Анна Судомоина Жизнь деревенская Горница 30

Анна Африкановна СУДОМОИНА родилась в 1926 году. Окончила в 1956 году Библиотечный институт им. Н.К.Крупской факультет Детских библиотек. Работала в школьной библиотеке, выступала по ленинградскому радио с беседами о детском чтении. Некоторое время жила в Новгородской области в Демянском районе, где в местной газете «Авангард» вышло более 20 статей Анна Африкановны на духовные темы, а также темы воспитания подрастающего поколения и краеведения.

ОМАР ХАЙЯМ И ДЕРЕВНЯ КАЛИТЫ
ЖИЗНЬ ДЕРЕВЕНСКАЯ
ДЕЛА КОЛХОЗНЫЕ
ЛЕГЕНДЫ НОВГОРОДСКОГО КРАЯ
АННА ПАВЛОВНА СОКОЛОВА
МАРИЯ АНДРЕЕВНА РУМЯНЦЕВА
ВНУКИ
СВОБОДА ДУХА



ОМАР ХАЙЯМ И ДЕРЕВНЯ КАЛИТЫ

Если есть у тебя

для жилья закуток

В наше подлое время –

и хлеба кусок,

Если ты никому не слуга,

не хозяин,

Счастлив ты и воистину

духом высок!

Омар Хайям (1048-1122)

С этими словами, с этими мыслями мы оставили Ленинград и поселились в деревне Калиты Новгородской области.

1978 год. Заканчивалось выселение колхозников из родных деревень, веками обжитых и обустроенных. Дома продавались за бесценок. «Если с самоваром будешь брать, то за 250, а без самовара и за 200 отдам». Мы купили с самоваром. Нас предупредили, что электричество здесь существует последний год. Переведут скотину из Починка в новый «комплекс» и электричество отключат. Нас это не смущало. Веками жили люди с лучиной. Почему бы нам не пожить с керосиновой лампой?

Теперь об этих «комплексах» уже и не вспоминают, а стоило бы, как пример очередного идиотизма «западников». Коровы, выросшие в этих «комплексах», бегали по зелёным лугам голодные, не догадываясь пощипать траву у себя под ногами. Но на шум трактора все сбегались: ведь он их кормилец.

В Калитах мы оказались случайно. Восемнадцать лет подряд своей семьёй мы каждое лето ходили на байдарках по рекам Северо-Запада. Сначала все четверо умещались в одной двухместной байдарке. Ребята подросли – купили вторую. В этот раз мы путешествовали по реке Поломяти от станции Лычково до реки Полы, а там и до станции Пола, на той же железной дороге, что и Лычково. Остановившись на дневку, мы спокойно распивали чаи у костра, когда из лесу вышла старушка с грибами. Она охотно присоединилась к нам. Мы поинтересовались, не продаётся ли в её деревне дом.

— Пустых домов в деревнях много, выбирай любой. На днях вот увезли дом в Ямник. За 250 рублей такую хоромину купили!

Закончив поход, уже из Ленинграда, я снова отправилась к этой старушке. Она косила бурьян. Узнала меня. Оставила косу, накинула на голову свежий платок, взяла фуфайку, и мы отправились в деревню Ямник к хозяину дома, который я облюбовала. До Ямника 15 километров! Но путешествие наше было напрасным. Дом продавали наследники, а их было шесть, и каждый хотел иметь не меньше, чем стоил дом. Так началось наше знакомство. Мария Андреевна Румянцева стала для меня самым близким, доброжелательным и надёжным человеком из всех наших новых знакомых. Ей было 70 лет. Мне она казалась очень старой, хотя самой мне было тогда уже 52 года. Я удивлялась ее бодрости, трудоспособности и какой-то уверенности в своей возможности жить спокойно, удобно и независимо. Ах, как мне хотелось обрести такой же покой и такую независимость! Но откуда она берётся? Ведь Мария Андреевна даже пенсии не получает

— В колхоз не вступила, в колхозе не работала. Еще татинька наш не пожелал и нам не велел.

— Да как же вы живете?

— Да вот так и живу. Даже деньги на книжке имею.

— Но ведь одна!

— Одна не бедна, а и бедна, так одна.

Дом мы «купили» в деревне Калиты. Он нам сразу понравился. Большая кухня с широким окном и русской печкой, горница с окнами на реку и огромные берёзы возле дома. Все дома в деревне были построены сразу после войны. Довоенные дома, еще дореволюционной постройки, были сожжены немцами, когда они отступали и угоняли жителей. Жители вернулись, выкопали себе землянки и стали строить дома, разбирая немецкие блиндажи. Об архитектуре своих построек уже не думали, но с болью вспоминали свои довоенные дома на высоком подклете и с прикролеком. Слово «прикролек» для меня было новым. Оказалось, это крытая галерея вокруг дома. В сыром климате Новгородчины она надёжно защищала нижнюю часть дома от дождей и служила местом игр детей и молодёжи в любую погоду. Такие дома сохранились только на востоке Новгородской области и собраны теперь в Новгороде, в музее под открытым небом – Витославлицах.

Слово «купили» я не напрасно взяла в кавычки. Мы просто отдали деньги хозяину дома под расписку. Оформить покупку официально тогда не разрешалось. Муж мой с нового года уходил на пенсию, а мне уже сейчас необходимо было побыть одной. Я взяла отпуск за свой счет на сентябрь месяц.

Этот сентябрь был для меня полон удивительных открытий. Уже на следующее утро моя соседка постучала в окно:

— Ты что сегодня ночью делала? Я в девять часов с печи на койку перелезала, у тебя еще свет горел!

Да в девять-то часов в Ленинграде у меня еще только муж с работы приходил. Накормив всех ужином, я принималась за стирку, уборку квартиры или приготовление обеда на следующий день. Здесь всё приходилось осваивать заново. Меня не смущала непривычная физическая работа. Живут же одинокие старухи по всей Руси, и я привыкну. Вспоминала бабушку коку Марью: «Воля царя боле!» Стала учиться русскую печь топить, воду носить с реки на коромысле.

В деревне тогда ещё восемь домов жилых было. Люди всё пожилые. Приходили ко мне знакомиться – посмотреть, послушать, рассказать о себе. Война жила в памяти людей неотступно. Шла она в рассказах с такой болью, с такой мукой, как будто всё это было только вчера.

Старушка, которая жила до нас в этом доме, теперь жила у дочери и часто приходила ко мне посидеть. Она много рассказывала, и только о войне. Ни о чём другом она говорить не могла. У неё было восемь детей. Пришли немцы. Дома заняли. Семьи ютились в банях. Страшно голодали. Четверо младших умерли от голода. Здесь немцы были долго в окружении. В сводках это называлось «Демянский котёл». Им продукты сбрасывали с самолётов на парашютах. Баба Дуня рассказывала о своём умершем муже. Без конца всхлипывала, сморкалась, крестилась, восклицала: «Царство ему небесное! Человек-то был какой золотой! Таких и людей-то теперь не сыщешь». Утирала передником слёзы и снова продолжала. Через две-три фразы те же восклицания повторялись. Суть рассказа была в том, что этот «золотой человек» однажды сумел раздобыть изрядный кусок задней части убитой лошади, положил его в мешок, вскинул за плечи, взял котёл, семье сказал: «Хватит мне о вас заботиться. Пора и о себе позаботиться». Ушел в лес и спрятался где-то в овраге за Долгой Нивой. Через какое-то время он приполз в родную баньку весь распухший и еле живой. «Вот, мать, приполз я домой умирать». И умер. Баба Дуня опять покрестилась, посморкалась и добавила: «А я-то с четырьмя ребятками выжила».

Уже в следующее лето у нас в огороде совершенно случайно выросла отличная цветная капуста, крупная, белая, чистая. Я умела её приготовить. Все ели с удовольствием. Решила угостить и бабу Дуню. Она отведала чуть-чуть и отодвинула тарелку.

— Разве не понравилось? – удивилась я.

— Да нет, ничего, – равнодушно ответила баба Дуня. – В войну и не такое ели.

Старшее поколение грамоты совершенно не знало, даже расписаться не умели. Вместо подписи ставили крест. Если получали письмо, то просили соседей и прочесть, и ответ написать. Это меня очень удивило. Моя прабабушка родилась в 1845 году, хорошо умела читать и писать, хотя была крепостной. Но это Русский Север. В средней полосе условия были, видимо, совсем другие. Уже позднее прочла у Сухотиной-Толстой, что она с сестрой Машей учила крестьянских детей в домике у въезда в усадьбу. Становой эту школу запретил. Тогда Мария Львовна стала негласно собирать и учить детей в одной из комнат большого дома. Это 1890 год.

Но зато язык новгородский казался мне удивительно певучим и ласковым. Здесь не скажут: изба, баня. Говорят: баенка, изобка. Какой-то особый аромат исходит от этих слов. Как будто сама древность дохнула на нас, та самая древность, когда Андрей Первозванный приходил на новгородскую землю и увидел живущих там людей, каков их обычай, как моются они в банях, и удивлялся им. Древнейшая летопись «Повесть временных лет» сохранила его слова: «Удивительное видел я в Славянской земле. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами и до того добьют, что едва вылезут чуть живые, и только так оживут. И творят это всякий день, никем не мучимые, но сами себя мучат, и то совершают омовение себе, а не мучение». Не так уж много изменили новгородцы в своем обычае за две тысячи лет. Вместо кваса кожевенного появились мыло и шампуни. Но и теперь «поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами», а потом бултыхаются «наги» в пушистом снегу и только покряхтывают да ухают.

Как хотелось бы, чтобы теперь, когда язык радио и телевидения так беден, а наша речь так запачкана грязными словами, проснулась бы чуткость к родной речи, интерес к любому русскому слову. Ведь каждое слово – история, которую можно исследовать, загадка, которую интересно разгадать. Стоит только подумать немного, настроить свое сознание на поиск, и перед нами открывается глубинная суть наших, таких привычных русских слов.

Где вы еще услышите такое слово, как «изобка»? В литературном языке существует «изба», «избушка». Но оказывается, эти привычные, уже сказочные слова – слова производные, а ближе к началу новгородское слово «изобка».

Заглянем в прошлое. Вот текст берестяной грамоты XIV века: «Приказано от Григория к Домоне наряжай истобку и клете». Думаю, перевод здесь не нужен, Домна приготовит к приезду хозяина истобку и клеть.

Оказывается, во времена Куликовской битвы истобкой, а не избой, называлась в Новгороде отапливаемая часть дома. Нижняя часть дома – клеть – не отапливалась и служила подсобным помещением, где хранились всевозможные припасы. В слове истобка звук «т» за прошедшие века потерялся, а звук «с» естественно заменился звуком «з» для лёгкости произношения. Это так часто встречается в нашем языке, что в привычном слове трудно бывает разглядеть исходное. Для примера приведу слова благодарности – «спаси Бог». Они не только потеряли последний звук, но слились в одно слово – «спасибо».

Первоначально, поселившись в Калитах, я буквально на каждом шагу наталкивалась на особинки новгородской речи.

Мужики подрубали баню, заново крыли крышу. Хозяйка хлопочет с обедом. Мимо идет от реки соседка.

— Не знаешь, скоро они там?

— Скоро. Уже лоб зашивают.

Как это «лоб зашивают»? Что могло случиться, чтобы тут же, возле бани, кому-то пришлось лоб зашивать? Пошла посмотрела. Все точно! Как еще можно назвать этот треугольник между стеной и крышей бани? Заморским словом «фронтон»? Даже русское слово «чело» здесь не годится. Чело у дома, там, где причелины, украшенные затейливым деревянным кружевом, и резной подзор привлекает внимание прохожего игрой света и тени. Самое подходящее слово — «лоб». Как это точно!

А если поискать местные пословицы и поговорки?

— Эва, как у тебя огород зарос – словно ты на Мурмане была!

Как это можно заросший сорняками огород в Калитах поставить рядом с Мурманским берегом Ледовитого океана? Сами люди всё забыли, а язык помнит. Значит, было такое, что целые семьи уезжали на заработки к Ледовитому океану и возвращались к заросшей усадьбе не с пустыми руками. В противном случае не укоренилась бы такая поговорка.

О Литовском нашествии я услышала совершенно случайно. Как-то везли дрова к соседнему дому. Неудачно развернулись и задели забор. Он сразу развалился. Расстроенная соседка воскликнула: «Ну, как Литва ишла! Все изгороды поломало». Меня заинтересовало это выражение. Стала спрашивать, но ответ был один: «Да у нас так говорят».

И в природе для коренной горожанки все казалось таким необычным. Тогда я впервые попала на клюквенное болото.

Сентябрь 1978 года чистый, прозрачный, весь пронизан ярким ласковым солнцем, нигде не колыхнёт, а болото как блюдо, доверху усыпанное клюквой. Тишина. Такая тишина, что я её вижу, чувствую, пью, как неимоверную сладость, и слёзы текут и текут по лицу. Не оторвать глаз от неба, зубчатого окоёма и зелёного ковра, усыпанного яркой, крупной клюквой.

Но собирать эти ягоды без привычки оказалось настолько трудно, что я и двух литров тогда не набрала.

— Ну, каково? Это тебе не пёрышком писать.

