Истина о писателе Сирине. А. Долинин

Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. Академический проект, 2004. СПб.

       …К своим же Истина склоняется перстам,
       с улыбкой женскою и детскою заботой
       как будто в пригоршне рассматривая что-то,
       из-за её плеча невидимое нам.
       Ф.Годунов-Чердынцев.
       «Жизнь Чернышевского»

Герой сиринского рассказа «Облако, озеро, башня», измученный эмигрант из России, во время загородной экскурсии с группой «коммунацистов» внезапно видит облако, озеро и башню необычайной красоты, открытые для него и манящие избавиться от мирского тлена и унижения, но - не решается вступить в этот мир… Сам Набоков-Сирин, как бы трудно ему ни приходилось, всегда делал выбор в пользу подлинного искусства, которое «в своих высших проявлениях фантастически обманчиво и сложно».
Об этом – книга известного набоковеда Александра Долинина (включившая статьи и очерки, по сути представляющие неразделимое целое, уже отчасти знакомые читателю, а также переработанные предисловия к пятитомном официальному собранию сочинений русского Набокова, изданного «Симпозиумом»), посвященная разгадыванию «узора, придуманного в раю», или точнее, его изнанки, того, что прячется от глаз читателя за сложной системой зеркал и зачастую остаётся неведомо для набоковеда, попадающего в силки иллюзорного набоковского измерения. Этот алхимический сплав из, казалось бы, несоединимого – снов-воспоминаний, цветовых галлюцинаций, писательской интуиции, магии шахматных этюдов, научных исследований, «пульсирующего тумана» приближающегося слова, анаграмм сиринского имени, напряжённейшего диалога с писателями прошлого и настоящего, со всей мировой культурой, с тенями близких людей, образующий узорчатую ткань (лат. textum) набоковских произведений, исследует автор книги, приглашая подготовленного читателя пройти по трудному, головокружительному и почти безошибочному сиринскому пути по тончайшей нити искусства.
Есть две распространённых ошибки на пути изучения Набокова-Сирина, ведущие в пропасть непонимания. Первый хорошо известен, когда произведения писателя едва ли не напрямую выводятся из его романтизированной биографии. Второй, модный сейчас, Александр Долинин именует «интертекстуальной криптоманией», вскрывая механизм мании находить практически во всех текстах заимствования из того или иного автора. Такой исследователь, допустим, узревший в «Машеньке» строки, похожие на фетовские, чувствует, что Набоков несомненно подразумевал и всем известного соловья, однако «…ищет соловья не в поэтическом мире Фета, а в алфавитном указателе его произведений…» Следом появляется «…ещё более изощрённый криптоман №2», - который «полагает, что отсылка к «Соловью и розе» Фета у Набокова есть лишь маскировка, под которой скрывается… Блок». Контаминируя слова Блока и Гумилёва, можно было бы сказать, что «живые мертвецы» занимаются поиском «мёртвых слов».

