В Кижи и к озеру Неро

       
       Случается, что в жаркие летние дни жизнь в городе становится просто невыносимой. Потребность в новизне и свежести выворачивает душу. Однажды я пребывал именно в таком состоянии и просто изнывал от невозможности изменить что либо и, по-видимому, пребывал в таком неуемном горе я не один. Кеп, мой приятель, обзаведясь катером, пожаловался, что для путешествия в Кижи не может подыскать матроса. В то время бензин еще не стоил дороже молока и путешествие
на катере в Кижи не казалось разорительным. Я обнадежил его, сообщив, что знаю
для такого дела подходящего человека, что человек тот в такого рода делах незаменим. Кеп заинтересовался, но, узнав, что речь обо мне, выразился в том смысле,
что ему сподручней взять на борт матроса покостлявей, но зато и лишнюю канистру
с бензином. Переубедить его мне удалось с большим трудом. Сговорились на том, что при хорошем солнечном освещении мои ребра он сможет разглядеть. Для этого за две недели до ухода в Кижи мне пришлось протопать из Калинина в Переславль-Залесский и далее на Ростов к озеру Неро.
       К озеру Неро.
       Из Выборга в Калинин я приехал поездом. Калинин долгое время был для меня
городом загадочным, поскольку, являясь довольно крупным, тем не менее в истории нашего отечества не упоминался. Его прошлое я вычислил самостоятельно, уточняя месторасположения Твери. Оказалось, что Тверь это Калинин, а Калинин- Тверь. Оценив всю важность открытия, какое-то время считал себя человеком незаурядным и порой меня так заносило, что я подумывал о карьере историка. К счастью для истории все закончилось благополучно. Тогда же Калинин меня не интересовал. Я торопился выйти на автостраду, надеясь без всяких на то причин, что топать там будет легче. Самообман, однако, не лучшее средство для облегчения жизни. Этот постулат усваивал опять и опять. Кроме того, снова убедился, что все еще излишне самоуверен. Я верил в свои пятки. Полагал, что и шипы для них дорога, но через десяток километров бедняжки превратились в волдыри. И не только пятки. Ноги чуть выше колен и еще чуть выше стерлись до крови. Но, если в волдырях была повинна обувка, о требованиях к которой я непозволительно забыл, то проблема с окровавленными ногами оказалась более запутанной. Но я ее все-таки распутал. Выяснил, что в моих муках повинна новая технология изготовления трусов. Я вовсю корил работников, придумавших ее. Корил матерно, отчего становилось немного легче. Пошел без трусов подобно коннику, проскакавшему весь поход без седла. В штанах, конечно. И, чем дольше я шел, тем более убеждался, что асфальт хорош для любых средств передвижения, кроме ног человеческих. К тому же грохот и чад автомашин раздражали. В годы моего детства их было меньше и мне пришлось, преодолев отвращение к автобусам, где-то на перепутье влезть в один из них и километры замелькали с удивительной легкостью. По телу пробежала чудная волна облегчения, но в окрестностях Дубны, перед въездом на паром, из автобуса попросили выйти и моя физиономия, по-видимому, вновь исказилась страданиями. Молоденькая кондуктор встревожилась. Пришлось успокаивать и объяснять, что старый осколок еще с китайской границы напомнил о себе.
       Было время, когда все, что могло вещать, вещало про Дубну. Потом кампания
по поводу успехов города утихла и теперь я видел просто молодой город, жители которого охотно растолковывали мне, как из него выбраться. Это необходимо было сделать, потому что только на берегах Волги я мог обрести ночлег. Но еще раньше, в Иваньковском водохранилище, сидя в автобусе, я совсем заплутался. Плотины, паромы. Там вода, тут вода. Так что, где Волга, а где не было Волги, теперь я что-то плохо представлял. Однако, когда из волдырей брызнула кровь, я учуял Волгу и по бездорожью к ней полез. То и дело попадались не широкие, но глубокие речушки. Петляя, они все текли в Волгу и преграждали путь. Чтоб им петлять в другую сторону! И все же глубокой ночью к Волге я выбрался.
