином подъезде он носом к носу столкнулся с тем, стриженым. Петюня, взглянув на внушительную фигуру мужчины, который был старше и крепче него, хотел вытащить руки из карманов куртки, но не стал этого делать, не решив, куда потом деть эти руки.
       - Ты к Ленке? – спросил мужчина миролюбивым тоном, но Петюня не успокоился, коленки его начали мелко дрожать. Почувствовав, что голос его тоже будет дрожащим, он только кивнул головой.
       - Скажи ей, чтоб не дурила, понял?
       Петюня еще раз кивнул головой.
       - Если она не согласится, тебе тоже не поздоровится, понял?
       Петюне было стыдно, но страх был сильнее совести, и он еще раз кивнул. Мужчина сделал полшага в сторону, и Петюня стремглав бросился к двери лифта.
       Ленка выглядела лучше, чем вчера, но была в том же халате, и та же шаль обнимала ее талию и бедра. Взглянув на петюнино лицо, она помрачнела:
       - Он встретил тебя в подъезде?
       - Кто он такой?! – неожиданно вспылил Петюня. – Какие у тебя с ним дела?
       - Не кричи, - поморщилась Ленка. – Что он тебе сказал?
       - Сказал, чтобы ты не дурила и согласилась с чем-то или на что-то, - ответил Петюня, поникнув. Про то, что ему тоже не поздоровится, если она не согласится, он промолчал.
       - Господи, какая я дура, - заплакала Ленка и села на диван.
       - Он угрожает тебе? – Петюня хотел погладить Ленку по голове, но не решился.
       - Шантажирует, - Ленка шмыгнула носом, достала платок из кармана халата и вытерла глаза.
       - Ты натворила чего-то? – Петюня присел на диван рядом с Ленкой.
       - Натворила-натворила, - лицо ленкино стало совсем потерянным. – Мои не знают, что я на игле сижу. Он угрожает, что скажет им, если я не дам ему денег.
       - Всего-то? – удивился Петюня.
       Ленка косо глянула на Петюню и скривила в улыбке половину лица:
       - У меня отношения с родителями не такие, как у тебя с мамой. Для них это будет настоящей трагедией.
       - Ты ведь бросила «это», - они успокоятся.
       - Бросила, - Ленка опять горько улыбнулась одной половиной лица. – Я вся дрожу от одной мысли об «этом». Сегодня ночью приснилось, что я «ширяюсь», так проснулась забалдевшая. Сейчас говорю с тобой об этом, а у самой слюнки текут.
       Петюня тяжко вздохнул.
       - Вот поэтому я и хотела, чтобы ты не бросал меня. Бекас знает, что с иглы трудно слезть, и караулит возле дома. Ждет, когда я «сломаюсь».
       - Кто этот Бекас? – поинтересовался Петюня и поежился, вспомнив внушительную фигуру недавнего собеседника.
       - Бандит, - пискнула Ленка плаксивым голосом. – Он мне «винт» доставал.
       - Где ты его откопала? – нарочито грубо спросил Петюня, стараясь избавиться от страха.
       - На дискотеке. Познакомились, потом он мне предложил попробовать… Бесплатно. Потом стал приносить наркотик за деньги. Теперь он хочет денег.
       Петюня вдруг забыл о своем страхе, и что-то острое кольнуло его в сердце:
       - Ты спала с ним?
       - Господи, да какое это имеет сейчас значение? – горько спросила Ленка, и Петюня понял: спала. Он захотел тут же уйти, чтобы дома, в одиночестве, унять неожиданно возникшую сердечную боль. Почему ему так не везет? Сначала – веснушки и рыжие волосы, потом – мамино «Петюня», теперь – Ленка, приносящая только страх и сердечную боль. Лучше вообще быть одному, чем испытывать такое.
       - Ладно, иди домой, Петюня, - сказала вдруг Ленка, отвернувшись.
       Петюня встрепенулся от этих слов, страх и сердечная боль отошли на второй план, лицо его залила краска стыда. Что она о нем думает, эта несостоявшаяся наркоманка?
       - Фильтруй базар, крошка, - сострил он и бросил небрежно: - Собирайся. Идем к Михею.
       Ленка сорвалась с дивана и бросилась одеваться, петюнин кураж передался ей. Петюня, гордясь собой, с удовольствием смотрел, как она одевается, вернее - пока раздевается. Посмотрев на ее красивую грудь, он тут же подумал, что Бекас тоже тискал эти груди, и Ленка так же прижимала Бекаса к себе, как и Петюню. Хорошее настроение пропало, опять появился липкий страх, но Петюня пересилил себя и улыбнулся, когда Ленка предстала перед ним в фирменных джинсах и легкой курточке.