Смеётся надо мной Мария Андреевна, а сама берёт и берёт не разгибаясь. Это болото в 1978 году было совершенно пустынно. Принимали клюкву тогда по 50 копеек за килограмм. Имело смысл собирать тем, кто живет рядом, но рядом деревень уже не было. Позднее нашей клюквой заинтересовалась Франция. Расценки сразу изменились. Стали принимать по 2-3 рубля за килограмм. Дело стало выгодным. Приезжали за клюквой даже из Москвы. Целый город вырастал из палаток по берегу реки вдоль всего болота.

В деревне, где мы поселились, жили одни пенсионеры, и то самые непредприимчивые. Все, кто был способен как-то шевельнуться, уже где-нибудь пристроились. За один месяц, прожитый в новгородской деревне, накопилось столько самых разных впечатлений, что сразу разобраться в них было трудно. Одни – приятные, до сих пор согревающие душу, другие – диковинно страшные, так что и писать о них невозможно. Я рассматриваю эти страшные человеческие судьбы как итог всей советской системы и даже предреволюционных лет, т. е. результат работы сил, разрушающих душу нации уже более столетия. Почти не было такой семьи, которая бы не знала, что такое тюрьма или принудительное лечение от пьянства. Сквернословие было настолько необходимым для них явлением, что порой казалось, что они соревнуются в этом «искусстве». Интересно, что они очень скоро поняли, что такая манера общения с нами совершенно не годится. Мой муж был очень мягким и деликатным человеком. Именно деликатность, уважение и подчёркнутая вежливость к любому собеседнику исключили возможность какой-либо грубости со стороны наших новых соседей.

Отдохнув в деревне сентябрь, я уехала в Ленинград сдавать библиотеку и готовиться к переезду в Калиты.



ЖИЗНЬ ДЕРЕВЕНСКАЯ

Наша настоящая деревенская жизнь началась с весенних огородов. Оказывается, коллективный труд вполне соответствует натуре русского человека. Он радует, вдохновляет и дает возможность каждому развернуться в меру своих сил. В Калитах весной все огороды возделывали сообща. Огороды там огромные, по той простой причине, что если посадить один мешок картошки, то вырастет всего три мешка. Когда мы приехали, скотины в деревне было много, поросят откармливали картошкой. Пахать начинали, как только зацветёт черёмуха. Лошадь и пахаря нанимали, а гряды разделывали и борозды прокапывали всем миром. За один день едва успевали одному хозяину оформить огород. Хозяйка огорода в этой работе участия не принимала. Она готовила праздничный обед на всю деревню. Закончив работу, все с удовлетворением усаживались за праздничный стол. Выпьют по стопочке, скинут усталость, утолят голод и начинают песни петь, тягучие русские песни: «Степь да степь кругом», «По диким степям Забайкалья» и др. Поотдохнут — и сплясать могут. Плясала обычно одна, моя соседка Фрося. Её просили. Она охотно соглашалась, выходила на середину и всем кланялась, потом плавно плыла по кругу, сама себе напевая нужную припевку. Вся фигура её становилась необычайно легкой. Движения этой обычной русской пляски были плавны и грациозны. Никакой лихости, никакой резкости. «Ну лебёдушка, право, лебёдушка!» Восхищались односельчане, а она, пройдя ещё круг, спокойно усаживалась на место.

Был в этой деревне обычай собирать всех «на печёнку». Когда наступали морозы, наступало и время заготовки мяса. Интересно, что в такой день сам хозяин обходил всех, кланялся в пояс и просил «пожаловать на печёнку». Всё происходило так же, как и весной, только стол ломился от мясных вкусностей да гости засиживались подольше и выпивали побольше. Когда атмосфера начинала накаляться, мы уходили. А утром хозяин приходил извиняться, «что перебрали немножко».

Вспоминается мне одно такое застолье, когда жил у меня зиму мой пятилетний внук. Зимой вечера длинные. Мы много с ним читали, лёжа на тёплой печке, заучивали стихотворения. Он увлечённо рассказывал наизусть «Бородино» Лермонтова. Была у нас такая книга, с хорошими иллюстрациями. Вся атрибутика Бородинского боя присутствовала в них и будоражила мальчишеское сердце. И здесь ему предложили прочесть это стихотворение. Звонкий мальчишеский голосок звучал вдохновенно. В этом возрасте дети очень непосредственны. Впечатление он произвёл огромное. Глядя на него, многие просто плакали. Они ничего подобного не видали. Не знали они ни Лермонтова, ни Бородинского боя, заинтересованно его спрашивали, а он старался им всё по-детски объяснить. Мои новые знакомцы слишком многого не знали. Ничего не знали из Священного Писания даже глубокие старики, родившиеся задолго до революции. Я тогда верующей себя не считала, но многие эпизоды и притчи из Ветхого и Нового Завета мне были хорошо известны. Была еще совсем молодая, когда зачитывалась книгой Солоухина «Чёрные доски». Это он открывал для таких обывателей, как я, ценность и красоту древней русской живописи и архитектуры. Русский музей тоже сыграл свою роль, но больше всего мои вологодские тётушки. Я помню, когда однажды приехала к нам из деревни тётушка, мы повели ее в Русский музей. Пристроились к обзорной экскурсии. Начиналась она с древней русской живописи. В первом же зале висела икона святых Бориса и Глеба, а рядом — икона Николая Чудотворца с клеймами. Экскурсовод рассказала о Борисе и Глебе и лишь слегка упомянула о Николае Чудо-творце. Этого моя тётушка не могла стерпеть. Она ухватила молодую девушку за рукав:

— Погоди, погоди, девонька, а чудеса-то как же?

Изумлённая экскурсовод застыла на месте, а тётушка моя взялась рассказывать о всех чудесах Николая Чудо-творца, изображённых на потемневшей иконе. Группа слушала с большим интересом. А в моем сознании на всю жизнь остались «узельцы три злата», те самые, о которых поется в акафисте Святителю Николаю Чудотворцу. Так же задержались мы у картины Иванова «Явление Христа народу». Экскурсовод обратила внимание на лица рабов, на пейзаж, рассказывала о самом художнике, зато тётушка моя отвела душу и рассказала всё, что знала, о празднике Крещения и Богоявления. Когда я впоследствии вспоминала эту картину, то мне казалось, что образ Христа заполняет чуть ли не всё полотно. В моей памяти он парил над всеми, о лицах рабов я просто не вспоминала. Лет двадцать назад я водила в Русский музей своего внука – первоклассника. Но рассказать так вдохновенно, как рассказывала моя вологодская тётушка, я не сумела.

В Калитах иконы были в каждом доме. Но это были не всегда иконы. В доме, который мы купили, жила баба Дуня. Забирая свои оставшиеся вещи, она мне сказала:

— Ну, а Богородицу я тебе оставлю.

В углу на полочке вместо Богородицы стояла вырезанная из «Огонька» картинка «Моны Лизы». У меня не хватило такта промолчать, но баба Дуня настаивала на своем:

– Ты посмотри, как она ручки сложила! Богородица и есть.

Здесь в нашей жизни ничего значительного не происходило, зато происходило всё извечное и, как оказалось, самое важное, самое главное в жизни людей вообще. Не надуманное, а естественное и совершенно достаточное, чтобы человек жил спокойной, именно человеческой жизнью. Мне современная цивилизация была совершенно не нужна. Достаточно было, что за 12 километров в посёлке Лычково была прекрасная библиотека. Я не ленилась ходить туда. Всё другое рукотворное искусство, оставленное в городе, восполняла близость природы.

Вот хотя бы каждый день надо принести воды с реки утром и вечером. Каждый раз открываются перед тобой река, небо, дали. И ни разу ещё не было, чтобы всё это было таким, как вчера. Здесь я впервые увидела сиреневые березы, а раньше считала, что «сиреневые березы» — это просто поэтическое допущение, что такое вообразить себе может только художник или поэт. А вот увидела — и не оторваться, глаз не отвести. Здесь впервые увидела «сиянье розовых снегов». Ни один художник это передать не может. В природе всё удивляло, всё радовало.

Кажется, самое грустное время – глухая осень, предзимье. Но это человек перекладывает на природу свои чувства. В самой природе грусти я никогда не замечала. Мне кажется, ей некогда грустить. Вот река. Снега нет, а морозит, и идёт от неё тонкий хрустальный звон и шелест. Это вода смерзается в тоненькие иголочки. Они двигаются по течению, звенят, шелестят, ломаются. Я с удивлением слушаю и понять ничего не могу. Кажется, что сам воздух звенит!

– Да это шорох звенит. Шорох по реке пошёл, – говорит соседка.

Раньше в этом значении слова «шорох» я не знала. В других местах это явление природы называется как-то иначе.

Ударили морозы. Только вчера я здесь прорубила прорубь и поставила вешки из зеленых ёлочек, чтобы никто невзначай не провалился в прорубь, да и разыскивать легко, если снегом заметёт. А сегодня эту прорубь вместе с вешками унесло. Оттепель. Воду черпаешь, заходя в реку в резиновых сапогах чуть не по колено.

Конечно, здесь печи надо топить, дрова заготовлять. Мы решили, что и это не труд, а радость. Пошли соседи в лес дрова рубить, и мы отправились туда же. День был морозный, солнечный. Земля подмёрзла, а снегу еще нет. Чудо как хорошо! Берёзы как свечки стоят. Высокие, белые. Ветками прямо в небо упираются. Встанешь возле такой берёзы, посмотришь на неё, а взгляд пробежит по стволу, сорвётся с верхушки и улетит в небо. А там ширь какая, глубина, какая вечность! Вот и получается, что человек вечен в единстве с природой. И все твои горести, все страданья кажутся такими маленькими, просто ничтожными. Только думаешь: хорошо, что есть жизнь и ты побывал в этой жизни. Жалко было рубить эти берёзы.

Но здесь они сорняк. Растут по канавам, которые в былые времена каждый год заново прокапывали девки. Это была их работа. Канавы необходимы. Места низкие, болотистые, полоски узкие. По канавам сбежит вода, и нива быстро просохнет. Теперь здесь уже ничего не сеют, а только косят для совхоза. Все канавы заросли берёзами. В грибное лето здесь грибов — не успевают собирать.

Мы облюбовали четыре берёзы. Они росли кустом. Большие, сильные. Вырубили вокруг всё лишнее, долго соображали, куда и как их валить надо. Измучились, пока повалили. Теперь надо сучья обрубать. Так устали, что страшно было взяться. К вечеру осилили. Еле живые вышли на дорогу. А тут и соседи нас догнали. Их было трое.

— Сколько берез срубили?

— Четыре!

— А мы – двадцать. – Спокойно так сказали и дальше пошли, а мы чуть живые добрались до дому. Больше мы лес не рубили. Оказывается, заняться этим делом было много желающих. Поставь бутылку, и семь хлыстов трактор тебе прямо к дому привезёт.

Трудностей было, конечно, много, но переносились они как-то легко и просто. Вот, к примеру, путешествие в библиотеку. Двенадцать километров едва заметной тропочкой. Бежит тропа и лугом, и лесом, через ручьи и мочажины, через речку бродом, а в речке сапогами едва воду не зачерпнула. Ноябрь месяц. Пока до посёлка добралась, снег выпал. Обратно шла уже по глубокому снегу. В речке вода сильно прибыла. В сапогах не пройти. Нашла подходящую корёжину, смахнула снег, села, разулась, подняла подол повыше и перешла речку. Дальше — снова босиком по снегу. Нашла, где можно прислониться, обулась и пошла побыстрее. Книг я всегда набирала много, рюкзак тяжёлый, быстро согрелась и забыла, что по снегу босиком бегала.

Я очень многим обязана Лычковской библиотеке. Меня, ленинградку, библиотекаря с высшим образованием, при первом же знакомстве просто поразило всё, что я увидела: огромный фонд, содержащийся в абсолютном порядке, редчайшие книги, которые не спрятаны в запасник (как это обычно в Ленинграде), а открыто стоят на полках. Но самое главное – библиотекарь. Взгляд, улыбка, культура речи окончательно покорили меня. Тогда я была уверена, что больше таких библиотекарей, как Эльвира Ивановна Савельева, во всей России не найти. В Ленинграде к тому времени библиотекари давно уже отвыкли от какого-нибудь общения с читателями. Попробуй задержись у полки – тебя грубо оборвут. Даже в Публичной библиотеке не избежать грубостей и колкостей.

Но пришла перестройка. Где-то там, вверху, перестроечники решили, что теперь русским людям ни библиотеки, ни больницы не нужны, по той простой причине, что и сами русские люди им не нужны. Русский человек дорожит прежде всего СВОБОДОЙ ДУХА, и на западный манер его не переделаешь. Больницу скоренько закрыли, а библиотеку удалось отстоять. Даже новое помещение дали.

С большим сожалением я воспринимала уход Эльвиры Ивановны на пенсию. Но пришли молодые библиотекари Нина Яковлевна Аверкина и Наталья Ивановна Зайцева – энергичные, увлечённые. Они полны планов, надежд, высоких стремлений. Оказывается, и сейчас «есть женщины в русских селеньях». Благодаря таким натурам, может быть, и удастся сохраниться, выстоять русскому народу. Они много работают с читателями, помогают им познать себя, с помощью книг стать лучше, выше, чище. И всё это мягко, тактично, постоянно возвышая читателя в его собственных глазах.

