Сатана

рассказ

И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа;
между ними пришел и сатана.
Иов

       Город был районным центром, впрочем, и городом он был лишь по названию: одноэтажные домики мещан, двухэтажное вместилище городской власти и единственный, кроме Ленина, памятник истории – братская могила расстрелянных в великой войне горожан – были настоящим, неприкрашенным его лицом. Еще была тупиковая железнодорожная ветка, куда входили на короткое время пробегавшие мимо поезда, и провинциальный вокзал при ней. Те из горожан, кому надоедало постылое существование, и кто чувствовал себя предназначенным для другой, более яркой жизни, покидали родной город без сожаления и никогда не возвращались в него, кроме как на похороны людей, имеющих общую с ними кровь. Сыны города, родившиеся и воспитанные в его недрах, не утруждали себя патриотизмом, коверкая исконное название «Апостолово», превращая его в совершенно ничтожное «Опостылово» и даже в «Остолопово». Настоящими патриотами города, на моей памяти, были двое: горбун Миша, имевший неимоверную силу в своих руках и неизбывную тягу к водке, и он, Сатана, как звали его все, кто знал его.
       Миша имел легендарное прошлое, отсидев в трудлаге два года за то, что оказавшимся в тот момент под рукой солидолом приклеил на доску объявлений фабрично-заводского училища, где он постигал основы рабочего мастерства, вырезанный из газеты портрет любимого Сталина. Портрет был приклеен в декабре, ко дню рождения вождя. Против Сталина, конечно же, никто ничего не имел, и иметь не мог, но горбуну вменили в вину солидол, которым он приклеил кусок газеты. В этом поступке было усмотрено посягательство на чистоту светлого образа вождя, которого даже с задней стороны газеты нельзя было пачкать таким подлым материалом, как солидол. Миша за два честно отработанных в трудлаге года так и не смог понять, в чем заключалась его вина перед Сталиным, которого он боготворил, и потому недоумение свое яростно топил в водке, доставляя неудобства всем окружающим. Какое-то время у него была жена – невзрачная сирота, приблудившаяся в голодные военные годы, но затем, оперившись, жена сбежала с заезжим грузином, торговавшим на заплеванном городском рынке жизнерадостными мандаринами, и Миша, когда у него, трезвого, спрашивали о жене, нещадно ругался матом, сжимая свои кулаки, похожие на кувалды. Когда тот же вопрос поступал к нему в лучшее время, он пьяно щурился, осторожно придерживая своими безжалостными пальцами хилый окурок, смачно плевал в пыль, на траву или на булыжную мостовую и опять ругался матом, но уже ласково, выражая тем самым неугасшую любовь к женщине, которая была близка ему какое-то время:
       - Баба, еть её в прах, она как кошка. Кто погладит, тот и хозяин. Вашу сестру (если спрашивала женщина) следывает бить, чтоб место знала.
       Обездоленные женщины, которых много было в послевоенное время, смотрели на Мишу иначе, чем возвратившиеся с войны или отсидевшиеся в тылу мужчины. Миша спьяну, а, значит, почти всегда, хвастался своими амурными победами над всеми женщинами города, мужчины пропускали его трёп мимо ушей, женщины загадочно улыбались, прикрывая рот кончиком платка, а мы, пацаны, постигали азы межполовых отношений с удовольствием, открыв рот. Один фронтовик с нездоровой от войны головой узнал или увидел что-то, проливающее свет на отношения Миши с его законной женой, и попытался восстановить свое попранное мужское достоинство, но Миша на корню уничтожил его посягательство. Фронтовик, любивший рассказывать о войне и бесчисленных подвалах Кенигсберга, лежал в пыли, цепляясь за чахлую траву, а горбун не давал ему подняться, доставая своими большими руками, почти не нагибаясь. После этого случая, который навсегда стал достоянием города, фронтовик страшно запил, его относительно молодая жена пошла по рукам, а он, потерявший человеческий облик, до самой своей нелепой смерти под колесами маневрового паровоза всё пытался доказать отмахивающимся от него людям свою правоту.