       Бекас сидел на скамейке во дворе. Рядом с ним сидели две мамаши, неподалеку, в песочнице, возились их дети. Ленка взяла Петюню под левую руку, и он забеспокоился, как бы она не почувствовала, что у него задрожали коленки. Бекас, улыбнувшись, поднялся со скамейки и направился к ним. Улыбка его не предвещала ничего хорошего.
       - Ну что, молодежь, прогуляться решили? – поинтересовался Бекас, загородив собой путь. Они остановились. Петюня набрал воздуха в легкие и выпалил:
       - А вам какое дело?
       Бекас удивился, улыбка сползла с его лица:
       - Ты Ленке передал, что я сказал? – спросил он у Петюни.
       Петюня скосил глаза на мамаш, мирно беседующих неподалеку; вдали показался еще один мужчина.
       - Послушайте, как вас там, Чибис. Мы торопимся, и у нас нет желания с вами разговаривать.
       Петюня действительно забыл прозвище Бекаса, но получилось здорово. Бекас, нахмурившись, оглянулся на женщин, затем неприятно улыбнулся и отступил в сторону:
       - Ну, хорошо… Иди пока… Щенок.
       Когда они отошли достаточно далеко, Ленка проговорила, прерывая цокот зубов:
       - Здорово ты его, у него аж челюсть отвалилась. Я испугалась, а ты молодец.
       Петюня хотел сказать нечто значительное, набрал в легкие воздуха, но промолчал, только покрепче прижал к себе ленкину руку.
       
       Михей не удивился, увидев, что Петюня не один.
       - Заваливайте, - сказал он вместо приветствия и направился в кухню, где возился еще кто-то.
       Они вошли и прикрыли дверь за собой. Ленка подняла брови, увидев обстановку квартиры, а Петюня улыбнулся.
       - Ты фарш принес? – донесся из кухни голос Михея.
       - Натурально! – сострил Петюня, разуваясь.
       Возле кухонного стола суетилась женщина: на вид помоложе Михея, но значительно старше Петюни с Ленкой.
       - Света, - демократично представилась она.
       Петюня с Ленкой тоже назвали свои имена:
       - Пётр.
       - Лена.
       Они топтались у входа, и Михей скомандовал:
       - Фарш – на стол, и марш в комнату!
       - Вы же обещали разрешить ваять пельмени, - улыбнулся Петюня.
       - Я милости своей не отменял, - Михей принял надменный вид. – Когда всё будет готово к ваянию, вас позовут.
       Войдя в комнату, Ленка остановилась и присвистнула:
       - Как в кино!
       Петюня обрадовался тому, что ей пришла та же мысль, что и ему в первое посещение, но промолчал. Они уселись на диван, Ленка продолжала оглядываться:
       - Здесь, наверное, лет сто ничего не менялось.
       - Пятьдесят как минимум, - согласился Петюня.
       Появился Михей, держа в одной руке початую бутылку водки, в другой – четыре стопки; вслед за ним вошла Света и поставила на большой круглый стол, стоящий посреди комнаты, объемистую тарелку с салатом и накромсанный хлеб прямо на доске для резки.
       - Мадемуазель водку приемлет? – обернулся Михей к Ленке, расставляя на столе стопки.
       Ленка пожала плечами:
       - Если только чуть-чуть.
       - А никто и не собирается напиваться, - ухмыльнулся Михей.
       Пили стоя, каждый своей вилкой доставал салат из общей тарелки.
       - Не рано ли? – кивнул Петюня на бутылку. – Ещё пельмени не готовы.
       - Не волнуйся, - ковыряя вилкой в тарелке, успокоил его Михей. – Лишь по единой, для разминки.
       Петюня с удовольствием отметил, что Ленке здесь понравилось: она только чуть пригубила из стопки, зато салат рубала азартно и даже улыбнулась Светлане. Светлана обратилась к Петюне по пустяковому поводу, назвав его неофициально, но основательно: «Пётр». Зардевшийся от удовольствия Петюня краем глаза заметил, что Ленка тоже обратила на это внимание. Теперь он не жалел, что все-таки пошел к Михею.
       Пельмени лепили весело, перебрасываясь репликами. Петюня выволок беспредметный разговор в интересующее его русло:
       - Послушайте, Михеев, - впервые обратился он к поэту по фамилии. – Вот, у вас устоявшаяся жизнь, вроде бы терять нечего. А вдруг еще надо платить за свой талант?