А как их радовала надежда перебраться в новое помещение – тёплое, чистое, светлое! Не будут цветы замерзать зимой, не будет вода скапливаться весной на полу. Бывало, придёшь, а они страшно смущены: «Уж извините, пожалуйста, в этот раздел фонда не войти. Там вода стоит – выступила через пол из подвала». А сколько забот, хлопот, вкуса проявили они, устраивая это книжное богатство в новом помещении! Сельская библиотека – это и есть, пожалуй, единственный очаг культуры на селе.

Во время моих путешествий в библиотеку бывали и забавные случаи. Однажды в лычковской столовой я соблазнилась горячими пирогами. Они были румяные и выглядели очень аппетитно. Пироги крупные, но я была голодна и взяла два. Когда отломила кусочек, поняла, что есть не буду – кроме мокрого риса, там ничего не было. Убрала в рюкзак. Шла лугом, вдоль реки. Вдруг из лесу вышли цыганята. Впереди старший, лет четырнадцати. За ним семь человек мал-мала меньше. Поравнялись.

— Дай закурить!

— У меня нет. Я не курю.

— Ну, дай чего-нибудь!

Я растерялась. Ведь ничего нет. Но тут вспомнила о пирогах.

— Хотите?

— Давай!

Я поставила рюкзак на тропу и достала пироги. Все семеро малышей тотчас сели в кружок. Старший отламывал по куску и подавал каждому. Они хором поблагодарили меня, и я пошла своей дорогой.

Через какое-то время в нашу деревню приехали цыгане. Лошадь они привязали у столба, а сами пошли по избам побираться. Ко мне во двор тоже зашла цыганка. Я испугалась за своих куриц. Она засмеялась:

— Не бойся, я твоих куриц не трону. Ты и так мне чего-нибудь дашь. Ты моих цыганят пирогами кормила.

— Откуда вы знаете, что это я их пирогами кормила?

— Нас много. Ты одна. Тебя все знают.

Действительно, в деревне все всех знают.

К пенсионному возрасту у человека каких только хвороб не накопится! Была осень. Непогода. Мы с соседкой еле двигались. Болели плечи, руки. Однажды вижу: бежит моя Фрося, как молодая.

— А ходила к Насте сухотницы ломать!

— Какие сухотницы?

— Сходи, так и узнаешь.

Пошла.

— Настя, сломай мне сухотницы.

— Тебе как, через колено или так?

— Давай уж так. Через колено как-то страшно.

— Ну и ладно. Я через колено не очень-то и умею. Становись ко мне спиной да подними руки.

Я встала. Настя обхватила поближе к плечам мою грудь. Вмиг оторвала меня от пола, крепко тиснула и опустила. Раздался такой хруст, будто горсть сухого гороха кинули на пол.

Все громко рассмеялись, а я стояла ошеломлённая и не могла понять – болит или не болит. Ощущалась какая-то неловкость, а боли не было. Но и неловкость эта скоро прошла. Как же хорошо в один миг освободиться от боли! Пусть через месяц, через два все снова повторится, но ведь в каждой деревне прежде была такая Настя.

Но были целительницы, которые ничем другим и не занимались. Даже своего дома не имели, всё по людям жили, и в каждом доме им были рады. Фрося, соседка моя, рассказывала о своей маме:

— Татинька наш был с одной рукой, так маменьке много тяжёлой работы доставалось. Как придет тётка Дуня в деревню, её то в один, то в другой дом приглашают кровь кидать. Хозяева топят баню. Она немощного человека в бане выпарит, косточки ему поправит.

— Как это «косточки поправит»?

— А разомнёт всё тело, разгладит. Не только пальцами, ладонью, но и локтями так начнет сучить, что маменька-то кричит: «Бабка Дуня, мне больно!» — «Ничего, милая, зато потом хорошо будет!» Однажды ушли они в баню. Долго нет. Татинька и говорит:«Сходите, девки, посмотрите, чего их долго нет». Пришли, а тетка Дуня на полке спит, а маменька на полу лежит, и на спине у неё рожки. Маменька без памяти, вся белая. Мы испугались, рожки эти со спины посмахали, а они полнёшеньки чёрной крови. Маменьку на одеяле домой несли. Очнулась довольная. Говорит, хорошо полегчало.

Меня этот рассказ крайне удивил. Конечно, выражение «кровь пускать» я в литературе встречала, но никогда не задумывалась, каким способом и какими средствами это делалось. Думаю, у каждого народа были свои приёмы. Таблеток от высокого давления не было, измерять его не умели, но недуг этот всегда мучил людей.

Прежде всего мне хотелось понять, что это за рожки на спине.

— Да обычный рожок, что детей кормят!

Час от часу не легче! В моём представлении рожок – это стеклянная бутылочка с делениями, на которую надевают соску и кормят младенцев.

— Да рожок-то был не стеклянный, а коровий.

Пришлось искать человека, который мог бы толково рассказать, каким был прежде рожок, из которого младенца кормили. Оказалось всё предельно просто. Да, это был обычный коровий рог, чисто выскобленный, отполированный внутри и снаружи. На конце дырочка. На дырочку надевали пашинку и крепко привязывали.

— Какую ещё пашинку?

— А ты что, шкуры овцы никогда не видела?

— Не видела.

— А ты посмотри. Там, где пашинка, шерсти нет и кожа тонкая. Вот её и вырезали. Выскоблят, вычистят, промоют, дырочку проткнут и на рожок навяжут.

— Ну, теперь понятно. А как же выглядел рожок, которым бабка Дуня кровь пускала?

— Да так же. Края гладкие. На конце дырочка. Она ножичком по спине чикнет, воздух из рожка высосет, кровь потечёт, и рожок наполнится.

На современный взгляд, средство от высокого давления не очень приятное, но хорошо помогало. Им пользовались повсеместно. Даже в городских «торговых банях» до революции такие массажисты и целители всегда были. Об этом можно почитать в дивной повести Ивана Шмелёва «Лето Господне».



ДЕЛА КОЛХОЗНЫЕ

Есть в Калитах примета: если весной впервые кукушку услышишь и голос её будет звучать не справа, не слева, а прямо в лицо, то слёз весь год не оберёшься. Вот и рассказывали мне, как собрались весной со всей деревни бабы и пошли «изгороды городить». И вдруг услыхали, как кукушка закуковала, да прямо всем в очи. Остановились испуганные бабы – не иначе как опять вся деревня сгорит, каждому дому горе кукушка пророчит. И впрямь горе-то ко всем пришло. «Уж поплакали мы, вот уж поплакали!» Стали всех в колхоз загонять. Приходили из района, сначала агитировали в партию вступать, в колхозы. Вся голытьба — лентяи да пьяницы, пролетариат, значит, — в партию вступили. Стали «кумунистами». Их на работу в район забрали. Семьи их в колхоз вступать не стали, они «партейные», им не обязательно. «В нашей деревне только у «кумунистов» дома без крыш были. Всю солому с крыши корове скормили. Они не колхозники, косить не разрешалось. А мы ничего. Крыш не трогали. Кормились своими огородами. Женщины подрабатывали крестецкой строчкой, а мужчины – по мелочам. Кто палки для мётел да лопат ладил, кто липовое лыко драл да вымачивал, чтобы мочало получилось, рогожи плели, плетухи. Плетухи клались на дровни, чтобы поклажа не проваливалась. Лапти все плели и для себя, и для магазина. В магазине их до войны принимали и хорошие деньги давали. Каждый мальчишка в первую очередь для себя плёл, а привыкнут руки – и деньги начнёт зарабатывать. Чашки деревянные делали. Станочки-то редко у кого были – всё руками. А ещё мужики лес рубили, в барки связывали, весной по Поломяти до Полы сплавляли, а по Поле до Ильменя. Там продавали».

Были в деревне две семьи. В каждой по восемь девок и ни одного паренька. Надел земельный полагался только на мужскую душу. Столько ртов, а кормить нечем. Вот и решили односельчане всем миром поставить им водяную мельницу, сделать плотину. Дело это трудоёмкое, работать надо быстро. Начинают укладывать плотину по самой низкой воде. Мужики собирают по полям камни, что покрупнее. Подростки рубят еловые лапы, связывают их в плоты. Они как матрасы – большие и толстые. Не рассыпаются.

Уже на дно камни уложены, на них эти плоты еловые, а сверху опять камни. И так ряд за рядом. Рассказчики мои подростками были, когда плотину строили. Сами еловые лапы рубили, на телегу складывали и на берег привозили. Рассказывают с воодушевлением, вспоминают, как радостно работалось. Построили. И мельницу поставили. Семьи эти хоть хлеба начали досыта есть.

Началось раскулачивание. В Москве считали, что все мельники – мироеды, кровопийцы народные. Однажды приехали ночью, детей побросали на подводы, взрослых повели пешком под конвоем. Так все и сгинули. Горько вздыхали старики-рассказчики.





ЛЕГЕНДЫ НОВГОРОДСКОГО КРАЯ

Удивительна память народа. Как жемчужины, хранятся в ней легенды о таком далёком прошлом, что и не догадаешься, когда же это было. Интересное историческое событие переплетается в них с красивым и таинственным вымыслом.

Очень часто слышала поговорку «Как Литва ишла». То забор развалился, то поленница рассыпалась, то стекло разбилось, — и каждый раз возглас: «Как Литва ишла!» Меня заинтересовало это выражение. Стала спрашивать, но ответ был один: «Да у нас так говорят». Позднее узнала, что и церковь провалилась здесь в Литовское нашествие. Подробности об этом событии сообщила мне Анастасия Григорьевна Иванова, жительница деревни Калиты:

– В Литовское разоренье церковь провалилась, а колокола в реку спустили. Мама рассказывала. Сама и звон слыхала. Пойдут бабы весной рыбу сачить на луку, сядут отдохнуть и слышат, как колокол гудит.

– Да это в Лужне!

– Где же – в Лужне! Лужно там, а гудит вон где. Дед Алексея, давнёшний, задел веслом за колокол, увидал его, заломил кусты, чтобы знать. Позвал мужиков, а колокола нет. Не даётся.

Следующий рассказ поможет уроженцам деревень Сухая Нива и Ерушково убедиться, как глубоко уходят их корни в историческое прошлое. Названия деревень далеко не всегда встречаются даже в исторических актах. А тут целая легенда живёт в народе. Записала я её от Ивана Алексеевича Павлова, жителя уже исчезнувшей деревни Горки.

Литовское разоренье ишло. Разграбили церковь. На телегу всё свалили, а сверху ещё ворота чугунные красивые от церковной ограды положили. Везут. Колесо сломалось. Зарыли между Сухой Нивой и Ерушковом. В кожу завернули, углём засыпали, ворота тоже туда положили. Мужики из Ерушкова стали здесь рыть, искать клад. Докопались уже до чугунных ворот, а оттуда всякие гады ползут: мыши, лягушки, змеи. Вдруг три мужика каких-то. Говорят: «Что же вы тут роете, а ваша деревня Ерушково горит!» Ну, они из ямы-то выскочили. Вдруг всё зашумело, зашуршало, и вся яма сровнялась. Нет ямы, и мужиков нет. Им бы хоть одному остаться. А так клад ушёл и мужики пропали.

Сколько же лет этим легендам, когда происходило это Литовское разоренье, которое оставило такой глубокий след в народной памяти? Литва неоднократно зорила русские земли во времена укрепления Московского княжества и становления Московского государства. Тогда какое-то время даже Смоленск находился в руках Литвы. Но может быть, это в Смутное время поляков по привычке называли Литвой? Но и это событие происходило уже 400 лет назад. Крепка память народная. И мы, по примеру наших предков, ничего не должны забывать из нашей истории, которую к тому же сами и создавали. Мы живем в такое время, когда можем осмысливать уже ушедшую эпоху и осознавать, куда нас толкают теперь. Никто не спорит, много было плохого в советское время, но тогда законом было закреплено право человека на труд, на жильё, на безплатное образование, на безплатное медицинское обслуживание. Это уже было, существовало, и уходить от этого не стоит.

Последнюю легенду о Литовском разорении услышала при совершенно необычных обстоятельствах, так что не могу назвать ни имени, ни фамилии рассказчика.

В нашей деревне магазина не было. Ближайший находился в двенадцати километрах. Но идти надо заснеженной тропой, а это необычайно трудно. Проще было пройти 18 километров по накатанному зимнику. Его каждое утро расчищали каким-то огромным тяжёлым треугольником, так что дорога была абсолютно ровная и твёрдая, саночки с поклажей бежали сами и нигде не кувыркались, как это бывает на лесной зимней тропе.

Шла я из Калит в Кневицы. Глухой лес. Ни одной деревушки. Вдруг навстречу мужичок. Ничего, поздоровались по древнему русскому обычаю и каждый в свою сторону продолжали путь. Вдруг слышу: «Эй, постой! – и бежит он обратно ко мне. – Это ты про нас записываешь?» Призналась. – «Ну так я тебе ещё расскажу. – И без всякой остановки продолжает: – То уже в Новгороде, в Литовское разоренье. Литва лошадей в церкви поставила. Попонами покрыли, овса дали, церковь закрыли и ушли. А утром приходят – все лошади ослепли». Тут он повернулся и пошёл, так что я и «спасибо» ему вдогонку посылала.

