На параде

       


       Н А П А Р А Д Е



       Лев Соломонович Биберман – это одна из давних легенд нашего города. Даже сейчас, когда та пора потускнела в мути прошедших бурных лет, скажет порой кто-то из бывалых:
       -Д а-а…,а я вот помню при Деде… - и сразу же обеспечено ему почтительное внимание те времена не заставших, потому что про Деда знали все. По крайней мере, все музыканты.
       Лев Соломонович, высокий, крупный, пожилых, но еще не старых лет, и с львиной же гривой седых волос, казалось, мог все. Виртуозными интригами он вершил свои дела, умея и мягко подмазать и сурово наехать. Он входил в любой кабинет любого чина с таким видом, что заглянул так, из давнего знакомства вежливости, поставить Вас, уважаемый в известность, что Ваше нужное решение уже одобрено, наверху, начальником Вашего, любезнейший, шефа…
       Самое поразительное, что ему это все удавалось, сходило, так сказать с рук! И живи он сейчас, быть бы ему большим дельцом или ловким политиком, да не судьба, не повезло ему со властью. Впрочем, и при той, старой власти закручивал он такие дела, такой гешефт, что многим не под силу и сейчас. Он вертел какими-то большими и мутными деньгами так искусно и ловко, что никогда и ничего ему за это не было, и даже ОБХСС обходил Деда стороной.
       А может, и деньги-то большими только казались, да и то, потому что никто целиком и полностью и ни разу не считал и даже не видел. Как приходили они к Деду, так же легко и быстро улетали. Быть может, и Лев Соломоныч был просто ловким лицедеем, играющим, когда надо, роль тайного богача.
       Но, как бы то ни было на самом деле, а Дед заведовал в городе музыкой.… Почти всей музыкой.… Почти во всем городе…
       Он организовывал оркестры на демонстрации и похороны, сажал людей в кабаки и распределял играть на свадьбах. Даже бесплатные выступления на дворовых агитплощадках перед пенсионерами, детьми и дворнягами не обходил он своим вниманием, умудряясь и из этого получать неведомо какую выгоду.
       Единственное, что некоторое время мешало ему жить спокойно, так этот Толик – руководитель оркестра из конкурирующего ДК «Сталевар». На огне этого очага культуры в глухом бульканье бессильной зависти постоянно варились мелкие пакости и провокации. А поскольку одолеть Деда в открытую, по-крупному Толик даже и не надеялся, сквозняк его непризнанного таланта непрерывно разносил по городу гадкий душок интриг.
       Последнее его изобретение – это слух о том, что в войну Дед служил где-то у немцев в оккупации начальником полиции. Слух получился удачным. Он был настолько нелеп, что в него поверили и стали поговаривать, будто даже органы наиболее глубокой компетенции чуть-чуть, одним глазком искосились на Льва Соломоныча.
       Дед поджал губы, он был обижен. Ну что это? За кого они его держат?! Есть ли мозги в той дырявой башке? Ну, прикиньте сами – «сотрудник гестапо Биберман Лев Соломоныч. Очень приятно!». Куда это, а?
       Дед негодовал…. Да нет, он был вне себя, он был оскорблен и в праведном прищуре решил бить врага его же оружием. С помощью ловких манипуляций, переговоров и нескольких литров распитого с кем надо коньяка, в местной газете «Коммунар» вышел в свет Божий фельетон тутошнего остряка-самоучки под разящим заголовком «Труба налево, труба направо», где предстал Толик главарем банды хапуг-некрофилов, зашибающих нетрудовой доход на людском горе.
       Недруг затих и был вынужден на время свернуть свою деятельность, а поскольку приближалась пора майских праздников, то грешно бы было Льву Соломонычу не оттяпать клиентуру конкурента.
       И прошелестела средь музыкантов молва, что набирает, дескать, Биберман дополнительные оркестры на демонстрации.
       И вот как-то на перекуре в туалете Серега Звонков сказал:
- А чо, Владька, давай вместе назавтра к Деду! Я на трубе, а ты на каком-нибудь барабане. Глядишь, слупим по паре чириков!!!