       - У меня уже брать нечего, - усмехнулся Михеев. – Я всё отдал.
       - А здоровье, потеря близких?
       Михеев вдруг изменился в лице. Уложив очередной пельмень на припорошенный мукой стол, он посмотрел на свои руки и сказал самым обыденным тоном:
       - Я каждый день готов к смерти.
       Все молчали, а Петюня почувствовал себя неловко. Михей вытер руки полотенцем и улыбнулся:
       - За сметаной сбегаю: пельмени с уксусом, наверное, не все любят.
       Когда хлопнула входная дверь, Светлана, отряхнув руки, открыла окно и достала из кармана сигареты:
       - Покурю, пока его нет, а то раззудится…
       Прикурив у окна, она некоторое время наблюдала, как молодежь лепит пельмени, затем усмехнулась:
       - А вы лепите по-разному: у Лены пельмени «корзинкой» получаются, а у тебя, Пётр - «летающей тарелкой», - и тут же, без перехода, добавила: - Ефрем пять лет назад схоронил жену и троих детей: на машине разбились. Ехали с дачи, она была за рулем, а Ефрем на даче остался: пьян был. Они ещё поссорились перед ее отъездом.
       - Неудобно получилось, - опустил руки Петюня.
       - Он не обиделся, - успокоила его Светлана. - Просто ушел, чтобы побыть наедине. Не любит, когда видят его скорбное лицо.
       - «Каждый день готов к смерти…». Каково: каждый день проживать как последний, - задумчиво проговорил Петр, продолжая лепить и стараясь, чтобы его пельмени получались «корзинкой», как у Ленки.
       - На это никаких денег не хватит… - подхватила Ленка.
       Петр удивленно посмотрел на нее.
       - Пошутила я, - развела руками Ленка, а Светлана рассмеялась, глядя на них.
       
       Посидели хорошо, после водки и пельменей был чай. За чаем Петюня обратился к Светлане:
       - А вы тоже стихи пишете?
       Светлана покачала головой из стороны в сторону, а Михей рассмеялся:
       - А я думаю: чего это он варенье нахваливает? Варенье другая мадам принесла. Светлана тоже прекрасно варит варенье, но стихов, упаси Боже, не пишет. Светлана – лучшая из женщин, с которыми мне доводилось встречаться в последние годы, и одно из ее прекрасных качеств – это то, что она не пишет стихов.
       Когда собрались уходить, Петюня заметил, прощаясь:
       - Мне кажется, платить приходится за всё, не только за талант.
       - Ты даже не представляешь, насколько ты прав, - усмехнулся Михей, пожимая ему руку.
       На улице потеплело, и Ленка, остановившись, расстегнула куртку. Петюня обнял ее за талию и прижал к себе:
       - Тебе нравится Михей?
       Ленка пожала плечами:
       - Если ты будешь таким же, я не смогу с тобой жить.
       - Па-че-му? – раздельно, по слогам, спросил Петюня, ощупывая под курткой теплое ленкино тело и зарывшись носом в ее волосах.
       - Не смогу привыкнуть к такой жизни…
       - За всё надо платить, - прошептал он ей на ухо.
       - Я не смогу, - она покачала головой из стороны в сторону.
       Петюня отстранился, взял Ленку за плечи и улыбнулся:
       - Сейчас это не важно. Важно, что мы вместе, и нам хорошо вдвоем. Сегодня уже ничего выбирать не придется, поэтому огорчаться не стоит.
       Они ехали в пустом метро и целовались на виду у редких пассажиров, потом тряслись в пустом автобусе.
       У подъезда их поджидал Бекас. Ощущение у Петюни было такое, будто его кто-то вырвал из теплой, приятной ночи и поместил в холодное липкое пространство: по спине пробежали незваные мурашки, желудок и кишечник больно стянуло обручем, коленки начали мелко дрожать, мочевой пузырь, который стал его беспокоить еще в автобусе, заявил о себе настолько серьезно, что у Петюни взмокла кожа головы под рыжими волосами. Он не представлял, каково было Ленке, он лишь почувствовал, как крепко она его схватила за руку, но это было не важно: его больше занимало собственное состояние, близкое к панике. Всё было некстати в эту теплую ночь: нежданный Бекас, противный страх и саднящий мочевой пузырь.
       - Нагулялись, голубки? – хмуро поинтересовался Бекас.
       Поняв, что ничего уже исправить нельзя, Петюня выпростал локоть из теплых ленкиных ладоней и подтолкнул ее к подъезду:
       - Иди домой, я завтра зайду.
