Прошлое

***
Ведь часто такое бывает - случайно услышанное слово, отголосок запаха, звук из-за окна вдруг вызывают к жизни какое-то воспоминание, пылящееся в самом темном углу памяти. Почему? А кто ж его знает... Видимо, такое слово или аромат являются кодовыми и замыкают цепь ассоциаций, в которых сам человек неспособен разобраться, эти ассоциации находятся в подчинении у нашего подсознания.
Вот так полчаса назад краем уха уловила какую-то мелодию из телевизора, какую - уже и не вспомню, но в результате вспомнила забавную историю.
Много лет назад я работала на городской станции юных туристов. Помимо всего прочего я вела туристический кружок и даже руководила походами. Как-то в весенние каникулы мы с детьми-кружковцами отправились в двухнедельный поход по Северо-Западному Кавказу. Ничего сложного - пеший поход, переходы по тринадцать-пятнадцать километров в день, два простеньких восхождения. В те времена еще существовала система КСС - контрольно-спасательной службы, в пунктах которой надо было нам отмечаться. Один из пунктов КСС находился где-то в районе Красного хребта и назывался Партизанский приют. Двухэтажный небольшой сруб в лесистой части горы, до ближайшего населенного пункта километров тридцать пять по лесной дороге. В приюте жил один спасатель - Сережа. Красивый мужик лет тридцати восьми - физик, москвич, уехавший, вернее, убежавший из столицы после измены жены десять лет назад. С тех пор живет в приюте, контролирует туристические группы, проводит спасработы, когда надо, водит по окрестностям так называемые «группы выходного дня», состоящие из тетенек и дяденек из Новороссийска. Казалось бы, все как везде и как всегда. В горах много вот таких одиноких Сереж, убежавших в одиночество от чего-то или кого-то. Только данный случай все же был особенный. Сережа жил не один. С другом. Друга звали Себастьяном, он был почти два метра ростом, весом под двести кило, очень добродушный и стеснительный... медведь. Настоящий бурый мишка, который девять лет назад еще медвежонком добрел до приюта и попросился на постой. Сережа рассказал нам, что Себушка оказался очень трепетным и интеллигентным медведем, он, извините, очень стеснялся ходить в туалет, уходил для этого дела очень далеко от дома, чтобы уж точно никого не шокировать, и пару раз даже не смог самостоятельно вернуться обратно, Сереже пришлось отправляться на поиски. Поняв, что это не дело и может плохо кончиться, Сережа нашел выход из положения: на задах дома посадил выкопанный в лесу шиповник кругом, в центр этой ширмы поставил ведро, а над ним стул с прорезанной дырой в сиденье. И Себушка оценил, тут же осознал, что это его персональный туалет, и остался очень доволен идеей.
Там же, на приюте, нам пришлось устроить дневку - день отдыха. И как я жалела об отсутствии видеокамеры, когда наблюдала эксклюзивный футбольный матч между командой моих деток и командой Сережи и Себастьяна. Тогда я окончательно разуверилась в том, что медведи - неуклюжие и косолапые животные. Видели бы вы, как изящно и стремительно прыгал Себушка за мячом, как точно проводил мяч к воротам соперников!
Дети потом говорили, что горные вершины в снегу, первый глоток победы после восхождения, выматывающие переходы, переправы через речки меркнут перед тем единственным днем на Партизанским приюте. Знакомство с мишкой Себастьяном оказалось значительно ярче, чем все события похода.
***
Училась я на филологическом факультете педагогического института. Не сказать, что я была очень уж ревностной студенткой, я и в институт-то пошла только за компанию с подругой, и именно поэтому на некоторые дисциплины я не ходила вообще, начиная уже с первого курса. Понятное дело, что не ходила я и на физкультуру. Учились мы на «Фрунзенской», а спортом заниматься ездили в «Лужники». Со всей группой я доходила от метро до входа на спортивный комплекс, там оседала в кафе «Старт» и, пока согруппники прыгали и бегали, я пила вкуснющие молочные коктейли и читала книжки. Так прошел весь первый курс. Удар я получила одновременно с расписанием сессии, в котором было указано, что такого-то мая необходимо сдать зачет по физкультуре, без которого к экзаменам не допустят. Это было подло! У меня не было не только желания сдавать этот зачет, у меня к тому же не было спортивной формы и ни малейшего представления о том, как выглядит наш тренер. Но деваться некуда - и я пошла.
На зачет я явилась в одежде, по моему мнению, максимальным образом соответствующей моменту: в «резиновых» джинсах, в топике и босоножках. Меня выгнали, перенеся зачет на следующую неделю.
К следующей неделе я одолжила у одногруппниц трико и кроссовки и на зачет пришла во всеоружии. Вместе со мной второй раз пытались сдать зачет еще две девочки из параллельной группы, и нам было недвусмысленно сказано, что вот, перед нами открытый стадиончик, по нему надо пробежать пятнадцать кругов, то есть три тысячи метров, и если мы уложимся в какой-то норматив, то мы можем смело открывать зачетки. Старт, и мы побежали.
Надо сказать, что бегать я не умела и не любила: мне нехватало дыхания, уставали ноги, и было немилосердно скучно. Хуже всего стало в тот момент, когда страшно захотелось курить. Я бежала по гариевой дорожке и безумно злилась на тренера, на олимпийские игры, на деканат факультета и на своего ангела-хранителя. И именно в этот момент я заметила, что рядом с нашим стадиончиком по дорожке идет приятной наружности молодой человек с сигаретой в руках. Естественно, что этого шанса я упустить не могла. Не снижая темпа, я приблизилась к ограде и попросила закурить. Поскольку я еще помнила про какой-то норматив, то остановиться я никак не могла и продолжала бежать вдоль ограды, и молодому человеку ничего не оставалось кроме как присоединиться ко мне, но с другой стороны заборчика. На бегу он вытащил сигарету, прикурил и протянул мне. Как я была ему благодарна! Я так погрузилась в процесс наслаждения долгожданной сигаретой, что очнулась в тот момент, когда одуревший от такой наглости тренер схватил меня за плечи и начал трясти, шипя мне в ухо, что зачета по физкультуре в моей жизни не будет уже никогда. Было обидно, но я промолчала - небывалый для меня случай.
На следующий день я пришла на кафедру физической культуры в надежде выклянчить таки еще одну возможность сдать этот треклятый зачет - сессия была не за горами, а допуска к ней у меня все еще не было. На кафедре сидела милая старушка, которая оказалась заведующей этой самой кафедрой. Она с пониманием выслушала мою проблему и быстро нашла решение:
- Детонька, Вы рисовать умеете? А зачет получить хотите? Тогда так: послезавтра у нашего тренера Тамары Николаевны юбилей - пятьдесят лет, я Вам дам фотографии, а Вы уж будьте любезны - нарисуйте газетку поздравительную, ну цветочки там, стишки, фотографии в рамочках. Вот завтра газетку принесете, если все нормально будет - поставлю Вам зачет.
Рисовать я не умела так же, как и бегать, но здраво рассудила, что рисовать все же проще. Я взяла фотографии, доехала до подруги, учившейся в «Суриковке», и пока она рисовала цветочки и рамочки, я пила ликер «Рубин» и развлекала ее рассказками из своей институтской жизни и клялась в вечной любви бабуле с физкафедры.
Надо ли говорить, что газета произвела фурор, зачет я получила и сессию сдала вовремя. Но это уже совсем другая история...
***
Мне было пять лет. Только что родители забрали меня от бабушки в новую квартиру, в еще недостроенный район и отдали в детский сад. Зимним темным вечером мама забирала меня из этого ненавистного мне детского сада. Она была уставшая и раздраженная после работы и полутора часов борьбы за место и глоток воздуха в метро и автобусах, я была капризна и плаксива от стервозности характера. Путь из садика домой был долог, я успела довести родную мать до состояния слепой ярости, которая и вдохновила ее рявкнуть мне «Отойди от меня!» Во мне проснулась милая послушная девочка, и я отошла. Потом еще отошла. А потом развернулась и пошла гулять. По словам мамы, она была абсолютно уверена, что я иду следом за ней и, находясь еще в сильном негативе, не хотела со мной общаться. Страшную правду она осознала только около подъезда. На улице темно, поздно, вокруг много строек, вырытых котлованов, а вокруг домов ходят полчища маньяков и других нехороших дядь, и среди всего этого неприкаянно бродит трепетная маленькая девочка.
Искала она меня часа два, в процессе встретив отца и тоже озадачив его пропавшей доченькой. Я же, погуляв минут пятнадцать и замерзнув на январском морозе, дошла до родного дома и попросилась на постой к соседям, где с увлечением смотрела телевизор последующие два часа. Когда семья воссоединилась, я впервые видела, как мама плачет, и впервые почувствовала, как тяжела отцовская рука. Но своей вины я тогда так и не осознала.
Второй случай моего разгильдяйства, доведший маму до истерики был немного позже. Я училась во втором классе, после уроков оставалась на продленку, что меня бесило чрезвычайно, поскольку моя лучшая подруга каждый день после четвертого урока самостоятельно уходила домой, там себя кормила и могла быть свободной до прихода родителей. Однажды «не вынесла душа поэта». Олька собиралась после уроков на каток, о чем я мечтала, как о высшем наслаждении. К тому моменту я умела кататься, и коньки у меня были, но дома, а я на продленке и ключей у меня нет. И тут меня осенила грандиозная идея - сбежать с продленки, дойти до квартиры, внимательно осмотреть замок и дверную ручку, пройти по подъезду, найти дверь с такой же ручкой, и выпросить у хозяев ключи на минуточку. У меня не было сомнений в том, что одинаковые дверные ручки непременно являются следствием одинаковых замков и ключей соответственно. Увы, но все оказалось куда сложнее. Мне удалось найти дверь, аналогичную нашей, за дверью нашлись живые люди, они даже не поленились с ключами подойти к нашей двери, продемонстрировать мне, что их ключ меня не спасет, и квартира продолжала оставаться запертой, а коньки были недосягаемы.
Пришлось составить другой план: занять у соседки десять копеек (пять - на автобус, пять -на метро), доехать до маминой работы (из Орехово-Борисово на «Войковскую»), взять у нее ключи, вернуться обратно и пойти-таки на каток. Никаких подводных камней я в этом плане не обнаружила.
