Горькие семечки

"Анонс этого произведения запрещен для размещения модератором".


До чего трудное это дело – взросление! Вроде бы некогда думать «о глупостях» – в десятом классе не продохнуть. А ведь так хочется только о них и думать. Да что там – только ими и заниматься! И глупости – понятие относительное. Смотря как к ним относиться…

Школьные хулиганы как раз в десятом и проявили себя во всей красе. Девчонки посимпатичнее вдруг попали к ним в осаду. При одной мысли о них, красотках из нашего и других классов, прямо сердце кровью обливалось! Да по какому праву девчонок лишили свободного общения! По праву силы? Это что – джунгли? У нас, в средней школе конца 60-х годов двадцатого столетия, действует закон естественного отбора?

Успокоившись, стал наблюдать, анализировать. Организовал фанатский клуб имени меня. В единственном числе, разумеется.

Я болел за девчонок и хотел, чтобы хулиганам был дан отлуп по всем направлениям. Красавицы не поддавались на грубые приставания и делали вид, что не замечают громко сказанных наглых слов в свой адрес – уже хорошо! Но, с другой стороны, они, не сознавая, ведут себя согласно неписанному закону. Красавицы должны сопротивляться, куражиться, не даваться. Они же не шалашовки какие-нибудь. Это с одной стороны.

А с другой – сопротивление только раззадоривало пацанов. Победа же моментально превращала их в героев. Статус резко повышался, а покорённая девчонка, если сильно нравилась парню, становилась его подругой. И переходила из осадного положения в лагерь осаждающих. Если же она чем-то не угождала покорившему её «герою», обратного пути не было. Покорённую подружку всё равно выдёргивали из среды осаждённых. Человечек переживал душевную травму. В такой ситуации она бывала рада, если кто-нибудь из пацанов рангом пониже прибирал её к рукам. Планка постепенно опускалась – и вскоре новоиспечённую шалаву пускали по рукам.

Если вершина не покорялась, несмотря ни на какие усилия – пацанам тоже неплохо. Из слюнявых мальчуганов вместо уверенных в себе «героев» вырастали циничные, наглые, агрессивные парни. Разочарование превращало их в женоненавистников и обращало к мужскому братству. Среда, в которой они росли, была замкнутой и специфической. Здесь из металла могло отлиться лишь оружие для нападения.

Красавицы не смели врезать пристававшему хулигану, открыто дать отпор. Её могли подкараулить на улице и избить, не оставляя следов на личике, но превращая тело в сплошной синяк. Школьные шпанята чётко знали, за кого могут заступиться, а за кого нет. И действовали наверняка.

Всяким там хорошистам и отличникам недоделанным в доступе к симпатичным девушкам отказывалось. На школьном вечера паиньке позволялся один медляк и один быстрый танец с одной и той же красоткой. Если отличник приглашал девушку вторично, ему вскоре предлагали выйти «покурить». С перекура хороший мальчик возвращался понурый, тихий. Как правило, он больше не смотрел в сторону понравившейся барышни. Мог и не вернуться. И тогда на следующий день появлялся с заплывшим глазом, странно потолстевшим носом и разбитыми губами.

Правда, были исключения. Те из красивых девчонок, кто не ходил на танцульки и видел в своём будущем сначала получение образования, а потом всё остальное, составляли ничтожное меньшинство. На них не обращали внимания – пусть, мол, себе цветут, розочки… блин. Но стоило хоть одной из них придти на танцы, как с неё тут же слетал защитный кокон. Явилась? Значит напрашивается. Что было комедию ломать?.. Да и на всех остальных «приличных» девчонок тут же начинали смотреть презрительно и с откровенным недоверием. Недотрогам не верили.

Я удивлялся – почему всё же к ним никогда не пристают, не хамят. Разговаривают вежливо – даже хулиганы. А потом понял. У этих, «правильных» девчонок, в голове НА САМОМ ДЕЛЕ нет мыслей о том, как хорошо бы «подружиться» с мальчиком. Их сердечки предательски не ёкают ни от Шона Коннери, ни от Жана Марэ, ни даже от Вячеслава Тихонова. Они действительно серьёзны. И умеют себя держать с таким достоинством, которое не может не вызывать уважение. Интересно. У людей, оказывается, срабатывает тот же механизм, что и у собак. Если человек их боится и, как ни прячь, в душе шевелится страх – обязательно залают. А то и в одежду вцепятся. Но если страха нет – даже морды не поднимут, хоть ходи среди них. А шпана – те же цепные собаки…