       На Волге еще не ввели ограничения сроков навигации для судов маломерного флота и катера, истово взревев, то и дело уходили куда-то вниз по течению. В Выборге теперь порядки иные. До середины июня на заливе стоит едва ли не
благословенная тишина. Народ, конечно, бунтовал скопом, выражал свое возмущение словами недозволенными. Но люди знающие объяснили, что у наших соседей, финов и скандинавов, во время нереста даже в колокола не звонят. Кто их знает, может и не звонят, да только мы в этом отношении уже давным-давно весь мир обскакали. Малиновый звон колоколов у нас и в пасху не везде услышишь. А насчет загрязнения моторами вод чистых, то бухта Радуга, некогда живописнейший уголок Выборга, где я в детстве ловил раков, не катерами превращена в вонючею клоаку. Но, как говорится, против лома нет приема и все угомонились, и сейчас, о чем я уже поведал, у нас на заливе стоит тишь и благодать и рева моторов не слышно.
       В поисках удобных для отдыха и ночлега мест на берегах Волги повсюду натыкался на стоянки авто и мото. В радиусе десяти- пятнадцати метров валялись узелки, свертки, коробки, бутылки. Хрипели транзисторы. Отдыхающие настороженно не смотрели в мою сторону, чуя, что я не их поля ягодка. Да, моя тропа уводила меня отсюда. Тропа, на которой не будет ни пивных, ни гастрономов и, я все еще надеялся, авто и мото. Глинистые, подмытые берега все ниже и ниже опускались к воде. То и дело попадались овраги и не каждый удавалось перейти. Ноги увязали в трясине, но зато не болели. Я вымок и устал и теперь не согласился бы заночевать, разве что в гостинице. Широкая болотистая речка совсем уж не кстати легла на пути. На другом ее берегу виднелась деревенька. Дорога, которая вела к ней, ныряла в воду и выползала следами машинных колес. Пошел вброд и я. Две мокрые дворняги, видимо, очень соскучились, заждавшись меня. Ярость их казалась искренней. Рассвирепев, они нарушали все собачьи законы, норовя разорвать меня без промедления. К ним присоединились другие. Отмахиваясь от рычащего и лающего эскорта телескопическим удилищем, вспотевший от страха, я выскочил за околицу. Псы отстали и я пошел неведома куда, старательно обходя все деревни и строения. А деревни здесь на каждом километре. Сумерки сгустились, когда шел то ли через кедровую, то ли через какую другую рощу. Наступала ночь и это меня очень беспокоило. Вообще-то понимал, что волков здесь давно перебили, а, если и уцелела какая-нибудь волчица с волком или волчатами, то они, повстречав меня, не в пример задрипанным дворнягам бросятся наутек. Но все- таки не верилось, что они поступят так. Поводя удилищем, как ружьем, для устрашения волков и втянув голову под рюкзак, чтобы на всякий случай и от рыси оборониться, ускорил шаг. Еще ускорил. Непроглядная тьма свалилась на зрачки, но мне казалось, что я различаю зеленые глаза и хищные силуэты. Внезапный рев заставил вздрогнуть. Не сразу понял, что мотоцикл. На нем девчонка в белом, а сзади парень. Возликовав, выскочил на дорогу. но разбитые пятки застонали, едва коснувшись асфальта. Убедившись, что волчьи клыки не самое худшее, я снова полез через какие-то пески, высокую траву, уже покрытою росой, пока снова не увидел Волгу. Залег, как раненый тигр, в колючем кустарнике. Кеп будет доволен. Худеть я начал. С этой мыслью под небом полным звезд и комаров, как будто бы уснул.
       В Кижи.
       Что касается выборгской погоды, то на нее управы нет. Теперь, когда до боли
в сердце я желал штиля, на заливе хозяйничал штормовой ветер. Заряды дождя с градом превратили июнь в промозглый месяц и изменить что-либо в погоде, кроме Господа, никто не мог. Тем не менее два катера отчалили и взяли курс, куда следует. Кеп перед этим сделал несколько крутых виражей и я внезапно осознал, что отныне моя судьба не в моих руках. Сам я хожу на Казанке. Купил ее у вдовы утопленника, после чего неоднократно убеждался, что составить ему компанию могу в любое время. Но Кеп моих мыслей не ведал и вел себя на своем Днепре среди разгулявшейся стихии, как неразумный мальчишка, и в мои рассуждения насчет прочности заклепок не вникал. Второй экипаж шел на Прогрессе, отставая. Капитаном там Сердцеед. Умница Сердцеед на волнах не прыгал. Потому и отставал, что не мог прыгать на своем неуклюжем Прогрессе. А ведь прыгал бы, если бы мог.