       Владька замялся.… Как-то раз он уже пытался отбарабанить жмура и лучше бы об этом не вспоминать…, но Звоныч был в музучилище лучшим его корефаном и Владька уговорился:
- Ну, не знаю…. Разве, что на малом попробовать…
- А чо там знать-то! Тарахти себе чего-нибудь! – поддержал его Звоныч, да и зря…уж лучше бы отговорил…
       Как бы то ни было, а наутро, проснувшись от волненья раньше будильника, влез Владька в свои единственные, недавно купленные на барахолке джинсы, где споротую нашивку «Тверь» заменяла дорогая сердцу и кошельку лейбла «Вранглёр», и тихонько просочился на улицу. Как водится, погода накануне испортилась, и, пряча лицо от холодного ветра, Владька старательно петлял меж грязных весенних луж, боясь испачкать новые гэдээровские кроссовки, где-то по блату достатые матерью.
       ДК «Монтажник», где и располагалась штаб-резиденция Деда, встретил их со Звонычем тяжелыми, массивного дерева дверями и утренней вкрадчивой тишиной. Миновав фойе, они стали подниматься по широкой, сталинского мрамора лестнице. Безлюдье и неясное эхо шагов, тающее в огромном помещении, были не по-доброму загадочны, и Владька с Серегой робели все больше и больше.
       Наконец, свернув, одолели последний подъем на самый верх по другой, уже деревянной закулисной лестнице, и, остановившись перед дверью с табличкой «Духовой оркестр», перевели дух. Из-за двери слышался глухой гул голосов. Они переглянулись, и Серега, как уже здесь однажды бывавший, вошел первый:
- Сьсьте! Лев Смоныч! – почтительно пригнувшись, прошипел Звоныч.
       Дед сидел в углу, у окна, за столом, заваленным бумагами, в окружении нескольких, видимо, начальников над своими оркестрами. Он водил остро отточенным карандашом по листу бумаги, разъясняя начертаниями план предстоящих действий и те, другие, послушно и внимательно ему кивали.
       «Словно «Совет в Филях» - вспомнил Владька недавно казанное по телеку кино.
       Несмотря на занятость, Дед услышал писк Звоныча:
- Здравствуйте, Сережа! Здравствуйте! – кивнул он и Владьке. Владька был поражен: это с ним-то, первым встречным, неизвестно кем! Он еще не знал, что всегда и ко всем без исключения Лев Соломонович обращался вежливо на «Вы».
       Ободренный таким приемом, Владька подошел ближе к столу. Нет, это был не совет в Филях…. Здесь все решения уже были приняты, и никто ни в чем сомневаться не смел. Это был план победного наступления по всем фронтам, и было четко расписано, кто, где и когда выдвигается на исходные позиции, и какой маневр выполняет. Были определены основные пути подступа, отхода и контрольные рубежи. Не хватало только ползущих как в кино жирных красных стрелок, которые то ли теснили и окружали силы черного врага, то ли окучивали и брали в плен деньги, выделенные профсоюзом на демонстрацию. Задачи каждого определялись на выдаваемой Дедом бумаге.
- Сергей Палыч! Вы, встретив в месте формирования колонну «Спецстроя», проводите ее через площадь! – излагал Дед диспозицию Палычу, отмечая пункты легким нажимом карандаша.
       Далее, следуя плану, Палыч с оркестром, отбацав марш возле трибуны на главной площади, следовал бегом назад, на исходные рубежи, срезая дворами значительную часть пути. На это Лев Соломоныч, лично проведя рекогносцировку на местности, отводил не более восьми минут, так как только тогда Палыч успевал перехватить колонну за последним оркестром.
- Вернувшись, берете «Ремзавод»! – продолжал Лев Соломоныч. – Проводите и затем быстро, прошу Вас, Сергей Павлович, быстро назад, перехватываете колонну литейщиков. Вас подстрахует Зайцев, но на него не надейтесь. Там начнутся колонны мелкие, пойдут быстрее, так что не зевайте!
       Так, крутясь в кольце живой карусели, семь коллективов должны были провести по площади по две, а кто и по три колонны.
       Палыч, взяв бумагу с названиями организаций и, уточнив, кто за кем следует, повернулся и заметил Владьку с Серегой.
- Ага, вот и наша молодежь! – прожужжал он, похоже изображая предыдущего начальника страны и продолжил, забавно, на южный манер смягчая звук «г», - Весь савецкий народ стройными рядами идет на гавно… - запнулся Старшой и удивленно-задумчиво повторил, - На гавно….