Все происходило согласно моему плану до того момента, когда я вошла в мамин кабинет. Такой реакции я не ожидала. Мама побледнела, потом осела на стуле, как перебродившее тесто, потом подлетела ко мне и замахнулась, потом закрыла лицо руками и заплакала. Через пять минут она уже звонила в школу сообщить о том, что я жива, и очень удивлялась тому факту, что в школе не в курсе, что я «на свободе», а не в кабинете ГПД. Естественно, что ключей мне не дали, и покататься на коньках в этот день мне было не суждено. И опять я не поняла, в чем же я так провинилась, и зачем надо было устраивать такой переполох.
А теперь я думаю, что не смогу пережить даже одного такого эпизода, если подобным образом поступит кто-нибудь из моих детей. Умру от разрыва сердца, а потом задушу провинившегося ребенка собственными руками.
***
Еще лет пятнадцать назад я была очень совестливой и ответственной раздолбайкой. Совестливой потому, что не могла полноценно наслаждаться какими-либо противоправными действиями, всегда мучилась угрызениями совести. А раздолбайкой, потому что не могла отказаться от искушения эти противоправные действия совершать. Видимо, я шла самой короткой дорогой к раздвоению личности и благополучно добралась бы до койки в сумасшедшем доме, кабы не вмешался бы в дело инстинкт самосохранения моей неустойчивой психики. И сразу все стало хорошо.
Я не любила ходить в школу, хотя с успеваемостью у меня все было о’кей, общественной работой я была загружена до одурения всего школьного общества, а также я была на хорошем счету у администрации и комсомольских активистов. Но, тем не менее, ходить в школу я не любила и эту нелюбовь реализовывала в злостных прогулах. Все бы ничего, да вот только страдала я страшно: с одной стороны в неурочное, а вернее, как раз в урочное, время сижу дома или гуляю в парке, или прохлаждаюсь в кино, а в школе сегодня контрольная и заседание комитета комсомола после уроков. Ужас! Вот именно в этот момент и вмешался вышеупомянутый инстинкт.
Когда следующим утром я проснулась от звона будильника, я смогла скреативить только одну мысль: «Да ведь сегодня воскресенье, могу спать хоть до полудня!» И счастливо уснула до обещанного самой себе часа. Конечно, когда я проснулась окончательно, я осознала, что если вчера был четверг, то сегодня вряд ли получилось воскресенье, но было уже поздно, уроки подходили к концу и угрызения совести могли от бессилия сгрызть собственные хвосты.
Так случалось не раз и не два. На протяжении девятого и десятого классов воскресения у меня случались раза по три на неделе. В эти дни поутру сразу после звонка будильника я абсолютно искренне и без капли сомнения знала, что сегодня воскресение и ничего боле. И продолжала спать, или шла в кино, или заваливалась на диван с книгой. Страшная правда настигала меня, как правило, не ранее обеда, когда было уже поздно что-то менять.
Так я не стала шизофреничкой. А заодно и золотой медалисткой, со званием которой никак не сочетались необоснованные прогулы через день.
***
Неожиданно приходят на память эпизоды из прошлого, которые хранились где-то на самых дальних задворках памяти и не были востребованы годами.
В студенческие годы почти полсеместра я полностью отключилась от образовательного процесса и общественной жизни заради великой идеи - написания пьесы. Почему-то я решила, что таким образом решу проблему самореализации, дам выход своей творческой энергии, потешу свое самолюбие и получу дикий кайф от процесса. Как ни странно, третья цель была достигнута, с остальным возникли проблемы.
Сейчас уже и не вспомню толком, о чем я ваяла нетленное произведение драматического жанра. Помню, что это была пьеса, в стихах, действие проистекало в Москве годов эдак пятидесятых, среди героев были диссиденты и сексоты, и еще какая-то старушка из прошлого. Об основной идее, сюжете, коллизиях и перипетиях пьесы память благоразумно умалчивает.
Три месяца жизни было отдано творчеству. Я исправно являлась в институт, сразу же усаживалась на колченогий стул на «собачке» (огромное ничем и никем не занятое помещение института, приспособленное студентами под курилку), доставала толстую тетрадь, ручку, карандаш и улетучивалась из окружающей действительности. То же происходило и дома, и в транспорте. Я забросила друзей, книги, театры и любимую третью кнопку радиоприемника. Я творила!
Последнюю точку в своем шедевре я поставила за два часа до Нового года. Толстая тетрадь была исписана убористым почерком от и до, правая рука моя не могла сжать пальцами ложку, глаза были красны и не очень здоровы, все деньги истрачены на сигареты и кофе. Но я была впервые в жизни по-настоящему счастлива. Я не желала останавливаться на достигнутом, в моих планах были художественные чтения моей пьесы всем друзьям и родственникам, попытки просунуть шедевр в журналы или даже в какой-нибудь еще не зазнавшийся театр-студию. Планы были грандиозны, удовлетворение от проделанной работы колоссально. Наступающий год я встречала в приподнятом настроении, дома, с родственниками, которые пока еще и не подозревали, с КЕМ именно они сидят за одним столом.
В ту ночь я напилась, чтобы снять напряжение прошедших тяжелых месяцев работы. Я не могла усидеть на месте, меня лихорадило и наполняла какая-то беспричинная повышенная активность. Я часто выбегала курить на лестницу, встречая там так же не очень трезвых соседей и их гостей. Мы курили, пили, травили анекдоты, пели песни классического новогоднего репертуара про «Мороз-мороз» и «Миллион алых роз», и после очередной порции какого-то забористого рома я решилась представить свое творение публике. Я вынесла на лестницу тетрадь, попросила тишины и, заикаясь и икая, зачитала наиболее, на мой взгляд, удачные эпизоды. Мне рукоплескали, соседка Тамарка прослезилась, а ее мама подсунула мне мятую салфетку и карандаш для автографа, все хотели подержать в руках заветную тетрадь, прикоснуться к великому искусству.
Утром, проснувшись, я не смогла вспомнить, кто последний держал в руках рукописный фолиант, кто вообще присутствовал на лестнице в эту ночь, где моя правая сережка, и какой год на дворе. Опросы домочадцев и соседей выявили ужасающую правду: никто не видел моей тетради, мало кто вообще помнил о ее существовании и моем грандиозном творческом успехе.
Больше никогда моя творческая энергия не стремилась найти выход. К счастью.
***
Все Первые сентября десяти школьных лет слились в одну пеструю кляксу. Все они были одинаковыми: букеты гладиолусов и георгинов, пионерские песни из громкоговорителей, гвалт на школьном дворе, монументальная туша директрисы перед микрофоном.
Первое сентября, которое я запомнила на всю жизнь, случилось много позже, через четыре года после окончания школы.
Я бросила институт, разочаровалась в первой своей работе и решила годик перекантоваться на непыльной должности старшей пионерской вожатой в школе. Выбрала школу недалеко от дома, в мае пришла и быстренько оформилась, двадцатого августа вышла на работу, полная энтузиазма и хороших предчувствий. И именно в этот день меня и огорошили: одна учительница срочно сбежала в декрет, посему страшный и ужасный 8 «А» остался без классного руководства, а параллели пятых и шестых классов без ботаники. Все остальные учителя были нагружены до предела, а у старшей пионерской вожатой работы немного, да еще и три курса педагогического за спиной, поэтому, почему бы не дать возможность девочке подзаработать денег, нагрузив ее классным руководством и ботаникой в придачу.
Идея подзаработать денег мне понравилась, и я согласилась. Оставшиеся дни до начала учебного года я старательно листала книги по педагогике и методике преподавания, заглянула в детскую физиологию и психологию, перечитала Сухомлинского и Соловейчика и посчитала, что я абсолютно готова к такому неожиданному началу своей педагогической деятельности. Я рисовала в своем воображении упоительные картины: вот мы впервые встречаемся первого сентября, дети с интересом смотрят на меня, заваливают душистыми букетами осенних цветов, мы смеемся и шутим, вот мы с моим 8 «А»идем в поход, вечером сидим у костра и тихонько поем про «лыжи у печки стоят», вот мы едем в парк Горького и со смехом и визгом катаемся на каруселях, вот мы гуляем по «Коломенскому», и я рассказываю притихшим детям о строительстве российского флота, вот мы все вместе отмечаем Новый год, с играми, шутками, сюрпризами, подарками. Мне казалось, что впереди мне предстоит целый год педагогических побед и находок, настоящей дружбы с моими восьмиклассниками, благодарностей родителей и удивления других учителей.
Первого сентября я шла в школу, как на праздник: в любимом темно-синем платье, в новых туфлях на высоченных шпильках, с красиво уложенными волосами. После торжественной линейки по расписанию полагалось провести в своих классах классные часы, и я с нетерпением ждала знакомства со своими детишками.
Первые сомнения во мне зародились еще во время линейки, когда за мной парами выстроился мой 8 «А»: мальчики, на которых приходилось смотреть снизу вверх, девочки, которые показывали на меня пальцами, шептались и как-то уж слишком противно хихикали. Я никак не могла понять, почему эти почти уже взрослые дяди и тети так непохожи на моих милых детишек из учительских грез.
Мы прошли в класс. Дети расселись, я положила на стол два хилых букетика астр и стала рассказывать о себе.
- А девочка-то ничего, ладненькая, - перебил меня басовитый голос откуда-то с задней парты.
- Да, не-е-е. Прошлая была лучше, только вот предохранялась плохо, теперь своему бэби будет мозги компостировать.
Я растерялась и стала лихорадочно обдумывать, что сказать в ответ.
-Да Вы не бойтесь, мы вообще-то смирные, если нас не трогать. Продолжайте, мы слушаем.
Я сделала шаг вперед, и во мне внутри все похолодело: тонкая шпилька моей новой туфельки провалилась в щель между досками пола и намертво там застряла. Мне стало дурно, я понимала, что, начав выдергивать каблук из пола, я сразу и уже навсегда уроню свой авторитет без права на помилование, поэтому лучшее, что я могу сделать - это не шевелиться.
- А чего она молчит? И шевелиться перестала. Может, она замерзла? Может, ее согреть, а?
И класс загоготал. Я понимала, что в этот момент в небытие уходят наши поездки за город, карусели и зоопарки, новогодние сюрпризы и благодарность родителей.