       Он надеялся, что Бекас не отпустит ее, и вдвоем им легче будет отбиться; по крайней мере, шума и визга будет больше. Бекас не возразил, но Ленка опять схватила его за локоть:
       - Я с тобой!
       Петюня смотрел на Бекаса и ждал.
       - И долго ты будешь за овцу держаться, герой? – ухмыльнулся Бекас.
       Вздохнув про себя, Петюня еще раз подтолкнул Ленку к дверям подъезда: она никак не отреагировала на «овцу», значит, панически боится Бекаса.
       - Сережа, не надо, а? – протянула Ленка.
       Таким просительным тоном она с Петюней никогда не разговаривала. Петюне стало настолько противно, что он даже сумел частично побороть свой страх и прикрикнул на Ленку, повысив голос:
       - Иди, сказал!
       Ленка отпустила его руку и неуверенным шагом направилась к подъезду. «Если догадается позвонить от консьержки, то менты могут успеть. Хотя, вряд ли: это дело много времени не потребует», - лихорадочно думал Петюня. Он старательно отгонял от себя мысль о том, что он подразумевает под «этим делом», но представлял он в подсознании только одно: нож в грудь, под самое сердце, и остывающий труп у дверей подъезда. По крайней мере, выстрелов из пистолета с глушителем он не ждал, а обычной выволочкой, по его глубокому убеждению, эта история закончиться не может. Кажется, пришло время заплатить за свое человеческое достоинство.
       Он стоял молча перед Бекасом и терял остатки надежды, слыша, как за дверью подъезда Ленка вызвала лифт. «Позвонив в милицию из дома, она не успеет вовремя», - подумал Петюня и почему-то закончил свою мысль вслух:
       - От консьержки она тоже не успела бы.
       - Позвонить в милицию, что ли? – догадался Бекас. – Эт ты прав: тебе уже ничего не поможет.
       Бекас взял Петюню двумя пальцами левой руки за рукав куртки и повел его за угол дома, правая рука Бекаса оставалась в кармане куртки. «Труп будет валяться не у подъезда, а за углом, и его не найдут сразу», – механически подумал Петюня, и тут его бросило в жар: он не может умереть, по крайней мере сейчас. Он еще ничего не успел, он хочет жить, и этот громила – тоже человек и не посмеет разрушить огромный мир, вмещающийся в худое петюнино тело. Петюня вдруг подумал о хрупкости человеческой жизни - один удар ножом в сердце, острая боль, и ничего больше не будет: ни мамы, ни Ленки, ни стихов, ни Михея. Всё останется на своем месте, но для него уже ничего не будет.
       Они остановились под деревьями, Петюня переступил дрожащими ногами на осыпавшейся листве.
       - Ты чё суешься не в свое дело? – миролюбивым тоном спросил Бекас, и у Петюни немного отлегло от сердца, но страх не отпускал его.
       - Трахаешь ее, ну и трахай - мне на это наплевать, - продолжил Бекас не дожидаясь петюниного ответа. – Только знай: если она не заплатит мне, заплатишь ты. Смотри на него: сморчок задроченный. Присосался к богатенькой девочке и думает, что это ему так сойдет.
       Петюня почувствовал унижение оттого, что этот жлоб подумал, будто Петюня из-за денег к Ленке «присосался», но возразить не посмел: страшно было. Он вспомнил, как кто-то говорил, будто Смит Ветсон, конструктор знаменитого револьвера, заявил: «Я сделал людей равными». Он представил, как они встречаются с Бекасом на пыльной улице лицом к лицу, на них короткие кожаные куртки, широкополые шляпы, просторные брезентовые, с кожаными вставками на заднице и в паху, штаны, на поясах – кобуры, из которых хищными змеиными головами глядят рукояти револьверов. Петюня держит ладонь правой руки с растопыренными пальцами у кобуры: первому хвататься за револьвер нельзя – два свидетеля из тех, кто напряженно наблюдают сейчас за схваткой из-за дверей салуна, скажут, что он первым взялся за оружие, и тогда болтаться Петюне в петле, даже если он и убьет Бекаса. У Бекаса нервы не выдерживают, он хватается за свой револьвер первым, но он большой, неуклюжий, к тому же боится: сейчас они с Петюней равны. Петюня неуловимым, натренированным движением хватается за холодную рукоять своего «великого уравнителя человечества». Бекасов револьвер только чиркнул стволом по краю кобуры, а в глаза ему уже смотрит смерть из черной пропасти ствола. Бекас почти выпрямил руку с револьвером, но уже поздно: Петюня плавно нажал на спусковой крючок, запомнив на всю жизнь перепуганные глаза Бекаса, и резко прыгнул в сторону. Второй раз он стрелять не стал: многодневные тренировки довели его мастерство в стрельбе до совершенства, к тому же шериф, окружной судья и присяжные могут счесть этот второй выстрел превышением необходимой самообороны. Второго выстрела не понадобилось: Бекас, с черной дырой во лбу, рухнул как подкошенный в горячую пыль. Из-за дверей салуна послышались редкие хлопки: Бекаса в городе никто не любил…
       - Ты чё, урод, оглох, что ли? – Повысил голос Бекас, чутко заметив в глазах Петюни какую-то перемену. – Ты понял меня?