Много мне рассказывали о колдовстве и «колдовках», о нечистой силе и о порче. Таких рассказов на Вологодчине я не слышала. Там бытовало много рассказов о жизни Павло-Обнорского монастыря, о жизни святых, память о которых была жива в народе. Рассказывали, о дружбе Павла Обнорского и Сергия Нуромского. Эти монастыри разделяло всего четыре версты. Они часто сходились для беседы на высоком берегу Нурмы. Памятником свиданий великих подвижников служила часовенка. Она сохранялась до самой революции, но потом была уничтожена. Великий князь Василий Иванович посетил Обнорскую пустынь и дал богатую милостыню для сооружения в ней храма Святой Троицы. Собор этот был построен в 1516 году. Он стоял еще и после войны. Но местное тупоголовое начальство решило взорвать его, а кирпичи использовать для строительства коровника. Собор развалился на отдельные огромные глыбы. Ни разобрать их, ни использовать не было возможности. Сравнивая эти места с тем, что я видела и ощущала на берегах новгородской Поломяти, берега Обноры мне представляются не просто светлой стороной, а святым местом. Не удивительно, что грек Сергий Нуромский, оставил свой монастырь на Афоне и поселился на далёком севере России. Его мощи и сейчас покоятся под спудом Спасо-Нуромской церкви, только восстановить её сейчас у народа нет ни сил, ни средств, да и народа того уже нет. Не знаю, как сейчас, но в моё время местные жители все это помнили и охотно рассказывали. Что бы ни случилось, помощи и утешения искали в молитве. В разговоре постоянно встречались фразы, которых я больше нигде не встречала: «Радость-то какая! Будто Господь по сердцу в лапоточках прошёл». «Живёт, как у Христа за пазухой». На вопрос ребёнка «Где я был, когда меня не было?» отвечали: «Тогда душенька твоя ещё у Господа за пазушкой жила». Если где-то щель и из неё сильно дует, говорили: «Садит, как из ада;». (Ударение на последнем «а»). Если потеряли что-то – «чёрт хвостом прикрыл». Злую бабу называли мегера. Как попала в Вологодскую деревню жена Геракла – не знаю. Но бывало и такое, что с осуждением скажут: «Он и за стол-то садится, лба не перекрестит», или: «И едят-то неблагословлёное». Видимо, на Новгородчине большинство жителей об этом не заботились. Тем более, что и церковь здесь «провалилась» еще в незапамятные времена. Но для вразумления заблудших здесь бытовали страшные рассказы. Привожу один из них.

«У одних родителей был сын. И стал этот парень уже взрослый. Работал на мельнице.

– Пусти на вечерину.

– Не ходи. Работы много.

Не послушал. Отец вдогонку:

– А чтоб тебя черти взяли!

Ушёл. Не вернулся. Уже четверо суток. Знать, нечистая сила подхватила его. Мать пошла к колдунице. Колдуница сказала: «На девятый день не закрывай двери – приведут». Они привели его и сунули в дверь, а у него изо рта пена и кровь. Мать отпоила его парным молоком. Он рассказывал: «С шишка;ми (ударение на а) по избам жил, где в семье свара, скандал, ругань. Где с крестом да молитвой – туда не ходили. Мы из-под печи глядим, а они нас не видят. За стол садятся, лоб не перекрестят, всё ругаются. Пока они ругаются, мы всё хорошее съедим, а им нахаркаем, наплюём, да ещё из-под хвоста. А они не видят, думают, хорошее едят».

Нужно сказать, что в той части Новгородской области, в которой когда-то были расселены карелы, до сих пор очень распространено колдовство. В силу колдовства не просто верят, им пользуются в самых разных житейских случаях. Карелия с давних времён знаменита своим ведовством. Об этом вспоминает «Повесть временных лет». Пушкинская Наина была оттуда. Нашла я в своих записках интересные цитаты, но, к сожалению, не знаю, откуда я это выписала: «Василий Третий, будучи уже женат, решил взять в жёны Елену Глинскую, а Соломонию насильно постричь в монахини. Полагалось испросить благословения на новый брак у патриархов. Ответ: «Если дерзнёшь вступить в законопреступное супружество, то будешь иметь сына, который удивит мир своею лютостью». Это не остановило царя. Курбский пишет: «Сам стар будучи, он искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему к плодотворению. Посылающе по ним аж до Корелы, и оттуда провожаху к нему советников сатанинских, и за помощью их прескверных семян, а не по естеству, от Бога вложенному, уродилися ему два сына: един таковой прелютый и кровопийца, а другой без ума, без памяти и безсловесен». Так что колдовство, ведовство карел известно с незапамятных времен.

Влияние церкви или монастыря на приход было очень велико. В Вологодской не знали колядок, и в канун Рождества дети ходили со звездой по избам славить Христа. Здесь же в прежние времена колядовали все – и дети, и молодежь. Меня заинтересовало, как же это происходило.

– А вот готовься: завтра к тебе придём.

На другой день слышу под окном пение:

Как ходила Коляда

накануне Рождества.

Пришла коляда да к

Ивановне в дом.

У Ивановны дом на

семи верстах,

На семи верстах, на

восьми столбах.

Столбы точеные,

позолоченные.

А хозяин-то в дому –

ясен сокол в терему.

Родны детушки –

часты звездочки.

А хозяюшка в дому, как

оладушка в меду.

Не велит долго стоять,

велит сразу подавать.

Неси – не труси, не

ломай, не кусай.

Или чашку круп, или

денег руп.

Ничего не скажешь, колядка очень поэтична. Какие образы – ясен сокол, часты звёздочки, а хозяюшка в дому, как оладушка в меду! Конечно, такая колядка хозяев любой «изобки» обрадует, и колядующим обеспечена «или чашка круп, или денег руп».

Много мне предлагали заговоров, но я их не записывала. Текст был какой-то очень грубый, чисто языческий, и Матерь Божья хоть и присутствовала в каждом тексте, но она была прилеплена как бы по необходимости, чтобы не отпугивать тех, кто уже обращён в новую христианскую веру.

Но один заговор я все же запомнила. Он чист, как молитва, и удивительно поэтичен:

Водица-царица, источница!

Бежишь ты с востока на

запад,

Омываешь ты

пенья-коренья,

Жёлтые пески, крутые

бережки.

Омой лицо красной девицы

и т. д.

Интересно, что произносить этот заговор полагалось, как только солнце покажется из-за горизонта и первые лучи его упадут на воду. Это требование – выйти до солнца и произнести какие-то слова или действия встречается довольно часто. На заре умываются росой, на заре, перед самым восходом солнца, идут девицы умываться на реку в день Ивана Купалы. Может быть, вода в этот момент тоже обладает каким-то особым свойством?

В этот миг просыпается природа, начинается движение воздуха, просыпается всё живое. Именно на этом состоянии природы основан еще один заговор. Им пользовались наши предки, когда скотина не приходила домой со стадом и оставалась на ночь в лесу. Полагалось до восхода солнца испечь каравай хлеба, завернуть его в холстинку, спрятать за пазуху и бежать в лес, где прогон подходит к выгороде. Там разломить горячий, запашистый хлеб на четыре части и положить их на пеньки в разных местах, не близко один от другого. При этом нужно поклониться на четыре стороны и сказать: «Дедушка лесной, кланяется тебе дедушка домовой, отпусти скотинушку домой». «Дедушка лесной» возвращал корову в стадо. И неудивительно: аромат свежего хлеба разносился по всему лесу и приводил корову как раз туда, куда утром пригоняли стадо.

Но был и ещё ряд заговоров, суть которых разгадать не удавалось, так как это был случайный набор слов, собранных в определенном ритме. Им приписывался особый магический смысл. В своё время я переписывалась с писателем Дмитрием Михайловичем Балашовым, посылала ему некоторые свои находки. В письмах он уверял, что использует их, «правда, не прямо, а творчески». Однажды я ему написала свои соображения по поводу так называемых особо магических заговоров.

У меня с раннего детства жила в памяти картина деревенской кузницы. В то время как родители мои и брат смотрели, как подковывают лошадь, моё внимание привлекла работа кузнеца. Всё пространство внутри было совершенно чёрным, хотя огонь в горне горел очень ярко. Огонь этот был загорожен фигурой кузнеца. Так что кузнец тоже выглядел совершенно чёрным. В руках он держал большие клещи. Потом этими клещами он вытащил из углей раскалённый предмет, постукал его молотком и опустил в чан с водой. Вода зашипела, забурлила, повалил пар. А чёрный кузнец в это время отвернулся от своей работы, смотрел в угол и что-то сосредоточенно шептал. Пошептав, он вынул из чана своё изделие, отложил его в сторонку и взялся за другое.

Лет 50 назад, когда дети мои были еще маленькими, дед водил нас на рыбалку на лесную речку Великушу. Они ловили рыбу, а я должна была сварить уху.

– Смотри не перевари, рыба этого не любит!

– А как же я узнаю, что рыба готова?

– Прочитай три раза «Отче наш» и снимай.

Я отвернулась в сторону и стала сосредоточенно читать «Отче наш», старательно шевеля губами. Тут выплыла в моем сознании картина детства: чёрная кузница и кузнец, который отвернулся в сторону и что-то шепчет, шевеля губами. Меня осенила догадка: ВРЕМЯ! Так кузнец измерял нужное ему время. Он произносил заученные слова в нужном ритме. Конечно, этот пустой набор слов отмерял точно необходимое время. Он передавался из поколения в поколение и составлял секрет мастера. Часов-то не было!

Об этом я и писала Балашову. Он со мной согласился

Когда стали реставрировать печи во дворцах XV-XVI веков, сочли нужным сделать изразцы точно по тем же рецептам, по каким они изготовлялись тогда. Рецепты нашли, но изразцы не получились. Старые мастера знали секрет, который до нашего времени не дошел. Секрет этот – время обработки каждого этапа, а время тогда в руках мастера – только заговор, набор случайных слов, сказанных в определённом ритме, который легко запомнить и легко передать ученику. Современным мастерам пришлось добиваться нужного результата методом проб и ошибок.

 В Калитах так боялись нечистой силы, что дверь никогда не открывали без вопроса: «Хто хрещёный?» Сначала я не понимала смысла в таком вопросе.

Но вот рассказали мне одну легенду, и всё стало понятно.

Одна баба была. Повитуха. Рассказывала:

«Лежу ночью. Стучится кто-то. Выйду:

– Хто хрещёный? – Молчит. Второй раз вышла. Молчит. В третий раз вышла на стук:

– Кой там чёрт?

– Там баба рожает. Ты соберись, да крест сними, да Бога не поминай.

Собралась.

– А на чём же поедем?

– Садись на меня.

Села. А он как понёс! Да так сильно, что и плат потеряла. Приехали. Молодая женщина рожает. Младенца приняла. Черти сразу его подхватили и унесли. А женщина и говорит:

– Дома у мужа жила. Свёкор со свекровью всё говорили: «Чтоб тебя черти взяли». Вот меня и взяли. Пусть там кто помолится, чтоб меня обратно отпустили.

Так вишь, какую жизнь прожила, что и на бесах каталась. Только плат потеряла. Плата жалко».

Еще рассказ:

«Я сам видел. Загорелось гумно. Пламя полыхает. Ветер на деревню. Отец мой раздевается. Весь. Хватает икону с лестницей (на иконе святой с лесенкой) – и к овину. Раз обойдёт с иконой, встанет и молитву читает. И так три раза. Где он читал, туда ветер и подул. А то бы вся деревня сгорела».

Но такие рассказы, где икона да молитва, – редкость. Зато о колдовстве и колдуньях много, но о них писать не хочется. Страшилок всяких по телевизору хватает.



АННА ПАВЛОВНА СОКОЛОВА

Анна Павловна жила в деревне Горелая Березна. Я к ней ходила за молоком, когда наша деревня опустела и коров уже никто не держал. Рассказывала о всякой старине много и охотно. Но в этот раз рассказывала вяло. Болеет, еле бродит. И вдруг оживилась:

– Хочешь, расскажу тебе про лампочку Ильича?

– Конечно, хочу!