       Сатана родился в сорок четвертом, и злые языки прочили в его отцы худосочного рыжего немца из интендантской службы, квартировавшего в доме его деда в сорок третьем. Мать – перезревшая незамужняя девица – родила его тихо. Повивальная бабка, принявшая младенца на руки, отличалась благодушием, но когда речь заходила о Сатане, она крестилась и сплевывала, и это началось задолго до того, как Сатана прославился. Почти никто не помнил, как звали Сатану по-настоящему, о его русском имени «Иван» мы узнали в школе, когда он проучился с нами почти два года. Потом, когда мы продолжили учебу, он навсегда отделился от нас, сдружившись с Мишей-горбуном и бросив школу. Миша никогда не называл Сатаной своего малолетнего приятеля, обзывая по-пьяну байстрюком или, когда неожиданно оказывался трезвым, - сучьим потрохом. Сатана был физически слабым, его дистрофичные мышцы были под стать блекло-рыжим волосам и водянистым глазам, но дружба с Мишей давала ему такое преимущество, что все мальчишки, даже имевшие отцов, с ним никогда не связывались. Он прибегал во двор нашего многолюдного жактовского дома и облюбовывал самую большую и плодородную ветку огромной шелковицы еще до того, как созреют ягоды. Существовало неписаное правило, когда у каждого мальчишки была «своя» ветка, с которой никто не смел рвать ягоды: у каждого мальчишки со двора, по старшинству, возрасту и силе. И у Сатаны, хотя он не жил в нашем дворе. Сатана выбирал всегда самую лучшую ветку, и никто ему не противился.
       Сатану никто не любил. Мать, с чьей легкой руки прилипла к мальчишке поганая кличка, сначала просто не замечала странного поведения своего сына, затем, когда ей приходилось, надевая серый клетчатый платок и праздничную юбку, идти выслушивать монотонные увещевания сначала учителей, а потом и участкового милиционера, ограничивала процесс воспитания тем, что надрывно кричала на всю округу, полоша соседских собак:
       - У-у-у! Ирод проклятый! Сатана! Глаза б мои тебя не видели!
       Сатана при этом загадочно улыбался, прижимаясь спиной к покосившемуся штакетнику, а затем на всю ночь уходил к Мише, где всегда можно было выпить водки, набить вечно голодный желудок немудреной закуской и увидеть еще что-то, недоступное нам, обычным пацанам, потому что к Мише ночью иногда приходили женщины.
       Когда нам всем стукнуло по четырнадцать, в воздухе повеяло новым. Те, кто лизал зад прежней власти, трясясь за свою шкуру, стали открыто ее охаивать; те, кто держал рот на замке, не хваля и не охаивая существовавшие ранее порядки, молчали по-прежнему, вникая в каждодневную изнурительную работу, отбирающую всю жизнь, кроме тоскливых вечеров и еженедельного пьянства. Миша потерял все. Если раньше он потрясал собеседников откровениями о своем существовании в трудлаге, заставляя их сладко трепетать от чувства сопричастности к запретному, то теперь от него только отмахивались, начитавшись новых газет и журналов, где подобных историй было теперь в избытке. Запить с горя он не мог, потому что и так всегда был пьян, и оттого потерял смысл жизни. Сатана, прижившийся у него и наведывавшийся в дом матери, осиротевший после тихой смерти деда, только для того, чтобы ухватить кусок со скудного стола, когда у Миши было шаром покати, наоборот, не по летам возмужал, приобрел уверенность и основательность, так недостающие его худосочной, невзрачной фигуре. На его рыжей, стриженной под бокс, голове красовалась кожаная кепка-семиклинка с пуговкой, добытая неизвестно откуда и каким путём, он важно подметал апостоловскую пыль широкими матросскими клешами, подаренными сердобольным соседом, отслужившим после войны семь лет в морфлоте вместо положенных четырех. Возле него кучковалась ватага оборвышей, не сумевших утвердить себя в школе и дома, и если в одиночку его еще можно было побить, вывозив в щедрой апостоловской пыли знаменитые матросские клеша, то в ватаге он был как за каменной стеной. Ватажники его не любили, потому что он сам не испытывал светлого чувства к ним, но, тем не менее, стояли за него горой, давая по соплям каждому, кто ненароком сунется в круг его интересов, очерченный им самим по собственному произволу.