Дурнушек хулиганы обходили стороной и не обижали: Бог обидел, зачем второй раз наказывать? Однако, спроси любого «настоящего пацана», и он тебе скажет, что дурнушки легко доступны. Да они, в натуре, только и ждут, когда ими займутся…

Поэтому при случае, на каком-нибудь дне рождения или школьном вечере, подвыпив, пацаны с сознанием полного права грубо зажимали дурнушек. Дурнушки протестующе повизгивали, для приличия сопротивлялись. Где уж им найти приличного кавалера. А так хоть будет о чём вспомнить…

Хулиганам нужно было дать отпор. И не только ради девчонок. Быть зрителем в этих ситуациях унизительно. Эта мысль засела в моей пацанской голове и не уходила из неё, словно крупный кованый гвоздь, намертво заржавевший в столешнице.

Сопротивляться и победить. Отстоять своё право говорить с кем хочешь и когда хочешь. Иначе не хотелось жить и куда-то двигаться. Весь мир представлялся охваченным культом силы и жлобства. Всё внутри бунтовало против такого представления. Будь ты хоть трижды пацифист, но придётся не плавно и естественно вступить в мир, а ввязаться в драку. И не показывать никому, что на сердце – «Маленький принц», а в голове – Андрей Болконский…

Но что делать? Из спортивных секций можно записаться в лёгкую или тяжёлую атлетику. Можно, конечно, пойти и на бокс. Но там с новичками обращаются слишком жёстко. Первое время будешь мешком для битья. Разобьют как следует и неоднократно лицо, помнут кости. Приучат держать удар. Жёсткий отбор – или ты остаёшься, и появляется возможность работать над техникой и таким образом избегать мордобоя, или уходишь из секции. И никому нет дела, что тебе успели отбить, как и сколько будешь лечиться. В этом смысле не имело значения, где проходить «университеты» – на улице, в прямом столкновении, или в секции. Начиналось всё с крепкого битья и там, и там.

И я вместе с товарищем из класса отправился в секцию фехтования. Почему именно туда? Быть может, потому, что старый романтический фильм «Скарамуш», где без конца фехтуют, смотрел раз пятнадцать. Не пропустил ни одного случая посмотреть «Трёх мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо». И друзья тоже с блеском в глазах повторяли: «Один за всех! Все за одного!»

***
- Значит так. – Тренер осматривал строй новичков из мальчиков и девочек. – Тренировки в общем режиме. Попробуете все виды оружия, я посмотрю, на что вы способны. Потом решим, кто на шпагу, кто на саблю, кто на рапиру. Через полгода сборы. Кто отличится, поедет. Талоны на питание, проживание. Есть шанс получить юношеские разряды.

В груди у меня приятно ёкнуло. И в то же время кольнуло, как будто острие рапиры прошило насквозь. Не за этим я сюда пришёл. Совсем не за этим.

Тренер – садист. Так мне показалось на первой же тренировке. Он долго не уговаривал своих подопечных. Дважды повторив по каждому случаю: «Опусти плечо. Разверни колено. Подбери задницу», – на третий промах реагировал конкретно. Коротко свистнув, эспадрон оставлял багровый рубец на плече, колене или заднице. От удара в глазах закипали слёзы. Больно и обидно! Зато через неделю я запросто разворачивал ноги под нужным углом и сразу садился в предельно низкую стойку. Через месяц научился передвигаться и делать глубокий выпад по всем правилам. В спарринге всё чаще становилось скучно – тренер не позволял самодеятельности. До седьмого пота приходилось отрабатывать защиты с партнером, а то и всю тренировку просто наносить удары по мишени. «Шестая – выпад в четвертую, четвертая – выпад в шестую. Голова, плечо. Ещё, ещё!» – доводя реакции до автоматизма.

В класс я теперь заходил уже совсем по-другому. Для схватки время не пришло, поэтому никто не должен заметить происходящих со мной изменений. Но взглядом я то и дело ощупывал вероятных соперников, пытаясь навскидку обнаружить слабое место в их защите.

Спорт во мне никак не становился спортом. Тренировки развивали навыки, умения, сноровку, необходимые для решения других задач.

Рапиру я вскоре сменил на более тяжёлую и жёсткую шпагу, а вскоре от колющего оружия перешёл на рубящее. Саблей удары наносились не лобово, а сбоку, сверху, снизу. Сабля рубила, а не колола. Её свист возбуждал меня и напоминал о любимых фильмах.