Много я читала о таком событии, но очевидцев встречать не приходилось. Не знаю, что больше меня поразило – рассказ или сама рассказчица. Я несколько раз ходила к Анне Павловне. Снова и снова слушала рассказ, всматривалась в эту больную женщину, удивлялась ее памяти, умению воспроизводить словами, что видела, что чувствовала в то далёкое время. Есть же в человеке удивительное свойство – память чувств. Из детства, юности, молодости несет эта память чувств целые пласты жизни до самой старости, а может, и до смерти. Не могла тогда понять и осмыслить восьмилетняя девочка всего, что видела. Не записывала, не хранила специально. Но событие поразило её, и с теми же чувствами, что испытала тогда, она рассказывает мне сейчас. Рассказ её привожу дословно:

«Строили ГЭС в Починке. Постановили: кто даст лошадей, тому в первую очередь. Наша деревня семь лошадей дала – лес, камень возить. Когда построили ГЭС, в первую очередь свет дали в нашей деревне. Нам первым и подключили. Диво! У нас была лампа с круглым гасом. – Я не прерываю Анну Павловну, но лицо моё, видимо, отразило непонимание, и она объясняет: – Хорошо светила. Такие только в трех домах были, а в остальных – семилинейные, – и продолжает дальше тем же тоном, что начинала рассказ: – Хорошая лампа, а куда там до электричества! Как засияло в окне – вся деревня сбежалась. Снегу-то, снегу нанесли сколько! Пришел и сосед наш Иван Степанович. Самый старый в деревне. Ему уже много за восемьдесят было. С дубиночкой шел. – Переполненная воспоминанием, Анна Павловна встала, приподняла голову и сосредоточенно всматривается в ту картину, которую возродила ее память. Так, стоя, она и продолжает рассказ: – Представительный такой. Борода широкая, белая».

Анна Павловна не только словами, но и жестами обрисовывает могучую бороду деда, его удивление и растерянность, его восторг. Натура рассказчицы необычайно артистична. Она повторяет возгласы старика, его интонацию, жесты, как-то особенно всплескивает руками – так велико её стремление передать всё так, как она сама видела.

И чудо! Я тоже вижу этого старика, вижу народ, набившийся в избу, ребятишек с
изумлёнными лицами и восьмилетнюю Анюту, которой мать велела потом замести снег и подтереть пол. Ах, как весело было заниматься таким делом в первый раз при электричестве!

Но нет. Именно старика она запомнила четко и ярко.

«Он уже ничего не делал, все на завалинке сидел.

– Ох, суши твою душу! (Такая поговорка у него была.) Что наделали! Неужто всем будет?

Отец-то говорит:

– Обязательно всем будет. Это лампочка Ильича!

Нашу-то деревню скоро подключили, а вот Заболотье да Новинку – только после войны.

А Иван-то Степаныч и полушубок с плеч уронил. Рубашка у него одета – пестрядь. – Анна Павловна догадалась, что я могу и не понять это слово – «пестрядь». И уже совсем другим тоном, как терпеливая учительница детям, объяснила мне: – Выткано так, полосочками: синенькая – беленькая, пошире – поуже».

А дальше снова взгляд ее уходит в прошлое. Она видит Ивана Степановича, видит баб, ребятишек, окруживших его, и продолжает:

«А тут ластовицы красные, – рукой обводит широкий четырёхугольник под мышками. При слове «красные» мои брови поднимаются. Она понимает мое удивление и сразу уточняет: – Да, красные. Праздничные рубахи так шили. Красиво было. Бабы-то шепчутся:

 – Во! Иван-то Степаныч в этой рубахе женившись, а теперь завсе носит».

Сижу я, слушаю и записывать забыла. А она уже новый рассказ ведёт, весёлое своёдетство вспоминает, озорную молодость, когда возможны ещё были весёлые гулянья, игры, святочные гаданья, толпы ряженых неузнанными ходили из деревни в деревню.

Новгородскую свадьбу «Чесляне» я описывала с её слов. Но помимо традиционной свадьбы бывали ещё свадьбы уходом, или угоном. Чаще это бывало, когда родители невесты против, а родители жениха согласны. Договорятся парень с девушкой, убегут с вечерины и в доме жениха спрячутся.

Анна Павловна рассказывала, что отец привёл свою невесту угоном. Жениха и невесту спрятали в подвал. Её родители – следом. Искали всюду – нет. Не иначе – в подвале. «Открывайте!» Пришлось выходить. Мать ещё и за волосы схватила невесту. Но родители жениха не дали: «Полно, сват, поладим. Невеста нам по душе, не обидим». И поладили. И вообще если свадьба угоном, то гнев родителей невесты только для вида. Если невеста провела ночь в доме жениха, а родители её силой домой вернули, то в дальнейшем выдать замуж такую девушку трудно. Разве за самого бедного либо за вдовца с ребятишками, а то и вовсе с родителями век вековать будет.

«Мать моя из Белого Бора, – продолжает Анна Павловна, – дом богатый, да и деревня ПОРУСЕЕ, а здесь нарядов мало, да и гулять как надо не умеют.

 Жениху полагалось быть на свадьбе в валенках с галошами. Но в нашей деревне только у двоих были валенки-заколенки с галошами. У брата моего да еще у одного парня. Так брат мой всем ребятам давал, когда те женились.

В Первую мировую войну отца забрали. Солдаткам помощь государство оказывало – 1 рубль. Пошла мать в Лужно, получила тот рубль и набрала на эти деньги «розочки» на нарукавники. («Розочки» – так ситец назывался в розовую клеточку.) Да ещё платочек. Ситец покупался на рукава и верх рубахи, а дальше, до подола, – точа – льняная домашняя ткань. Показала свёкру, а он сказал:

– Где взяла, туда и снеси, а мне рупь отдай.

Снесла соседям. Взяли. Отдала свёкру рубль.

Семья у нас была большая. Мать много шила. Пасху и два дня после – не шила. А потом до огородов, до весенних работ торопилась нашить. Придёт, бывало, соседка:

– Всё шьёшь? – Машинки-то не было, всё руками шила.

– Вот нашила мужикам порт-ков, себе да дочкам рубах».

Дальше с восторгом Анна Павловна вспоминает:

«Идет отец в сенокос – портки на нём новые, в полоску – синюю и белую. Соседи глядят:

– Вот портки-то какие хорошие одел.

Потом стали носить белые. В полоску перестали. Как мать говорила, «понаряднее, ПОРУСЕЕ».

Это выражение – «порусее» я слышала много раз. Однажды Анна Павловна рассказывала:

– А мы гулять всё на Русь ходили.

– Как это «на Русь»? – не поняла я. – А здесь что?

– А здесь Залесье.

– Куда же именно вы на Русь гулять ходили?

– Да в Белый Бор.

– Так какая же разница?

– А там порусее. Народу больше и наряды другие. Моя мать с Руси была взята. И не думала, что замуж придётся идти в Залесье.

Позднее я читала, что в каком-то веке стали притеснять шведы карел, принуждали принять католичество. Не согласились. Достойнее было сменить место жительства, чем веру. Обратились к русскому царю. Разрешено было нескольким тысячам семей переселиться на земли от Валдая до Твери. В этих местах и сейчас живут потомки тех тысяч семей, что переселились сюда, спасаясь от католицизма. Все они были православными, но это не мешало им заниматься ведовством, колдовством, чародейством.

Конечно, при переселении и выборе нового места жительства более удобные места вдоль дорог и больших рек были уже обжиты. Вот и искали подходящее место на реках поменьше, где-нибудь за лесом. Но молодежь ходила гулять «на Русь». Долго ли молодым людям освоить русский язык! Уже во втором поколении он стал родным. Переженились, перемешались. Поди разбери, кто тут русский, кто карел.

Как-то в Валдае заговорила на эту тему с одной образованной дамой. Она усмехнулась: «Да чего тут долго искать, моя родная бабка была карелкой». В Тверской области и сейчас есть карельские деревни. Они не ассимилировались, а берегут свой язык, свои обычаи, свою национальность.

Но ведь и мы, русские, совсем не тот народ, что основал в IX веке Новгород. Тогда были словене. Продвигаясь на северо-восток, новгородцы осваивали новые земли. Земли эти населены были угро-финскими племенами.

Русичи и в те века не были так воинственны, как другие народы. Они не убивали местное население, как, например англичане, которые уже в новое время, осваивая острова Океании, убивали всех до единого, чтобы ни одного человека не осталось из местного населения.

Нет! Русичи селились рядом, роднились. Более высокая культура славян перенималась местным населением. Перенималась и вера. Все вместе участвовали в защите Родины и веры от Мамая. После победы на Куликовом поле люди, населявшие северо-восток Европы, поняли, что они и есть единый русский народ.






МАРИЯ АНДРЕЕВНА РУМЯНЦЕВА
Мария Андреевна стала для меня самым близким, надёжным и доброжелательным человеком. Она была совсем одна. Муж погиб на войне. Один ребёнок погиб в эвакуации. Второй «был не больно тороват. Да такого-то еще жальчее».

Крошечная избушка. Именно крошечная. Брёвна были заготовлены на баню. Кланялась, просила, а расплачивалась годы. Всё необходимое поместилось. Две печки – русская и «галанка». Высокая кровать с горкой подушек, стол и даже комод. И всюду рукотворная красота: занавески, накидки, салфетки – всё вышито крестецкой строчкой. Ценность-то какая! Откуда это? Смеется:

– Сама строчила!

– Знаменитая крестецкая строчка?!

– А чему ты удивляешься? Крестцы-то рядом.

Я уже слышала это название – Крестцы, – но никак не думала, что это родина крестецкой строчки, такой дорогой и редкой тогда у нас и такой лакомой за границей. Здесь многие этим занимались. И колхозники подрабатывали. Для постоянной работы даже избы в деревнях снимали.

В избушке удивительная чистота и порядок. Но самое главное – ничего лишнего! Как много в моей семье, в моей квартире накапливалось лишних, совершенно ненужных вещей. Не нужны, а выбросить жалко. Ведь когда-то вещь требовалась, за неё платили деньги, с таким трудом собранные. Это теперь многие работающие люди уже не думают о цене товара. Заплатят лишние сто рублей и не заметят. А раньше думали, пройти две остановки пешком или истратить 5 копеек на автобус.

Мария Андреевна нигде не работала, кроме как надомницей от фабрики крестецкого шитья. Впервые получила пенсию при перестройке, когда стали выдавать минимальную абсолютно всем. Самым доходным промыслом для неё была клюква. Зимой пряла шерсть, вязала из тряпок яркие коврики. Здесь такое рукоделие среди старух распространено.

Иногда приходила ко мне в гости, часто с ночёвкой. Целыми днями мы сидели и беседовали. Самовар шумит, горячий пирог на столе, а про все остальное забыли. Рассказчица она была необыкновенная. Рассказывала, как читала:

«Отец мой был портным, обшивал всю округу. Я была ловкая шубы шить. Как с хозяйством управимся, уже из разных деревень татиньке наказывают приезжать пошить. Татинька сейчас машинку в саночки – и поехали. Живём у одних, пока не сошьём что нужно. А там уже и другие ждут. Ели мы аккуратно, но чаёк татинька любил. Хозяева раза три в день самовар ставили. Они с хозяином весь самовар выпьют, а мне только одну чашечку позволял. Хозяева предлагают, а он, бывало, скажет: «Достаточно, ни к чему баловать». (Рассказывает это Мария Андреевна с полным пониманием и сочувствием к такой строгости.) Порядок в семье был. Заканчивалось чаепитие тем, что блюдце отодвигалось на середину стола, на него опрокидывалась чашечка кверху донышком, а на донышко клался недососаный кусочек сахара. Это означало, что гость сыт сверх всякой меры».

Так рассказывала Мария Андреевна и сама демонстрировала этот обычай.

«В колхоз отец вступать категорически отказался. Хотели описать и забрать у него швейную машинку. Поставил он её в сарае и сеном закидал до самой крыши. Сделали обыск, не нашли. Поняли, что под сеном прячет. А с ними еще из Москвы Беленький был. – Я удивилась. Знакома мне была эта фамилия среди московских деятелей раскулачивания. – Да ты не думай, это фамилия такая. Волосы у него черные и на голове, как шапка. Говорит, как ворона каркает: «Раскидывай сено!» Да я не испугалась: «Тебе надо, ты и раскидывай!» Постояли, постояли и ушли.

Но стала у нас скотина пропадать. Что ни год, то корова, то лошадь сдохнет. Татинька начал подумывать на соседа. Вот и решил он на Чистый Четверг подкараулить обидчика. Забрался он в хлев с вечера, ждет. Уж за полночь слышит: по снегу – «скрип, скрип, скрип». Видит татинька, рука в куриный лаз протягивается и соломку с навозцем прихватывает. Татинька метлу хвать – и шварк по руке. Тотчас побежал кто-то по снегу. Татинька из хлева, но обидчика и след простыл.

Маменька тогда и говорит: «Ты бы лучше к колдуну в Середею съездил, может, он скажет, кто нашу скотину портит». Собрался, поехал. Добрался до Валдая, зашёл в церковь, отстоял службу да потом батюшке всё и рассказал. Батюшка ему: «Зачем же ты к колдуну собрался? Ну скажет он тебе, кто вредит, и будет промеж вас свара. Эдак и до убийства может дойти. Хорошо ли? Бесовскою волею тебе скотину портят, а ты у беса же пошёл защиты искать. Да ты и сам, верно, Бога чем-то прогневал, вот и положена на тебя кара Господня. Ты молебен отслужи да помолись за недруга своего, чтобы Господь вразумил его и на путь истинный наставил». Ладно, отслужили молебен. В Середею татинька, конечно, не поехал, домой вернулся, маменьке все рассказал.