       Миша умирал постепенно. В райбазе, где он проработал ночным сторожем всю жизнь после отсидки в трудлаге, вместо него стал появляться Сатана. Как положено, в шесть вечера, он заступал на смену, и начальство к этому привыкло, не утруждая себя тем, чтобы оформить юридически трудовые отношения с малолетним работником. Мишу боялись, но у него из-под носа все равно крали: то ящик гвоздей, то доски, всегда так необходимые в хозяйстве. Даже пёс со странной кличкой «Алабаш» – Миша утверждал, что по-тюркски это означает «Сорвиголова» - и тот норовил укусить хозяина, когда чувствовал, что тот напился до беспамятства. У Сатаны красть перестали. Алабаш, сразу подпустивший рыжего беса к себе, даже поворчать на него боялся, ощущая какую-то неведомую силу в тщедушном теле.
       Перед смертью Миша заболел патриотизмом. Он умирал в цветущие годы, ему еще не исполнилось тридцати пяти, но здоровье, подорванное алкоголем и безудержным курением, изменило ему. Он лежал на затхлых простынях и читал старую Библию, подаренную какой-то старушкой, всё пытаясь самочинно определить, какой из апостолов Христа наложил свою длань на родной город, определив его название и судьбу. Сатана исправно кормил старшего товарища немудреной пищей и даже баловал его иногда то пирожком из привокзального буфета, то бутылкой пива. Водку Миша пить перестал после того, как взял в руки Библию, но это ему не помогло. Гроб ему райбазовский плотник сколотил короткий, но высокий, учитывая огромный горб, и Миша лежал в нем, как будто собравшись почитать: голова на подушке покоилась почти вертикально, не хватало только Библии в руках. Библию Сатана оставил себе.
       После смерти Миши домишко его как-то сам по себе отошел к Сатане, и там стали появляться ватажники, и не только они. Даже я стал бывать там, снедаемый неодолимым любопытством: пил горькую водку из большого граненого стакана с «марусиным пояском» поверху; смотрел на ватажников, обсуждавших очередной подвиг, заключающийся в ограблении рабкооповского ларька или двора зазевавшихся хозяев; сладко страшился неожиданного прихода участкового, который с некоторых пор заглядывать туда стал очень часто; дивился тому, как преобразился пятнадцатилетний Сатана, важно глядевший в раскрытую Библию и чуть отстранявший ее, когда надо было выпить водки или закусить. Ватажники, как и я сам, прекрасно знали, что не проучившийся в школе и двух лет Сатана вряд ли мог самостоятельно что-либо почерпнуть из большой потрепанной книги, но он так уверенно цитировал целые главы из Библии, прочитанные ему, очевидно, Мишей перед смертью, что наши знания о нём, о его безграмотности, становились совершенно ничтожными. Еще я, приходя туда и выпив водки, с нетерпением ждал, когда увижу призрак Миши, стоящий в углу, в выцветших галифе на длинных ногах, в большой, не по росту, клетчатой рубахе, прикрывавшей огромный горб, но не способной прикрыть длиннющие узловатые руки, и он неизменно появлялся, вызывая во мне страх и беспричинную радость. Никто, кроме меня, не видел его. Как-то я поделился этим с Сатаной, он усмехнулся, покровительственно потрепав меня левой рукой и гася при этом правой в щербатой алюминиевой пепельнице окурок:
       - Миша каждый вечер читает мне Библию, а я запоминаю. Наш город особенный, отсюда начнется новый мир.
       Тогда я ничего не понял, и сегодня не понимаю его слов, хотя прожил уже немало. Город Апостолово до сих пор не стал особенным. Неподалеку, в чистом поле, выстроили электростанцию и поселок городского типа с высокими домами при ней, залили рукотворным озером плодородную низину, куда мы, пацаны, совершали долгие походы, чтобы поиграть в войну на старых ржавых немецких танках, доживающих свой век среди сенокосных трав, а город так и остался приземистым, одноэтажным, прибавив к себе лишь безликие четырехэтажные новостройки на окраинах в шестидесятые годы.
