Мысли Хвилищевского

Мысли в голове Хвилищевского возникали сами по себе, лениво и невпопад, рождаясь из гудящего роя обрывков недосказанных и вовсе незнакомых полуфраз. Прикрыв веки, он по-коровьи глядел куда-то на ковер, по которому шагали тени пассажиров, и пытался сосредоточиться на скользких ощущениях в желудке, вызванных утренним жидковатым йогуртом. На столике перед ним лежала надкушенная булочка, из половинок которой торчал растерзанный язык колбасы. Хлеб не жевался и своей консистенцией почему-то напоминал пластилин, прилипающий к небу. Хвилищевский оставил сухой паек в покое и откинулся на сидении, думая об апельсиновом соке и ножках проводницы. Его по-утреннему тошнило и хотелось принять прохладный душ. Хвилищевский возвращался из Костромы в сидячем вагоне второго или третьего класса (сам он не помнил), где ему удачно удалось договориться с косматым медведем о покупке полотна неизвестного художника для музея изящных искусств в Москве. Картина представляла непонятную ценность для одного из акционеров выставки, которую уже почти год готовил Хвилищевский, противостоя бесконечному нытью художников и меценатов, не готовых работать даром.
Косторомское полотно изображало обнаженного по пояс молодого мужчину, чистящего апельсины коротким и узким ножом. Подняв одни глаза на обнаженного, Хвилищевский мельком подумал, что ничего интересного и тем более ценного в этой картине нет, однако спорить со стоящим рядом акционером Быковым не стал, ибо краем глаза отметил розовое пятно его лица и напряженно-заискивающее молчание. «Ну как?» - все тело Быкова мгновенно превратилось в вопросительный знак и, как показалось Хвилищевскому, даже задрожало. «Мы возьмем», - произнес Хвилищевский в сторону вопросительного знака, который мгновенно стал восклицательным и полез обниматься.
Спустя два часа Быков уехал в Москву скоростным экспрессом, оставив Хвилищевского на Костромском вокзале возле грузчиков сомнительного вида. Пожав горячую и сухую лапу, Хвилищевский с пару минут постоял под навесом, с которого его пальто незаметно облило талой вечерней водой, и отправился к своему брату, у которого благополучно переночевал на раскладушке с ржавыми пружинами. Утром он, пошатываясь в темноте со сна, сел в поезд второго или третьего класса и сразу задремал.
Его разбудил оранжево-золотой рассвет, разорвавший жирное небо. Серое брюхо дрогнуло от неуловимого напряжения, и из-под толстой кожи ударил обжигающий свет, под напором которого рана быстро расширилась, обнажая совершенно белое с ванильным оттенком небо. Золотая кайма мгновенно вспыхнула вокруг тощих клочьев, летевших уже отдельно от большого брюха. Шелковая белая пленка на небе натянулась, поблекла от света, стала прозрачнее и верхний ее край, видно, оторвался от заоблачных креплений и тут же вылез голубой край утреннего космоса.
Хвилищевский чуть повернул лицо к рассвету и зажмурил правый глаз под желтой трапецией, скользнувшей по его лбу и носу. Поезд неожиданно пошел по дуге и Хвилищевский, центробежно качнувшись, тронул плечом девушку в изящных очках. Взгляд Хвилищевского остановился на ее руках, тонких и бледных, с узкими фалангами и прозрачными чуть ребристыми ноготками. Ее руки неподвижно лежали на коленях, пальцы были чуть согнуты, словно она держала невидимый вытянутый округлый предмет, прижимая его большим пальцем. Если бы в этих руках прямо сейчас был какой-нибудь фрукт, подумал Хвилищевский, вышел бы не самый плохой скетч. Хвилищевский украдкой скосил глаз и заглянул ей под очки, разглядел ресницы с предательскими комочками туши, едва не касавшиеся стекол. На вокзале под непрекращающиеся быковские комментарии он разглядывал ее в сопровождении оловянной фигуры темного юноши с длинным носом.