Стали ждать, что дальше будет. Время проходит, вроде всё ладно. Но вдруг заболел наш сосед, сам измучился, домочадцев всех измучил, а умереть не может. Однажды вбегает к нам его сын и прямо татиньке в ноги: «Андрей Степанович, отец молит, приди ты к нему, хочет он у тебя прощения просить». Пошёл татинька, сосед ему: «Виноват я перед тобой, Степаныч. Прости ты меня, грешного». «Бог простит, а я уж давно простил», – ответил татинька, и не успел до порога дойти – испустил дух сосед. Знать, и Господь простил его».

Сын Марии Андреевны жил в посёлке, работал киномехаником. Полагается там и второй киномеханик, но найти непьющего трудно. Оформится человек, а работать за него приходится Феде. Так и работает Федя за двоих, а зарплату получает за одного. За это его поедом едят жена, дочка и тёща. Первый год, пока внучка была ещё мала, Мария Андреевна ездила погостить к сыну. Но позднее эта открытая, грубая ругань трёх женщин так допекала её, что она совсем перестала туда ездить. Федя же утешал её:

– Полно, маменька, я их и не слушаю. Я то на работе, то во дворе.

– Но ведь и спишь-то ты на кухне, на раскладушке у самой двери.

– А об этом ты не кручинься. Мне так еще удобнее – ругани меньше.

Когда Мария Андреевна совсем состарилась и не смогла сама себя обслуживать, её забрал к себе племянник.

Рассказывать о судьбах других моих деревенских знакомых просто нет сил, настолько они нелепы и трагичны. Вот Зина. Она убита горем. Сын её служил в армии, теперь осуждён на четыре года за групповое изнасилование. Брат её только что отсидел десять лет за разбои в Прибалтике под видом «лесных братьев». Кличка у него Васька Сталин. Да и сама Зина со странностями. Она не могла дома сидеть одна, всё ходила по соседям, мне она очень надоедала. Но соседи к ней относились спокойно. Вместе весной возделывали огороды, вместе собирались «на печёнку». Иногда подсмеивались над её причудами. Причуды были безобидные. Пришла однажды ко мне:

– Африкановна, дай мне целый мешок, а то у меня с дырками. Я Насте должна мешок, а она с дырками не берёт. Говорит, целый брала, целый и отдай.

– У меня нет мешка.

– Как нет? Ведь вчера всей деревне муку привозили.

 – Так и вам ведь тоже приво-зили. Освободите и отдайте.

– Мне одной мешок не освободить.

– Так и мне одной не освободить.

– А ты возьми миску и миской из мешка муку вычерпай.

– Зачем же я буду черпать? Вы уж сами свой мешок и освободите.

– Так не дашь?

– Нет. Не дам.

Спокойно ушла. Не получилось – не надо.



ВНУКИ

Перебрались мы в деревню в середине апреля, как только ушёл лёд и появилась возможность добираться на моторной лодке. Других дорог не было. День был яркий. Пробивалась зелёненькая травка. Высокий берег реки казался умытым. Пока мы перетаскивали вещи, шестилетняя внучка резвилась на берегу. Она бегала, прыгала, кружилась, что-то напевала, но наконец остановилась и долго стояла неподвижно. Потом подошла к нам и спросила:

– Почему здесь так много неба?

– А разве в городе ты неба не видела?

– Столько не видела.

– Что же ты там видела?

– Ноги.

А что ещё может увидеть городской ребёнок на узкой улице в толпе людей, спешащих на работу? Чтобы увидеть небо и осознать это, недостаточно идти по улице или работать в огороде. Нужно обязательно достичь такого места, где бы вас окружал неоглядный простор и первобытная тишина. Такая тишина священна. Вы сами ощутите это, когда окажетесь в широком поле, в берёзовой роще или в сумеречном еловом лесу. Берегите эту тишину и научите ваших детей беречь её. Она лечит больную душу, она же делает человека мудрым. Природа – первоисточник всего прекрасного в человеке. Относясь к природе с благоговением, вы откроете для себя целительную и воспитательную силу природы. Маленькие дети чувствуют это особенно остро.

Однажды дедушка с внучкой пошли в лес. Нужно было вырубить жёрдочку цыплятам для насеста. Вдруг внучка возвращается с громкими рыданиями. Не может вымолвить ни слова. Я испугалась.

– Скажи же, что случилось?

Наконец слышу:

– Дедушка… на ромашку… наступил!

Смешно? Нисколько. Так уж устроена душа ребенка – жалеть, ощущать как собственную боль, как потерю гибель одного цветка на тропе. Написала это и задумалась. Ведь это было почти тридцать лет назад! Может ли современный ребёнок так жалеть, так чувствовать природу? В православных семьях – может. Ведь там исключён телевизор, и сознание ребёнка не искалечено всякими страшилками, боевиками и мерзостью рекламы. Духовную оккупацию народа осуществляют в первую очередь именно через телевизор. Конечно, и печатная информация играет свою роль. Но её надо прочесть, а это теперь далеко не всем доступно. Отучили нас читать.

Однажды соседка принесла Маше гусёнка. Он только что вылупился на свет Божий. Меня это озадачило – гусёнок не игрушка.

– Не возьмёте, так я ему голову сверну и кошке отдам.

Оказывается, из семи яиц вылупился только один, но с одним соседка возиться не хотела. Гусёнок жалобно пищал. Маша смотрела на меня, а в глазах стояли слёзы. Поняв, что можно гусёнка взять, она прижала его к своему телу и прикрыла тёплой рукой. Гусёнок замолчал. Так он и рос у Маши за пазухой. Когда девочка убегала играть с детьми, гусёнок с удовольствием пристраивался на руках у меня или у деда. Маша назвала его Акка, в честь мудрой гусыни из сказки «Путешествие Нильса с дикими гусями». Из нашего гусёнка вырос большой, красивый, умный и гордый гусь. Чужих он не терпел, с шипением набрасывался на каждого встречного, а с нами был очень нежен. Стоило только присесть возле него, как он прижимался к человеку, укладывал свою шею нам на плечи и начинал клювом перебирать на голове наши волосы. Видимо, наши «пёрышки чистил». Со временем мы приобрели для него гусыню. Появились и гусятки. Река была рядом. Целый день гуси были на реке, но когда наступало время кормления, мы кричали: «Акка! Акка!», гусь отзывался громким «га!» и приводил все семейство к кормушке. Гусята подросли, размерами своими они почти сравнялись со старшими и стали бороться за первенство между собой, а потом и за главенство в семье, то есть оспаривать роль вожака. Как отец оттрепал их! Ухватив за шею, он болтал их, как тряпки, и ставил одного возле другого в ровненький рядок. А те, пристыжённые, вытягивали шеи и прижимали головы к траве. Видимо, просили прощения. Но этим дело не кончилось. Акка долго еще важно ходил возле этого ряда взад и вперёд, высоко подняв голову, и всё говорил, говорил, говорил, а подросшие гуси все стояли, прижав головы к траве. Сосед тоже наблюдал эту сцену и высказался: «Вот под носом уже взошло, а в голове еще не посеяно. Что люди, что птица, у малых-то ума нет». Махнул рукой и ушёл. Недавно к нему приезжал сын. Видимо, и он был своим сыном недоволен.

Привезли нам двух внуков. Одного я подхватила на руки, а другой побежал знакомиться с гусями. Акка набросился на него как на чужого. Крик, рёв! С ребёнком на руках я стала ногами отпихивать гуся от старшего внука. А гусь уцепился за его рубашонку и треплет. Пришлось поддать ему, чтобы отлетел подальше. Убежали в дом. Вечером гусей во дворе не обнаружили. Звали, звали у реки – никто не отозвался. Было уже темно. Пришлось оставить гусей на реке до утра. Думали, проголодаются к утру и придут, но и утром они не появились. Пошли по берегу посмотреть, где они. Как только Акка увидел нас, подал сигнал, и все гуси, хлопая по воде крыльями, спрятались за островок. Уже вечером, пока не стемнело, мы сели в байдарку и заставили их вернуться домой. Акка явно был возмущен и все время пытался кого-нибудь ущипнуть. Неужели так обиделся? Что же теперь делать? Я почувствовала себя очень виноватой. Я готова была просить у гуся прощения, ласково говорила с ним, но все безрезультатно. Он меня не понимал. Но понял же он своих гусят, когда они просили у него прошения! Я присела пониже. Гусь заинтересованно насторожился и замер. Я склонила голову. Он ждал. Что же, я и голову должна положить на траву?! Он ждал. Я вытянула вперед руку и сжатый кулак положила на траву. Гусь удовлетворённо гакнул, подошёл ко мне, прижался, положил свою длинную шею ко мне на плечо и стал мне «чистить пёрышки». Мир был восстановлен.

В нашем доме летом охотно селились ласточки. Гнёзда они лепили внутри, под крышей. Особенно много их было в сенях. Это создавало определённые неудобства. Когда птенцы подрастали, они садились на край гнезда, свешивали хвостики, и птичья капля падала на пол. Все ворчали: «Грязи слишком много», но и с ласточками расставаться не хотелось. Как-то прибежали внуки:

– Бабушка, мы ласточкам пелёнки подстелили!

Действительно, под каждым гнездом на полу лежала четвертушка газеты. «Пелёнки» они меняли часто.

Пока внуки не подросли, они часто жили у меня зиму – то один, то другой.

Птицы зимой – это очень большая радость. С ранней осени мы начинали приучать синичек. Кормили их семечками подсолнуха. Большая синица – птичка смелая, привыкает к человеку быстро. Возьмёт с кормушки семечко, взлетит на ветку, лапкой прижмёт семечко к ветке и начинает расклевывать. Позавтракав, никуда от дома не улетают, ждут, когда ещё мы выйдем на улицу. В карманах у нас всегда семечки. Птицы это знают и начинают кружиться над нами, садятся на плечи, на голову, заглядывают в глаза – выпрашивают. Протянешь руку с семечками, они одна перед другой пикируют на ладонь, хватают семечко, и в сторону. Соседи мои не верили, что каждый так может, считали, что я секрет какой-то знаю. Через нашу деревню проходил зимник. Вывозили брёвна из леса. Я попросила шофера привезти мне бутылку масла. Он охотно согласился, но на следующий день ему пришлось ехать в другое место. Масло он передал приятелю, но никак не мог объяснить, кому надо отвезти это масло. Имени моего он не знал. Наконец сказал:

– Знаешь старуху, которой птицы на руки садятся? Вот ей и передай.

Переезжая в Калиты, я привезла с собой икону Божией Матери. Зачем? Мне казалось, что я всего лишь не хочу отступить от традиций моих предков. Кроме того, в душе еще теплилось «что-то», что казалось уже совсем ненужным, но с чем расстаться было очень жалко.

Однажды ко мне привезли маленького внука. Он уже стал разговаривать и был забавен, как все малыши в этом возрасте. Но его мучили ночные кошмары. Среди ночи он просыпался с ужасным криком. Пока я в темноте добиралась до выключателя и зажигала свет, ужас овладевал им совершенно. Одна с таким малышом, практически в пустой деревне, я не знала, что предпринять. Успокаивая его, я спрашивала, чего же он испугался, почему так кричит. Однажды он мне сказал сквозь слёзы:

– Мне приснился сон большой и чёрный, а я хочу маленького и беленького.

Вот тогда я вспомнила открытку, которую видела в своем детстве у деревенской тётушки. На открытке был изображен спящий в колыбельке младенец, а над ним сияющий ангел с белыми крыльями.

Чтобы успокоить малыша, я стала рассказывать ему, что у каждого человека, даже самого маленького, есть свой ангел-хранитель. Тихий светлый ангел, он всегда рядышком, всегда с нами. Надо только помнить о нем. Как вспомнишь, тебе сразу станет хорошо и ничуть не страшно. Поднесла малыша к иконе, указала на Младенца и Богородицу, что-то говорила о них, понимая, что важны не сами слова, а любовь и надежда, которые должны звучать и в них, и в самой интонации.

Днём уже соорудила лампадку и повесила к иконе. В сумерки зажгла её и опять поднесла малыша.

– Видишь, как теперь здесь светло. Они и ночью будут с нами.

– И ангел?

– И ангел тоже.

Спать укладывались спокойно. Ночью слышу:

– Бабушка, ты тут?

– Тут.

– И ангел тут?

– И ангел тут.

– А я знаю.

Что знает малыш, для меня осталось загадкой, но кошмары прекратились. Жаль только, что я тогда ещё ничего не поняла. Понимание пришло значительно позже. Но история с ангелом имела продолжение.

Из-за хозяйственных дел я вынуждена была оставлять в избе ребёнка одного и пыталась повлиять на него, чтобы он не нарушал запреты:

– Маленькие детки бывают непослушными. Тогда ангел отворачивается от них и тихо плачет.

Однажды перед сном внук сказал:

– Бабушка, а сегодня ангел плакал.

– Как? Почему?

– Я суп вылил за окошко, когда ты за водой на реку уходила.

Оказывается, не мог уснуть, пока не покаялся.

Теперь я понимаю, что совершенно неосознанно, интуитивно дала ребенку возможность жить духовной жизнью, соизмерять свои поступки с чем-то высшим, светлым, что он познал ещё тогда, а я все эти годы ещё брела в потемках.

