Галера II

Квартира Димы Канцелли. Два обнажённых тела распростёрты на широком ложе, Подушки валяются на полу, по голубому полотну простыней разливается жёлтый свет восходящего солнца. Фигуры оживают. Рука Нади выбрасывается за голову, чуть согнутая в локте по лицу разбросаны наэлектризованные пряди волос. Дима вздрагивает, переворачивается с живота на спину и забрасывает за голову сразу обе руки и сводит их под затылком в замок. Он смотрит на Нади и улыбается, Нади, что-то шепчет ему, ещё не проснувшись окончательно, но она улыбается.


Тихий бесшумный свет разливается над постелью, он не торопится и мерцает, не пугая и не озадачивая людей своими световыми делами; он молчит и доволен своим молчанием, он играет с людьми в молчанку уже много веков, а люди только и делают, что сопротивляются этому; они спешат придумать музыку для него, занимаются переводом частот из одного диапазона в другой, подражают ему своими несовершенными инструментами, но всё напрасно, звук остаётся звуком, а свет светом;


а вот и вода, её чистые струи, связанные хитрым шаром продырявленного сита плещутся по плечам, играют волосами на груди будто водорослями на стремнине ручья, теряются в нижнем заросшем омуте, пляшут у ног, вздымаются низкими, но облегающими волнами на бедрах и чистят запорошенное грехом тело, которое не понимает своего назначения быть просто сосудом, а хочет всё понимать и чувствовать само и, надо сказать, что ему удается, но удается лишь иногда, и лишь в любви…


Нади суетилась на кухне, она не стала одеваться, ей совершенно этого не хотелось, она просто сдёрнула ещё теплую от отошедших на небольшое время от ложа тел простынь и накинула на себя, но это было неудобно; шёлковая ткань съезжала с рук и мешала доставать чашки, расставлять их на тарелках, мешала искать ложки и сахар, в закоулках сумасшедшего, но такого простого на вид хай-тека Дмитриевой кухни, поэтому она просто сбросила свой импровизированный плащ на кухонный диванчик и бродила в том, что и принято природными правилами любви, то есть ни в чём;


иногда она задевала грудью прохладный кухонный металл и её грудь, несколько успокоившаяся земными заботами, вдруг восставала и опять помимо воли её хозяйки готовилась к получению наслаждения, а через секунду она уже требовала его, вспоминая легкие прикусы Димкиных зубов и настойчивые его захваты в ладони, которым не было конца, а было лишь продолжение в легком покачивании и прикасании продолговатыми бусинками к его спине, к груди, к волосам, к коленям, к животу, к бедрам; тогда, как ожившее в теле воспоминание, от груди шли волны к голове Нади и она, вынуждена была приседать и даже слегка охать, чтобы привести свои растревоженные мысли в порядок и заставить их сосредоточиться на кофе, на сахаре, на серебряных витых ложечках - на всём том, что было простым и определённым…


Раздался страшный грохот, тяжёлая Димкина дверь, как фанерная от каптерки дачного кооператива вылетела в холл и ударилась в стену, расколов огромное чёрное китайское панно с нефритовыми цветами, окружавшими перламутровую птицу с длинным ниспадающим хвостом к золотой земле. Казалось, что птица захлопала огромными крыльями и пытается с разбега взлететь, но едкий дым тринитротолуола не пускает её в небо и держит на чёрной плите, а шум от осколков нефритовых цветов вдруг отчётливо напомнил неожиданный град, отскакивающий от припаркованных под минуту назад ясным небом автомобилей, а теперь оказавшихся под небом, затянутым чёрной тучей полной тяжести и белых ледяных шаров. Где кольцо - орали прямо в оба мокрых уха два человека в чёрном. Где твоя одежда – орал маленький чёрный человек с огромными залысинами над низким лбом. Нашла кого обманывать, меня, водочного короля Питера, я залью тебя своим «Холодным валом». Взять её. Где оно?


Чёрный человечек с презрением бросил табакерку на плиту, а кольцо положил в карман пиджака, презрительно сдвинув в сторону краешек торчащего из него красного платочка. Вздёрнуть его на вытяжку. Наступила полная тишина, тело Дмитрия болтается над плитой, плита включена на полную мощность, Дима уж очнулся но лучше бы этого не делал, теперь он смотрит как краснеют его ноги, которые так связаны простынёй, что он не может их поднять от плиты, ему становится жутко, он понимает, что очень скоро кожа на ногах начнёт трещать и сворачиваться лоскутами, а потом начнут лопаться сухожилия, а потом… Двенадцать теней ловко выпрыгивали из табакерки, они вцепились в неё и стягивали с горячей плиты на край мраморного стола, поднимали паруса и выкатывали из нутра пушки, раздавался тревожный барабанный стук. Матросы лезут на мачту и разрезают ткань, на палубу падает безжизненное тело, на него льют вёдрами забортную воду. Пятки тела нежно дымятся.