Уже три недели Хвилищевскому хотелось весны и отсутствия колючего шарфа на шее. Подняв подбородок и выставив нижнюю губу, он ослабил шарф, несмотря на то, в поезде было не особенно холодно. Он подумал о том, что Быков, вероятно, терпеть его не может за невозможность горячо поспорить об отечественном автопроме и его достоинствах. Неоднократно Быков пытался спровоцировать Хвилищевского, рассказывая о купленной тестем «Волжанке». Хвилищевский предпочитал слушать и придирчиво наносить новые штрихи на собственный карандашный портрет Быкова. Хвилищевскому казался ассиметричным и слишком большим рот Быкова с его вечной маслянистостью во время оживленного монолога. Молча глядя на акционера, Хвилищевский нередко думал не о том, что тот говорил, а о том, как он выглядит прямо сейчас и не стоит ли ему подать салфетку с тем, чтобы промокнуть губы. Нос же Быкова напоминал круглую и жирную куриную ножку с подвернутой кожицей, с которой Хвлилищевскому также всегда хотелось вытереть лишнее масло. Во время посещения полуподвальной забегаловки в Костроме, Быков настолько разговорился после водки, что уже было предложил Хвилищевскому отправиться в известную контору, где можно было бы познакомиться с барышнями. Хвилищевский немедленно представил голого Быкова, залезающего в тесный бассейн сауны, задевая коленями собственный тяжелый живот. Сразу же возник и глупый смех барышень с неловким переглядыванием. Быков тем временем подмигивал Хвилищевскому и отправлял в рот очередную оливку. Хвилищевский, разумеется, отказывался и принимался за свой овощной салат, пряча глаза в помидоры. «Как знаешь», - отвечал удовлетворенный любым ответом Быков и принимался за поросячье заливное под хреном.
Хвилищевский почувствовал, что снова засыпает и, чтобы растопить корочку сна, поглядел на обжигающий рассвет. Его мысли, потоком которых он почти никогда не управлял, встрепенулись и попрятались, как биллиардные шары, по лузам, - остались только самые нерасторопные. Сейчас он думал о том, как бы ему достать апельсинового сока, и скоротать часы до дома, не отвлекаясь на прилипающую к спине футболку и щекотание в волосах. Вагон плавал на рессорах, выписывая кривые пируэты и вновь упруго возвращаясь в исходную позицию. Голова Хвилищевского повторяла все движения вагона, однако с противоположным знаком. Хвилищевскому подумалось, что на следующей неделе ему предстоит проделать такое же унылое путешествие за ожидающим его в Костроме обнаженным мужчиной с апельсином. Неизбежная простота предстоящего горела перед ним холодным немигающим свечением и преследовала соскальзывающий взгляд. Однако, подумал он, снега поменьше будет да и Быков вряд ли поедет. Оба факта добавили в планируемую поездку сосредоточенности и какой-то упругости. Да и поездка предстоит на машине, которую отправит Быков, а не на поезде, как теперь. В машине Хвилищевского немного укачивало, если прежде не удавалось заснуть и расслабить пульсирующие внутренности, чтобы качка не запутала их и не довела до судорог. В машине ездить было уютнее: маленькое пространство из дутого бархата, близость собственных коленей, тепло, наполняющее пальто изнутри – все это куда заманчивее многотонного железа грохочущего тысячами молотков снизу.
 Хвилищевский заснул, и его спокойное рыбье лицо склонилось набок. Девушка в очках, безразлично взглянула на пальцы соседа, краем мысли отметив, что такие чудаки всегда ходят холостяками. Однако, что именно делало ее соседа чудаком, она сразу не поняла. Что-то в этом спящем лице (она снова поглядела на него, теперь уже на лицо) было безумно скучное. Зануда, догадалась она, он несусветный зануда, и перевела глаза на заоконный кленовый лес, слившийся в единого лохматого червя, бьющегося в исступлении возле поезда.
В тряпично-пыльной темноте Костромского полуподвала, прислоненный рамой к безликому соседу кисти неизвестного художника, в неизменной позе Хвлилищевского ждал светлолицый юноша с маленьким ножом и золотым апельсином в руке. До их встречи оставалось меньше недели.