       На борту Днепра сто сорок литров бензина, мы с Кепом и всякая снедь, которой заведовал я. Четыре бутылки водки тоже поклажа и, чтобы облегчить катер, их следовало бы тут же уничтожить, но ими распоряжался Кеп и распоряжался так неумело, что две из них мы привезли обратно. Событие в моей жизни такое же редкое, как в жизни человека уход на пенсию. Кеп беспричинно ухмылялся и, кажется был очень доволен наступившими в июне заморозками. Я же пристально наблюдал за обстановкой на море и думал о недолговечности жизни, но говорил про Баренцево море, по которому, как теперь вспомнил, хаживал, про риск, который должен быть оправданным и уж, во всяком случае вынужденным. Кеп отрицал все, но и ничего не предлагал. Короче вел себя, как недогадливая торговка, заломившая цену. И все же мне удалось нащупать у него слабое место. Всякий раз, когда Прогресс исчезал, зарываясь в водах, я напоминал Кепу о чувстве локтя и он, оглядываясь, сбрасывал газ. Ребята, небось, до нитки промокли, но Шеф, наш добрый начальник, а теперь матрос Сердцееда, еще пытался увильнуть от заливавшей их катер ледяной воды. Родные воды прополощут добросовестно. Мы проходили неповторимыми местами, мимо островов с берегами скалистыми, с берегами камышовыми, с протоками и бухтами. Там гряда, там коса. Тут мы знали все.
       За Приморском команда проголодалась. Я с опаской достал походный примус Шмель. С опаской, потому что Шмель иногда приобретает основной признак ракет- огненный хвост. С радостью обнаружил, что он уже сломался. Дело понятное: примус не турбина, пошипел и хватит. Мастерских тут, к счастью, не было и я отдал примус Кепу. Кеп большой охотник чинить примусы и керогазы. Я, признаться, всегда полагаюсь на треногу, но без костра тренога сущая безделушка, а разжигать костры часто запрещают. Впрочем, наши запасы пока что обеспечивали сытую жизнь и без примуса и без треноги. Перекусив весьма плотно, мы пошли дальше. В глубине души я желал держаться ближе к берегу, но своего секрета не раскрывал. Наверное, это Казанка, которую я купил у вдовы утопленника и которую хорошо изучил, так влияла на меня. Берег, внушавший надежду и уверенность, очень скоро превратился в призрачную дымку, но все-таки не настолько призрачную, чтобы не быть ориентиром. Лицо Кепа не покидала улыбка. Он с азартом елозил и крутился на пологих волнах, а я, втихомолку осуждая его за удаль, наблюдал за катером Сердцеееда. Прогресс, похожий на утюг, пропадал, потом вылезал на гребень волны и снова пропадал. В голову лезли всякие мысли о кораблекрушениях, о том, что просто умереть, наверное, легче, нежели умирать, захлебываясь соленой водой и осознавая, что мог бы этого не делать. Порой думалось, что сухими из этой воды не выбраться, что, впрочем, уже случилось. Короче, одолевала всякая жуть, которая не вселяла бодрости. Раскисать, однако, я не успевал. Катер бросало то вверх, то вниз и мои внутренности оказывались то там, то тут, а потом совсем в другом месте. Когда вода залила мотор Сердцееда, мы стали болтаться возле него. Сердцеед что-то делал. Шеф смотрел на его задницу, норовя, в случае чего, поддержать. Но Сердцеед вырос парнем не просто костлявым,
а костлявым и очень цепким.
       Если не приукрашивать, то приходится признать, что путешествие на катерах не такое уж увлекательное занятие, если сам не сидишь за баранкой. Спокойная вода разнообразием не балует. Счастливое исключение представляет только плавание в таких акваториях, как Выборгский залив, но подобных местечек в стране совсем мало. В воспоминаниях же о такого рода путешествиях каждый непременно утверждает, что было прелесть, как хорошо и интересно. Было безусловно и нам занятно, потому что непогода щедро оделила нас своими капризами. Ситуации возникали разные, иногда довольно сложные. Временами возникало ощущение беды. Движение среди разбойных волн казалось неуправляемым, подчиненное только остойчивости катера. Но, поскольку наши капитаны дело свое знали, в этом хаосе повелевал не только рок.