Дома в отсутствие родителей я становился в фехтовальную стойку и вместо сабли тренировался отрезком трубы. Сначала она казалась мне слишком тяжелой и неподъемной. А вскоре вдруг стала слишком лёгкой, и я набил её землей, а края залепил пластилином, обмотал кусками плёнки и оклеил изолентой. Дома развернуться было негде. Мешала то полированная мебель, то люстра. То сестра норовила подвернуться под руку со своими ехидными вопросами кто я, «рыцарь, что ли? А где конь?»

Я взвешивал шансы на победу в возможной схватке. Трубой или палкой можно убить или покалечить. За это и привлечь могут. Сидеть мне ну никак не хотелось. Надо было напугать, заставить себя бояться. К тому же в условиях класса мои фехтовальные навыки применить довольно сложно. Скакать по партам… это ж не кино, в конце концов. Ожидать, что тебе дадут возможность развернуться на полянке – наивно.

Тогда, освоив тяжёлое оружие, я перешёл к более мелкому и доступному. Ручка, линейка, расчёска. Даже карандаш в опытной руке могут стать грозной силой. Надо лишь превратить их в продолжение руки. И научиться удар наносить не от плеча, локтя или кисти, а от сердца. Чтобы рука и то, что в ней, направлялись без раздумий, мгновенно. И, наконец. Надо научиться защищаться. Парировать удары. На бокс или борьбу не пойду. Значит, надо научиться руки и ноги противника воспринимать как шпаги-сабли. Только более тяжёлые и неповоротливые…

Когда, в изнеможении, я упирался ладонями в колени, переводя дух и обливаясь потом, далёкие смутные мысли тревожили воображение. Но, распрямившись, я отбрасывал их, сочтя за проявление слабости, за провокацию со стороны лени, моей на время побеждённой составляющей. – Зачем ты тратишь столько сил? К чему все эти бесконечные отжимания на кулаках, прыжки, падения, сворачивание себя в спираль? Может быть, следовало забить на «глупости» и научиться мыслить, анализировать, сопоставлять? – стучало в висках. – Нет же! Нет! Нет! – отвечал я внутреннему голосу, разбивая кулаки о стену, делая склепки на турнике и взрываясь в спурте…

Мышцы со временем стали гудеть от переполнявшего их напряжения. Хотелось проверить, на что они способны. Останавливал страх перед неизвестным – ведь предстоял настоящий марафон из поединков. Даже если мне удастся победить в первой схватке – они лишь удивятся, решат, что это случайность. Да и слух пойдёт. Побеждённый мной станет предметом насмешек, если не вернёт уважение. А уж уважения он лишится, едва будет побит. Ведь я ему не ровня. Я из белых воротничков. Белоручка и слизняк. Не смею на него, пацана из уличной шоблы, даже глаза поднимать. Не то, что руку.

В воскресенье вечером мы с родителями засиделись у телевизора. «По многочисленным заявкам» показывали в записи отчёт о чемпионате мира по футболу. Мы с отцом хотели снова посмотреть на Пеле, Горинчу, Бэкенбауэра. Отец, разгорячившись увиденным, обычно рассказывал разные истории. О трагической судьбе внезапно исчезнувшего Эдуарда Стрельцова, историю знаменитого вратаря Льва Яшина… Мне всегда странно было слышать от папы, замкнутого и обычно очень выдержанного человека, что-то о спорте – будь то футбол, хоккей или фигурное катание. Мне всегда казалось, что ему больше к лицу невидимые баталии. Страсти, проявления которых видят лишь посвящённые. Когда папа разбирал с приятелями перипетии последних сыгранных шахматных партий Алёхина или Ботвинника, когда на часы замирал в одиночестве над двуцветной доской – я полагал, что вот сейчас хобби соответствует ему. Поэтому пропустить папино воодушевление другими видами спорта я просто не мог.

Разумеется, утром меня едва добудились. Шёл в школу невыспавшийся, с тяжёлой головой. А первым уроком – физика. У меня и так отметка плавает с тройки на четверку. Получишь, не дай бог, пару – замучишься исправлять… Это не история или литература, где я привык блистать и делал это с удовольствием.

Ещё на лестнице сунул портфель подмышку, открыл учебник и попытался перед уроком хотя бы пробежать глазами заданный параграф.

Не знаю, как мне удалось, но я дошёл по орущей дурнину школе аж до третьего этажа, до самого класса и при этом ни с кем не столкнулся. Но на пороге класса везение закончилось. Портфель вдруг оказался на полу. Учебник в руках захлопнулся, и я едва удержал его в правой.