Со своего места встал высокий здоровый парень и вразвалочку двинулся ко мне, оборачиваясь к остальным и зачем-то подмигивая.
- Ну что, воспитывать нас будешь или «воспиталка» сломалась? Какая у нас там тема – «наш любимый горо»"? Ну, давай, сей разумное, доброе и вечное.
Он подошел совсем близко, увидел страх в моих глазах, внимательно посмотрел мне на ноги:
- Да ты застряла. Ладно, не боись, сейчас починим.
Он наклонился, вынул мою ногу из туфельки, аккуратно пошатал каблук и вытащил его из капкана, потом аккуратно, даже нежно, надел лодочку обратно мне на ногу. Я не сопротивлялась и не знала, куда деться от стыда, мне хотелось убежать домой и забыть про 8 «А», школу и педагогическую деятельность навсегда.
- Ладно, сядь и отдохни. Мы ж люди, мы ж понимаем, что тебе тяжело.
Я села, бугай встал у доски, повернулся лицом к классу и начал на удивление хорошим литературным языком рассказывать о Поклонной горе, Бородинской панораме и совете в Филях. Закончив, он добавил:
- Это я так. Предки летом по экскурсиям водили, кругозор мой расширяли.
И сказал, повернувшись ко мне:
- Ладно, считай, что познакомились. Давай договоримся - ты нас не трогаешь, и мы тебе ничего плохого не сделаем.
В этот момент прозвенел звонок, и я не успела ответить, хотя, что я могла ответить?
Я шла домой, заливалась слезами, прижимала к груди чахлый веник из поникших астрочек и одну за другой рушила собственные иллюзии и наивную веру в собственные силы. Работать в школе мне уже совсем не хотелось. Ближе к вечеру я очередной раз дала слабину, решив действительно не трогать «деток», плыть по течению, забить на свои педагогические идеи и намерения.
Так и стала работать: нехотя, по необходимости, выстаивая у доски положенные часы, воспринимая свою работу как повинность. «Детки» мои после того классного часа стали звать меня «Туфелька», иногда сокращая ее до «Туфля». Я не пыталась их воспитывать, не лезла лишний раз в их внутриклассную жизнь, иногда лишь просила не сильно скатываться на «двойки», чтобы нам с ними не влетало от директора и завуча. Так прошел весь год. А в мае мои восьмиклассники сами предложили сходить в поход с ночевкой. Не буду рассказывать, как я сопротивлялась этому, как я боялась, что они там напьются, обколются, перетрахаются, а потом будут последствия, как они меня все-таки уговорили, как мы собирались и таки отправились с рюкзаками и гитарами за город. Скажу лишь, что вечером мы сидели у костра, по очереди отхлебывали вино из бутылок, хором орали песни «Гражданской обороны», и я разрешала стрелять у меня сигареты. Это было ужасно непедагогично, но очень здорово.
Через месяц я ушла из школы, чтобы больше никогда туда не вернуться. И не жалею.
***
Это происходило много лет назад. В ноябре выпал снег и ударили морозы. Милые ботиночки, так прелестно сочетающиеся с клетчатым зонтиком, уже совсем не спасали мои ноги от холода и сырости. Пришел момент расстаться с частью честно заработанных денег во имя покупки зимней обуви. Обувь в лице не претендующих на элегантность, но удобных и теплых зимних сапог советского производства, нашлась в ближайшем универмаге. В обнимку с коробкой я явилась домой, воодушевленная покупкой, жаждущая одобрения и комплиментов моему приобретению. Увидев коробку, муж расстроился. Осознав, что в ней мои новые сапоги, рассердился. Увидев это чудо обувной промышленности, пришел в ярость. Оценив жесткость колодки, ненадежность молнии, высоту каблука, стал хлопать дверьми, швыряться кухонной утварью в стену и требовать от меня немедленной клятвы в том, что завтра же сапоги вернутся по месту прописки, а я взамен получу так безответственно потраченные деньги. Положение было серьезным, венчик в руках мужа угрожающе покачивался, пришлось клясться.
На следующий день я выходила из того же универмага с той же коробкой в руках в самом унылом расположении духа. Сапоги не подлежали возврату, это было написано крупными буквами на объявлении в обувном отделе. Идти домой, не выполнив клятвы, было безумием, пришлось искать выходы. И они нашлись в соседнем доме, в котором жил родной дядюшка, приятный человек, не стесненный в средствах и всегда готовый помочь единственной племяннице. «Так, - подумала я. - Если сейчас эти несчастные сапоги кинуть в первую попавшуюся урну, занять у дядюшки денег, ровно столько, сколько было потрачено на покупку, явиться домой, предъявить деньги и не упоминать о том, как я их добыла, то может все и обойдется». Дядюшка напоил меня чаем, выслушал мою невеселую историю о том, что нужна зимняя обувь, а денег нет, изъявил готовность одолжить любую сумму на любой срок, но только вечером, когда он снимет деньги со счета в банке. Так мы и договорились: вечером он приходит к нам домой и вручает мне деньги. Мужу я решила сказать, что, вернув в магазин сапоги, случайно встретила дядюшку и вырученные деньги одолжила ему на несколько часов.
До вечера семейная жизнь текла вполне сносно, даже благополучно: супруг был мил и услужлив, окрыленный отсутствием так ненавистных ему сапог. Вечером раздался звонок в дверь, и на пороге возник сияющий дядюшка с бутылкой шампанского в одной руке и подозрительно знакомой коробкой в другой.
- Вот, малыш, я подумал, чего я тебе деньги буду давать, пошел сам и выбрал любимой племяшке сапожки: и размер твой, и удобные, и теплые. Это подарок, ни о каких деньгах не хочу даже слышать.
Я стала оседать по стене, муж направился в кухню вооружаться, дядюшка спрятал улыбку и неуверенно топтался на пороге, опасаясь проходить дальше. Уже потом он признался, что по дороге в банк за деньгами, в ближайшей к его дому урне увидел чистую и с виду новую коробку, в которой аккуратно были уложены милые зимние сапожки, как раз моего размера. Ну, кто бы не порадовался такой удаче и не захотел бы воспользоваться случаем?
Смертоубийства не произошло. В поисках подходящего орудия для наказания клятвопреступницы, муж наткнулся на бутылку портвейна и утешился ее содержимым, забыв про свои обувные невзгоды.
Потом было дядюшкино шампанское, потом черносмородиновое домашнее вино, потом вишневый ликер, заначенный до годовщины нашей свадьбы. Муж расчувствовался, пел лирические песни, с жаром объяснял дядюшке-гуманитарию принцип работы электрической дрели с пробойником. Дядюшка внимал с восхищением и сверкал глазами. Ближе к утру, когда в доме воцарились всеобщая любовь, взаимопонимание и удушающие винные пары, окончательно смягчившийся муж торжественно подошел к гардеробу, порылся там пару минут и, сияя гордой улыбкой, вручил мне огромную коробку с финскими зимними сапогами, которые в те времена по недоступности были приравнены к норковой шубе, брильянтовому колье и спортивному «Ягуару» одновременно. Это был подарок мужа к нашей скорой годовщине. Надо ли говорить, что моя мама и моя свекровь через неделю на праздновании первой годовщины нашей семейной жизни подарили мне по паре зимних сапог. Только соригинальничал отец: он ограничился зимними утепленными кроссовками.
***
Так получилось, что какой-то период нашей совместной жизни мы с мужем проработали вместе в государственной конторе, имеющей отношение к детскому спорту. Муж занимал должность методиста и руководил спортивной секцией, я трудилась в канцелярии, называясь секретарем директора. Через какое-то время муж стал тяготиться бумажной рутинной работой методиста и решил круто изменить свою судьбу: закончил автошколу, получил права и быстро занял освободившуюся вакансию личного водителя директрисы нашей конторы. В день вхождения в должность он получил персональный начальственный автомобиль - грузовой «Иж» («каблук»). Это смешная машинка, у которой есть водительское сиденье, пассажирское и железный ящик - кузов, без окон и сидячих мест. Вечером мужу предстояло впервые отвозить хозяйку домой. В тот день у нашей директрисы была масса встреч, телефонных переговоров, работы с документами. Трудовой процесс затянулся до начала второго ночи. Я бегала с бумажками от печатной машинки в канцелярии до стола директрисы в ее кабинете, муж дремал в машине, наготове. Наконец энтузиазм иссяк, хозяйка решила ехать домой. «Милочка, - сказала она мне, - можете поехать с нами, сядете на что-нибудь в кузове, отвезете меня домой, а потом вместе с мужем поедете домой». Час был поздний, лишних денег на такси не было, поэтому пришлось согласиться. Меня затолкали в кузов, в темноте мне удалось найти там ведро, я даже с комфортом на нем устроилась: села, откинулась на стенку и задремала. В кузове было абсолютно, непроглядно темно, в противоположном от меня углу что-то позвякивало. Я не ориентировалась ни во времени, ни в пространстве, знала лишь, что директрису требовалось отвезти на дачу, на которой она жила с апреля по ноябрь, что дача это расположена в двадцати километрах от Москвы, и что «дорога до нее пока еще не достроена».
Кажется, мне удалось заснуть вполне крепко, тем страшнее было мое пробуждение: машина подпрыгивала и душераздирающе скрежетала, ведро норовило выскочить из-под меня, кто-то очень больно бил меня то по руке, то по голове, то по коленке. Я пыталась схватить неведомое злобное существо, защититься, но это было невозможно: удары становились все чаще, один раз что-то острое и твердое долбануло меня по брови, потом что-то металлически-холодное с размаху угодило мне в нос. Спросонья мне было страшно, кажется, я кричала. Пытка не кончалась, время шло, а подпрыгивания машины, скрежет, избиение меня кем-то неизвестным продолжались. Наконец машина встала, наступила тишина, что-то громко звякнуло около моего уха, и меня оставили в покое. Минут через пять дверца кузова открылась, и муж предложил вылезти и сесть рядом с ним: оказалось, что хозяйка доставлена, и мы можем ехать домой. Пока муж проверял уровень масла и протирал фары, я нараспашку раскрыла двери «каблука», чтобы обнаружить злюку, немилосердно излупившую меня только что. Кузов был пуст, если не считать ведра, на котором я сидела, и обычного эмалированного чайника с валяющейся рядом крышкой. Они и оказались моими экзекуторами, машина сильно подпрыгивала, чайник был пуст и легок, что позволяло ему летать по всему объему железного ящика, периодически натыкаясь на мои коленки, плечи, брови и зубы. На обратном пути стала понятна и причина подпрыгивания машины и того страшного скрежета: десять километров от трассы до дачи дорога представляла из себя бетонку с неровно положенными плитами, ухабы были на каждом шагу.