       Владька и Звоныч, не выдержав, прыснули смехом, а Палыч сделал вид, что перевернул воображаемую страницу, продолжал:
-… Идёт нога в ногу с родной коммунистической партией!
       Заулыбались все, только Лев Соломоныч неодобрительно сделал вид, что ничего не слышал.
- Ну, чего пришли?
-Сергей Палыч, возьмите к себе, хоть на трубу, хоть на альтушку…- попросился Звоныч.
- Ну, с тобой-то, тезка, все ясно, а ты куда? – уперся Палыч во Владьку. – Опять вредничать?
- Да, я бы на этот…, на барабан, малый… - замямлил Владька, уже жалея, что приперся сюда.
- Ну, разве, что на малый! Но…, вообще-то, не знаю, не знаю…. Пожалуй, что нет, Владя. Ну, посиди пока тут где-нибудь….
       «Так и знал», - огорченно засобирался к выходу Владька.
       В это время, закончив с генеральным планом, Дед принялся формировать коллективы. Гомон и суета усилились. В этом броуновском движении мало кто заметил, как отворилась скромно дверь, и в зал тихо, бочком втерся Вовка, Палычев родственник.
       Почти никто не заметил, но почуяли все! Даже в этом плотном мужском воздухе не почувствовать амбре, источаемое Вовкиными устами было невозможно. По залу поплыла дивная смесь вчерашнего водочного перегара, орошенного стаканчиком свежего утреннего портвейна.
       Поскольку Лев Соломонович сам просто так не пил, а выпивающих с утра, да еще перед работой, просто не терпел, Палыч понял, что родню надо выручать.
       Начав медленно пятиться и заведя руки за спину, он стал делать энергичные движения кистями, словно отгоняя неожиданный пук, как бы смахивая Вовку назад, в дверь. Но тот лишь бессмысленно бычил красные глаза, ничего с бодуна не понимая.
       Вскоре Вовкин выхлоп докатился и до Деда. На миг замерев, он обвел помещение негодующим взором и безошибочно остановился на Вовке.
- А вы, Володя, домой! – твердо произнес Дед. Вовка было дернулся что-то промычать слюнявым ртом, но Лев Соломоныч продолжал:
-Домой, домой! На мороз…
-Да иди же ты! Жди на выходе… - не выдержав, тихо прогнусавил Палыч, тесня Вовку за порог.
-Кто у Вас вместо Володи пойдет, Сергей Палыч? – спросил Дед.
- Да вот, молодой и пойдет! – сразу нашелся Старшой, хлопнув Владьку по плечу.
       Минут через десять, новоиспеченный оркестрик, подхватив инструменты, спустился вниз.
- Значит так, Владя, отдай большой барабан Володе, а сам бери малый! – распорядился на выходе Палыч.
- А тебе, гад! – это уже Вовке. – Последнее ё-моё! Тока и подставляюсь перед Самогонычем, чтоб ты в семью копейку принес! Понял?!
       Вовка благодарно затряс потными щеками. Владька же с облегчением сбагрил громоздкий инструмент: конечно за малый и денег меньше, да зато и ответственности никакой.
       Двинулись к месту сбора, подгоняемые в спину холодными тычками пронизывающего ветра. Выпавший вчера снег, начал таять, быстро смешиваясь с водой и грязью в ледяную кашу. Развешанные на столбах кумачовые полотнища, громко щелкали на ветру, пугая воробьев, азартно купающихся в ряби луж.
       Палыч, войдя в хорошее настроение, трындел без умолку свои, уже всем привычные хохмы, но Владьке все это было впервой, и он всю дорогу корчился от смеха.
 - Ширака-а страна моя родна-ая, но говне-ей лесов, полей и ре-ек. Я другой тако-ой страны не зна-аю, где так…. – резко обрывал Старшой песню Александрова, подмигивая онемевшему от хохота Владьке.
- Во, смотри, Владя! Бронетемким Поносец плывет! – орал он, тыкая пальцем в силуэт «Авроры», и Владьку вновь корчило от смеха.
       Так незаметно и добрались они к площадке, где формировались колонны демонстрации. Увидев плакат с надписью «Спецстрой», Палыч пошел доложиться-отметиться к профкому, который бдительно стоял чуть в стороне и составлял черный список, не явившихся на мероприятие. Колонна была большая, богатая, строители денег не жалели, поскольку неофициально, и, как бы негласно, все предприятия соревновались меж собой, чья колонная лучше предстанет перед трибунами с отцами города и прочим партхозактивом.