- Куда прёшь, козёл! Глаза разуй! – Вовка Пушко с видимым удовольствием тормознул меня на входе. При этом он ещё и сильно пнул обеими руками в грудь. Недосып сделал своё дело. Соображалка была отключена. Отлетев на шаг, я развернулся и рубанул книгой ему по горлу. Пушко отлетел, размахивая руками.

- Драка, драка! – понеслось по классу.

Незаметно для себя я оказался оттеснённым в проход между партами до самой стены. Пушко стоял передо мной, в соседнем проходе теснились болельщики. Кто-то даже залез на парты.

- Училка, училка, – зашептал класс.

Вовка сделал вид, что оглянулся. Я отклонился влево, чтобы понять, что мой противник там увидел. И тут же в глазах вспыхнуло. Класс качнулся. И опрокинулся. Когда он вернулся на место, я по-прежнему держал в одной руке учебник, а в другой было горячо. Я взглянул в ладонь. Она полна крови. Игорь Мануйленко – из нашей классной шоблы – приобнимает меня за плечи.

- Пойдём, умоешься. – Он ведёт меня к раковине.

Я вижу, как Пушко стоит у своей парты, повернувшись спиной. Но через плечо настороженно смотрит, как меня ведут. Прохожу мимо на полшага, разворачиваюсь и снова изо всех сил резко бью книгой. На этот раз не по горлу. А прицельно – под основание носа.

У раковины мы стоим вдвоём и оба смываем кровь с рук и лица.

- Ты мне ответишь. До дома не дойдёшь, с-сука, – сипит Вовка.

Я молчу.

Вовка Берест, сосед по парте, хлопает меня по плечу.

– Ну, ты мужик, Егор. Не ожидал – говорит он, пожимая мне руку.

Всю физику класс гудит. Парты перебрасываются записками. Все озираются. Украдкой смотрят на меня, друг на друга. Я стараюсь не поднимать головы. Глаз заплыл. Нос не дышит.

На последней перемене ко мне подходит Роман Ткачук. Он один из самых накачанных парней в классе. Всерьёз занимается лёгкой атлетикой. Шпана его уважает. Он не с ними, но и не с нами, с «болотом». Учится кое-как. Для физкультурного института достаточно просто не остаться на второй год.

- Егор, это… домой сегодня со мной пойдёшь, – он говорит как о чём-то уже решённом.
Я пожимаю плечами. Быть может, Роман решил проследить, чтобы я не сбежал? Обеспечивает неизбежность столкновения? В любом случае, деваться некуда.

За углом школы меня ждут. Вовка Пушко, Пономаренко, Мануйленко и ещё трое пацанов из других классов.

- Стой здесь. – Роман подходит к парням. Те размахивают руками. Видимо, с чем-то не соглашаются. Пушко сунул свои поганые клешни в брюки и, глядя на меня, то и дело смачно харкает на асфальт. Верхняя губа у него распухла. И без того кривой нос стал похож на большую розовую картофелину.

Ткачук уходит с ними. Без комментариев. Надо же. Как, оказывается, приятно ошибаться в людях…

Мама, конечно, заохала.

- Упал, – буркнул я.

Как ни странно, но моя «спецподготовка» больше не пригодилась. Я не лез на рожон, а меня обходили стороной. Псих он и есть псих. Хотя и был готов к марафону из поединков, но пройти его мне так и не пришлось.

Забавно было наблюдать, как переменились мои друзья. Они разговаривали со мной, как со всеми, но посмеяться, собраться кружком, смели теперь лишь когда никого из хулиганчиков поблизости не было. Опасались, наверно, что и им достанется, в случае чего… Тоже мне, мушкетёры, блин…

Что-то случилось с любимыми фильмами. Скучными они стали какими-то, пресными. Как будто звук выключили в зале. Неохота свистеть, топать ногами и требовать, чтобы включили. И я, не дожидаясь результата, пробираюсь к выходу.

Что-то случилось и со мной. Тренироваться стало неинтересно. Впервые за долгое время я с удовольствием открыл книгу. Захотелось читать вовсе не сказочных «Трех мушкетеров», а книги о дальних странствиях, преодолениях и победах.

Боевая сабля была прочно вложена в ножны.

***
Мышечная энергия всё же требовала выхода. Я стал ответственней относиться к тренировкам и на чемпионате города по фехтованию даже взял второе место. Но ни на сборы, ни на соревнования в столицу не поехал. Учёба, куда от неё денешься.