Весь нанесенный мне ущерб я смогла оценить только дома, когда я пошла в ванную - принять душ. Я глянула на себя в зеркало и обомлела: рассеченная бровь с запекшейся кровью, фонарь под глазом, царапина на щеке, многочисленные синяки на руках, ногах, даже на шее парочка. Я всплакнула, как следует вымылась, заклеила бровь пластырем и рухнула в кровать.
Утром меня разбудил вопль мужа. Вечером он не успел увидеть моей свежеприобретенной красоты: в машине было темно, а по приходу домой он сразу же отправился спать. Поэтому, проснувшись и взглянув на спящую рядом молодую жену, он не сдержал изумления и завопил. Пришлось рассказать идиотскую историю про общение с чайником.
Через полчаса после моего приезда на работу вся наша небольшая контора гудела, в основном женскими голосами.
- А секретаршу-то муж избил. Все лицо в синяках, на шее следы от пальцев.
- Дыма без огня не бывает. Просто так никто никого бить не будет. Гульнула, наверное, вот и получила.
- Вот изверг-то какой! Такой интеллигентный, в очках, всегда дверь открывает и вперед пропускает, и вдруг таким зверем оказался.
- Вот надо на собрании вопрос поднять. Сегодня он жену исколошматил, завтра еще на кого руку поднимет.
Все мои попытки что-то объяснить, рассказать про чайник выглядели жалким лепетом.
- Деточка, ну что Вы стесняетесь? У нас у всех мужья, мы же все понимаем. Вам надо разводиться, не дай Бог детей родите, он же их до смерти забьет.
Муж решил вообще не ввязываться в бабские разговоры и старательно делал вид, что все эти шепотки и косые взгляды за его спиной к нему не относятся. Я пыталась все-таки унять разбушевавшихся тетушек из бухгалтерии и методического отдела, но все было напрасно.
Через пару дней, из спортивной секции мужа родители стали забирать своих детей и переводить их к другим тренерам.
- Он, говорят, жену избил, несчастная уже неделю в реанимации лежит, неизвестно, выживет ли. Мы не можем рисковать своими детьми. Может он садист? Или сумасшедший? Как таких к детям подпускают?!
Меня из секретарш разжаловали в оператора ЭВМ и сослали в библиотеку заполнять базу данных.
- Ну, посмотрите на себя? Секретарь - это лицо организации. Разве наша организация может иметь такое лицо? А если Ваш супруг возьмет за правило еженедельно портить Вам внешность?
Я устала оправдываться самой и оправдывать мужа. Мне никто не верил. Мне предлагали уйти из дома и пожить у кого-нибудь, кассирша согласилась приютить меня у себя, заместитель главбуха обещала познакомить с «милым интеллигентным юношей», «вы с ним можете стать прекрасной парой», завскладом предлагала в следующий раз первой наброситься на мужа с кулаками, чтобы неповадно было, тренер по спортивному ориентированию с гадкой ухмылочкой выяснял, в чем же это я так провинилась, что муж решил наказать.
Через месяц, поссорившись с мужем из-за какой-то ерунды, я уже говорила себе:
- Нет, надо разводиться. Вот накричал на меня. А из-за чего? Ну не захотела я с ним к Генке идти, ну подумаешь. Генка - противный, нудный и гостей кормит «Вискасом» с пивом. И вообще, зачем мне такой муж, он еще и руки распускает, вот как в прошлый раз меня отделал.
Додумав эту мысль, я устыдилась, обозвала себя кретинкой и пошла мириться с мужем.
А завскладом очень ругалась. Она в «каблуке» случайно забыла новый, свежекупленный для библиотеки чайник, а когда хватилась пропажи, чайник нашелся на том же месте, но с отколотой эмалью и тремя вмятинами.
***
Долго стояла у окна. Застекольный мир не выглядит реально, каждая капелька дождя искажает изображение, видны расплывшиеся, какие-то сказочные огни, неровные отсветы от фар в лужах, изломанные люди под многоугольными зонтами, дом напротив тоже непохож на себя. Хотелось распахнуть окно, вылезти на карниз и специальной резиновой щеточкой освободить стекло от прилипших искажающих мир капелек. Но я не стала.
Когда-то давно я зарабатывала на жизнь промышленным альпинизмом, мыла окна снаружи в высотных домах. У нас было хорошее по тем временам снаряжение, обвязки заказывали на Ленинградской верфи, не помню уже почему, но тогда эти обвязки считали самими безопасными. Основные веревки были прибалтийскими, мягкими и немного тянущимися, очень дорогими. Карабины из титана с закручивающейся муфтой. Мы страховались через крышу, кто-то там всегда оставался, чтобы следить за веревками, узлами и вообще быть на подхвате. Почему-то мне так и ни разу не удалось отдежурить наверху, ежедневно мы кидали жребий, и мне ни разу не повезло. Мы привязывали к обвязкам ведра с водой, брали щетки и губки и спускались до нужного этажа. Мыть окна, передвигаться на веревке вверх-вниз было не страшно: мне повезло, я никогда не боялась высоты, если она не над водой. Однажды у меня упала губка, я больше минуты наблюдала ее полет вниз, впервые задумавшись о том, что и я могла бы вот так лететь вниз с этой высоты. «Но, в любом случае, мне не будет больно, - подумала тогда я.- После такого падения я не проживу и мгновения». Я не боялась высоты, но боялась боли.
Но все равно для меня существовало свое пугало в этой работе - то, что заставляло меня дрожать коленками и постукивать зубами ежедневно. После переодевания и упаковки в снаряжение, после раздачи орудий труда и рассовывания по карманам сигарет, леденцов и запасных очков (у меня часто падали вниз очки, приходилось всегда брать запасные) надо было делать первый шаг - шаг с крыши вниз. Неважно, как я спускалась, лицом или спиной, но всегда этот первый шаг был очень страшным. Я стискивала зубы, вцеплялась в страховочный трос, крепко зажмуривала глаза, и мне все равно было страшно. Вечером я ехала домой и думала, что, ну вот, завтра мне точно повезет, я вытащу обломанную спичку, и мне не надо будет делать этот первый шаг, я останусь на крыше. Но этого не происходило. И я опять холодела, превращалась в маленького трусливого зверька с дрожащей шкуркой, и делала этот шаг вниз. Потом я уже не мечтала об удачном жребии, я надеялась, что вот завтра я уже не буду так бояться, ведь ко всему можно привыкнуть. Но не привыкала. Я считала эти первые шаги. Я до сих пор помню, что сделала их сто пятьдесят три. Сто пятьдесят три первых шага в пропасть - и осталась жива. Сто пятьдесят три самых страшных шага - и не сошла с ума. Правда, я могу собой немного гордиться?
***
Вот вы можете рассказать свое первое воспоминание? Я - не могу. Потому что то, что я помню - не совсем воспоминание. А может быть, уже совсем не воспоминание. Я столько раз пересказывала его самой себе и близким, меняя немного в процессе рассказов акценты, слова, ощущения, что уже не способна отделить то, что было на самом деле от того, что я придумала позднее. Я столько раз слышала рассказы о моем раннем детстве из уст бабушки, дяди, мамы, что сейчас не смогу определить, что в моем первом воспоминании от собственно воспоминания, а что от рассказов родных.
Память - очень лживая штука. И еще она все разрешает. Иногда она разрешает нам помнить событие, настроение, явление из прошлого так, как нам хочется его помнить. Иногда она соглашается вот это забыть, вот это отредактировать, вот это переиначить. И чем чаще ты вспоминаешь что-то, тем дальше это воспоминание уходит от правды, от истинности вспоминаемого эпизода.
С прошлым память подчас поступает так же, как «Фотошоп» с любительской фотографией, когда нужно эту фотографию подготовить к фотоконкурсу. И главное - не забыть сохранить оригинал. А я всегда забываю. Вот и получается мое прошлое уже не моим или слишком моим, в котором от меня, моих желаний, моих капризов, моего настроения больше, чем от самого прошлого.
***
Одно из первых детских воспоминаний - прогулка с бабушкой по магазинам: в булочную за подовым батоном, рогаликами и круглыми булочками по три копейки за штуку, в молочный - за молоком в треугольных пакетиках, кефиром в стеклянных бутылках с зеленой крышечкой из фольги и маленьким кусочком шоколадного масла, в овощной - за картошкой, которая так смешно высыпалась в ведро из дыры в стене, в гастроном - за котлетами (двенадцать штук - по две на каждого члена семьи) и говяжьим краешком на суп. Спустя несколько лет, когда в магазинах продуктов стало куда меньше, в этом самом гастрономе мы с бабушкой простояли в очереди шесть часов. За нечищеным арахисом, который давали без ограничений по количеству в одни руки. Когда подошла наша очередь, бабушка достала из сумки самую большую нашу наволочку, в нее нам и насыпали орехов.
Вообще, детские прогулки с родителями почти все были связаны с посещением продуктовых магазинов. Когда уже в восьмидесятых годах мы жили в свежепостроенном Орехово-Борисово, каждую субботу мы обходили магазинов десять в надежде, что где-то что-то «выбросят». Если удавалось купить печенки или гречки - в семье был праздник.
О праздниках, к слову. Самые-самые вкусности, конечно, приберегали к празднику: твердую колбасу, шпроты, сыр, рыбу. Бабушка, как правило, готовить стол начинала за пару месяцев до какой-то торжественной даты, тут ей колбаски перепадет, там она за конфетами шоколадными отстоит. Больше всего спасали праздничные заказы, правда, мама и папа работали в одном НИИ, поэтому им полагался на двоих только один заказ, но зато дедушке в театре иногда давали и икру, и палтуса холодного копчения, и индюшку. На праздник в доме собирались гости и начинали еще в прихожей выкладывать из сумок баночки с крабами и сайрой, зеленым горошком и сгущенкой - с пустыми руками в гости ходить не полагалось. Традиционное праздничное меню было таким: оливье, холодец, рыба под маринадом, курица или индейка, запеченная в духовке, вареная картошка, самодельный торт «Наполеон» или, если находился доброволец к шесть утра приехать в гостиницу «Украина», настоящий «Киевский» торт. Ну и колбаска, огурчики, капустка, селедочка, грибочки. Как же я любила праздники! Конфеты и торты меня мало интересовали, но вот за кусочек копченого палтуса я была готова душу продать.