       Владьке поскучнелось: эта сырая людская гуща навевала скуку своей безропотной, унылой готовностью в нужный момент возликовать и по команде запраздновать, что самое поразительное – делать это от души и искренне!
       Бесцельное стояние затянулось. Звоныч, встав в кружок с духовиками, проверял строй, и Владька, оставшись один в компании с ушедшим в себя Вовкой, совсем скис.
- Это пра-аздник, с зевотою на ротах… - проголосил Палыч мелодию «Дня Победы», возникнув, словно из-под земли, и хлопнув Владьку по плечу. – Не спи, Владя, щас мы лиру посвятим отчеству мому!
- Слышь, Палыч! – ожил Владька, – ты скажи, ну, ладно мы тут деньгу зашибаем, а они то все зачем тут? Спали бы себе дома. На грядках бы ковырялись…
-Да нет, брат! Тут попробуй не приди! Профком враз кислород перекроет, все через них – и отпуск зимой, и очередь на квартиру-машину, да просто путевку в пионерлагерь – все тебе припомнят! А многие и просто по привычке ходят, это туса у них такая коммунистическая…
       Меж тем, колонну начали выстраивать. Впереди заглавный транспарант с эмблемой-названием, знамя с наградами и шеренга передовиков-начальников. Затем оркестр и далее, исполненная еще не проснувшейся, равнодушно-обязанной радостью людская река, по которой плыли баржи обитых декорациями машин, лавировали парусники флагов и знамен под отеческим присмотром вечно молодых руководителей страны, портреты которых кивали друг другу, мотыляясь туда-сюда над толпой на длинных тонких шестах. На машинах, кто под серпом и молотом, кто под огромным вращающимся земным шаром, сидели дети: махали флажками и шариками.
       Владька вспомнил, как завидовал он в детстве тем своим ровесникам, которые сидели на этих прекрасных, недосягаемых, сказочных машинах, казавшихся такими огромными, и как жалел, что там, где работали его родители, таких машин не было…
       И вроде бы ничего с тех пор не изменилось, ну, разве что машины стали как будто меньше, да повыцвели на них декорации, да еще сменили в стране главный портрет. Но появилось в воздухе что-то новое, неуловимое, неясное брожение всеобщей необязательности. Стало можно чуть меньше во что-то верить, и понемногу все начали понимать, что ничего тебе за это не будет. Словно в конце января, в самые морозы, чуть прибавился день, и стало угадываться, что зима пошла к концу, и давно надоевший кусачий шарф, стянувший шею, захотелось немного ослабить... А потом, почувствовав эту слабину, сыны партийного отечества, словно малые дети, начнут ее раздвигать, раскачивать, пытаясь понять, где ее предел, а предела все не будет…
       И придет весна, а с ней оттепель, и начнет таять снег. А со снегом примется оттаивать и вся грязь, столько долгих лет скованная морозом. И все удивятся, как много грязи держал в себе снег. А она, эта грязь, на воле расправится, оглядится и, примерив на себе достоинство, радостно потечет мутными волнами, демократически заполняя собой все освобожденное от снега и льда пространство. И побегут ручьи, разнося пену плюрализма и свободу пачкать, что угодно. Эти ручьи сольются где-то в один, несущийся вроде бы неведомо куда поток, в котором бумажными фантиками будут мелькать, выныривать и вновь скрываться в волнах чиновники, аферисты, бандиты, юродивые, политики и прочий накопившийся мусор. Всплывут со дна стаей разбуженных окурков олигархи, выкинет на берег, и вновь смоет хлам финансовых пирамид…. И от этого бурного таяния начнут кружиться головы, обострятся и изменятся диагнозы, и в отчаянии покажется, что вот-вот грязь скроет все под собою, и кто-то закричит, что хватит, долой весну, что зимой было лучше и чище….
       Но все же, рано или поздно, этот поток отбросов устремится в какой-то специально для этого предназначенный люк, мусора с грязью станет меньше. И страна начнет подсыхать и очищаться, предчувствуя лето,… но это будет ужу другая страна, и до этого еще много-много лет. И многие из тех, кто шел тогда в этих кумачовых колоннах, до этого не доживут, и пропадут, сгинут неведомо как и куда в тех бурных потоках…
       Демонстрация двигалась медленно. Часто ни с того ни с сего останавливалась. И о время этих остановок, не особо таясь, побрякивали друг о друга стаканчики, позвякивали , катаясь под ногами бутылочки, да все веселей и надрывнее наяривала гармошка. Вовка, томимый жаром пищевода и нервным тремоло в руках, украдкой дрейфовал на ослабших ногах к этому манящему перезвону стеклопосуды, всякий раз с тихой скорбью натыкаясь на бдительность Палыча.