       В глазах у Сатаны было что-то, не поддающееся описанию. Речь его была безграмотна, примитивна, а глаза жили своей отдельной жизнью, впиваясь в тебя черными зрачками в бесцветной оболочке так, что мороз продирал по спине. Наверное, именно поэтому ватажники, каждый из которых шутя мог скрутить Сатану в бараний рог, заискивали перед ним, носили ему даже не наворованное добро, а только деньги, пытаясь заслужить его благосклонность, а он, безразлично глядя на них, принимал всё, как должное. Участковый периодически наведывался к Сатане, пытаясь ухватить его, как налима, голыми руками, но всегда уходил ни с чем, озадаченный тем обстоятельством, что не мог, вопреки устоявшейся привычке, даже прикрикнуть на сопляка, нарушающего устои общества своей неприкаянной жизнью. Уходил и, немного погодя, приходил снова. Неизвестно зачем.
       В год, когда менялись деньги, перед семнадцатилетием Сатаны, в городе появился сумасшедший. Он не был сумасшедшим в полном значении этого слова: приехал издалека к старшей сестре, которая жила своей большой семьей в жактовском доме, устроился на работу грузчиком на райбазу, но обладал одной особенностью. Он постоянно ходил с книгой на иностранном языке, при каждом удобном случае открывал ее, усевшись где-нибудь, и читал или делал вид, что читает, шевеля губами и перелистывая страницы. Сначала все судачили о том, что Вадим, как его звали, в этой книге не понимает ни бельмеса, а лишь нарочно смущает горожан, не способных определить хотя бы, на каком языке написана книга, но затем, понаблюдав и заметив, что он перелистывает страницы вовремя, как раз тогда, когда можно прочитать целую страницу, стали усиленно гадать, на каком языке написан старый фолиант в потертом кожаном переплете. В школах города, по большей части, изучали английский язык, реже – немецкий. Язык книги не поддавался расшифровке ни «англичанам», ни «немцам». Райбазовская бухгалтерша, жившая раньше в Сочи и изучавшая в школе французский, ненароком как-то заглянула через плечо Вадима, но и она не смогла развеять недоумение, сказав только, что имя автора – Сенека. Это и без нее все знали. Всё могло очень плохо закончиться для Вадима, если бы не случай. У него заболели зубы, он приперся со своей книгой к дантисту, и наутро весь город узнал, что книга написана на латыни.
       Дантист пил в меру и слыл уважаемым человеком, поэтому никто не позавидовал его несомненному успеху, тем более, когда его спрашивали, смог бы он прочитать эту книгу, он неопределенно хмыкал и пожимал плечами. Когда все узнали, что даже врачи из больницы не смогут прочитать эту книгу, интерес к Вадиму возрос непомерно, и никто не удивился, когда он неожиданно пришел к Сатане на его ватажные посиделки и остался там навсегда. Два раза за первую неделю зашла к Сатане обремененная семейством сестра Вадима, призывая брата вернуться или хотя бы забрать свои вещи, на вторую неделю пришел муж сестры с узлом.
       С появлением Вадима Сатана изменился. Он как бы потерял часть своего величия, хотя Вадим не делал ничего для этого, – просто читал книгу. Сатане бы выгнать Вадима, зажить прежней жизнью, но он не делал этого, томя себя ревностью, глядя, как ватажники с интересом смотрят на Вадима и его мудреную книгу, делятся с ним табачком, чокаются стаканом, когда он отрывает глаза от таинственного чтива. Сатана даже Библию стал открывать реже, понимая, что уже не вызывает у ватажников прежнего интереса. О чем написано в книге, ни ватажники, ни сам Сатана у Вадима не спрашивали, Сатана лишь однажды неосторожно заметил, не дождавшись, когда Вадим закончит читать:
       - Чё-то ты читаешь мудрено: то с конца, то опять взад идешь.