Еще из деликатесов детства – компоты-ассорти то ли болгарские, то ли венгерские, в стеклянных семисотмиллилитровых банках. Кстати, уже много лет нигде не могу их найти, а были такими вкусными! Еще леденцы «Монпасье» в жестяных круглых баночках - их иногда привозила нам бабушка Оля из Кемерова. И, конечно, бананы. Которые неделями лежат завернутые в газету под кроватью, а потом все равно вяжут рот, но даже за это я их обожала.
Когда я уже ходила в школу, к нам в гости из Керчи приехали родственники, в том числе мой двоюродный брат Костя. Косте было лет четырнадцать, он все время смущался, и вот так, краснея, признался мне, что много лет мечтает попробовать глазированный сырок и кто-то ему сказал, что в Москве они бывают. Мы обошли с ним все магазины в нашем районе, сырков нигде не было. А вечером он уехал.
Еще помню, как покупали арбузы. Ими торговали около универсама, на улице. Очереди были всегда на несколько часов. Погода, как правило, была хорошая, мама или папа стояли в очереди, а я гуляла по близости, иногда прибегая посчитать, сколько еще человек впереди нас. За арбузами надо было всегда ходить с папой, потому что имело смысл брать никак не меньше пяти-шести этих полосатых ягод, чтобы потом можно было две недели есть арбузы, не тратя времени на очереди.
Улица, дворы, парки, скверы, пустыри нашей детской компанией и моей бабушкой всегда рассматривались как плацдарм для охоты за съедобным. В садах рвались кислющие дикие яблоки и груши на сушку для будущих компотов, во дворе собирались шампиньоны, сныть и крапива для весенних щей, на пустырях - головки одуванчиков для варенья, в скверах - рябина и черноплодка для наливочки, в лесу помимо традиционных грибов и ягод - какие-то корешки, травки, которые бабушка хорошо знала «в лицо» и умела с ними управляться, в кулинарном смысле.
Уже в начале девяностых, когда было откровенно пусто в магазинах, а я уже была замужем, нас с мужем отправили работать судьями на детское первенство по туризму. Дети к месту соревнований приходили после недельных походов, поэтому на поляну были вывезены магазины: армейские шатры, забитые едой, которую детские команды могли покупать строго по списку и в ограниченном количестве. А всем взрослым, работающим на соревнованиях, разрешили отовариться по полной программе. Мы с мужем в этих шатрах спустили обе только что полученные зарплаты, зато унесли оттуда два полных рюкзака продуктов: растительное масло, гречка, рис, сгущенка, тушенка, конфеты, вобла, сахарный песок, мука, супы в пакетиках, овощные и фруктовые консервы, коробки зефира и мармелада в шоколаде. Мы привезли все это домой, выложили на кухонный стол, табуретки, плиту, и позвали моих родителей. Тогда я во второй раз в жизни увидела, как мама плачет.
***
«Случалось ли когда-нибудь, чтобы вам захотелось стать не тем, что вы есть? Я, к примеру, был бы иногда не прочь стать не-евреем. Конечно, не навсегда, боже сохрани, а только так, на короткое время, чтобы поглядеть нееврейскими глазами, какой вид имеют евреи, когда они идут, беседуют, галдят, препираются и машут руками. Это, полагаю, должна быть необычайно интересная картина? Самая обыкновенная беседа, несомненно, показалась бы мне ссорой, перебранкой, и, глядя на двух евреев, спорящих между собой по какому-нибудь принципиальному вопросу, скажем, «Когда нынче заход
солнца», или «Когда у нас в этом году рош-гашоно», или «Сколько может стоить вот этот каменный дом», или еще о чем-либо подобном, я определенно решил бы, что они поносят друг друга и дело вот-вот дойдет до потасовки». Шолом-Алейхем (с)
Аллочка Золотник, которая потом стала Эстер и уехала в Израиль, еще в бытность свою студенткой филфака отличалась ярким темпераментом, яркой внешностью и активной жестикуляцией. Когда она на «собачке» рассказывала нам о вчерашней вечеринке, искры с кончика ее сигареты так и летели в стороны, прожигая наши китайские нейлоновые кофточки. Когда она ходила по коридору взад-вперед, зазубривая парадигмы, она взмахивала головой, роскошная шевелюра поднималась волной, волосы цеплялись за иголки на стенде с объявлениями, а листочки, повешенные деканатом, осыпались лавиной. Когда в буфете она несла от стойки к столику стакан с кофе, и ее кто-то окликал, она разворачивалась резко, в приветствии поднимала руки и выплескивала всегда еле теплый кофе на всех и все вокруг. Когда она встречала своего мальчика в институтском дворе, она кричала ему: «Привет, миленький!» так, что вороны поднимались со всех деревьев в парке Мандельштама, который революционер, а не поэт. Когда она улетала, она махала нам своей темно-зеленой шляпой так, что сбила кепку с чужого дедушки и фуражку с мимо проходящего милиционера. Когда от нее пришло первое письмо, все буквы в нем подпрыгивали, толкались, шумели, перебивали друг друга, размахивали палочками и крючочками и говорили, говорили, говорили.
***
От того, что происходило в Москве осенью 1993 года, у меня осталось только одно воспоминание, но такое, которое помниться будет всегда.
Четвертого октября я, как всегда, поехала утром на работу: с «Домодедовской» на «Фили». На «Смоленке» всех из поезда метро высадили, сообщив, что дальше все станции закрыты, посему добирайтесь наземным транспортом. Все остановки автобусов и троллейбусов были забиты людьми, наземный транспорт проезжал, не останавливаясь. Я пошла пешком на Кутузовский, чтобы оттуда дойти до Филей. Я мало понимала, что происходит, да и не до того мне было: у меня в тот момент была какая-то особенно бурная личная жизнь плюс неприятности на работе, посему политические проблемы меня трогали мало. Была очень ясная, солнечная погода. Я шла по мосту, залитому солнечным светом. На мосту было много людей: с детьми, собачками на поводках, все переговаривались, кто-то смеялся, кто-то, активно жестикулируя, что-то рассказывал, и все смотрели направо, на Белый дом, из которого в эту минуту шел дым, около которого было много военной техники, там стреляли: по-настоящему, с взрывами, грохотом и огнем. Наверное, там в эту минуту кто-то умирал, кто-то испытывал боль от раны, кто-то боялся, кто-то сжимал зубы и нажимал на курок. Всего в километре от этого моста, от этих праздных людей, от этого солнечного утра, от этого смеха и ярких бантиков на детских головках. В тот момент мне очень захотелось закричать и проснуться, потому что для того, чтобы поверить в реальность происходящего, у меня не было еще ни опыта, ни сил, ни готовности к тому, что в жизни всегда так и бывает: где-то смерть, боль и война, а рядом - глазеющая толпа, жующая «поп-корн», люди, идущие по своими делам и занятые своими мыслями и безоблачное, равнодушное небо, как и в любой другое день.
***
В детстве я была очень послушным ребенком. Завидую своим бабушкам и родителям. Но о том, что я - послушный ребенок, они знали, а о том, что не всегда - даже не догадывались. Я так безупречно вела себя дома, что меня свободно отпускали гулять в хорошую погоду на целый день, предупреждая о том, что со двора ни на шаг. Я никогда не гуляла в своем дворе. Пользуясь доверием родителей, уходила в путешествия (до сих пор не понимаю, как мне удалось обойтись без неприятностей и приключений), заводила новые знакомства в чужих дворах, ходила рассматривать витрины магазинов. Не потому, что в нашем дворе было скучно, а потому что мне было в кайф чувствовать себя безнадзорной, свободной в своих передвижениях и занятиях. В детском саду я провела год до школы. Сбегала четыре раза. Приезжала либо к маме на работу, чем почти доводила ее до инфаркта (еще бы: пятилетний ребенок добирался автобусом из Орехова до «Каширки», потом ехал до «Войковской», а там пятнадцать минут шел пешком мимо завода, на котором работали заключенные), либо к бабушке в Фили через всю Москву. До метро доезжала на автобусе «зайцем», в метро находила добрую тетю и просила пятачок. В школе жила своей жизнью, которая со школой была связана мало. Друзей в классе почти не было, прогуливала я часто, спасало меня только то, что я всегда была способна ответить на «5» или на «4». Четырежды меня пытались летом отправлять в пионерские лагеря, но жизнь в шестиместной (в лучшем случае) палате с чужими людьми, линейки, зарядки, хождение строем, общая жизнь, не предусматривающая свободного времени для себя, заставляли меня сбегать и оттуда. Один раз симулировала желудочные колики и после трех дней в изоляторе, меня отвезли в Москву. Второй раз сбежала сама, как-то добралась до станции и доехала до Москвы. В третий раз родители неосмотрительно приехали в гости через неделю после начала смены, я их встречала у ворот с собранным чемоданом. На четвертый опять же свалила самостоятельно, подбив на эту авантюру еще троих своих одноотрядников. Потом были ночные прогулки по Москве, поездки на чьи-то дачи, в гости к друзьям в другой город, сидения по подвалам и чердакам с портвешком и «Дымком» тоже были... Почему я ни разу не попала в историю - совершенно непонятно мне сегодняшней. Конечно, это вечное стремление к неподконтрольности и полной свободе во многом сформировало меня такой, какая я есть сейчас. Возможно, более спокойное и послушное детство направило бы мою жизнь совсем по другому пути. Я сейчас вполне отдаю себе отчет в том, что своим страхом за детей я отчасти формирую их будущую жизнь. И, возможно, я допускаю серьезную ошибку. Но это моя ошибка. И даже зная об ее возможности, я не буду менять своей позиции.