       Через несколько часов мы начали гадать, далеко ли, близко ли до Зеленогорска? Меня неумолимо тянуло в прибрежные воды и я не уставал доказывать, что, если мы и дальше будем идти, сломя голову, то Зеленогорск проскочим. Убедил. Повернули к берегу и неожиданно увидели рыбака, потом другого. На гребных- то лодчонках! Значит, мы все-таки не в океане. Определившись, пошли на форты. Форт Тотлебен надвинулся вызывающей уважение бетонной непреклонностью. Волнорезы, бухты, причал, казематы, бойницы, вода непонятного цвета и одинокий рыбак, вторые сутки безотлучно склонившийся над ней. Форт заброшен за ненадобностью. Будет стоять он веками, вызывая удивление самим своим существованием. Охранять подступы к Ленинграду не так- то дешево.
       О судьбе фортов пока что говорят мало. Правда, мой приятель, искусствовед с большой жизненной историей, при упоминании о фортах алчно осклабился, заявив уверенно, что из фортов следует сделать военно-исторический музей под открытым небом. Я против музея. Должно же в нашей жизни остаться что-то настолько хорошо заброшенное, чтобы там и сувениры не продавали. Хотя, конечно, таких мест всегда было вдосталь. Так что, возможно, я и не прав.
       Здесь заночевали. Закупорили тенты. Бегло прослушав в эфире последние известия о событиях в разных странах и убедившись, что мир по-прежнему враждует, в тепле и уюте уснули.
       К озеру Неро.
       Сон, можно сказать, не коснулся моих век. Холодная земля, брезжащий рассвет
и ощущение, что деревня вот-вот проснется и пастухи мимоходом прогонят по мне отару овец, подняли меня. Молоденькое утро, не такое, как вчера, и не такое, каким будет завтра, умыло с головы до ног росой и пожелало доброго пути. Вытоптанные стадами луга живописными мне не показались. Но опыт подсказывал, что в живописные места коров не пускают, и я не торопился их искать. И здесь не плохо. Невзрачная примятая трава, коровий помет, лодки, вытащенные на берег, натянутые донки и многое другое, что не часто и не везде встретишь. Разве что, окурки, объедки коробили взгляд. Но беда эта извечная. Везде. И там, где пасутся коровы, и там, где бродят люди, врозь или толпами, безволосые существа, самые деятельные из всех, кого когда- либо вскормила земля. Деятельные и сообразительностью бесспорно превосходящие всех рогатых и безрогих. Доказывают они это просто: очистив от рыбы очередной водоем и увидев в мазуте последнюю из рыб, называют себя остолопами. Недотепа так о себе не отзовется. К тому же, будь эта рыба и ершом сопливым, люди и ерша оставят на развод, потому что мудрые они. Правда, мудрость эта очень зависит от их благополучия. Но, если они здоровы и упитаны, то позаботятся не только о ерше, но и ком-нибудь покрупнее. И о лютике и о ромашке позаботятся, хотя вначале вытопчут их. Такое уж неустройство наших отношений с ними. Но времена меняются, меняемся и мы. Новые законы, новые правила усваиваем. С божьей помощью усвоим.
       В Кижи.
       В полезности знания всякого рода правил мы лишний раз убедились, когда вошли в устье Невы. Кеп, который без особой надобности безрассудно ставил катер свечкой,
к тому же совершенно не разбирался в знаках судоходной обстановки. А эти таинственные знаки тревожили воображение, хотя я до сих пор полагал, что разбираюсь в них. Иначе, как объяснить появление в моем судовом билете всякого рода записей, подтверждающих, что в этом деле, я не лопух? Теперь же с удивлением убедился, что для меня они все равно, что какая-нибудь криптограмма. С Кепом было еще хуже. Этот простофиля попросту выболтал, что не понимает в знаках ни бельмеса. Я тот час же принялся растолковывать ему, что к чему? Таким образом, сковырнув несколько свай и сдвинув мотором подводную трубу, мы обошли нерасторопного Сердцееда и вышли к знаменитому крейсеру Аврора.