Ничего себе, это что означает? В квартиру входят двое. Первый проходит в кабинет, но быстро возвращается. Похоже, тут пахнет антитеррором. Видит на кухне табакерку и быстро кладёт её в карман. Уходим, быстро, ничего не трогай, пусть эта тряпка здесь валяется, только выключи плиту, кипишь от пожара нам не нужен. Проверяет пульс у Димы, который валяется на кушетке. Жив. Валим. Лицо человека в чёрной бейсболке растягивается улыбкой: всё, господа, претензий к вам нет, работа выполнена, связь прерываем. Довольный он отъезжает на своём фольксвагене «Гольф» и вливается в уличный поток, он не видит, что на заднем сидении у него свернулся клубком лев.

J. P. M. сидит к нам спиной. Он держит в руках табакерку; он доволен, это чувствуется даже по его спине, но шея напряжена и, кажется, что этот человек о чём-то усиленно думает. Застыл. Шевельнулся. Ставит табакерку на стол и явно любуется ею. Медленно поднимается крышка табакерки, поднимаются паруса на обеих её мачтах, в отверстиях на борту появляются вёсла, со стола поочерёдно спрыгивают двенадцать теней. Одна тень в голубых чулках и с небольшой пикой в руках приближается к человеку и приставляет остриё пики к его подбородку. Как приятно видеть всем довольного человека в этом всему на свете недовольном мире. Как это приятно, сейчас и я получу удовольствие от убийства бессмертного, хороша же моя «шутка» - она так остра.


Человечек из Тайной канцелярии смеётся загробным смехом, его парик дрожит в такт сотрясению его плеч, а банты на ботинках широко улыбаются. Мастер J. P. M. пытается приподнять голову с пики и кричит нечеловеческим голосом: я хочу умереть, зачем вы меня мучаете, зачем? Ромодановского Федора Юрьевича на тебя нет, вот кто бы пожёг тебя в Преображенском розыскных дел приказе, али прямо в Аптечном бы тебя стравил, а что мы – времена нынче мягкие, закончики договорные правят и умирать тебе не поможем, раньше надо было думать, когда бессмертие безделушек своих на своё личное променял, а что бы было, если бы ты и галерку тогда держал в руках, хорошо она на Гангут ушла тогда, а если бы? Вот уж тогда бы и я имел право с тобою разбираться, а так сам ищи свой остров с жизнью в табакерочке, Уставший, ты наш, подмастерьишко…


Амфитеатров шёл следом за Нади, которую впереди него волокли два охранника в чёрных костюмах. Куда её? Куда? Да в спальню, разумеется, будет отрабатывать, и далеко не уходите, стойте за дверью. Колени болят, они разбиты в кровь, содраны до мяса, когда волокли её по дорожке загородного дома Амфитеатрова, но как же мягки у него покрывала, как тяжело в них дышать. Амфитеатров рванул на себе пояс, перешагнул через брюки и схватил Нади за плечи. Парк, рядом чудесный парк, мы с ним гуляли по нему, я прижималась к каждому дереву, я чувствовала их милую, тёплую шершавость, с них сыпались лёгкие деревянные шарики, а теперь два тяжёлых шара стучат по ней и она не знает, что ей делать, а если бы ещё не было так хорошо, она бы могла думать, что ей теперь делать, но зачем поднимается эта горячая волна;


зачем она захлестывает её так, что хочется самой стать изогнутой волной и ждать, когда выкатишься на тёплый ровный песок, когда тебя сожмёт между камней, и ты всеми своими брызгами ляжешь на эти каменные шары, когда престанет так тягуче плакать внутри твоя вечная осень, и перестанут лететь и лететь на тебя эти ветряные порывы и ты, наконец, сбросишь…а-а-а, нет, не хочу этого, почему мне так хорошо, где Дима, где он, зачем я кусаю это мягкое покрывало, шары катитесь, катитесь в меня, мне так хорошо от вашей тяжести… Розовый бриллиант сомкнул за ними свои тесные острые грани, он пропустил их под свою сень, он был ласков с этими сумасшедшими людьми, он поместил их в соё тёмное пятно, очень маленькое пятно, ведь он был второй категории чистоты, а это совсем неплохо даже для розового бриллианта;