В последнюю школьную весну приходилось, почти не разгибаясь, сидеть за учебниками.

Кроме того, организм требовал своё. Глупости или нет, но кровь бурлила, при взгляде на девочек руки начинали гореть, а сердце – бешено колотиться. И с этим ничего поделать было нельзя.

А в это время я как раз нашёл за рядами книг спрятанного «Декамерона». Удивился. Зачем от меня его спрятали? Ответ, в общем, лежал на поверхности, в отличие от книги. Однако ключ к местам нахождения родительских тайников был получен. И вскоре я отыскал таким же образом ещё и «Тысячу и одну ночь». А в другом шкафу, под грудой малоинтересных брошюр – мамину «Медицинскую энциклопедию».

Какие теперь физика, астрономия и обществоведение! «Декамерон» легко ложился под учебники. А если выдвинуть ящик стола, то можно спрятать в него книгу для чтения, а сверху – учебник для маскировки. Эх, напрасно я это делал. Тело и так изнывало от навязчивых желаний непонятного происхождения. Бельё казалось невыносимо тесным. На каждое прикосновение естество откликалось мгновенно. Как собака, которую наконец-то позвали гулять… А тут ещё книги с такими будоражащими воображение сюжетами и откровенными картинками.

Вечерами я выбирался на улицу. Повод всегда был. В соседнем квартале жил мой друг и одноклассник Пашка Сегал. Около крайнего подъезда Пашкиного дома на лавочке почти всегда, в любую погоду сидела румяная девчонка. Кажется, нашего возраста. Я успел её тщательно рассмотреть и многократно намечтаться в горячем мальчишеском одиночестве. Девочка была фигуристая, даже пышная. На щеках горел румянец. Сочные губы, кругленький носик и густые брови издалека обращали на себя внимание.

- Пашка, что за кадр? – спросил я друга, вытягивая подбородок в сторону аппетитной девушки.

- Да это Валюха, местная б…ь. – Пашка с высоты своего роста глянул на меня так, словно увидел впервые. – Родители предупредили, что если я хоть раз с ней заговорю, перестанут деньги давать на карманные расходы.

- И ты что, их послушался? – отвечать на такие дурацкие вопросы Пашка считал ниже своего достоинства.

Вокруг Валюхи всё время крутились какие-то малолетки. Понятно, если бы она была такая, как её охарактеризовал Пашка, то рядом должны быть ребята повзрослее. Так мне казалось. Неужели она уже до малолеток опустилась?.. Мы в их годы не были такими наглыми. Вот молодёжь пошла…

Ночами я не мог уснуть. Ворочался. Всё представлял, как подойду к Валюхе и заговорю с ней. А чем я хуже мелюзги?

Однажды под утро проснулся от решения подойти к ней и, не боясь ничего, спросить, умеет ли она, было ли у неё… ну… как это назвать, не по-матерному, то, о чём в «Декамероне» пишут? …так сперва надо как-то узнать, а было ли у неё вообще?

Чёрт! а как это всё выговорить? Да ещё и потом попросить, чтобы научила? И сделала это со мной … сделала, ну, это… Ведь не сумею. Да и захочет ли она со мной?..

Я снова уплыл в сон. Приснилось Валюхино лицо. Я приближаюсь к нему. Ближе, ближе. От неё пахнет молоком! Какие у неё налитые белые руки. Валюхины губы тянутся ко мне. Она закрывает ими мой рот. Я чувствую её ноги. Они вдруг расступаются… А-а-а. Я просыпаюсь от никогда не испытанных ощущений. Стыдно. На часах около шести. Родители ещё спят. Сгребаю простыню – и в ванную. До утра собой высушу.

Однажды я решился. Валюха сидела на лавочке и лузгала семечки. Я подошёл и уселся рядом.

- Тебе чего? – спросила она, сплёвывая шелуху. – Иди лучше, сейчас Колька придёт. Он не любит, когда со мной кто сидит.

- Да я ничего. Хотел спросить… ты семечки сама жаришь или у бабок покупаешь?

- Мамаша торгует. Чо, не видел – она у трамвайной остановки всё время сидит?

- А! ну да. Так это твоя мама? Классно. Мы у неё всё время берём. Вкусно жарит.

- Хочешь? – Валюха протянула мне горсть. Я подставил ладонь и, когда она высыпала семечки, коснулся её руки пальцами.

- Ты чо?..

Для меня будто наступила ночь. И я забыл, как произносят слова.