Подлинная художественная система набоковских «подразумеваемых ассоциаций и традиций», считает автор, «иерархична и делит весь состав русской литературы на три яруса. В первый, высший ярус входят шедевры русской поэзии, от Державина до Блока, Гумилёва и Ходасевича, а также пушкинская проза (в главе «Пушкинские подтексты в романе Набокова «Приглашение на казнь» автор замечательно пишет о Цинциннате, - чьё имя в переводе с латыни означает «курчавый», «кудрявый» – аллюзия на Пушкина, - несущем в себе непроявленное светлое пушкинское начало подлинного поэта – А.Ф.). От них Набоков ведёт свою литературную родословную… Второй ярус составляет русская проза Х1Х века, от Гоголя до Чехова, от которой Набоков, как правило, отталкивается на уровне фабулы и построения повествования или при обрисовке отдельных характеров и ситуаций… Скажем, сюжет «Камеры обскуры» как бы перелицовывает на новый лад «Дьявола» Толстого, а перволичная форма в «Соглядатае» и «Отчаянии» - соответственно, «Сон смешного человека» и «Записки из подполья» Достоевского. Наконец, низший ярус отводится современной литературе, которая в прозе Набокова обычно пародируется или полемически обыгрывается с целью её дискредитации». Сирин в полной мере развил в себе науку «литературной злости» (О.Мандельштам). В рассказе «Уста к устам», начинающий писатель Долинин, однофамилец автора рецензируемой книги, страдает от прожжённых литературных мошенников. Скрытно или явно пародируя и высмеивая Адамовича, Гиппиус и Георгия Иванова, лидеров «парижской ноты» педалируемой апокалиптичности (идеи которой, идущие от символистского смешения жизни и творчества, требующие «последних» слов, спародированы в главе о нелепой смерти несостоявшегося поэта Яши Чернышевского), Набоков, тем не менее, остался объективен к их дарованию, через много лет называя Г.Иванова и З.Гиппиус «незаурядными поэтами», отдавая своего рода дань, «плату за проезд» на тесном эмигрантском корабле, насыщенном сходными образами и чувствами при всей разнородности его экипажа. Суть сиринско-набоковского противостояния с теоретиками и практиками «общих идей» - прежде всего, в отношении к Пушкину, наследию которого не оказывалось место на «корабле современности» некоторых эмигрантов, чье солнечное, гармоничное творчество искусственно противопоставлялось лермонтовскому, до понимания которого, тем не менее, они были так же далеки. Так, «материалист» Чернышевский (а на самом деле являющийся вульгарным идеалистом, ибо был совершенно неспособен понять живую, насущнейшую связь формы и содержания), в главе-памфлете, написанной с необычайных для Набокова пафосом обличения и отрицания, предстаёт прародителем Христофора Мортуса (зоила Фёдора Годунова-Чердынцева и поэта Кончеева) и писателя Ширина, пародийного набоковского двойника, предсказывающего модный в те времена «закат Европы» и падение культуры, который «слеп, как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп, как бетон» (вспомним кротовью близорукость автора «Что делать?»). Внутренней и внешней несобранности Н.Чернышевского противостоит, словно из зазеркалья, уникальная фактологическая точность самого Набокова. Оказывается, что многие детали и фамилии вставной главы не являются вымышленными, как это представлялось даже самым кропотливым исследователям жизни революционного демократа. Так, фамилия Парадизов не придумана Набоковым, как выясняет А.Долинин, но действительно принадлежала гимназическому знакомому Чернышевского. Ф.Годунов-Чердынцев, в данном случае проводивший кропотливейшее исследование по редким, мало кому известным источникам, имеет сторонника, поэта Кончеева, одинокого и в чём-то неприятного, как и Ходасевич – «не любившего ходить к человеку», посылающему к древу смерти «страшным взглядом», – и разделяющего мнение героя романа и самого Набокова о Пушкине как «камертоне» русской литературы. Ходасевичу, автору прозорливых статей о творчестве Сирина, принадлежит точное, по мнению А.Долинина, определение соотношения идеи и формы, близкое к набоковскому восприятию: «Форма и содержание, «что» и «как» в художестве нераздельны. Нельзя оценить форму, не поняв, ради чего она сделана… Иногда одна маленькая подробность, чисто формальная… несущественная, оказывается ключом ко всему замыслу…» Возможно, широко известная неприязнь к Достоевскому и «достоевщине» объясняется неряшливостью слога, невниманием к формальному совершенству писателем прошлого, что по мнению Набокова, неудержимо приводит к эстетическому краху и творческой несостоятельности «дешёвого журналиста и грубого комедианта».