       - Мудрость безмерна и не подчиняется человеческим законам, - тихо ответил ему Вадим и вновь погрузился в чтение.
       Никто ничего не понял, но ватажники поглядели на Сатану с осуждением. Сатана смолчал, физически ощущая, как тает его могущество. Он понимал, что теперь выгонять Вадима из дома было поздно, и затаил обиду. В его жизни не было ничего, кроме старой Библии, людской памяти о горбуне и ватажных посиделок, а теперь пришлый сумасшедший с таинственной книгой вырвал всё это из его рук. С девчонками у Сатаны ничего не получалось: одна из бедовых, лет на пять постарше, отважилась как-то шалаться с ним, но быстро отстала, разнеся по городу досужий слух о том, что он труханул в трусы, едва прикоснувшись к ней. Мать свою он видел за год несколько раз, в последний – когда пришел за свидетельством о рождении для получения паспорта; друзей, кроме бирюковатых ватажников, у него не было, и он прицепился ко мне, проча в свои друзья. Мне было это неприятно, но я не сопротивлялся. Когда хмельные ватажники особенно рьяно умилялись от вида читающего Вадима, Сатана брал в руки Библию и подсаживался ко мне. Разговаривать с ним было неинтересно. У меня был собственный мир, не вписывающийся даже в границы города, а он пытался заключить меня в своей хатенке, жарко шепча на ухо:
       - Они думають, что он читаить, а он не читаить. Вишь, - мудрый, а сам ничё не рассказываить, чё прочитал. Ты мине слухай, я знаю. Мне Миша всё рассказываить.
       Он гладил ладонью старую, потертую обложку Библии и жарко шептал мне на ухо, а я, завороженный, молча слушал.
       - Я всё знаю и всё умею. Ты мине держись, а Вадима скоро не станить. Уйдеть он. А мы с тобой дружить будим. Хочишь, по девкам гулять будим? Все нашими будуть.
       Я сразу же вспомнил о слухах на этот счет, но промолчал, глядя на увлеченно читающего Вадима. Становилось невмоготу терпеть всё это, и я решил больше не приходить в этот дом, тем более, я сам себе не мог объяснить, какая сила тянула меня в этот гадюшник. Тот вечер я отбыл до конца и на следующий день не пришел.
       Вадим пропал через неделю. Вернее, через неделю все узнали, что он пропал. На райбазе хватились его аж на третий день. Участковый приходил к сестре Вадима и к Сатане. Сестра пожимала плечами и говорила, что брат ее не от мира сего, живет, как хочет и где хочет, никого ни о чём не предупреждает, и она не знает, куда он мог уйти со своей книгой. Сатана ответил участковому так, будто цитировал Библию:
       - Я не ответчик за него. Он сам себе господин.
       - Господ в семнадцатом году порешили, - кисло пошутил участковый, но домогаться больше не стал.
       Город судачил о случившемся, почти все склонны были винить Сатану. Некоторые даже предполагали, будто Сатана изничтожил своего неприятеля каким-то колдовским способом, по городу гуляли слухи один другого невероятней. Одна старушка даже божилась, будто видела, как Сатана развеивал пепел на берегу пруда, что за кирпичным заводиком. Как ни странно, но часть этой загадки открылась именно на кирзаводском пруду: удившие карасиков мальчишки обнаружили раздувшийся труп утопленника, и патологоанатом межрайонной судмедэкспертизы, прибывший в город на один день, установил, что утопленником оказался пропавший Вадим. Никаких официальных сообщений не последовало, но уже наутро, после отбытия эксперта, весь город знал, что горло Вадима было перерезано. Не было никаких сомнений в насильственной смерти несчастного: перерезанное горло, долгое лежание трупа с привязанным к нему грузом на дне пруда – с мая по июль.
       В доме Сатаны милиционеры произвели обыск. Участковый, бывший там же, смог, наконец, накричать на Сатану, к собственному удовлетворению, но следователь остановил его. Понятые, томившиеся при исполнении гражданского долга более двух часов, ушли, не солоно хлебавши. Потом, когда соседи и знакомые теребили их, алча последних новостей, они лишь говорили о том, какие жуткие взгляды метал на всех Сатана, и как в доме пахло жженой серой.