       Нева коротка. Бесспорно короче Волги. И, хотя на Волге тоже грохотали пушки, здесь по этому поводу мои мысли и настроения другие. Не приобретенные, а в какой-то мере нажитые, поскольку, хотя и в малолетнем беспамятстве, но в событиях, которые здесь происходили, участвовал и я Война нас застала в Кингисеппе. Туда после участия в Испанской войне направили служить отца. Его аэродром немцы разбомбили в первый же день войны и, где он потом воевал, не знаю. Похоронка пришла в сорок втором. Мы же успели выбраться в Ленинград, а оттуда по рассказам матери через Ладогу на Большую землю. Так что в этих местах я не впервые, хотя и незнакомы они мне. Невская Дубровка, Петрокрепость. Изрешеченная, разбитая, тысячу раз взорванная. Где-то на том берегу Ладоги стояли походные кухни. Знакомые, можно сказать, места..
       Шеф турист профессиональный. Непрерывно щелкает фотоаппаратом и тут же что-то
очень спешно записывает. Едва ступив на берег Орешка, он направился к стенам крепости. Он обожает всякие достопримечательности. Кеп и Сердцеед, напротив, люди, равнодушные ко всякого рода архитектурным и историческим памятникам, с места не сдвинулись. Похоже, они готовили сюрприз. По их мнению сюрприз. Якобы сюрприз. Ну, готовьте. Я отыскал Шефа. Он сфотографировал все уцелевшее и разрушенное до последнего кирпича, прочитал все, что было положено прочитать, и, увидев меня, предложил поглазеть на карцер, где продолжил щелкать затвором. Впрочем, карцер был по-моему обычной камерой, если тюремные камеры могут быть обычными. Холодно и, вроде бы, сыро. По крайней мере, чахотку здесь не вылечишь. Попадали сюда самые отчаянные. Декабристы и народовольцы. Но был случай, когда придушили наследника престола. Этого еще в пеленках засадила сюда добрейшая Елизовета Петровна. Так что, надо думать, не за идеи, а ради безопасности своей особы царственной.
       Дерзкие капитаны решили идти не каналом, а Ладогой. Якобы их сюрприз. Ладога, известно, озеро гневливое. Не зря в сотне метров от его берегов параллельно им каналы нарыли. Для осторожных мореходов. Вроде, меня. Но в этот день усеянная катерами и лодками настолько, насколько видел глаз, она казалась холодной умиротворенностью. Хотя и коварной умиротворенностью. Так что сюрприз не удался. В штиль мы бури не боимся.
       К озеру Неро.
       На третий день бродяжничества я догадался, что пешком до озера доберусь, разве что к осени. Но человек я стеснительный, локтями работать не склонный, и поначалу автобусы уходили без меня. Пришлось приноравливаться и приноровиться оказалось проще простого. Для этого всего-то и требовалось ни в коем случае не покупать билеты. Автобусы следовало поджидать вдали от автовокзала. Там всех желающих водители подбирали, как подбирают валяющиеся деньги. Бережно и со счастливой улыбкой. Ревизоры установившийся порядок не нарушали, поскольку существовало взаимное понимание. В Загорске же я еще не был таким опытным и, отстояв несколько очередей, наконец, достал на дополнительный. Дополнительный уже стоял на линии, но попасть в него мы не могли: трое водителей, запершись, отмечали окончание рабочего дня. Благо было, как. В руках у каждого по фаусту борматухи. Организатор дополнительного обещала, что мужички скоро закончат. Устали, а дома жены ругаются. Впрочем, ребята управились быстро. Мы заполнили автобус и автобус тронулся. И тут явилось чудо. Что ни поворот, то новое, что ни поворот, то новое. Троице- Сергиева лавра. Я много слышал о ней, но не знал, что она в Загорске. Боярский отрок Сергий из Радонежа лет за сорок до Куликовой битвы основал здесь монастырь. Отсюда он взывал к князьям и люду русскому сплотиться, чтобы разбить татар. И Русь сплотилась. На русском флоте впоследствии было два крейсера, носившие имена иноков Троицкого монастыря, которых Сергий Радонежский послал с Дмитрием на Куликово поле. Один из них перед началом сражения бился без кольчуги и шлема с татарским богатырем. Убил его и сам погиб, но на коне удержался. Так рассказывает летопись или легенда, но так было. Потом татары монастырь сожгли, но его вновь отстроили. Во времена польской интервенции монастырь вновь прославился. Об этом знает каждый школьник. Или должен знать. Сам Сергий Радонежский был не только попом, но и писателем довольно блистательным. Но это знаю только понаслышке, потому что не читал сего автора.