Примечательно, что столь характерная для Сирина тема двойничества (создавшего ряд гетеронимов – талантливых и отчасти непохожих на него по творческой манере Годунова-Чердынцева, Василия Шишкова, Вадима Вадимыча из «Посмотри на арлекинов!») проявилось у самого Набокова, уже известнейшего американского автора, и в отношении себя самого. «Снисходительно похлопывая Сирина по молодому, ещё не окрепшему плечу, - пишет А.Долинин, - зрелый Набоков стремился уверить своих читателей, что две его жизни в двух литературах были не чем иным, как непрерывным и неуклонным восхождением от скромной «Машеньки» до совсем не скромной «Ады» и далее…» Надо помнить о том, что процессу рождения из пепла изгнания писателя с мировым именем предшествовал труднейший и во многом непостижимый для нас акт самоотречения от языка Пушкина, потеря которого была для него сродни утрате «источника жизни», как пишет современный исследователь. Для тех, перед кем не существует языкового барьера, генезис русской литературы в произведениях Набокова-Сирина более чем очевиден. Автор исследования приводит строки сразу нескольких стихотворений В.Брюсова, касающихся полузапретно-болезненной темы «нимфетолюбия». Например, такие: «Безумие белого утра смотрело в окно, / И было всё странно-возможно и всё-всё равно / И было так странно касаться, как к тайным мечтам, / К прозрачному детскому телу счастливым губам… («В буйной слепоте»). Тема Набоков и символизм чрезвычайно интересна. Как показывает А.Долинин, начинающий поэт Набоков не очень хорошо знал, и главное, как будто не стремился близко познакомиться с творчеством «кощунственных творцов» (А.Блок), чей расцвет и угасание пришлись на годы его петербургской юности, гремевшим в литературных кругах. Однако, по мнению А.Долинина, это предоставило ему широкий выбор эстетических предпочтений, а также свободу в дальнейшем вести диалог без оглядки на минувшие авторитеты. «Морда модернизма» (определению отца Ф.Годунова-Чердынцева), с точки зрения Набокова (совпадающая с известной оценкой поэмы Н.Гумилёвым), стояла и за революционными матросами из «Двенадцати», несущими необратимое разрушение языку и культуре. В работе «Набоков и Блок» подробно исследуются сложные заочные отношения двух писателей, их насыщенная и крайне изменчивая палитра.
Другой, уже очный многолетний оппонент Набокова, придирчивый и проницательный Георгий Адамович, не столько противостоял Сирину, сколь являлся в известном смысле его сторонником. «На самом деле, спорить с Набоковым Адамовичу часто было не о чем, ибо их литературные позиции, несмотря на глубокую и длительную вражду, по многим вопросам были чрезвычайно близки» - считает Александр Долинин.
Как Лаокоон, Набоков боролся с линейным временем – Историей, поднимаясь по размыкаемому им «одухотворённому» кругу – спирали. «Ход конём», пересечение границ времени и пространства – вот выход в Вечность, подобный тому, который совершает Александр Иванович Лужин, не возвратившийся в бренный мир. Поисками счастья и его обретением можно было бы назвать заветную тему, тропу сиринских персонажей, смеющихся над «дурой-историей»: «Слушай, я совершенно счастлив. Счастье моё – вызов /…/ Прокатят века, - школьники будут скучать над историей наших потрясений, - всё пройдёт, всё пройдет, но счастье моё останется… во всём, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество». А.Долинин пишет о скрытой полемике Набокова с Олешей, пытавшемуся найти компромисс с нечеловеческой властью. Сирин никогда не питал иллюзий о своём возвращении в государство «краснощёких рабов»: «…Его упрямый и последовательный антиисторизм был не позой «сноба и эстета», а хорошо продуманной, принципиальной позицией, которая в эмигрантской литературе постепенно обрела немало сторонников. Как это ни парадоксально, но в исторической перспективе такая позиция представляется исторически оправданной, ибо теперь мы знаем, что она помогла не одному художнику свободно творить как во времена ГУЛАГов и Освенцимов, так и после них. Недаром в заочном споре Набокова и Олеши Клио встала на сторону своего ниспровергателя и посмеялась последней».

Книга Александра Долинина включает читателя в процесс сиринского творчества и мышления, содаваю иллюзию присутствия на акте со-творения того или иного произведения. Она написана с предельной точностью и «тем феноменальным мастерством, при котором отчётлив каждый волосок, не потому что всё выписано чересчур разборчивой кистью, а потому что присутствие мельчайших черт невольно читателю внушено порядочностью и надёжностью таланта, ручающегося за соблюдение автором всех пунктов художественного договора» («Дар»). Она отчасти воплощает сиринскую мечту об «идеальном читателе», который всего лишь проекция авторского сознания в будущих веках. Читателя произведений, где мысль, фантазия и слово составляют единое целое, подобное полотну звёздного неба, куда возвращается душа писателя Сирина.
На обложке книги – берлинский асфальт с детскими рисунками, запах весны и сирени, и ощущение счастья, которое охватывает читателя и исследователя Набокова, так же, как когда-то и его самого, стремившегося к истине в жизни и творчестве. «Смысл этой истинной жизни русского писателя Сирина я и пытаюсь уразуметь, - пишет Александр Долинин, - ибо, как сказано у Даля, «всё, что есть, то истина».