Я любила лес. Там душа отдыхает, хоть на время освобождаешься от постоянных жизненных забот. Там видишь, чувствуешь и думаешь по-другому. Наша простая и скромная русская природа особенно располагает к созерцательности, помогает по-новому оценить свою жизнь, разглядеть в ней главное. В наш век распада и смуты и для детей это очень важно. Ведь у них тоже копится усталость, раздражение и злость. Любые городские развлечения только усиливают это состояние. Чтобы душа ребенка сохранилась живой и трепетной, способной к развитию, общение с природой необходимо. Когда приезжали ко мне внуки, все мои хозяйственные заботы отступали на задний план. Мы много бродили по лесам – просто знакомились с местностью. Были любимые места, где мы отдыхали, разводили костёр, варили картошку, пили чай. Был у нас свой закон – в лесу не шуметь, стараться передвигаться беззвучно. Мы слушали звон ручья, шум ветра, щебет птиц, видели белок, но других зверей так никогда и не удалось встретить.

Только однажды осенью, когда было много грибов и рябины были усыпаны красными гроздьями, нам пришлось ощутить присутствие медведей.

День был удивительно чист и светел. Я решила свести ребятишек на Долгую Ниву. Там был молодой лесок, где всегда было много подосиновиков. Наклонишься пониже, посмотришь в сторонку и видишь поверх травки их красные шляпки. Собирать их легко и весело. Вдруг младший спрашивает:

       – Бабушка, почему здесь так цирком пахнет?

Я подошла. Действительно, запах характерный. Зимой его водили в цирк, показывали, где живут звери, которые выступают на арене. Запах он запомнил. Я осмотрелась. Совсем недалеко я увидела большую свежую медвежью кучу. На ней ярко выделялись непереваренные ягодки рябины. Значит, медведь рядом и наблюдает за нами. Знаю, что от медведя не убежишь. И еще знаю старинное поверье: Господь заповедал медведю человека обходить, медведь человека не тронет. Всё равно очень страшно. Надо уходить. Тихенько зову детей. Выбираемся из лесочка и выходим на Долгую Ниву. По дороге рассказываю детям о ленинградском писателе Сахарнове, который бродил по глухим лесам с фоторужьём и хотел встретиться с медведем, чтобы сфотографировать его с близкого расстояния. С медведями он встречался, и не один раз, но они от него убегали. Приходилось фотографировать медведей убегающих. Но это, пожалуй, лучше и для писателя, и для читателей. Когда мы пришли домой, внук спросил: «Так это все-таки медведем пахло?»

О нашем приключении я рассказала соседке. Она мне поведала о своей встрече с медведем, куда более серьёзной.

Это было вскоре после войны. Было голодно. Решила она со своей подружкой сходить в далёкое большое село и обменять кое-какие вещички на хлеб. Дорога шла лесом. Вдруг из кустов выскочил медвежонок. Он явно решил с ними поиграть. Бегал вокруг, хватал их за подолы, отскакивал и снова лез к ним. Девушки поняли, что встречи с его матерью не миновать. Где медвежонок, там и медведица. Действительно, медведица вскоре вышла из леса и направилась к ним. Девушки заплакали, обнялись и опустились на землю там, где стояли. Приготовились умирать. Медведица подошла, старательно их обнюхала, потом повернулась задом и облила сначала одну, потом другую. После этого поддала медвежонку лапой так, что он заскулил, и спокойно ушла в лес вместе со своим медвежонком. Девушки посидели еще какое-то время, поняли, что остались живы, дошли до ручейка, выстирали свои одёжки, вымылись сами и пошли дальше.

В наше многолетнее бродяжничество по глухим лесам в прежние годы мы ни разу не столкнулись с медведем, но следы его на мягкой весенней земле встречали и даже фотографировали.

В зимние каникулы внуки гостили у меня в деревне. Опять бродили по лесам. Зимой это еще интереснее. Все следы видно. Вот осенью здесь мы срубили осину. К ней ведет такая плотная, утоптанная тропа, что мы даже не могли понять, кто же по ней ходит. Пошли по этой тропе и пришли к нашей осине. Вокруг неё снег был просто утрамбован, и на нём сплошь заячий и лосиный помёт. Ветки на осине были погрызены и ствол во многих местах обглодан. Через неделю мы решили ещё раз туда прогуляться. Тропу еле нашли. Она вся была занесена снегом. Пробрались к осине. Ни одного следочка. Кругом пушистый снег, а осина вся белая, от коры ни кусочка не осталось. Зато видели в лесу «кузницу дятла» и «столовую белки». Их легко отличить и найти просто. Дятел, когда расклёвывает шишку, чешуйки от нее широко разбрасывает, их хорошо видно на снегу. Белка обедает на пенёчке, чешуйки складывает ровненькой кучкой.

Мне, кажется, никогда не кончить такие воспоминания. На них душой отдыхаешь. Картины одна за другой встают перед глазами. Вот и ещё одна. После первой зимы пошли прогуляться по умытым полям. Все поля по старым канавам заросли берёзами. Идем возле берёз и без конца натыкаемся на кучки тетеревиного помёта. Шагов десять пройдёшь – и опять кучка. Да так по всей длине поля. Отчего бы это? Наконец, вспомнился мне рассказ Пришвина «Тетерева в лунках». Ну конечно, это тетерева. Днем на берёзах наклюются почек, а вечером нырнут в сугроб, пробегут под снегом, устроятся там и спят, пока снова не проголодаются. Им тепло и от лис безопасно.

Но прошло немного времени, исчезли тетерева, исчезли и зайцы. Зимой стало почти невозможно встретить заячий след. Думаю, что причина здесь в том, что стали летом с самолёта рассеивать какие-то ядовитые вещества по берегам реки, говорили, что ольху уничтожают. Но самолет летит высоко, а ветер дует, куда ему надо. Видимо, отравили не только растения, но и животных.

В Ленинграде мы не держали кошек. Муж не любил, и я особой сладости от общения с ними не чувствовала. Но в деревне без кошки не обойтись. Детям котёнок тоже большая радость. Наша Васёна была не только умна, она обладала необычайным тактом, какой-то особой деликатностью. Прекрасно чувствовала, что нравится хозяевам, а что они не одобряют. Она никогда не вертелась под ногами, не канючила, не прыгала на лавку, когда семья сидела за столом. Но и сама умела показать, что ей не по вкусу. Если положишь ей в блюдце еды, а она сочтёт эту еду для себя непригодной, то она поворачивается к блюдцу задом и начинает делать вид, что заскребает «всю эту гадость» задними лапами. А потом отряхнёт лапы, будто от песка, и отойдёт с гордым видом. К моему удивлению, дед очень полюбил эту кошку. Он даже позволял ей садиться на лавку возле себя на определённом расстоянии. А она, в знак признательности, трогала его за рукав лапкой. Чуть-чуть. Слегка тронет, посмотрит в глаза и опять сидит спокойно столбиком.

Как-то поставила я на пол тёплый чугунок с картошкой. Она старательно об него тёрлась, а мы сначала и не заметили. Белоснежное ухо и бочок стали чёрными. Пришлось эти места намазать сливочным маслом. Целый день она вылизывала себя и стала снова белой. Детям очень понравилось, как кошка умывается. Предложили снова намазать её сажей – пусть умывается. Но оказалось, достаточно слегка смазать её носик сливочным маслом – умывание растянется на целый день.

Дедушка умер. Мы снова все собрались в Калитах. Без конца его вспоминали. Да и как было не вспоминать – здесь всё было сделано его руками. Вот лавки – широкие, прочные, накрепко к стене прибитые. Совсем как в Вологодской. И ларь в сенях, настоящий прежний ларь. Всё туда уберёшь, и ни одна мышь не заберётся.

Вдруг Маша засияла.

– А вы знаете, какой мне подарок дедушка сделал прошлым летом?

Все остановились в удивлении.

– В прошлом году, когда мы с дедушкой брали малину в лесу, он мне прочитал наизусть всю поэму Пушкина «Руслан и Людмила». Это было так интересно, так приятно. Я тоже уже начала учить эту поэму наизусть. Вот выучу и обязательно кому-нибудь подарю. Хороший подарок.

Сыновья согласились: хороший подарок. А что же он нам-то в своё время его не подарил? Передавали бы такой подарок по наследству. Хоть бы в потомках память жила. Я тоже не знала о таком достоинстве деда. В юности он писал стихи, но кто в юности стихов не пишет! Поздно мужики становятся отцами. Всё не до детей. Других забот хватает, на их взгляд, более важных. Одумаются, когда уже внуки подросли, хорошо, если одумаются. А для внуков добрый и заботливый дед самая большая радость.

Уже много лет спустя, когда внуки стали совсем взрослыми, мы вспоминали деревню Калиты. Все решили, что это было самое лучшее время в их жизни.




СВОБОДА ДУХА

Читала Вадима Кожинова «Победы и беды России» и там натолкнулась на слова Бердяева: «Россия – страна безграничной свободы духа». Бердяев утверждает, что эту внутреннюю свободу русский народ не уступит ни за какие блага мира. А нам предложили поменять нашу свободу духа на материальный достаток.

Для большинства русских такой обмен невозможен. Неудивительно, что спиваются и мужчины, и женщины. А зачем жить? Во имя чего работать? Чтобы купить какую-то вещь, а потом снести ее, уже немодную, на помойку и купить другую, модную? Отдавать этому время и силы могут лишь те, у кого в душе свистит ветер. Чтобы не чувствовать этого ветра, держат телевизор всегда включённым, слушают рекламу и бегут покупать любую новинку. Но «свобода духа дается лишь тому, кто не слишком поглощён жаждой земной прибыли и земного благоустройства. Россия – страна бытовой свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощённым мещанскими нормами. «…Русский человек с большой лёгкостью уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Тип странника так характерен для России. Странник – самый свободный человек на земле» (Бердяев).

Мне кажется, что в восьмидесятые годы опустевшие деревни были заселены именно теми людьми, в ком была ещё жива свобода духа. Они не просто с лёгкостью покидали цивилизованный быт большого города, они с радостью принимались приспосабливаться к суровым условиям русской деревни. В 1978 году ещё и мысли ни у кого не было перебраться хоть на лето в чужую деревню и жить самостоятельно, а жить в деревне зиму вообще уму непостижимо! Но прошло 3-4 года, и ни одного пустого дома в новгородских деревнях не осталось. Эти дома покупались только с правом на снос. А потребуется совхозу земля – подведут бульдозер, и нет больше у тебя дома. И всё-таки люди перебирались, обустраивались, оставляя свои тесные городские квартирки детям. Здесь они находили хоть и рискованную, но зато абсолютную свободу. Сумел поладить с соседями – живи припеваючи. Не сумел – твой дом сгорел, покупай в другом месте. Простой русский человек эту свободу духа называл одним емким словом ВОЛЯ. «Воля царя боле», и всё тут. Желание чувствовать себя вольно толкало русского человека на освоение всё новых и новых земель. Теперь такой возможности нет. Сильные люди приходят к вере, слабые – к бутылке.

В советское время был и ещё один выход – семейные походы «дикарей». Обычно две добротных русских семьи объединялись и с целой оравой ребятишек обживали какое-нибудь озерцо в глухомани, куда и добраться-то от станции можно было только на тракторе. Мою семью потянуло на речные просторы, когда о байдарках ещё и не слыхали. Решили сами сделать разборную лодку. Шпангоуты гнули из трубок от старых раскладушек. Получилось что-то несусветное, но груз и одного человека эта посудина держала и всё-таки двигалась по течению. Все остальные шли пешком по берегу. Позднее, когда появились в продаже, мы купили настоящую двухместную байдарку и все четверо в ней помещались. Подросли дети – купили вторую байдарку. Ребятам захотелось пройтись по порогам. А мне страшно. Решила посоветоваться со специалистами. Пошла в клуб. Попала к Плечко. Это удивительно интеллигентный и интересный человек! Он потом издал несколько книг о маршрутах по рекам Северо-Запада.