       Наконец вышли на центральную улицу. Здесь уже полагалось играть оркестру. И пошло-поехало! Палыча вновь понесло:
       - Кому нести чего, куда! – командовал он, и оркестр заливался, - «В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди».
       - Над стопкой, зажмурившись! – и над колонной торжественно и грустно плыл почти одноименный маньчжурский вальс. Владька надрывался от хохота.
       - Ну, не к добру эта ржачка, бля бу, не к добру…- проворчал старый тромбонист, но его никто не слушал.
       Барабанить на малом было действительно просто – трещи себе, что хочешь! Главное, чтобы в ритме и другим не мешало. Поэтому Владька шел, не напрягаясь, глазея по сторонам, с интересом посматривая, как на ходу меняют музыканты «портянки» - маленькие листочки с нотами, закрепленные специальными прищепками на инструментах.
       Свернули налево и подошли к главной площади. Здесь Палыч велел кочумать – на площади играл военный оркестр: можно было отдохнуть и покричать «ура». Из мощных репродукторов на головы извергался водопад лозунгов и призывов, и, многократно отражаясь от стен, превращался в плохо воспринимаемую тарабарщину:
- Да здравствует, -вует, -вует…. И родная-ческая партия…!
       - Ду-рра-а! – орал Палыч вместе со всеми. И Владя с Серегой прыскали со смеху в восторге от смелости Старшого.
       - Да раствует мир, труд, май! – вещал голос сверху.
       - Июнь, июлю и август! – в тон ему с пафосом подхватывал Палыч, и Владька вновь хватался за живот.
       Миновав площадь, музыканты по команде выбежали из колонны и, встав в стороне, бодро отбацали вслед проходящему мимо «Спецстрою».
       - Ну, все, чуваки, теперь – ходу! – подстегнул всех Палыч. И оркестр, подхватив половчей инструменты, двинулся легкой трусцой обратно, на встречу с уже, наверное, готовой двинутся колонной «Ремзавода». Но, свернув с площади за угол, они неожиданно уткнулись в нововведение этого сезона – и эта, и все другие окольные улицы были наглухо перегорожены автобусами, а что загородить не получилось, бдительно караулила родная милиция. Все промежутки между величественными, сразу послевоенной постройки зданиями, были наглухо закрыты щитами с нарисованными на них наглядными, перекошенными безумной силой воли ликами, в окружении идеологически верно расположенных агитбукв.
       -Вот так да-а! Русская народная песня «Ах, у дуба; ах, у ели»… - задумчиво протянул Старшой, безуспешно разглядывая в новоявленном заборе хоть какую-то щелку-лазейку, ведущую в родимый край бараков и деревянных сараек.
       Владька по инерции глупо захихикал, но остальным было не до смеха..
       - Так, чуваки! Давай через школу, а там посмотрим, – решил Палыч, увидев открытую калитку.
       Пробежав школьный двор, легкой растерянной рысью двинулись вдоль высокого деревянного забора, ведущего неизвестно куда.
       - Опа! – Палыч резко тормознул возле двух подвыбитых досок, успев поймать за штаны зазевавшегося Вовку.
       По очереди, торопливо передавая инструменты, стали протискиваться в щель, а потом, уже за забором, несколько томительных секунд ждали глухо сопящего Вовку, барабан которого в дыру никак не проходил!
       - Володя, кидай через верх! Мы поймаем! – не выдержав, скомандовал Палыч.
Доски сомкнулись и, натужено крякнув, барабан, как бы дразнясь, на миг показался над забором и ухнул вниз. Возня и кряканье повторились, однако, барабан не взял высоту ни со второй, ни с третьей попытки, выпрыгивая над досками лишь на половину.
       - Ну, блин! Картина Репина «Восход солнца вручную»…- не удержавшись, зло съязвил Палыч.