- Валь, а Валь… А тебе обязательно сегодня с Колькой гулять? Может, мы с тобой погуляем? – кто-то за меня говорил, а я вдыхал её запах – она и правда пахла молоком, надо же! – и вдруг увидел, что у неё над верхней губой пробивается лёгкий пушок.

-А, Коля! – Валюха сказала кому-то за моим плечом. – Сейчас пойдём. Егор спрашивал, дома ли маманя – сёмушек купить хотят.

Николай смотрел на меня, как бык на красную тряпку. Потом протянул руку, чтобы схватить. Но я уклонился и бросил семечки ему в лицо. Он отшатнулся, а я сделал шаг вперёд и резко выбросил локоть левой куда-то в сторону его головы. Валюха длинно и неразборчиво завизжала мне вслед. Звуки такие длинные «у-у-у-у, и-и-и, а-а-а-а», и слога «су, ли, ка, би….» А во мне как будто что-то переломилось. Только познакомился, и вот тебе на. Вот это глупости так глупости!

Придя домой, я, прежде чем вымыть руки, поднёс правую к лицу. Казалось, что пальцы тоже пахнут молоком.

Эх, Валюха-Валюха…

Я без сожаления спрятал на прежние места крамольные книги. Задержался лишь на «Медицинской энциклопедии». Посмотрел пару специфических картинок. И так мне стало противно! Так стыдно самого себя, как будто нечаянно заглянул, куда заглядывать нельзя. И ладно, если бы нечаянно, а то ведь сознательно и тайно…

Ничего. Вскоре мне поступать в институт. Поеду в колхоз на практику. А в колхозе силёнки понадобятся. Так что всё не напрасно.

На выпускном девчонки наши как будто преобразились. Как будто омылись чистой водой, и всё с них смыло, всю грязь, будто и не было ничего ни на ком. Глядя на них, я чувствовал, как тают во мне все тайные искушения, и все нехорошие мысли о них. Снова стало стыдно и захотелось повиниться перед ними. Девчонки – живые люди. Имеют право на любые желания. И кто я такой, чтобы судить их или даже хотя бы как-то оценивать? Такими счастливыми я никого из них не видел никогда!

От неожиданных впечатлений я оробел и медленные танцевал только с мамой. Отец придти не смог – был на дежурстве. Мама побыла недолго и ушла домой вместе с Пашкиными родителями. Мы ещё с полчаса рубились в шейке, крутились в твисте. Кто-то прыгал, свистел. Учителя не вмешивались. Стояли поодаль и покачивали головами. Глаза у них были грустные, усталые, но тоже счастливые.

В разгар танцев я понял, что из пацанов остался один. Пацаны куда-то подевались. Не хотят перед учителями светиться, наверное. Наши медляки и дёрганья не для них. Пьют где-то, паразиты. К ночи, скорее всего, начнутся последние школьные разборки. Вот уж чего мне не хотелось, так это махаловок напоследок.

Я пригласил оставшихся на танцполе моих тихих друзей пойти со мной последний раз в класс. Ведь все мы разъезжались по стране в разные вузы. Но парни отказались. Они вдруг решились и не отходили от девчонок. Поняли, видно, как много времени потеряли. Или перестали бояться нежелательных встреч?

Хулиганам дать отпор и заставить их изменить своё отношение к девчонкам ни мне, ни моим друзьям не удалось. Они всего лишь обошли меня, как вода обтекает камень, и продолжали творить свои делишки.

Странно было осознавать, что в эпоху коллективизма я сформировался как законченный одиночка. Ни к кому из тех, кто окружал меня, примыкать не хотелось. Одни были слишком тихими, другие слишком наглыми…

Я поднялся на ставший родным третий этаж. Непривычно тихо в школе. Зашёл в класс. Сел на своё место. Осмотрелся. За партами никого не было, но мне казалось, что все ребята здесь. Я вижу их лица и слышу голоса. Закрыл глаза и мысленно назвал каждого по имени-фамилии.

Почему-то нужные сантименты и ожидаемые воспоминания не лезли в голову. В лунке для чернильницы увидел несколько семечек. Взял одну. Выщелкнул зёрнышко. Пережарил кто-то. Я подержал во рту горький и неприятный вкус. Жаль, перебил тот вкус, который только и должен был остаться в памяти. Наверно, так правильнее. Всё как в жизни – реально и без прикрас.

В классе стало темно.

Уходя, я и не взглянул на оставшиеся семечки.
__________________________