       Сергиев, как раньше назывался Загорск, назван Загорском в память о Владимире Зогорском. Эпизод, когда Загорский погибает, пытаясь избавиться от бомбы, которую анархисты забросили в здание горкома, отражен в одном из фильмов, поставленном уже в наше время. Переименование города ввело меня в заблуждение и я, даже бегло не осмотрев лавру и сам город, не выходя из автобуса, поехал, как и планировал, к Переславлю- Залесскому, в Купанское.
       В Купанском или, как тут говорят, в Усолье непостижимая в умиротворенности Нерль. Как нерв России. В зеленой ряске, в зеленых берегах. Среди зеленых лесов. Куда течет, не знаешь. Иду ее берегом вдоль узкоколейки. У прибрежного мелководья Плещеева озера низкий берег пустынен. Берег северный вздымается довольно крутыми склонами, как будто размазанными в небе. Где-то там гора Ярилина плешь. Звучные слова. Язычники, похоже, толк в них понимали. Озеро небольшими, но злыми волнами выкатывалось на берег. Его вода, насыщенная какой-то илистой мутью, для чая казалась непригодной. Я, не задерживаясь, наугад свернул и случайно вышел к ангару, в котором хранился первенец русского флота, ботик Петра Великого. Осмотрел судно, и в полном уединении расположился на склоне холма, вознамерившись перекусить и удовлетворить неимоверную жажду бутылкой сухого. Подо мной в приозерной низине лежал городок Переславль-Залесский. Среди множества соборов, которыми отличили его наши предки, я, вряд ли, смог бы узнать знаменитый Спасо-Преображенский собор, как после выяснил у местных, бывшую усыпальницу Александра Невского. Но, что мне стоило в любом соборе увидеть самое древнее сооружение, а с каждым глотком вина с еще большей легкостью углубляться и в древнейшую нашу историю. В те далекие времена, как и в наше время, люди не умели жить без драки, но наши предки, похоже, не выделялись излишней воинственностью. Во всяком случае, дипломатами были, потому что сумели договориться даже с неукротимыми норманнами, которые разбегались от своего сурового короля, кто куда, громя и грабя всех подряд, никаких переговоров не признавая. На Русь же их призвали править по договору. За золото, конечно. Из своих, наверное, ни за злато, ни за жемчуг править никто не желал.
       Хаживали русичи с варяжскими дружинами своих князей и на кочевников и на арабов, и к вратам Царьграда. Но расплодились князья. Каждый захотел столоваться в городе побогаче и уж не степняков бить стали, а друг друга. И побрели люди от степи подальше. В глухомань лесную от разбоя наездников степных. Тогда-то Юрий Долгорукий, сын Владимира Мономаха, и заложил для пришлого народа два города. Один из них стал Москвой, а другой остался Переславлем-Залесским.
 Александр Невский жаловал Переславль, поскольку город был его вотчиной. Не поладив
с новгородцами, возвращался сюда. Водил он переславльцев на немецких рыцарей и на шведов, но от татар не уберег. Однако выжил Переславль и с другими городами на Куликово поле пошел.
       Когда-то, путешествуя с приятелями из Вологды в Горький, забрел я в Суздаль. В одном из тамошних монастырей хорошенькая экскурсовод рассказывала грустную историю о первой жене Василия Третьего Соломонии. За бесплодие развелся с ней князь и заточил в этот монастырь. Не покорная Соломония в ответ дерзко заявила, что ребенка родила, но из-за неустроенности он будто бы в монастыре умер. Государь не поленился и велел выяснить, правду ли она говорила? Раскопали могилу и нашли куклу. Тогда-то в Переславль и наезжал Василий с кручиной своей безотрадной. Уж очень наследника желал. Утешил его Даниил, основатель здешней Троицкой обители. Обещал молиться. У Бога ль выпросил наследника Даниил или сам Василий постарался, но родила его вторая жена, Елена Глинская, да никого- то, а самого Ивана Грозного. Много душ боярских погубил Иван, но, хотя и был Иван грозным царем, но тоже кого-то побаивался и отсиживался частенько в Александровской Слободе, что тут же, напротив.
       Последним царем, который оставил монарший след в Переславле, был Петр Первый. Досталось тогда воеводе переславльскому от разгневанного императора за то, что корабли не берег, как должно. Угомонившись Петр издал указ. Теперь он в камне.
