Ф. М. Достоевский. Не услышанный пророк

Фёдор Михайлович Достоевский ещё при жизни имел репутацию сердцеведа. Нет, пожалуй, другого писателя, чьё творчество было бы так надрывно, так исповедально. Фактически, всё оно есть исповедь автора, история его жизни, его страдающей души. Может, оттого иногда столь тяжело бывает читать иные произведения его, что они не вымышлены, что боль лишена в них покровов, ибо исторгнута из недр души писателя, и чувства и переживания в них очень личные. Нет, не чернилами написаны строки этих великих книг, но слезами и кровью сердца их автора! Достоевский сказал однажды: «Никогда не выдумывайте ни фабулы, ни интриг. Берите то, что даёт сама жизнь. Жизнь куда богаче всех наших выдумок! Никакое воображение не придумает вам того, что даёт иногда самая обыкновенная, заурядная жизнь. Уважайте жизнь!» Этому завету сам Фёдор Михайлович следовал свято. Все происшествия и коллизии списаны им из реальной жизни, собственной его жизни, жизни близких ему людей, и, благодаря таланту художника, сплетены в единый клубок.
При этом многое из написанного Достоевским кажется порой нереальным, фантастичным. Но на деле не фантастика это, а лишь прозрение вглубь вещей, не поверхностную реальность, серую повседневность показывал автор, но реальность глубинную, невидимую простым глазом. «Я реалист в высшем смысле, т.е. изображаю все глубины души человеческой…» - говорил о себе сам Фёдор Михайлович. И не преувеличивал. Его реализм – это реализм пророка, а пророчества не могут выглядеть будничными. Характеризуя эту особенность творчества писателя, можно сказать, что, если современники его повествовали о настоящем, то Достоевский – о вечном. Темы, которые поднимал он никогда не бывали сиюминутны и конъюнктурны. Потому наследие Фёдора Михайловича не устареет никогда, оно всегда будет звучать до боли современно и остро.


Заветы Пророка
(Дневник Писателя)

О финансах: Для приобретения хороших государственных финансов в государстве, изведавшем известные потрясения, не думай слишком много о текущих потребностях, сколь бы сильно не вопияли они, а думай лишь об оздоровлении корней – и получишь финансы.

О земле: Не железнодорожники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают (выдел. – Ф.Д.) землёю, а прежде всех лишь одни земледельцы; кто обрабатывает землю, тот и ведёт всё за собою, и что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина. А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в ком?

О пьянстве: Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают; бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли; а в кабак приняли! Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц? Но пусть, пусть (и дай боже!), пусть это лишь одна мечта пессимиста, в десять раз преувеличившая беду! Верим и хотим веровать, но... если в текущие десять, пятнадцать лет наклонность народа к пьянству (которая все-таки несомненна) не уменьшится, удержится, а стало быть, еще более разовьется, то - не оправдается ли и вся мечта? Вот нам необходим бюджет великой державы, а потому очень, очень нужны деньги; спрашивается: кто же их будет выплачивать через эти пятнадцать лет, если настоящий порядок продолжится? Труд, промышленность? ибо правильный бюджет окупается лишь трудом и промышленностью. Но какой же образуется труд при таких кабаках? Настоящие, правильные капиталы возникают в стране не иначе как основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии ее, иначе могут образоваться лишь капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов, и уж тут никакая община его не спасет: будут лишь общесолидарные нищие, заложившиеся и закабалившиеся всею общиной, а жиды и кулаки будут выплачивать за них бюджет. Явятся мелкие, подленькие, развратнейшие буржуа и бесконечное множество закабаленных им нищих рабов - вот картина! Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать.

О либерализме: Любить общечеловека – значит наверно уж презирать, а подчас и ненавидеть стоящего подле себя настоящего человека.

Я слышу, я предчувствую, вижу даже, что возникают и идут новые элементы, жаждущие нового слова, истосковавшиеся от старого либерального подхихикивания над всяким словом надежды на Россию, от старого прежнего, либерально-беззубого скептицизма, от старых мертвецов, которых забыли похоронить и которые всё ещё считают себя за молодое поколение, от старого либерала – руководителя и спасителя России, который за всё 25-летие своего пребывания у нас обозначился наконец как «без толку кричащий на базаре человек», по выражению народному.
 