       - Чего ты от меня хочешь? – тихо спросил Петюня, подавляя в себе дрожь. Бекас стоял в шаге от него, но можно было сорваться с места, припустить до самого дома и кричать что-нибудь на ходу, а затем, набирая код на двери подъезда, тоже орать, и тогда Бекас не осмелится тронуть его. Правда, потом надо будет объяснять консьержке, что случилось, а назавтра весь дом будет знать об этой истории, и каждый день придется ходить, оглядываясь, чтобы не попасть в лапы этого громилы…
       - Я хочу, чтобы ты уговорил эту сучку заплатить мне деньги. Сделаешь доброе дело для меня, и трахай свою козу на здоровье. Лады?
       - Нет! – Петюня и сам не понял, как из него вырвалось это слово, но было уже поздно.
       - Хорошо, - не обещающим ничего хорошего тоном сказал Бекас и вытащил из кармана куртки правую руку. В кулаке его что-то матово блеснуло, но лезвия Петюня не увидел. – Я тебя предупреждал…
       Петюня преобразился: только что он стоял на пожухлой листве, а теперь висел в пространстве, и в мозгу его с огромной скоростью пролетала вся его короткая жизнь. Вот он в детском саду подглядывает за девочками, когда они писают в туалете; вот он стоит перед классной доской, и учительница говорит ему, что он не умеет врать, и не надо этого делать никогда; вот он сидит в прокуренном баре и тайком наблюдает, как его отец самозабвенно играет на саксофоне перед пьяной публикой, изредка вытирая пот со лба застиранным носовым платком; вот он болеет, а мама хлопочет над ним, и ему приятно; вот ленкины глаза с расширенными зрачками и ее прекрасное тело в его руках; вот серебристый астронавт из его сна с телекамерой на груди и мрачная планета под ногами…
       Бекас занес руку для удара, и Петюня выставил руки ладонями вперед на уровне груди. Удар получился сильным. Камера с груди астронавта сорвалась, и перед глазами Петюни понеслись, чередуясь, хрупкая гондола с астронавтом, черная планета, бесконечная тьма, вновь гондола, вновь планета, потом только тьма…
       
       Земля была холодной. Петюня приподнялся на ладонях и сел. Похоже, его сердце переместилось в нижнюю часть лица: нос, губы, щеки, обе челюсти болезненно пульсировали в такт ударам сердца, из носа текло что-то горячее. Петюня отряхнул руки от налипших листьев и потрогал передние зубы: два верхних болтались, как на шарнирах. Он вздохнул и огляделся: Бекаса нигде не было. Петюня был счастлив: Бекас не убил его, потому что боится сделать это. Пощупав мокрые брюки, Петюня вздохнул еще раз: хорошо, хоть не обосрался. Продолжая сидеть на земле, он подивился своим обыденным, несуразным в подобной обстановке мыслям: о том, что надо незаметно проникнуть в ванную, чтобы мать не заметила; о том, что для матери важнее то, что его побили, а для него – что обоссался как щенок; о том, что мать сказала как-то, что Пётр по-гречески – камень.
       - За всё надо платить, - прошамкал он вслух разбитыми губами и стал подниматься с земли, думая о том, что Ленку он не оставит, учебу продолжит, а поэтом все равно станет, если Бог позволит.
       «Сегодня я уже умер один раз», – подумал он, попробовав улыбнуться: приятно было возвратиться «оттуда» в этот теплый осенний вечер. Пусть морда разбита. Пусть брюки мокры - он сделал это не от страха, просто не успел отлить вовремя. Постояв, опять осторожно ощупал лицо: «У Бекаса в кулаке был кастет», - догадался он. Потоптавшись, вышел из-за угла дома и оглянулся на ленкин подъезд. «Я еще не камень, но сегодня немного затвердел», - подумал он, обернулся и пошел к своему дому, высокой свечкой белеющему на фоне звездного неба.
       
       г. Буденновск, 20-27 октября 2001 г.