       Все заулыбались. Действительно, эти барабаньи судороги над забором весьма походили на утреннюю эрекцию родимого светила, будто посаженного за горизонтом на короткую нить, и безуспешно пытающегося взмыть над землею. Все нетерпеливо переминались, слушая, как пыхтит, истекая старанием, невидимый Вовка. Палыч, сплюнув, зло полез обратно:
 - А ну-ка, дай!
       Барабан, обретя волейбольную прыть, легко взмыл вверх и благополучно был подхвачен по ту сторону преграды. Через миг в щель ловко проскользнул Палыч, а за ним, раздвигая доски щетиной, показалась потная, тяжело пыхтящая, рожа Вовки.
       - Что-то ты, Володя, до сих пор не в себе… - процедил Палыч, подозрительно глянув на родственничка, но времени на разборки не было.
       - Давай, чуваки! Шевели помидорами!
       И они рванули дворами, перемахивая через заборчики, лихо несясь по деревянным мостикам в лабиринте помоек, сараек и гирлянд белья на веревках.
       - Туда! – Палыч нырнул в узкий проход, где уже виднелась гряда каменных домов, китайской стеной закрывающих рабочий «шанхай». Коллектив тяжело затопал вслед.
       - Вона, как раз «Ремзавод» подходит! Разглядел кто-то мелькнувший вдали транспарант.
       - Давай-давай! Успеваем…!
       Уже чувствовалась близость огромной людской толпы, глухое шарканье тысяч ног, неясный гомон, выкрики, редкие хлопки воздушных шариков, сопровождаемые сиреной детского рева. Еще немного и вольются они в этот влекущий своей массой, кишащий людьми водоворот. Загудят в трубы, забьют в барабаны, зашаманят, закамлают, увлекая за собой этот неостановимый поток.
       - Стоп! Где Вовка?! – вздыбил Старшой.
       Все остановились, тяжело переводя дыхание, и, оглянувшись, увидели, как из-за дальнего угла со странным заносом показался Вовка. Склоняясь набок и нелепо взбрыкивая короткими ножонками, он прилежно пытался изобразить хоть что-то похожее на бег. Порывы ветра, ударяя впарус большого барабана, сбивали Вовку с проложенного нетвердым глазом курса, и он, задыхаясь и хрипя, героически пытался выправить маршрут остатками вестибулярных органов.
       - Да он в колонне с кем-то успел… - начала разгон ярость Старшого. – Нажрался, урод! – взвизгнул Палыч и рванул назад.
       Вовка в это время подбегал к низенькой железной оградке, стерегущей бетонную вытоптанность газона. Увидев стремительно налетающего Палыча, с перепугу, или может, пытаясь его задобрить, Вовка решил лихо, с ходу перескочить заборчик, да не смог - зацепился ногой…
       - Е-ебит ту ю… - как-то по-английски протяжно матерясь и задрав барабан над собой, начал Вова свой знаменитый полет.
       - …Мать! – рявкнула его же голосом траектория, шмякнувшись оземь. Точку в приземлении поставил крепкий поджопник Палыча, отчего бороздить носом клумбу пришлось на полметра больше. Барабан, подпрыгнув, покатился в сторону. Вовка же, театрально обмякнув, со стоном поджал и обнял колено, показывая, что хоть и виноват, но ему ну вот как больно, и, что вину он осознал, больше так не будет, что свое он получил сполна и с лихвой…
       Впрочем, на него уже никто не смотрел.
       - Владя, бери большой и ходу!!! – прогремел Старшой, и Владька, подхватив барабан на бегу, вприпрыжку поскакал со всеми.
       Палыч рванул вперед, словно Чапай на врага. Он летел, одной рукой придерживая шляпу, и изо всех сил размахивая другой, в которой, словно боевой клинок, яростно сверкала труба. Чуть сзади, отставая на шаг, старательно топоча, пыхтел оркестр. Словно обезумевшее стадо, они неслись, не разбирая дороги, единым порывом перемахивая через заборы и изгороди, разбрызгивая грязь газонов на растерянных ментов из оцепления.
       Ворвавшись в колонну, они быстро затолкались локтями вперед, на свое место, под раздраженное шипение местного профбосса.
       - Славянку готовь… - задыхаясь от бега, прохрипел Палыч, поднося трубу к губам.