Меня интересовало, по каким порогам можно пройти с детьми впервые, без особого риска. Посоветовал: по Ловати от Великих Лук. Здесь мы путешествовали только своей семьёй, две байдарки. Ребята верховодили, шли впереди, мы за ними. Перед первыми порогами остановились, поднялись на высокий берег, высматривали, где лучше пройти. Я вообще, кроме камней и бурунов, ничего не видела и готова была повернуть обратно. Но ребята уверенно приближались к порогу и нам командовали: «Держите в треугольник, в самую вершину!» Действительно, вода, проходя между двумя подводными большими камнями, образует треугольник, и в вершине его стоят высокие волны. В эти волны нужно врезаться на большой скорости, сразу же повернуть лодку туда, куда мчится струя, иначе наскочишь на камень, тебя закрутит, перевернёт и «поминай как звали». Конечно, это были не пороги, а перекаты. Уровень воды до порога был немного выше, чем после порога. Вода нигде не падала, а только убыстряла бег. На настоящие пороги ребята ходили в Карелию уже без нас. К тому времени они стали взрослыми, а мы постарели. Мы бы с удовольствием пошли и в Карелию, но нас не брали. Все участники походов были с жёнами, и «старики» были ни к чему. На Ловати мы быстро приноровились, привыкли и большинство порогов проходили благополучно. Но два случая было рискованных. Впереди большие волны, дети уже мчатся среди них, только две белых шапочки несутся вперёд. Мне страшно за них, и мой взгляд устремляется туда, где мелькают эти шапочки. Вдруг толчок. Мы сели на камень, и нас разворачивает поперек струи. Оттолкнуться никак не удается. Муж решил выбраться из лодки и тогда попробовать ее спихнуть. Но вода тут же подхватила лодку и понесла. Он остался стоять среди клокочущей воды, среди камней и бурунов. Тогда МЧС не было. Приходилось рассчитывать только на свои силы. Он все-таки выплыл на гладкую воду, уцепился за байдарку, и мы благополучно добрались до берега. Другой случай – мы наскочили на острый камень и прорвали лодку. Дыра была большая, вода быстро стала заполнять лодку, а нас вынесло на широкий плёс, до берега не добраться, вещи уже плавали в воде. Увидели недалеко островок Ситки. Там должно быть не слишком глубоко. Действительно, там оказались камни. С помощью другой лодки мы разгрузились, просушили байдарку, заклеили и двинулись дальше. От ребят нам досталось: как это мы ухитрились налететь на этот камень, он и был-то совсем в стороне. Мы помалкивали, виноваты. Дети уже сориентировались в этой порожистой обстановке, а нас всё ещё что-то пугало. Во время таких путешествий наши сыновья быстро взрослели, учились оценивать ситуацию, находить нужный выход, набирались жизненного опыта. Но самое главное – нас влекла сюда абсолютная свобода. Три недели полной оторванности от мира. Мы радио даже не брали. Это я сейчас вспомнила о радио, а тогда, может, и не было такого радио, которое можно было бы взять с собой в лес. Мы впервые пошли в поход в 1961 году.

Начинали мы походы по нашей родовой речке Обноре. Четверо в двухместной байдарке. В какой-то день, едва мы взяли вёсла в руки, полил сильный дождь. К полудню мы были уже совершенно мокрые. Решили остановиться, поставить палатку и в ней переждать дождь. Мы только стали разгружаться, как к нам спустились с высокого берега две старухи. Оказывается, на горе была деревня. Они предложили нам обсушиться у них и обогреться, да и людей они давно не видели – гостям рады. Мы перетаскали вещи, перенесли байдарку и вошли в дом. Нам указали горенку, где можно было переодеться, и усадили за стол. Оказывается, в доме жили три сестры, три одинокие старухи. На столе уже шумел самовар, пузырилось топлёное молоко в широком горшке, розовела ватрушка. Мальчики всего поели, отдохнули, поблагодарили и попросили разрешения встать из-за стола и посидеть на крылечке. Они вышли. Через какое-то время старшая, тётя Катя, закрыла лицо руками и заплакала. Это меня испугало, озадачило. Я решила, что мы чем-то сразу ухитрились обидеть хозяек. Может быть, мальчики что-нибудь натворили? Тётя Катя овладела собой, вытерла лицо и засмеялась:

«Я из-за мальчиков и расплакалась. Ведь и у меня могли быть такие внуки. Мне уже 80 лет, сидим мы здесь, три кукушки, и ни одного родного человека во всём белом свете нет. А ведь мы были питерянки, богатые барышни, отец имел винные погреба (так до революции назывались винные магазины). Жили в Питере, деревни почти совсем не знали. А после революции всё рухнуло. Повёз отец нас в деревню, а мы ни о чём и не думали. Едем в нарядной коляске, и сами нарядные. Кисейные платья, модные шляпки, зонтики шёлковые с кружевом. Щебечем, смеёмся. Отец молчит. Подъехали к дому, каждой руку подал, помог сойти на землю и сказал:

– А теперь, барышни, прошу запомнить: вы больше не барышни, вы – крестьянки. Закрывайте зонтики, снимайте шляпки, подтыкайте подолы и марш в огород – гряды полоть!

Так и остались здесь. Много лет прошло. Маменька говорит как-то: «Катя, принеси девоньку. Что ты одна-то будешь. Принеси девоньку. Вырастишь, внуков Бог даст. Одной-то тяжко в старости». Не решилась. И могла бы, да не решилась. Даже помыслить было страшно – ребёнка в подоле принести. А вот увидела твоих-то мальчиков, и подумалось, будто это внуки мои. Вот и расплакалась».

Принимали нас в этом доме как родных. Обогрели, обсушили. Сам дом у них был очень большой. На повети не брёвна, а половой тёс. Они его даже мыли. В избе и горнице половицы широченные, некрашеные и белизны необыкновенной. Это надо уметь – до такой белизны пол отмыть, да и силы надо какие! Я спросила тётю Катю:

– Кто же вам так пол моет? Ведь это же сколько труда!

– Полно, матушка, сижу да мою.

Это «сижу да мою» повергло и тогда меня в оцепенение. А теперь мне тоже 80, и помыть пол, покрытый линолеумом, для меня большая проблема. Уже трудно наклоняться, уже нельзя встать на колени. А как же мыть сидя?

Меня всегда интересовали старые женщины, просто старухи, словно я знала, что доживу до глубокой старости. Совсем еще юная, читала «Войну и мир». Графиня Ростова первая попала в мою коллекцию. Ведь ей отвели верхние комнаты, горничную и приживалку. По нашим-то меркам – чего бы ещё! Но она совсем не была довольна. Потом, конечно, мои тётушки. Их было много. О многих я уже писала. Но больше всего мне нравятся «Старые старухи» Бориса Шергина. Он большой мастер. Его старухи живут в моем сознании, веселят меня. Просто не удержаться, чтобы не пересказать момент: рассматривают свою фотографию и рассуждают примерно так: «Борькя-то вовсе сымать не умеет. Каких обезьян насымал. А помнишь, как француз в Турецкую войну нас снял – какие крали получились!» Трудно себя осмыслить в старости.

В наших походах принимал участие ещё и четвероногий спутник – пёсик Чебурашка. Своё имя он получил значительно раньше, чем появился фильм. Дети читали книгу Успенского «Крокодил Гена и его друзья» и использовали это имя для своего нового крошечного друга. Наш Чебурашка должен был стать пинчером, но не получился. Вырос побольше, чем полагалось, хотя экстерьер целиком соответствовал породе. Первое время его носили в дамской сумочке, и только осенью, достигнув своего предельного роста, он перестал в нее забираться. Чебурашка очень нравился и посторонним людям. Узнав его имя, с удивлением спрашивали, а сколько ему лет, ведь фильм только что вышел на экран. Приходилось объяснять, что фильм сделан по книге.

Чебурашка долгое время был верным спутником в наших походах, хотя и совершенно безполезным. Сторож из него не получился. Вечером он первым забирался в палатку. Бывало, ещё только лапник положим да накроем его чехлами от байдарки, как он уже укладывается в самой середине. Накроем его палаткой, растянем, закрепим, а он всё не вылезает. И только когда начинаем вещи затаскивать, он выбирается и переходит в палатку. Долгие годы он очень охотно путешествовал на байдарке. Пока был молод, сидел на носу байдарки, прямо на деке. Сидеть ему было неудобно. Поверхность там неровная, через парусину выступают металлические части, да и сама парусина не деревянный пол. Устойчивости на ней не чувствуешь. Но Чебурашка сидел, как столбик, всегда смотрел вперёд, иногда принюхивался и чихал. Если движение по реке затягивалось, он уставал сидеть, переходил в середину байдарки и укладывался на рюкзаках. Утром в палатке спал дольше всех. Мы уже у костра хлопочем, а он ещё храпит в палатке, взвизгивает и тихонько лает в своих собачьих снах. С годами он постарел, мордочка стала совсем седая. Уже не сидел на деке «вперёдсмотрящим», а лежал, прижавшись к чьим-нибудь ногам. Да и в байдарку забирался неохотно, иногда прятался, его приходилось искать и ловить.

Сейчас читаю любопытную книжицу Михаила Веллера. Она полна анекдотов и парадоксов, но раскрывает чисто философские проблемы. По изложению доступна всем. Здесь тоже затронута тема свободы, но решается она просто: «Плюнь на все, иди бродяжить и чеши пузо в тенёчке». Собственно говоря, мы так и делали в течение 18 лет. Во время отпуска на байдарках по рекам, в праздники пешком по лесам и болотам отшагаем километров 50-60 и радуемся. И не одни мы. Семейный «дикий» туризм в семидесятые-восьмидесятые годы был очень популярен. На любой реке, будь то Тигода или Западная Двина, Угра или Ветлуга, – всюду встречались такие группы. И состав и психология семейных туристов очень отличались от организованных групп. Да на этих реках организованных и не было. Пока не выселили народ из деревень, путешествовать было очень удобно. Пришло время обеда, остановились у деревни, купили творогу, сметаны, молока, навернули как следует и дальше поехали. Однажды мы даже стоянку назвали «Семнадцатилитровая». Столько молока выпили за пару дней. Правда, «чесать пузо в тенёчке» не приходилось. Слишком много соблазнов – грибы, ягоды, рыбалка. А вечерами от костра не отойти – разговоров на всю ночь хватит.

Но в походе по верховьям Ветлуги наши молочные надежды не оправдались. Мы проходили на байдарках большую деревню. Вдоль берега стояли отличные дома. Мы еще полюбовались на них. Но скоро какое-то тяжёлое чувство охватило нас. Даже жутко стало. Всё было освещено ярким солнцем. Добротные дома сияли окнами. Возле домов стояли нетронутые поленницы дров. Их хватило бы не на одну зиму. В заулках – стога сена. Видно, что и они простояли всю зиму нетронутыми. А кругом тишина. Не кричит петух, не кудахчет курица, не взлает собака. И на улице нет никого. Не играют дети, нет взрослых, нет скотины. Мёртвая деревня. Это страшно. Мы не могли понять, почему жители оставили такие дома, куда они делись. Что здесь могло случиться? Спросить было не у кого. К вечеру добрались до следующей деревни. То же самое. Вышли на берег посмотреть. Никого. Дом открыт. В доме пустота. Стоит печь, но и возле печи нет ни кочерги, ни ухвата. Заглянули в баню. В бане всё на месте: вёдра, тазы, бак для холодной воды. Решили помыться в бане и не ставить палатку, а переночевать в доме. Истопили русскую печку, натаскали и уложили на пол сена. Это наша постель. Пока ребята топили баню, пошла посмотреть деревню. В другом конце её тоже топилась баня. Оказалось, такие же туристы. Живут уже третий день и уходить не собираются. Недалеко от деревни большая старица, там хорошо берёт рыба. Поинтересовалась, почему деревни брошены. Деревни неперспективные, всех жителей заставили переселиться в железнодорожные посёлки. Думаю, что жители не были рады такому переселению.

Но рыбалка в старице отличная. Поймали несколько крупных щук. Нарезали кусками, уложили плотно в кастрюлю, залили маслом и тушили в русской печи. Костей выбирать не надо. Косточки мягкие, как у шпрот. Еле вытащила ребят из этой деревни. Но и дальше по Ветлуге хорошо брали щуки на «дорожку». Вечером выбираем стоянку, а рыба уже в садке плещется. Жалко расставаться с такой свободой, снова выбираться к людям, к работе, заботам и обязанностям. До нового года живем воспоминаниями, снова переживаем наиболее яркие моменты похода. После нового года обсуждаем новый маршрут, подбираем спутников и мечтаем о свободе.

Такая свобода пьянит. Хочется скорее до неё добраться. Выберешься из поезда, договоришься с машиной – и к реке, чтобы скорей лодки собрать, погрузиться и начать веслами работать. Уйти, уйти подальше, чтобы уже ничего, кроме реки, лугов, леса больше не видеть. Но вот наконец выбрались на природу. Теперь чаю хочется. Смотришь, где удобно остановиться, костерок развести, душу отвести. Мужики уже забыли все свои звёзды и степени, бегают чуть не нагишом, с комарами сражаются. А ребятишки, наоборот, с самым серьёзным видом лягушек ловят, жерлички, донки готовят, удочки разматывают. Маленьких детей такая свобода особенно радует.

В советское время было много интеллектуального мусора. Вся голова им забита. Все всё прекрасно понимают, а сидят на собраниях с самым серьёзным видом. Если сосед уснул, ему зверски завидуют, но сами спать не решаются. Вспоминается анекдот: «Бросить бы всё да уехать в Урюпинск!» В Урюпинск, конечно, не уезжали, а три недели, проведённые под открытым небом, хорошо восстанавливали силы, проветривали голову.

Я заканчиваю свои воспоминания. Они светлые. Моё сознание устроено так, что заново воображать картины прошлого не приходилось. Я без конца могу вызывать в нём ту или иную картину. И каждый раз она встаёт передо мной в том виде, как запечатлелась в первый раз. Я вижу предметы, краски, ощущаю запахи, звуки. Мне остаётся только всмотреться и записать, что я вижу, слышу, чувствую. Поэтому то, что я описала, абсолютно правдиво. Но это совсем не значит, что так светла была вся моя жизнь. Тяжёлые моменты жизни в моём сознании картин не оставляли. Я даже не всегда помнила причину переживания, но боль, отчаяние, безвыходность этих ситуаций живут во мне всегда. Все эти переживания приводят к подавленности и ослаблению жизненной силы. Их не приходится вызывать. От них приходится всячески избавляться. Тут помогает только молитва.