       Дом Сатаны опустел. Ватажники и раньше, с исчезновением Вадима, стали приходить к Сатане всё реже и реже, а после обнаружения трупа забыли к нему дорогу вовсе. Сатана остался один. Быть может, только призрак горбуна посещал его по привычке, а, может, и он отвернулся от своего приятеля. Сатана остался без защиты, но его никто не собирался обижать, все сторонились его. На работу он выходил, когда все уже оставили ее, проводил ночь в одиночестве, общаясь лишь с псом, а затем целый день сидел в доме, взаперти, изредка появляясь в магазине, чтобы купить необходимое для существования. В магазине все, не сговариваясь, уступали ему очередь и замолкали, отвернувшись; он перечислял всё, что ему было нужно, глядя вниз, на обшарпанные доски древнего пола, забирал покупки и уходил. Все, находившиеся в магазине, или плевали через левое плечо после его ухода, или мелко крестились, беззвучно шевеля губами. Говорили, будто начальство райбазы собиралось даже прекратить с ним трудовое соглашение, подписанное менее года тому назад, но для этого не было повода, – Сатана свою работу выполнял исправно.
       Ватажники, переставшие посещать Сатану, как-то сразу, один за другим, стали попадаться в руки милиционеров. Может, так оно и бывает всегда - сколько веревочке не виться, а концу быть - но поговаривали, что Сатана каким-то образом охранял их, и теперь они все остались без защиты.
       Осенью, в одно из воскресений, когда холодный ветер обрывал последние листья со стылых деревьев, Сатана уловил меня неподалеку от клуба железнодорожников, когда я вышел покурить из душного зала, где проходили танцы. Он подошел сзади и кашлянул. Я обернулся. Под ложечкой неприятно засосало. Сатана кашлянул еще раз и тихо спросил:
       - Куришь?
       Я промолчал, не зная, что ответить. Таким растерянным и смирным я его не видел никогда.
       - Ты думаишь, я убил Вадима? – спросил он напрямик, и я опять не знал, что ответить. Руки и ноги мои сковало: я даже окурок к губам поднести был не в силах.
       - Он сам сибе зарезал, - сообщил Сатана тихим голосом и посмотрел мне в глаза при свете тусклого фонаря на заднем дворе клуба.
       Я подумал о трупе, привязанном к тяжелому грузу и утопленном в пруду, и Сатана ответил на немой вопрос:
       - Хто-то увидил, чё он зарезалси, и утопил, чёб не думали на ниво.
       Дверь клуба открылась, из неё высыпала стайка девчонок, одна из которых уже месяц осторожно обхаживала меня. Сатана отошел в тень, сразу растворившись среди серых стволов деревьев. Девчонка, имени которой я уже давно не помню, сбежала по ступенькам и взяла меня за левую руку:
       - Пойдем, потанцуем!
       Я молчал, чувствуя спиной цепкий взгляд Сатаны. Поглядев на погасшую папиросу, я откинул ее в сторону, куда удалился Сатана, и тряхнул головой:
       - Пойдем!
       В следующее воскресенье я не выходил из клуба в одиночку почти до самого окончания танцев. В конце концов, любопытство пересилило страх, я вышел из клуба, никого не предупредив, и зашел за угол. Сатана подошел раньше, чем я успел прикурить папиросу. Он ждал меня.
       - Брезгаваешь? – спросил он не обещающим ничего хорошего тоном.
       Я тут же пожалел о своем безрассудном поступке, но убегать не стал. Сатана усмехнулся:
       - Девочку сибе завёл?
       Я почувствовал, что Сатана изменился за эту неделю: в прошлый раз он был потерянным, жалким, одиноким, в этот раз - тоже одиноким, потерянным, но потерянность и одиночество его стали не жалкими, а отчаянными. Он сплюнул, достал папиросу и прикурил ее. Я поглядел на свою, которую так и не запалил.