       Владька ловко закинул лямку барабана на плечо и, почему-то только сейчас, начал понимать, что где-то как-то не все тут ладно. Вроде как предчувствие беды.… И, вяло тормозя ватными ногами, цепенея от внезапного холода, он осознал, наконец, свою катастрофу, и понял, что все пропало.
       Колотушки-то не было!!! Не бы-ло ко-ло-ту-ше-чки!!! Она, родимая так и осталась там, у Вовки. Владька сейчас только вспомнил, как волочилась она по грязной земле, надетая на руку тонким кожаным ремнем.
       Все вокруг будто стихло и сникло. Словно в замедленном кино, Владька смотрел, как музыканты взяли воздух, поднося мундштуки к губам, как напряглись эти самы губы и щеки, подавая воздух в инструменты, и лишь за миг до того, как грянула музыка, ничего еще не осознавая, да и впоследствии плохо помня, как все произошло, сделал он то, одно, единственно верное…
       А Вовка так и сидел на земле, привалясь спиной к той предательской ограде, размазывая по лицу грязные кровяные сопли, вперемешку со жгучей, злой, пьяной обидой.
       - Ну, Палыч, ну Серега… сволочуга! Да мы еще посмотрим…да, поглядим еще… - невнятно бормоталось в его вяло трезвеющей голове. Захотелось к народу, в толпу, вынуть и представить людям сердечную тоску-печаль, чтобы поняли его томящуюся в тесном теле душу. И, хлопнув по плечу: «Да-а, брат, нет правды на свете!» - налили бы грамм сто-двести.
       Вовка перевалился набок, встал на четвереньки и начал медленно, неуверенно покачиваясь, распрямляться, словно демонстрируя по дарвиновскому учебнику картинки, как поднимался от обезьяны наш далекий предок. Достигнув предпоследней стадии развития, он, сутулясь, тихонько побрел по двору, а привязанная к руке колотушка напомнила о себе легкими толчками в ногу.
       «А колотушка-то – вот она! Как же они без нее там лабают?» - очнулся Вовка.
Жизнь вдруг обрела смысл и злорадно затолкала его наперерез, ближе к площади.
       «Ну-ка, щас посмотрим-поглядим! Вспомните Вову Иванова!!! Ага, во и «Ремзавод»…» - соображал он, щуря глаза из-за угла.
       Народ тек мимо, все больше и больше вникая в праздник. Проходящие рядом молодые милиционеры алчно было глянули на Вовку, но клиент еще держался на ногах, да и праздник все-таки…
       «Ремзавод» приближался.
       «Ага, вроде молодому барабан-то дали! Ну, давай, чувачок, побейся лбом…» - вглядывался Вовка. Предвкушая заветный миг отмщения, поигрывая при этом колотушкой…
       Палыч взмахнул трубой, и оркестр грянул: «Сегодня мы не на параде…»
Вовка не сразу сообразил, что все звучит как надо…
-.. а к коммунизму на пути! – задорно бухал в барабан еще невидимый Владька.
       «Где лажа-то? Ведь должна же быть?!» - все еще не понимал Вовка…
       - … в коммунистической бригаде… - войдя в поворот, колонна изогнулась, показав Вовке оркестр.
       - Ну, блин! – вырвалось у него.
       Владька шел, чуть неловко припадая на одну ногу, на ту, на правую, которой сверкая голой пяткой он самозабвенно месил холодную, снежную, вперемешку с праздничным мусором грязь. Гэдээровский кроссовок, сдернутый с ноги и половчее перехваченный за носок неистово бил каблуком в кожу барабана, ритмичной поступью утверждая, что «будет людям счастье, счастье навека». Сдернутый вместе с обувью, да там и застрявший Владькин бывший белый носок трепыхался в такт музыке, как бы напевая, что «у савецкой власти сила велика».
       Оркестр перло от смеха, который, проходя по заткнувшим ритм трубам вырывался вместе со звуками на волю, и, сливаясь с музыкой весело разлетался над толпой, радуясь, что родилась еще одна история-легенда из тех, что изустной передаются из поколения в поколение, наверное, в каждой профессии.
       «Молоток, Владька, нашего пола ягодица, давай, чувак, держись в нашем строю и нашем строе», - обернувшись, подмигнул Палыч.
       И они успели вернуться еще раз и провести согласно дедову чертежу еще одну колонну. И на том, обратном пути Владька наткнулся на Вовку, а Вовка – на Палыча, и Вовка получил фонарь под глаз, а Владька – колотушку.