***
Вот чего мне сильно не хватает в жизни нынешней - это того, чем с излишком была полна моя жизнь прежняя - душевных разговоров.
Когда за окном темно и сыро, а мы сидим в полумраке на замызганной кухне и часами перебираем четки с привычными, уже давно отлакированными пальцами словами: «общение», «восприятие», «люблю», «не понимаю», «хочу понять», «думаю», «чувствую», «он», «она», «мы», «рядом», «чужие»...
Или когда ночью, по телефону, до рассвета, скукожившись у низкого телефонного столика, шевеля замерзшими босыми ступнями, мечтая о сигарете и горячей ванне, но будучи не в силах прекратить разговор, потому что все эти «думаю и чувствую» важнее сейчас всех сигарет мира...
Или в поезде, в холодном тамбуре, прикуривая сигарету от сигареты, глядя в ниточку огней и провалы темноты за стеклом, говоришь, слушаешь, говоришь...
Или в постели, уже угомонясь и не выгибаясь от каждого прикосновения, не глядя на часы, пока кто-нибудь из нас не заснет, словами бередишь, перемешиваешь, взываешь внутри себя то, что невозможно удовлетворить самым феерическим сексом...
Или у ночного костра, среди подслушивающих, кажущихся, но только кажущихся, равнодушными деревьев, под далекие звуки чужого смеха и чужих, хотя и одновременно родных, песен, с греющимся глотком коньяку в алюминиевой кружке, смотришь в огонь, подносишь к носу кружку, чтобы вдохнуть, и молчишь в диалоге с тем, кто напротив, потому что все уже сказано, потому что молчать друг с другом не менее важно, чем говорить друг с другом, главное, найти того, кто молчит с тобой на одном языке...
Это все было. Было настолько обыденной частью жизни, что не мыслилась жизнь другая. А она бывает. Спокойная, счастливая, правильная для тебя, но с щербинкой почти в самой середке. И вот эта щербинка мозолит глаз, и об нее спотыкаешься, и в нее проваливаешься, как не привыкай и не убеждай себя в том, что она зарастет, не век же ей тут кровоточить тенью вырванного кусочка. Только вот, увы, не зарастает. Кровоточит.
***
Это была самая глупая, опасная, но и самая прекрасная новогодняя ночь в моей жизни. Мне было пятнадцать лет. За три часа до полуночи я поссорилась с подругой, у которой намеревались встретить Новый год. Домой идти не хотелось: там родители с расспросами, нотациями, скучными разговорами и надоевшим телевизором. И на пике обиды на подругу и обязательных в такой ситуации подростковых мыслей о своей ненужности я, предусмотрительно стащив у подруги две бутылки портвейна, доехала до Казанского вокзала и села в первую же электричку, отходящую от перрона. Я мерзла в дребезжащем вагоне, отхлебывала вино и рыдала в голос, пользуясь отсутствием других пассажиров. Вышла я из электрички, отъехав от Москвы примерно на час. На станционной платформе оказалась одна, с двух сторон от рельсов лес, фонари горят только на платформе. И, подгоняемая все теми же детскими обидами, я по узенькой тропинке пошла в лес. Очень скоро в темноте я потеряла тропинку, шла по колено в снегу, уже ни о чем не думая, пока не вышла на маленькую полянку, словно специально для меня придуманную. Полянка была небольшая - метров пятнадцать в диаметре, ровно посередине росла небольшая елочка, луна застыла на небе как фонарь, освещая девственно белый снег передо мной, чуть левее от елочки торчал из снега пень. Именно на этой полянке я и встретила Новый год. Я достала уже пустую пачку сигарет, из блестящей бумажки оттуда сделала кораблик и взгромоздила его на верхушку елки. Я сидела на пенечке, допивала вино, громко пела песни, жаловалась елочке на все свои несчастья, когда начинала замерзать - танцевала, увязая в снегу. Благодаря вину, сказочности ситуации, огромным снежинкам, которые медленно падали с неба, искрясь в свете луны, меня посетило впервые в жизни ощущение полного счастья и покоя. За всю ночь я ни разу не подумала о том, что могу замерзнуть, не найти дороги к станции, встретиться с диким зверем или диким человеком. Страха и опасений не было вообще, сначала для них не хватило места из-за переживания обиды, а потом ощущение счастья, наполнившее меня до краев, тоже не оставило места страхам. Мне кажется, я даже немного поспала, сидя все на том же пенечке. Утром я услышала шум электрички, поняла, что очень недалеко отошла от станции, легко вернулась к железной дороге. Уже подъезжая к Москве, вспомнила, что так и не догадалась прочитать название места, которое приютило меня на Новогоднюю ночь. Правда, бронхит я-таки заработала. Бронхит и ощущение сказочности жизни, в которой можно вот так легко, не готовясь и не задумываясь, невольно устроить самой себе волшебный праздник, который запомнится на всю жизнь.
***
Про Питер вспоминала. Посчитала. Я была там шестнадцать раз. Первый раз - лет в тринадцать, последний - в двадцать три. В первый раз ездили школьной детской группой, это была непрекращающаяся беготня по музеям и историческим местам: Эрмитаж, Русский, экскурсия по Петропавловке, Кунсткамера, Исаакиевский и Казанский соборы, Лавра, Павловск, Екатерининский дворец, Пушкин и так далее - и всюду успеть, все посмотреть, а времени всего пять дней. Зато, за время всех остальных поездок я не побывала ни в одном музее, не отметилась ни у одного памятника. Только гуляла. Часами и сутками. И я ни разу не была в Питере летом - только осенью, зимой, ранней весной. Поэтому для меня Питер - это ветер, пронизывающий холод и много воды под ногами и в воздухе. Но это абсолютно не мешало мне бродить по Невскому, по Петроградке, по Марата, по Васильевскому почти с рассвета и до заката. Почему-то всегда во время таких прогулок испытывала удивительную легкость, в теле и в мыслях, не уставала, чувствовала каждую секунду гармоничность, уместность меня в Питере и Питера вокруг меня. Там всегда хорошо думалось. Хорошо решалось: то трудное решение, которое не давалось мне дома, приходило именно там. И отыскивались ответы на мучающие вопросы. Там хорошо любилось. Искренне и светло, без сомнений и тягостных размышлений. Несмотря на внешнюю серость и прессующую геометричность, Питер всегда был для меня легким городом, воздушным и кристально прозрачным.
***
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мои родители сделали мне шикарный подарок - разрешили съездить с подругой в Питер, вдвоем, на три дня. Разрешение было оформлено письменно, на поздравительной открытке, и вручено рано утром, перед их уходом на работу. В тот день я разбила свою керамическую копилку в форме греческой амфоры, и к вечеру у меня уже были два билета на поезд Москва-Ленинград. После буйного празднества моего рождения, мытья посуды, уборки квартиры и выпинывания особо загостившихся, ночью мы с Н. поехали в Питер, навстречу первой, самой сильной, общей на нас двоих влюбленности в этот город.
В пять утра на Московском вокзале нам удалось легко найти милого дедушку, который согласился сдать нам комнату в его квартире, продиктовал адрес, взял задаток и предоставил нас самим себе до вечера.
Весь день мы не могли покинуть Невский с прилегающими улочками и переулками: центр города нас заворожил. Было холодно, мы каждые два-три часа заходили в какую-то «Бульонную» на Невском же и пили обжигающий бульон с вкуснейшими пирожками с зеленым луком. На Дворцовой площади мы обнимались с фонарными столбами, обрамляющими Александрийский столп, даже в угаре на пару сочинили какую-то оду, до сих пор помню кусочек:

Фонари, фонари, фонари,
Голубые глаза Ленинграда,
Вам поют свои песни любви
Золотые кресты и ограды.
Вашим светом святым, неземным
Вдохновлялись певцы и поэты.
На Сенатской в час ранней зимы
Декабристов блестят эполеты.

Бред полный, но тогда у нас сжималось сердце от счастья: «Мы в Ленинграде!» На набережной около Эрмитажа мы больше часа не могли сдвинуться с места, засмотревшись на Петропавловку, на шпиль собора, стремительно протыкавший темное низкое серое небо. Такого неба я не видела больше нигде.
К вечеру мы поехали по адресу, данному нам дедушкой. Помню, что это было где-то на Удельной. Хрущевки, девятиэтажки, темные улицы, под ногами раскатанный лед, в ларьке продают синие живые гвоздики, время к полуночи, а мы никак не найдем нужный дом. Он нашелся неожиданно: в каком-то обычном дворе стоял деревянный двухэтажный дом, во дворе росли сосны и стояла теплица, в будке спала собака. Через полчаса мы сидели за столом, около голландской печки, пышащей жаром, пили ароматный чай с шиповником из настоящего самовара, пахло хвоей и шишками, дедушка рассказывал нам про своего брата-художника и его мастерскую, в которую нам непременно надо заглянуть.
На следующий день мы-таки зашли к художнику. Огромная комната-мансарда, стеклянный потолок, всюду рамы, мольберты, стаканы с кистями, пахнет ацетоном и «Беломором». Самих картин не помню, по-моему, нам так их и не показали. Пожилой художник цитировал Достоевского и Льва Ошанина.
Вечером мы опять гуляли. По Петроградской. Долго сидели в каком-то дворе-колодце, курили, смотрели на желтые прямоугольники окон и отчаянно, до слез завидовали людям, которые живут в этих квартирах, в этих домах, в этом городе. Все казалось нам полуреальным, не верилось, что мы в советском городе конца восьмидесятых - вокруг дома, люди, улицы, небо, храмы, мосты виделись волшебными, принадлежащими совсем другому миру, доброжелательному и гостеприимному.
Уезжали мы домой с радостью. У нас просто больше не было сил смотреть, слушать, впитывать, наслаждаться. Мы были выжаты этим городом.
Потом в Питере я была много-много раз, почему-то всегда либо зимой, либо осенью. Он показывал мне совсем другие свои стороны, я знакомилась с абсолютно разными людьми, жила в совсем разных местах и домах, но каждый раз я всем сердцем и всеми клеточками чувствовала полуреальность окружающего и каждый раз возвращалась домой вымученной и обессиленной. Но всегда счастливой.