       - Ты вить друх мине? – сказал он утвердительным тоном, взял папиросу в левую руку и правой достал из кармана что-то, матово блеснувшее черным в полутьме. – Давай, отташим диваху в кусты?
       Я, как завороженный, глядел на предмет в его руке, и он, картинно взмахнув рукой, обнажил жало опасной бритвы. Ноги у меня затряслись. Сатана усмехнулся:
       - Боисси? А я не боюсь.
       Помолчав, он заговорил, но прозвучали его слова не как оправдание. Он просто говорил.
       - Вадима бритва. Хорошая. Бритва осталась, а иво самаво нет. Я не виноватый в иво смерти.
       - Ты не убивал его? – уточнил я, обретя дар речи. Я почувствовал, что он не зарежет меня. По крайней мере, сегодня.
       - Я не виноватый в иво смерти, - повторил он как заведенный, помолчал и добавил: - Город наш жалко. Ничиво в нём ни будить. Должно быть, а ни будить.
       Я молчал, не зная, что сказать.
       - Прощевай, друх, - сказал он, помолчав, вздохнул, сложил бритву, положил ее в карман своих давно не стираных клешей и растворился в темноте.
       В клуб я не вернулся. Раскрыв ладонь, посмотрел на раздавленную в кулаке папиросу, бросил ее в мертвую листву и пошел прямиком домой. В понедельник в школу не явился, сказавшись больным. Сатану нашли в тот же понедельник, вечером, у себя дома. Он не пришел на работу, что случилось впервые. Посланный за ним нашел его сидящим на стуле, лицо - на столе в луже крови, бритва была зажата в его правой руке. На столе перед ним стояло старое зеркало горбуна, темное от древности, и две книги – Библия и та, Вадима, на латыни. Понятые, которым посчастливилось быть свидетелями такого зрелища, рассказывали потом, что шея Сатаны была разрезана по горлу от уха до уха, а бритва оказалась немецкой, марки «Золингер». Сестра Вадима сказала милиционерам, что у брата была какая-то бритва, названия которой она не помнила, но это никого из горожан не убедило, и все говорили, что постоялый фриц – отец Сатаны – оставил своему исчадию эту бритву специально, чтобы губить души невинные.
       Сатану похоронили тихо. Райбаза выделила гроб и старую полуторку, чтобы довезти его до кладбища. Никто, кроме матери, Сатану в последний путь не провожал. Закопали его на отшибе, где хоронили умерших младенцев без имени и рода. Я пришел на его могилу позже, когда мела поземка, и снег бережно укрыл голый холм без креста, памятника и какой-либо надписи. Постояв молча, я ушел и больше не возвращался к тому месту.
       Дом горбуна остался безхозяйным. Сосед, подаривший когда-то Сатане свои старые матросские клеши, справил нужные документы, сломал межевой забор и устроил в старом домишке хлев для свиней. В мае, почти в годовщину исчезновения Вадима, все подсвинки сдохли в одночасье от какой-то неизвестной болезни. Удрученный сосед безобразно напился и спалил проклятое логово, превращенное его руками в хлев, за что отбыл пятнадцать суток в районной камере предварительного заключения. Милицейские власти разрешили ему в эти пятнадцать суток в качестве принудительных работ разорить пожарище и благоустроить образовавшийся пустырь. После ареста сосед восстановил межевой забор, отгородившись от злого места.
       По окончании средней школы я уехал из города и вернулся в него через двадцать лет, чтобы проводить в последний путь отца. Когда могильщики закончили своё дело, установив металлический памятник со звездой, я поправил черные ленты на венках, поклонился отцовской могиле и направился в ту сторону, где покоился Сатана. Участок кладбища, где раньше были экономно, вплотную друг к другу, рассыпаны крошечные холмики над телами младенцев, не увидевших белого света, стал обычной лужайкой, поросшей высокой травой, под которой холмиков не было видно. Не нашел я и могилу Сатаны. Постояв немного, я собрал тут же, на лужайке, небольшой букетик полевых цветов и возложил его в густую траву. Для всех, не увидевших света. И для Сатаны.
       
       г. Буденновск, 6-7 октября 2001 г.