какой фантазийный здесь свет, как он отражается и полностью уходит с каждой моей чёрточки, думала Нади, почему я здесь в этой розовой сени, кто тут так ласково говорит со мной, кто отпускает меня на свободу, такую никчёмную здесь свободу. Амфитеатров не выражал никаких эмоций он застыл в позе, которую так качественно использовал, он застыл в позе человека застигнутого радикулитом в самый неподходящий момент; полы его чёрного пиджака внутри бриллианта казались или уже были кроваво красными, с них стекал густой свет и исчезал в чёрном серединном пятне, рядом с которым или уже прямо внутри которого они находились; чёрная тень Императора выдвинулась перед ними: я не доволен тобою, Нади; он здесь, а быть здесь имеешь право только ты, пусть отправляется в свой театр на чистую воду, на своё законное место, этот водочный клоун из армянской диаспоры, да ещё и лысый. Император сделал презрительный жест… Ты отправишься к своему жениху позже, у меня есть к тебе обычное наше дело, а ну встань на колени…


Откидное кресло в амфитеатре тихо постанывало, на нём сидел очень толстый человек, на сцене был немецкий бар, в нём несколько человек пили пиво из высоких кружек с крышками; вот бы сейчас пивка, - думал толстяк, - а я смотрю эту прекрасную вещь в такой отвратительно переделке, как они бездарны эти актёришки, как они умудряются так портить замечательные вещи, а татарочка Пат ничего, вполне, только жаль, что у неё будет туберкулёз, а может быть и уже есть, надо будет перечитать… Откидное кресло в это время думало: почему я без номера? ведь даже без номера, это же надо, быть водочным королём, и вдруг вот так оказаться даже без номера… В зале на секунду вспыхнул свет и кто-то громким замогильным голосом сказал: Колизей, Колизей мой и вечно будет моим…, а ты, без номера, потому как ты теперь «откидной из Питера».


Свет потух и осталось слабое оранжевое освещение на сцене. Прямо в её середину вдруг со всей силой бухнулось чьё-то тело. Тело подскочило, завизжало и бросилось к кровати, которая стояла в углу и была приготовлена для другого действия. Нади почему-то сразу поняла, что грохнулась на сцену, а театр полон зрителей, хотя она их не видела; ей казалось, что все уже знают, что она сегодня ночевала у Димы, а потом дважды, а может и больше была с её бывшими мужиками, один из которых даже был Императором. Нади вскочила на кровать, свернулась на ней клубочком и прикрылась пледом. Установилась гробовая тишина, но тут же была нарушена женщиной, а женщиной ли? которая бежала к Нади из-за кулис на четвереньках и орала: ты не Пат, убирайся, ты не Пат. Волчицей, страшной хриплой фурией набросилась она на Нади и старалась то ли её задушить, то ли набить морду; все мужики, спокойно пившие до этого пиво, бросились к фурии: Галя, не расстраивайся, мы сейчас её уберём отсюда, сейчас уберём…


… подмастерьишко, отправляйся-ка ты в театр, пьесу посмотришь, да заодно и нас с бриллиантиком воссоединишь. Не хочу в театр, мне не нужен бриллиант, мне нужна только ваша галера, мне надо доплыть до моего острова, чтобы найти там свою жизнь…
Бедняга, так ты ничего и не понял, кто тебя спрашивает. Галера плыла по зелёному пруду весла мерно поднимались и опускались, на носу галеры стоял человек, он был суров и грустен, но понимал, что это его судьба плыть на галере, которую он случайно не сумел обменять на своё бессмертие, такое никчёмное бессмертие, от которого он теперь не знал как избавиться. Галера с силой и деревянным треском уткнулась в перилла какого-то очередного ресторана, стоявшего поперек пруда и человек ловко соскочил с её носа на линолеум, заменявший ресторану паркет;


по пути к выходу на берег ему попался официант в белой рубашке со смешной чёрной бабочкой, он легко отбросил его в сторону, в воздухе мелькнула записная книжка, и вышел на бульвар прямо к театру. К нему немедленно подлетел какой-то типчик, совершенно седой, во фраке и прокричал прямо в ухо голосом Винокура: у меня юбилей, я не могу пойти, купите билетик, всего три тысячи, господин, дешевле не найти, всего три… Двенадцать теней подхватили человека с голосом Винокура, вытряхнули из него билетик и приколотили над входом в театр старинной скобой, заблаговременно вынутой из сцены Большого, на грудь ему повесили табличку «Аншлаг» и вся процессия проследовала в театр.