       Указ воеводам переславльским.
       Надлежит вам беречь остатки кораблей, яхт и галеры, а буде опустите, то взыскано будет на вас и на потомках ваших, яко пренебрегших сей указ.
       Петр. В Переславле в 7 день февраля 1722 года.
       С тех пор монархи Переславль вниманием не баловали. Русь расширилась на Север и на Восток. Русь вышла к морям и океанам, а Переславль остался куполами древних соборов своих славить юность великого народа.
       Месяцем позже, в Кижах, под букетом куполов Преображенского собора Кеп спросил экскурсовода, зачем так много куполов? Простодушный вопрос Кепа насторожил толпу туристов, а экскурсовод, помявшись, объяснила, что каждый купол посвящен победам и величию России. Кеп решил, что не знает. Я то же подумал что-то в этом роде. Просто отвел душу мастер. А величие России, может, и от битв кровавых, но и от созидания. Переславль одно из таких творений.
       В глубокой задумчивости я опорожнил бутылку и вдруг услышал: "Пользуйся им.
Потом брось в озеро". Сгорбившись под тяжестью котомки на меня косилась то
ли злорадно, то ли язвительно морщинистая с бородавкой старуха. Не иначе, как
местная ведьма. Рядом стояла конопатая девушка с глазами, сила которых пряталась за кажущейся обреченностью. Такой только попадись. Чувствуя непонятный страх, я выдавил что-то несуразное. Старуха молчала. Схватил рюкзак и побежал к дороге, на Ярославль и Ростов, к озеру Неро.
       В Кижи.
       Видать, отощал я изрядно, коли от бутылки сухого захмелел. Хорошо еще, что ведьма, а не ребята из воронка. Те, коли им приглянулся без внимания не оставят.
Однажды я напросился. С похмелья справку какую-то наводить вздумал и быстренько оказался в желтоватых простынях. В Лодейном Поле мы тоже оказались в воронке. И тоже напросились сами. Закончилось, правда, совсем не по правилам. Оставив катера охранять Сердцееда, мы, помахивая пустыми канистрами, направились к бензоколонке. По слухам она была в нескольких километрах от берега, так что я уверенно полагал, что к утру вернемся. Я ошибался. Кеп, который, как я понял, не имел понятия о суровых законах жизни, увидев воронок, неожиданно остановил его и напросился в пассажиры, уговорив подбросить нас до бензоколонки. Я то знал, куда они нас подбросят. Эти ребята подбрасывают даже тогда, когда их не просишь. А тут сами напросились. Они же не слепые и видят, что нас трое. Три мужичка. Какие еще доказательства? Шеф с Кепом затолкали меня в фургон. Там было темно и глухо. Тускло поблескивали стекла очков Шефа. Он не догадывался, где закончится наше путешествие. Что ж, простаков учат. Но все как-то сложилось не по правилам, не по-человечески. Так не могло быть и тем не менее мы с канистрами, наполненными бензином, выгрузились на берегу Свири и бросились к катерам, чтобы успеть вместе с плотогоном, который уже вползал в ворота шлюза, заскочить туда же. Глазастый Кеп, доселе ни разу не шлюзовавшийся, мимоходом уяснил пару правил: под плотогон не суйся, швартов цепляй за крюк. Знать еще что-либо и нужды не было. Когда ворота закрыли, шлюз показался мне моим захоронением. Море воды нависало над нами. Что, если, что не так? Кеп, кажется, не понимал, что из причин вытекают следствия. Команда Сердцееда тоже не проявляла беспокойства и я решил, что выдавать свои мысли не стоит, после чего пошутил и, кажется, пошутил очень удачно, потому что Кеп перестал улыбаться.
 Когда мы вышли из шлюза и попали в водохранилище, Кеп устроился на канистрах вздремнуть и потому катер шел с небольшим креном. Я постоянно подправлял курс, потому что знал, что Сердцеед отметит даже незначительную петлю моего следа. Такой уж он внимательный этот Сердцеед. Шел по створам. На Свири заплутаться очень даже просто, а напороться на топляк еще проще. Пусть лучше это сделает Кеп, когда проснется, а еще лучше, если и его минует эта беда. Свирь, как я уже заметил, река путанная. Впадает она в Ладогу, а вытекает, судя по карте, из Онеги. Вода в Свири по нынешним понятиям не грязная, если не замечать, что плотогоны ее изрядно замусорили. На берегах, где лес чуть-чуть расступался, деревушки, как будто бы безлюдные, но надо думать, в них кто-то жил. Рыбаков не видно. Люди здесь не тратят время на пустое занятие или делают его очень удачно, но скрытно.