О Европе и России: Нам во что бы ни стало и как можно скорее надо стать великой европейской державой. Положим, мы и есть великая держава; но я только хочу сказать, что это нам слишком дорого стоит – гораздо дороже, чем другим великим державам, а это предурной признак.

Муравейник, давно уже созидавшийся в ней (Европе – Е.С.) без церкви и без Христа (ибо церковь, замутив идеал свой, давно уже и повсеместно перевоплотилась там в государство), с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё, всё общее и всё абсолютное, - этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Не хочет оно прежних идеалов, отвергает всяк доселе бывший закон. На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасете здания. Уступочки только разжигают, а оно хочет всего. Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедоваемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды - всё это рухнет в один миг и бесследно - кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Всё это "близко, при дверях".

Чем сильнее и самостоятельнее развились бы мы в национальном духе нашем, тем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы ней понятнее. Тогда не отвёртывались бы от нас высокомерно, а выслушивали бы нас. Мы и на вид тогда станем совсем другие. Став самими собой, мы получим наконец облик человеческий, а не обезьяний. Мы получим вид свободного существа, а не раба, не лакея, не Потугина; нас сочтут тогда за людей, а не за международную обшмыгу…

Довольно увлекаться и пора бы уже рассудку послужить. И всё это, и вся эта заграница, и вся эта Европа ваша, все это одна фантазия, и все мы за границей одна фантазия…

О славянах: Не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными! (…) Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, поглотила бы их тотчас же, «имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощение славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени». (…) Напротив, выставят как политическую, а потом и научную истину, что не будь во все эти сто лет освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок, своею доблестью или помощью Европы, которая, опять-таки не будь на свете России, не только бы не имела ничего против их освобождения, но и сама освободила бы их. (…) Мало того, даже с турками станут говорить с большим уважением, чем об России. Может быть, целое столетие, или ещё более, они будут непрерывно трепетать за свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на неё и интриговать против неё. (…) Особенно приятно будет для освобождённых славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации. (…) России надо серьёзно приготовится к тому, что все эти освобождённые славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своём славянском значении и в своём особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. (…) России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае.
(…) Но, выказав полнейшее бескорыстие, тем самым Россия и победит, и привлечёт, наконец, к себе славян; сначала в беде будут прибегать к ней, а потом, когда-нибудь, воротятся к ней и прильнут ней все, уже с полной, с детской доверчивостью. Все воротятся в родное гнездо.
 
О русской нации: Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни.

Самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всём.

О «еврейском вопросе»: И заметьте всеобщую черту: всё дело у нас теперь в первом шаге, в практике, а все, все до единого до единого, кричат и заботятся лишь о принципах, так что практика поневоле попалась в руки одним иудеям…

Трудно что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея.

Нет в мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым словом своим, на своё принижение, на своё страдание, на своё мученичество.

Евреи кричат, что они были столько веков угнетены и гонимы, угнетены и гонимы теперь, и что это, по крайней мере, надобно взять в расчёт русским при суждении о еврейском характере. (…) Ну, а евреи: брали ли и берут ли они в расчёт, жалуясь и обвиняя русских, сколько веков угнетений и гонений перенёс сам русский народ?

Укажите на какое-нибудь другое племя из русских инородцев, которое бы, по ужасному влиянию своему, могло бы равняться в этом смысле с евреем? Не найдёте такого; в этом смысле еврей сохраняет всю свою оригинальность перед другими русскими инородцами, а причина этому, конечно, этот status in statu его, дух которого дышит именно этой безжалостностью ко всему, что не есть еврей, к этому неуважению ко всякому народу и племени и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей.

Капитал есть накопленный труд; еврей любит торговать чужим трудом. Но всё же это пока ничего не изменяет; зато верхушка евреев воцаряется над миром всё сильнее и твёрже и стремится дать миру свой облик и свою суть.
       
О правосудии: Неужто вы думаете, что, отпуская всех сплошь невиновными или «достойными всякого снисхождения», вы тем даёте им шанс исправиться? Станет он вам исправляться! Какая ему беда? «Значит, пожалуй, я и не виновен был вовсе» - вот, что он скажет в конце концов. Сами же вы натолкнёте его на такой вывод.
 
Об образовании: Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствую над всякой высшей идеей; где дети воспитываются бес почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, - тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе, как к русскому человеку!