Толстяк не заметил, как оказался на полу, он уже не жалел об откидном кресле, а жалел о том, что сегодня его угораздило пойти в театр; тот, кто так с ним нехорошо обошёлся, достал из кармана огромный нож и решительно вспорол на стуле обивку из искусственного бархата, секунду помедлил и исчез внутри стула. Отдай, сволочь, розовый брюлик. Не отдам, это последнее, что у меня осталось. Под обивкой завязалась короткая, но упорная борьба. На сцене было не лучше, там кричали: Галя, Галя, дайте ей валидол, дайте ей нитроглицерин, уберите эту самозванку, Пат… Галя отвечала: не надо этой гадости, дайте водки, срочно стакан водки… Скоро всё стихло. Установилась такая тишина, что любой шорох был бы тут лишним. В оранжевой полутьме летали какие-то бумажки похожие на первый снег, в воздухе запахло Альпами, тьма сгущалась и становилась ощутимой даже плечами, явно подмораживало…


Дима метался по всему району, он уже обежал весь рынок радиодеталей, заглянул чуть ли не в каждую палатку, а вы знаете сколько их здесь этих магазинчиков; он искал Нади. Сердце его ныло одним только именем: Нади, где ты, Нади, моя Нади, я так тебя люблю, так хочу сделать над тобой сальто-мортале, моя Нади… Наконец, он решил поймать такси. Он не знал, что сказать таксисту, в голове мелькало только одно: Золотая миля, он живет на золотой миле, это точно, все такие люди там живут… Он уже хотел назвать это место, но тут таксист с мордой льва к нему обернулся и сказал: Дима, вы хотите искупаться в чистой весенней воде? Мы едем на Чистые пруды. Таксист резко тронулся, и Диму вжало в сидение. Таксист лев, не обращая внимание на транспортные потоки, щёлкнул тумблером и в салон ворвалась музыка Creedence Clearwater Rivival с диска Pendulum, машина окончательно набрала высоту и, пролетая над Митинским кладбищем, защелкала счётчиком Гейгера, встроенного в приборную панель, считывая количество рентген в час.


Ворвался в зал Дима почти вовремя, ему только при входе чуть не подставил ножку какой-то человек прибитый над дверями и успевший прокричать: снимите меня, я не буду больше справлять юбилеи… кто-то, из выходивших навстречу Диме, ответил висевшему: да повиси ещё, это хотя бы действительно смешно, но Дима не слышал, он уже был в зале.
Тут было холодно, падал снег, на сцене была толпа. Дима раскидал всех, подхватил Нади прямо с пледом и бросил на заднее сидение автомобиля. Карл, выручай нас. Карл взревел форсированным мотором мерседеса, лучи фар прорезали зал, высветив на мгновение хлопья подающего снега; автомобиль прыгнул вперёд, слетел со сцены и помчался по бульвару, удаляясь от Чистых прудов.


В это же время толпы людей в Питере на набережной вылавливали прямо руками пьяную корюшку, а река Нева почти на треть была проспиртована; поговаривали в толпе, что рухнул в Фонтанку ликероводочный завод, какого-то армянина, выпускавший прекрасную мягкую водку из Невской очищенной особым способом воды.


J. P. M. поворачивает в левой руке табакерку и мы ясно видим, что на носу у галеры нет фигурки рыкающего льва, правая рука с розовым бриллиантом бессильно опускается…


Человек в бейсболке почти миновал пост ДПС на выезде из Москвы по Питерскому шоссе, вдруг неожиданно, ему погрозили жезлом и велели остановиться. Приказали выйти из машины, проверили документы, грубо шмякнули его на капот и заломили руки за спину. Пежо серого цвета в угоне, вот так удача, внучка мэра от сына, получившегося от первого брака, будет очень довольна. Чёрная бейсболка думала: почему Пежо, я ведь Гольф угонял, странные вещи в мире делаются. С капота соскользнула тень рыкающего льва…


… на носу галеры появляется фигурка рыкающего львы, J. P. M. уже ничему не удивляется, он просто вставляет розовый бриллиант на место, прямо льву в пасть, на столе остаётся лежать золотое кольцо с пустыми лапками…


Мерно стучит барабан на корме галеры, паруса на обеих мачтах свёрнуты, в такт барабану в воду опускаются вёсла; галера скользит по тёмно-зелёной воде, ход её устойчив и неперодолим; волны почти ей не мешают, они тоже ровны и совсем непохоже по их виду, что совсем недалеко берег, только маленькие водовороты говорят о том, что впереди прибрежные течения; впереди остров с жизнью мастера, которую он так неосторожно обменял на бессмертие у своих творений, только галера спокойна, она обладает подлинником вечности, она всегда будет находиться под охраной двенадцати теней, чтобы ни случилось в этом самом безумном из миров.