***
Когда-то в курсе античной литературы в институте мы мимоходом изучали, даже не изучали, а, скорее, знакомились с приапеями. Это стихи разных авторов, на латинском языке, которые были посвящены богу Приапу и, как правило, выбивались на его статуях. А статуи его ставили во дворах, чтобы отгонять воров и остальных хулиганствующих элементов. Приап считался богом дикой природы, его деревянные статуи всегда красили ярко-красным цветом, и непременным атрибутом любого изображения Приапа являлся огромный член. Так вот, вернусь к самой истории. В институтской группе нашей было всего три представителя сильного пола, что неудивительно для филфака педагогического вуза. Мальчики довольно быстро ассимилировались, никто всерьез их не воспринимал, даже преподаватели на лекциях и семинарах всегда к нам всем обращались лишь одним словом: «Девочки». Я уже не помню их имен, потому что они всегда были вместе, всегда трое, и мы называли их богатырями. Жалко, здесь нельзя передать интонацию, с которой произносилось это слово. И вот, семинар по античке, приапеи. Читаем вслух некоторые из строф, естественно, переведенные на русский. Одну строфу помню до сих пор:

Юпитеру гром подчинен, трезубец - орудье Нептуна.
Марсова сила в мече, копье же, Минерва, - твое.
В битвах сражается Вакх тонким, отточенным тирсом,
И направляет стрелу твердой рукой Аполлон.
Непобедим Геркулес: вооружен булавою.
Грозным и страшным меня упругий делает член.

И в этот момент встает один из наших задавленных женской массой богатырей, грозно воздевает руку и сдавленным голосом говорит: «Вот! Во-о-о-т! Во-о-о-о-о-о-т!» И садится.
После этого семинара мы с девчонками старались вести себя, как полагается леди в мужском обществе: не подтягивали колготки, не обсуждали физиологические проблемы, не матерились и не доставали зажигалку, если рядом находился один из наших троих мальчиков-«богатырей». Они очень смущались, но, давая прикурить, расправляли плечи и втягивали животы.
***
Какие подарки я получала и дарила десять-пятнадцать лет назад! Каждый из них - событие, память навсегда, праздник. Когда моей старшей подруге исполнялось двадцать пять, а мне тогда было еще пятнадцать, я готовила ей подарок две ночи подряд. Свои графоманские, наивные, неумелые, но искренние стихи выводила перьевой ручкой печатными красивыми буквами. Листы сшивала в тетрадь. На куске ткани шелком вышивала «Тебе», потом этой тканью обклеивала кусок картона, из которого делала обложку этой детской самодельной тетради.
Потом с подругой опять же ночами от руки переписывали «Маленького принца»: я писала текст, подруга перерисовывала авторские картинки, чтобы подарить все это нашему общему другу. Другая моя подруга всегда преподносила мне самодельные открытки, ее рисунки были изящные, законченные, адресные. До сих пор все эти открытки храню в специальной папке. Своему первому мужу на какой-то из дней рождения я расписала маслом его шлем, в котором он занимался альпинизмом. На шлеме нарисовала пейзаж со снежными верхушками гор, вьющейся дорогой, стройной сосной на переднем плане, легкими перистыми облаками над горными вершинами. Нам с ним на свадьбе подарили радиоуправляемый танк с впаянными в крышку люка обручальными кольцами. А другие друзья, зная о нашей любви к песням Визбора, перед нашей свадьбой объездили всю Москву в поисках подарка: чайника со свистком и ходиками.

Ах, лучше нет огня, который не потухнет
И лучше дома нет, чем собственный твой дом,
Где ходики стучат старательно на кухне,
Где милая моя, где милая моя,
Где милая моя и чайник со свистком.

Однажды на день рождения нашей любимой учительницы (мы тогда уже были студентами, она тоже ушла из школы) мы написали пьесу. Вместо того, чтобы готовиться к сессии - шили костюмы, учили роли, а в день ее рождения показали наш спектакль на улице под ее балконом. А потом забросали маленькую старческую фигурку, стоящую на балкончике, огромными букетами цветов.
А однажды мне на Новый год подарили персональное чудо. Заснеженная гладь пруда, нереальные огоньки множества свечей вокруг, по берегам, тихий перезвон колокольчиков, развешанных на деревьях, забрызганное звездами ночное небо, танцующие в воздухе огромные хлопья снега, и все это только мое, только для меня.
Возможно, все это было наивно и даже глупо. Но каждый такой подарок помнится всю жизнь. И дарящим и одариваемым. Эти символы чьего-то неравнодушия к тебе хранятся десятилетиями, и расстаться с ними подобно расставанию с кусочком жизни, с бывшими дружбами, любовями, привязанностями.
А сейчас уже все. Думая о подарке на праздник кому-то из друзей, в первую очередь вспоминаешь о побрякушках, бытовой технике, кассетах, книгах - то есть о том, что идешь и покупаешь в первом же магазине. А иногда звонишь юбиляру поинтересоваться, что бы такого ему подарить, а он смущенно говорит о деньгах в конвертике, путанно и вроде даже оправдываясь, поясняет, что и туда деньги нужны, и туда. А я облегченно вздыхаю - проблема решена малой кровью. И понятно, что от нашей сегодняшней жизни никуда не деться, что деньги нужны всем и постоянно, что есть семьи, и все траты оправдываются наличием детей, но почему-то все-таки грустно и противно от этого. От этой, сегодняшней себя, с пошлым конвертиком в руках входящей в деньрожденческую квартиру подруги.
***
У раннего детства вкус пирожков с картошкой и молочного супа.
У детсадовского периода - порезанного на квадратные кусочки омлета и земляничного печенья.
У школьных лет - тушеной капусты и пшенной каши.
У времен студенчества - сосисок со сладким «недо-кофе» и дешевого портвейна.
У времени первой серьезной работы вкус бульона из кубика и теплого белого хлеба.
У второй серьезной работы - поджаренного на растительном масле черного хлеба, посыпанного зеленым луком.
У начала настоящей семейной жизни - подгорелых тефтелей и картофельного пюре комками.
У роддомовских дней - яблочного сока и крекеров.
У диет вкус вареной цветной капусты и постной телятины.
У всех тридцати двух лет жизни вкус горного меда с незнамо как попавшим в него тмином.
***
Вдруг ночью вспомнила неприятную историю из школьного детства. В 1985 году, когда готовились праздновать сорокалетие Победы, обязали нас в школе подготовить большую газету на всю стену школьного коридора с рассказами о наших бравых воевавших дедушках и бабушках. От каждого ученика требовалось на листочке описать какой-нибудь героический случай из военного прошлого предков и представить фотографию героя или героини истории, по возможности именно тех лет. В нашем семейном альбоме была всего одна военная фотография деда, и родители поначалу наотрез отказались мне ее выдавать. Но в школе пообещали, что все фотографии вернут после праздника, и родители мои сдались. Взяла я фотографию, написала рассказик о том, как дед брал «языка» и сдала в художественную студию школы, которая отвечала за оформление газеты. Празднования прошли, украшения в школе все убрали, в том числе и газету. Пошла я к художникам забирать фотографию деда. «Ах, - отвечают мне там, - нашу газету забрали на общегородскую выставку ко Дню Победы во Дворец пионеров и школьников на Ленинских горах. Теперь про твоего деда вся Москва узнает. Ты гордиться должна». Я тогда была упрямой девочкой, поэтому однажды после уроков поехала в этот самый Дворец пионеров посмотреть на выставку и узнать, когда она кончается, чтобы-таки вернуть фотографию в семейный альбом. Выставка была грандиозная: стенгазетами, плакатами, музейными экспонатами были заняты несколько залов. Нашла и нашу газету, только в усеченном варианте - примерно половину от всей длины. А той половины, на которой был мой рассказ и дедова фотография, как раз не было. Добралась до одного из организаторов выставки, поинтересовалась, а где вторая половина? «У вашей школы чудесная газета получилась, показательная, содержательная, но уж очень длинная, вот мы ее и немного уменьшили, оставив наиболее интересную часть. А где вторая половина? Да не знаю, вряд ли она сохранилась, скорее всего, уже давно выбросили и вывезли вместе с остальным бумажным мусором куда положено».
А через полгода меня песочили на сборе совета пионерской дружины школы за то, что я пробойкотировала важную воспитательную акцию «Успехи прошлых поколений», в рамках которой все пионеры и комсомольцы для выставки должны были принести школьные дневники, институтские зачетки, почетные грамоты своих родителей - короче, любые документы, рассказывающие о достижениях наших родителей в прошлом. А я не принесла.
***
Прошлое помню маленькими, незначащими эпизодами. Вчера, засыпая, вспомнила, как лет десять или больше назад покупала туфли в маленьком обувном магазинчике, какие именно купила, какие стояли на витрине рядом с ними, сколько стоили, какого цвета была помада у кассирши. И это при том, что в тот период обуви и одежды покупала много, но вот настолько досконально запомнилась именно та покупка. Еще помню один разговор ни о чем на кухне, с человеком, которого тогда увидела в первый и последний раз, никакой человек-то был, не зацепил ничем, а разговор с ним о лечебных свойствах меда помню. Часто всплывает в памяти, как ехала однажды в начале девяностых с работы домой, досконально помню попутчиков в метро, запах цветущих лип на улице, какую сигарету курила, пока ждала троллейбуса. И такими воспоминаниями память забита до отказа. Зато сколько не напрягаюсь, не могу припомнить довольно важных и значимых моментов из той жизни. Вот, например, как первый муж переехал к себе домой. То есть, вот живем мы вместе в квартире моих родителей, потом уже живем отдельно. А как произошел переход, какой разговор у нас состоялся, как он вещи собирал - вместо всего этого в памяти провал. Не помню совершенно, как узнала о своей первой беременности, что чувствовала, что делала, с кем обсуждала. Не помню, как умирала бабушка, хотя мама говорит, что это было при мне. Помню уже только похороны. Напрочь забыла весь тот день, в который потеряла девственность, помню лишь с кем, а как, где, что думала и чувствовала - нет. Хотя была абсолютно трезвой и дня этого долго ждала, и к нему стремилась. Куда эти воспоминания все проваливаются? По какому принципу? Всплывут ли когда-нибудь? Все ж-таки это довольно важные эпизоды моей жизни, их положено в последние годы жизни перебирать, как четки, подводя итог и прощаясь с людьми из прошлого. Неужто, перед смертью в голове будут лишь туфли да разговор о меде?
