Рассказ не успел из рубрики мой маленький мир

 НЕ УСПЕЛ

       Снова сборы, снова дорожная суета. Лика тоже устала, устала от постоянных расставаний, за которыми обязательно наступит привыкание к новым условиям и требованиям, диктуемых последовательностью жизненных ситуаций. Новые места, новые люди и такая круговерть уже длится много лет. Одним словом - бесконечная жизнь на колесах. Интересно, сколько так может длиться? А Сашенька просто выросла в гарнизонах. Тоже устала от новых школ. Сколько их еще будет? Жена и дочь нет-нет, да и намекнут: «Отец, когда же остановка?». Да, остановка … Может, они правы, и действительно пора остановиться. Вот виски обильно припорошил серебристый снег. И служба с каждым годом, да что там годом – днем, становится все труднее. Техника усовершенствуется, наука не стоит на месте. Кругом компьютеры, сложное электронное оборудование. А молодые как наступают на «пятки». Им только за тридцать, но они легко выдерживают тяжесть таких же звезд на погонах, как у него и чувствуют себя уже генералами.
       
       Александр Иванович подошел к кителю, висевшему на спинке солдатского стула, и нежно провел рукой по трем большим звездочкам на погонах. «Остановиться …», - эта мысль не давала ему покоя. Как назойливая муха, жужжала она над головой, а он прогонял ее от себя прочь. Усевшись в старенькое кресло и, склонив голову на его спинку, закрыл глаза. Воспоминания поплыли, как облака. Это кресло досталось от кого-то, когда он сам был еще молодым лейтенантом. Он мог купить себе другое и даже дорогое, но не хотелось расставаться со старым другом. В этом кресле столько было передумано и пережито. Сейчас ему хотелось только одного – ни о чем не думать, просто посидеть одному и остановиться, хотя бы в мыслях. Но как это сделать, если и во сне мысли куда – то бегут. Значит, и остановиться нельзя. Морального права тоже нет. Только получил новый гарнизон. В него верят. А выходит, что бросить солдатский стул ради кожаного кресла. Это все равно, что бросить полевую ромашку, ради садовой розы. Нет! Александр Иванович молодцевато выпрыгнул из кресла. Оно успело под ним тихонько скрипнуть, словно облегчено вдохнуло. Большими шагами заходил по комнате.
- Ну, нет уж, братцы! Как говорит медицина – движение и еще раз движение, вот в чем жизнь. Значит, никакой остановки, только вперед! – произнес он, как боевой клич.
       
       Но почему на душе так не хорошо, беспокойно. Что–то мешает легко двигаться и даже дышать. Такая непонятная и далекая тоска дает о себе знать, как плохо залеченная рана. Откуда она, от чего болит душа? Может, зовут родные края? Он так давно там не был, а письма писать не умеет. Стал вспоминать сколько же не был дома … Да, все не было времени и возможности. То жену возил к ее матери, то дочь лечиться на море, то сам отлеживался после ранения в госпитале. Теперь новое место назначения прохождения службы. И всегда вела его дорога жизни в противоположную сторону от той, что когда-то привела в летное училище. Вдруг такая тоска охватила его, даже испугался собственных чувств. Так захотелось прямо сейчас в далекий, но такой родной, теплый дом. Как же она там? Совсем одна в стареньком домике на краю села? Все, ехать и немедленно, хоть на сутки, но увидеть ту единственную, которая когда-то дала ему эту драгоценную жизнь.
       
       Только бы обнять и сказать, что все у него нормально, узнать как она это время жила? Извиниться, что некогда сделать остановку. Так хочется вдохнуть тепло ее рук, запах домашнего хлеба, испеченного в русской печи. Потом уж можно сказать себе: «Ну, что, тряхнем сединой последний раз!». А это значит, что вперед и вперед, сколько хватит сил. Снова уговорил Лику и Сашеньку поехать осваивать новые места, вот только увидит ее и обратно.
       
       Сборы были короткими, как обычно. Не в отпуск же ехал. Этой ночью и выехал последним поездом. Заму сказал: «У меня боевая тревога!». Тот не стал задавать лишних вопросов. Дорога домой была длинной, утомительной. Когда-то любил поезда. Любил забраться на верхнюю полку, долго смотреть в окно, засыпать под мелодичный стук колес и легкое покачивание вагона. Но теперь постель показалась слишком жесткой. Последний вагон так качало, что боялся во сне свалиться вниз. Да и стук колес был таким оглушительным. Какой там сон, сплошная канонада. Наконец, колеса заскрипели по рельсам, будто от боли сильно сжатые зубы, и поезд остановился.
       
       Александр Иванович вышел на перрон, по привычке одернул пиджак и быстрым шагом направился прочь от вокзала. Еще качалась дорога по ногам и от долгой поездки, но теперь она была ровной до самого края села. Листья шуршали под ногами. От легкого ветерка они кувыркались, догоняя друг друга, цепляясь за ветки, и калейдоскопом мелькали перед глазами. Сквозь серые тучи пробивались солнечные последние лучи, от которых становилось чуть теплее и спокойней. Ускорив шаг, незаметно перешел на бег.
Бежал по знакомым и уже незнакомым улицам. Через все село протянулась асфальтовая дорога. Неожиданно перед ним вырос целый район из серых и одинаковых, как близнецы, домов. Они лабиринтом преграждали ему путь. Перепрыгивая через лужи, как в детстве, радовался всему до боли родному и даже новому. «Быстрее, быстрее …», торопил себя, словно боялся не успеть. Ему казалось, что все вокруг слышат бешеный ритм сердца, готового вырваться из груди и видят, как дрожат губы, с которых готовы сорваться такие долгожданные слова.
       