Я не рыбачил, разве что в Ташкенте, и уяснил, что рыбалки лучше, чем в наших
выборгских озерах и заливе, нигде нет. Утверждение, не требующее доказательств, поскольку уху мы последний раз хлебали в Выборге, хотя Кеп и Сердцеед рыбаки и заядлые и отменные. Правда этого мало. Нужно быть еще и удачливым рыбаком. В связи с этим о себе тоже могу сказать. Как-то утречком я вышел к Трем Пирсам. Так в наших местах называются несколько островов. На берегу увидел знаменитого выборгского Щуколова. Он напоминал огородное пугало. Так измочалили его гости. Вторые сутки кряду то привозил их из города на острова, то увозил обратно. То привозил, то увозил. Народ отдыхающий, как тут убережешься? Короче валежник от бревен он не отличал. Маховик же мотора привычно дернул и пошел опять за гостями. Потом рассказывал сам Щуколов:
"Просыпаюсь среди березовой рощи. Мотор ревет." Я к тому, что в то утро вытащил щуку на четверть пуда. Она разметала спиннинг в щепки, но я вытащил.
       Вознесенье поселок так себе. Задержались ненадолго из-за озерной воды. Она
напоминала грушевый напиток. К тому же неумолимый Сердцеед возражал против любых проволочек. Перед отъездом он уговорил свою подругу выйти замуж и теперь кривился при мысли, что может опоздать на свадьбу. Совершал обычную ошибку женихов. Спешил. И так спешил, что перепутал страны света и повернул на Вытегру, полагая, что пошел на Кижи. За ошибку Кеп водворил его в кильватер.
       От Кижей нас отделяли часа три пути. Важно было не ошибиться в курсе. Многочисленные острова, среди которых выделен туристами маленький островок Кижи, возможно с западного берега Онеги видны в ясную погоду, а вернее всего,
нет. Нас же погода не баловала с самого начала. То изморось, то туман. Волна
менялась с каждой милей. Восток укрывала мгла. И все-таки однажды на мгновенье показалось что-то, что могло быть островами. Какие-то тонюсенькие штришки под небом. Они тут же исчезли. Потом мелькнули снова. Ничего другого, кроме Кижей, там быть не могло. Я достал компас, без которого не захожу ни в лес, ни в поле, и указал Кепу курс. Наша уверенность менялась вместе с туманом, а туман наползал и расползался ежеминутно. Когда берег за спиной растворился в моросящем дожде, Кеп порой лишь на секунды отрывал глаза от стрелки компаса. Сомнения еще закрадывались, когда два катера, прижавшись друг к другу, чтобы не потеряться, шли в сплошном молоке, но об этих сомнениях никто не заикался. Там, там острова. Через час мы ступим на один из них. Под ногами захрустит тростник и зашуршит белый песок. А утром то ли солнечным, то ли дождливым пройдем мимо десятков островов больших и маленьких, чтобы взглянуть на тот единственный, который впитал в себя талант и вдохновение мастеров. Взглянуть и распрощаться. Острова снова начнут растворяться в тумане. Густые нахохлившиеся их леса, где ни птицы, ни крика, будут провожать нас, погружаясь в чистые воды Онеги. Останется один туман, из которого, едва не расплющив наши катера, внезапно выскочит и тут же исчезнет стремительная Комета. Онемев от ужаса, мы успокоились, только сообразив, что компас, значит, не врет и мы идем верным курсом. Как партия. А ведь смерть просто пощадила нас. Меня второй раз. Тогда я шел в звенящей тишине по заливу на турбазу. Внезапно обернулся. Надо мной нависал высокий нос черного корабля. Страх меня спас. Я, сломя голову, врезался в рыбачьи сети, а корабль бесшумно пронесся мимо.
       Мы пройдем еще сотни километров. Ладога встретит нас грозой и штормом. Разгулявшиеся волны Финского залива выбросят катера на бесформенные гряды.
Исхлестанные волнами мы будем спасать их. Теряя заклепки, катера будут рваться вперед. Но то будет возвращение.
       1979 год.