***
Сегодня проезжали по Щелковскому шоссе в районе «Черкизовской», и я вспоминала, как именно там начиналась наша с Мишкой жизнь вместе. Мишка снял квартиру, маленькую, но с мебелью. У кровати не хватало одной ножки, ее роль играла положенная на бок табуретка, иногда она выскакивала и кровать заваливалась вместе с нами. В той квартире я впервые гладила мужские рубашки, это оказалось непростым занятием. И я сломала хозяйский утюг, старенький, классически-советский с замотанным изолентой проводом. Мы купили взамен какой-то довольно крутой, с отпаривателем и красивого синего цвета. Только гладил он плохо, и вот тогда я окончательно возненавидела глажку.
Там я училась готовить. Сейчас вспоминаю, что именно я творила на кухне, и недоумеваю, как Мишка это ел. Запомнились какие-то тефтели, которые я купила готовыми, мяса в них почти не было, и я потушила их в майонезе, пересолив страшно. Мишка съел. Как ему это удалось - непонятно.
В ванной там висело два женских банных халата, в прихожей стояли две пары женских тапочек, на полочке под зеркалом хранились три зубные щетки. Иногда я стелила чистое постельное белье и уезжала на ночь из дома.
Там в комнате, у шкафа, на ватном матрасе иногда жил Димка. Иногда не один. Потрескивал модем, набирая номер, у дальней стены горел ночник, я пыталась спать, а Мишка с Димкой по полночи говорили о чем-то малопонятном, но с таким энтузиазмом, что я им завидовала.
В комнате стояла хозяйская детская кроватка, в которой мы хранили те вещи, что не влезали в шкаф. Однажды я приподняла в кроватке матрасик и нашла там иконки, какие-то ленты с церковнославянскими словами, холщовые мешочки с сушеными травами. После этого разгребла шкаф, и все вещи хранила только там, не трогая кроватку.
Там мы впервые боролись с тараканами. Мишка в какой-то непростой аптеке купил гуманное средство для борьбы с тараканами: в инструкции было написано, что надо побрызгать из баллончика на таракана, у него тут же растворится хитиновый слой, отчего он умрет быстро и безболезненно. И мы ночами дежурили в темной кухне, ожидая очередного таракана, чтобы гуманно его умертвить. Нас хватило на пару месяцев, а потом мы купили дихлофос.
А еще мы скупали все бейлисообразные ликеры в округе и пили их литрами. Вернее, литрами их пил Мишка, я же не изменяла любимому «Мартини». Всегда по всей квартире были расставлены бокалы с недопитым ликером или мартини, поэтому квартира быстро пропиталась запахом алкоголя.
На мой день рождения за два часа до прихода гостей я сообразила, что в доме совсем нет фруктов, и отправила за ними Мишку с Димкой в ближайший магазин. Они пришли через час и приволокли огромный туристический рюкзак, доверху заполненный апельсинами, мандаринами, яблоками, бананами, грейпфрутами, ананасами и еще чем-то фруктоподобным.
Я часто уезжала, то домой к родителям, то в Питер, то к друзьям, пропадала на несколько дней, но всегда возвращалась. У меня не осталось в памяти картинки той нашей квартиры при солнечном свете: мы жили там только одну зиму, утром уходили на работу, вечером возвращались, поэтому помню лишь искристый снег в свете фонарей по дороге к дому и желтый уютный электрический свет нашего дома.
***
В районе моего детства, который до сих пор занимает огромное место в моих снах, воспоминаниях и мыслях, почти все изменилось. Неизменными остались вывеска на Дворце культуры, памятник Ильичу и деревья в парке. Последние, конечно, выросли за те пятнадцать лет, что я их не видела, но ведь и я выросла тоже. Поэтому ракурс все тот же.
Я очень боялась там вдруг оказаться. Мне казалось, что новые пейзажи, которые я там увижу, замажут любимый и привычный образ района детства чужеродной краской. Теперь понимаю, что боялась зря и ... не зря. Да, теперь при слове «Фили» перед глазами встают две картинки. Одна - старая, родная, теплая и уютная. Вторая - вчерашняя, чуждая, странная. Но они не накладываются друг на друга, существуют отдельно.
Самое большое потрясение - это то, что моего двора больше нет. Дом остался, он жилой и живой. А вот во дворе стоит кусок нового дома за забором с колючей проволокой. И хотя я видела возвышающегося краснокирпичного монстра за этим забором, но все равно мне казалось, что если удастся подпрыгнуть повыше и заглянуть поверх колючей проволоки, то я увижу те же старые ржавые качели, ту же занозистую горку, куст шиповника и клумбу бабы Шуры-дворничихи. А то и бабушку, сидящую под ясенем на отполированной старушечьими попами лавочке и вяжущую мне очередные кружевные гольфы.
А в парке... А в парке те же синицы, те же лужи, те же трещины на асфальте, тот же воздух и белка, которая подбегает к сидящему на корточках малышу и осторожно берет орешек с его руки. Как когда-то, лет тридцать назад, и у меня с ладошки хватала орешек и печеньку бабушка или прабабушка вот этой белки.
И книжный магазин на месте. И даже запах в нем остался тот же, прежний, из старых времен. Не удержалась, покопалась в коробке с уцененными книжками, выбрала парочку. Как всегда. Никогда мне не удавалось уйти отсюда без книжки: в мои пять лет я выклянчивала очередное издание «Незнайки» у дядюшки, который приводил меня в этот магазин, в мои десять я сама покупала тут «Что я видел» Житкова, в мои пятнадцать специально приезжала из ненавистного Орехово, чтобы подышать родным воздухом и отыскать томик Анненского, в мои двадцать заходила сюда после работы и «случайно» попадала на свободную распродажу макулатурных книжек.
А вот в булочной теперь кафе. И нет больше ни деревянных стеллажей с ровными рядами городских и калорийных булок, нет прилавка и весов, на которых мне взвешивали по сто граммов ирисок и фруктового сахара, нет толстой кассирши Любочки, которая, казалось, родилась в этом коробе, на этом стуле перед кассовым аппаратом. Но двери-то все те же! Дубовые, тяжеленные, скрипучие, с массивными латунными ручками, которые хранят тепло миллионов рук.
Да, в этом все дело. Именно в этом. Нет разделения на прошлое и настоящее. Нет четкой границы. Многое поменялось, но многое и осталось. Деталями, запахами, атмосферой, не стоящими внимания мелочами. И стоит зацепиться взглядом за латунную ручку, за старую вывеску, за окно в родном доме, как все вспоминается потоком, лавиной, так что подгибаются ноги. И в мои тридцать три, с моей рассудительностью и трезвым взглядом на мир, я все равно, ничуть не удивляясь, жду, что вот сейчас из-за поворота выйдет дед с авоськой, в которой позвякивают бутылки с кефиром, раздастся зычный голос Любочки: «Тань, «Цитрон» пробивать?», а из-за дерева выкачусь на велосипеде пятилетняя я. Потому что в мире, в котором есть латунная блестящая ручка на дубовой двери булочной, есть и дед, и Любочка, и несмышленая девчонка с косичкой.
***
Мне пять лет. Лето, суббота, солнце шпарит. Мы с бабушкой пошли гулять, и заодно по магазинам. От Детского парка в Филях, около которого мы жили, дошли почти до метро «Филевский парк». Остановились отдохнуть на какой-то дворовой детской площадке. Бабушка сидит на синей, потрескавшейся от старости лавочке, из черной дермантиновой сумки достала вязание, быстро шевелит спицами. Я качаюсь на качелях. Отталкиваюсь, лечу вверх, подняв голову к небу и мечтая подняться еще выше, потом качели замирают в высшей точке и «у-у-у-у-х!» - вниз, как в пропасть. Мне и страшно, и как-то щекотно внутри. Качели потихоньку останавливаются, и я вижу мальчика, стоящего рядом. У него смоляные волосы, темные, очень глубокие глаза. Он смотрит на меня, и в его глазах я замечаю то, что не понимаю, чего никогда не видела, но то, что почему-то меня заставляет смеяться безо всякого повода. «Как тебя зовут?» - спрашивает он. Я раскачиваюсь на качелях все сильнее, сердце стучит так, что отдается по всему телу, мне хочется, чтобы то непонятное, что есть в его взгляде, усилилось, расцвело еще сильнее. И я отвечаю: «Мальвина». Мне кажется, что девочка, которая так качается на качелях и на которую так смотрят, не может быть банальной Светой, только Мальвиной. Я зажмуриваю глаза, а когда открываю, вижу удаляющуюся спину. Вот, мальчик оборачивается, я ищу его тот самый непонятный взгляд, но его нет, глаза его совершенно обычны, он демонстративно крутит пальцем у виска, опять отворачивается и уходит.
***
Наверное, в жизни каждого бывает такое место, которое встретилось на пути в самый нужный момент, в единственный момент. А потом это место не найти никогда. Может быть потому, что его больше нет? Оно появляется как раз для того самого момента, исполняет свое предназначение и исчезает навсегда? В моей памяти есть такое место.
В далекие-предалекие мои пятнадцать лет, когда во мне впервые в жизни появилось нечто, очень напоминавшее влюбленность, объект этой влюбленности пригласил меня в кино. На «Крейцерову сонату». Согласна, что выбор фильма был странен для первого свидания двух подростков, но дело не в фильме. После сеанса мы пошли гулять.
Где-то недалеко от Дома кино мы вошли в обычный подъезд обычного старого жилого дома, а там оказался выход во внутренний дворик. Дворик был круглым, крошечным, метров пяти в диаметре. Там росли, цвели и одуряюще пахли розы, много роз. А среди цветов стояла парковая скамейка. И никого, ни единого человека. И тихо, нереально тихо. Там не было слышно ни шелеста машин, ни людских голосов, ни звука. Мы сидели на той скамейке, целовались, дышали друг другом несколько часов. Я там была впервые в жизни невыносимо счастлива. Мне казалось, что сбылись все мои детские романтические мечты: в уединении, среди роскошного антуража наслаждаться поцелуями самого лучшего в мире мальчика...
Потом много раз пыталась найти то место, ходила кругами около Дома кино, заходила в подъезды, искала ту дверку во дворик, так ни разу и не нашла.