       Наконец, Александр Иванович добежал до края села и, тяжело дыша, остановился.
Все, что не давало ему покоя, совсем рядом. Только протяни руку, и воспоминания окутают теплом и родным запахом горячей печи. Сиротливо стоял на том же месте крохотный, казавшийся когда-то огромным, старенький домик с покосившейся крышей. Новостройки не спешили сюда. Сжалось сердце, а кровь стучалась в висках так, что хотелось сжать их пальцами. Та же калитка и так же скрипит, как в том далеком детстве. Вот и березка. Нет, уже могучее развесистое дерево. Помнит, как привез его тоненьким прутиком и посадил под самым окном, чтобы весной звон, распустившихся сережек, будил его по утрам. Но почему никто не выбегает ему навстречу, не вырывает из рук тяжелый чемодан? Александр Иванович боялся первым нарушить эту холодящую душу тишину, боялся переступить долгожданный порог родного дома. «Что со мной?» - мысли мелькали одна за другой, путаясь в голове. Он не в силах был их остановить.
       
       Неожиданно дверь открылась. На пороге стояла незнакомая женщина. Пригнувшись, она вышла на покачнувшееся крыльцо и осторожно закрыла за собой скрипучую дверь.
- К Анне Ивановне? – спросила женщина. Не ожидая ответа, почти прошептала:
- Ушла от нас Анечка. Как тихо прожила, так тихо и ушла, - женщина протяжно вздохнула.
- Не успел! – вырвалось, как стон. Совсем не эти слова берег он для встречи. Дрожь прошла по всему телу, и выступил холодный пот. Почему-то тяжело стало дышать.
       
       Влажной рукой хотел опереться о поручень крыльца, но тот, не выдержав его веса, заскрипел и рухнул на землю. Снова почувствовал себя не гражданским человеком, а военным, когда приходилось прощаться с самыми лучшими друзьями в тех горячих точках. Стал перебирать в памяти прожитые дни, словно они были вписаны в домашний фолиант. Сначала учения на крайней точке земли, затем перебросили, где было слишком жарко от пуль, рикошетом бивших по вертушке, снова госпиталь. Все не ладилось в те тяжелые дни. Но поздно возвращаться к тому, чего никогда не вернуть. Но как быть с совестью? Перед кем покаяться? Полковник не мог простить самому себе, что не сумел удержать в руках ту ниточку, которая связывала его с прошлым, с его молодостью, далеким детством. Он даже не успел поблагодарить ее за все: за радость, за боль, которая учит терпению, за солнце и тучи, за землю и всегда манящую бесконечность голубой выси. Одним словом – за жизнь!
       
       «Вот приеду в гарнизон и лично проверю отправку и доставку писем. Заставлю каждого писать чаще домой, чтобы не было ни одной жалобы от матерей», - думал он. Только самому писать уже некуда и некому. Больше никогда она не будет поджидать у калитки почтальона, не будет рассматривать знакомый почерк. Не будет дрожащей рукой разрывать долгожданный конверт и читать скупые строчки: «Не беспокойся, все в порядке, родная моя матушка».
- Говорят, из родных у нее никого не было. Правда, был где-то сын. Говорят, военный. Служит за границей, не то на Севере, а на каком Севере, кто ж его знает. Да только адреса никто не знал, и разыскивать было некому. Полковник, как сквозь пургу, колющую метель, слышал слова женщины. Только одна мысль обжигала его сердце: «Не успел, не успел…». Он крепко обхватил могучими руками уже совсем посидевшую голову, словно боялся выпустить на волю свободной птицей свою боль. Готов был разрыдаться, упасть на плечо этой чужой женщине, как бывало, мальчишкой плакал от обиды на плече матери.
- А я пришла проститься с Анной Ивановной, с нашей молодостью. Завтра все здесь снесут. Никого не осталось, все уехали отсюда. Одна я мечусь между прошлым и настоящим. Тяжело в одно мгновение бросить нажитое, вроде умереть раньше времени.
       
       Но полковник уже не слышал ее и даже не заметил, как она, тяжела шаркая ногами, ушла в сторону новостроек. Он сидел в той же позе, не поднимая головы. Вся жизнь проходила перед газами. Словно заглянул через мокрое стекло в свой старенький дом. Сейчас ему надо будет встать и уйти, уйти навсегда. Разорвать, наконец, ту нить-паутинку, которая все равно оборвалась бы, рано или поздно. И сейчас это случилось. Оборвалась нить с прошлым и с той, которая дала ему эту беспокойную жизнь. Только одна береза качалась на холодном ветру, протягивая к нему мокрые ветки. Они плакали вместе, не скрывая, слез друг от друга. Моросящий дождь превратился в больно бьющие капли. Осень полноправной хозяйкой вступала в свои права. Полковник, собрав букет из пестрых листьев, отдал последний сыновний долг. «Ну, вот и все», сказав себе, побрел тяжелой походкой в сторону вокзала, сразу постарев на несколько лет. Долго стоял на перроне, провожая взглядом, бегущие в неведомую даль, поезда. А колеса, как телетайп, выстукивали только два слова:
- Не успел, не успел! -


       * * *