Вера. Надежда. Любовь

Утро в доме Боголюбовых даже сегодня начиналось по раз и навсегда заведенному порядку. Едва проснувшись, Надя уже знала это. Развеивая по комнате последние клочья сладкого Надиного сна, суетливые кухонные звуки просачивались сквозь неплотно прикрытую фанерную дверь и оседали около кровати, на которой спала девочка. Она слышала, как подпрыгивает и радостно повизгивает чайник на плите, как журчит и плещется вода в раковине, как тарелка с ложкой ведут привычную неторопливую беседу. Лежа в постели, Надя видела бабушку в ее вечной красной косынке, движущуюся по известному маршруту Плита-Раковина-Обеденный стол; видела маму в сером офисном костюме, традиционно медленно поглощающую свой завтрак, чтобы, встав из-за стола, окунуться в сумасшедший вихрь утренних московских пробок. Это утро началось как сотни и тысячи других, но было таким теплым и родным, что Надя улыбнулась.
И вдруг что-то изменилось. Кухонные звуки насторожились, напряглись, стали тоньше китайского фарфора и разбились, замолчав радужными осколками на ковре Надиной спальни. Виной всему были старые часы, бившие в бабушкиной комнате. Они имели неприятное обыкновение оживать на границе прошлого и будущего, останавливать все в настоящем и, отсчитав положенное количество времени, снова замирать в ожидании своего часа. Странно, но, имея способность видеть каждый предмет своей квартиры, даже не выходя из спальни, Надя не видела этих часов. Так мы, наверное, не видим лица старого доброго знакомого, у которого вместо физиономии почему-то всегда обнаруживается светлое пятно, наполненное воспоминаниями и мыслями с этим знакомым связанными.
Но, как бы там ни было, часы пробили семь, а это значило, что привычная утренняя интермедия начиналась. И действительно – радужные осколки звуков волшебным образом воспарили над ковром и с тихим шелестом замерли у двери в спальню девочки. У этого старенького хлипенького куска фанеры, который и дверью-то назвать нельзя, а только разве что дверцей, и столкнулись в яростной борьбе два женских шепота. Один, помоложе, казался ярче и мягче; в нем прыгали солнечные зайчики и плескались птицы. Другой, постарше, звучал басовито и деловито и был похож на шелест листьев старого дуба перед грозой. Надя мысленно усмехнулась. Она-то знала, что в этом привычном споре между мамой и бабушкой о том, будить ли их девочку или «пускай поспит еще немного», все равно победит бабушка. Надя смутно чувствовала, что обе и сами знают о предрешенности исхода этой утренней битвы, но пыла от этого не уменьшалось.
Фанера была откинута в сторону, и в спальне появилась бабушка с выглядывающей мамой из-за плеча. И вот тут-то все пошло не так. Во-первых, вместо красной косынки на седых бабушкиных кудрях гордо красовался белый платок. А на маме сидел не строгий серый костюм, а развязный коричневый. Однако бабушке тоже было чему удивиться. Вместо обыкновения Надя не спала, а сидела на постели с широко раскрытыми глазами. Впрочем, бабушкино замешательство выдали только брови, на мгновение взлетевшие птичками вверх.
- Ах, ты уже проснулась! – воскликнула она и распахнула окно, впустив поток воздуха, пахнущего озоновой свежестью. – Вставай, засоня! Вон, на улице хорошо-то как! Солнышко спряталось, и не жарко совсем.
- Наверное, днем будет гроза, - задумчиво протянула мама.
Надя посмотрела в сторону двери. Мама стояла, прислонившись спиной к косяку и скрестив руки на груди. Развязанность коричневого подчинила ее себе не хуже строго серого, заставив волосы блестеть, а глаза тихонько посмеиваться. Мама перехватила Надин взгляд и мягко улыбнулась.
- Вставай, будем пить чай.
Да, утро решительно не хотело вставать на привычные рельсы и катиться до теплого майского вечера. И если белую косынку и коричневый костюм еще можно было объяснить большой стиркой, затеянной неугомонной бабушкой, то утренний чай всей семьей не поддавался никакому разумному истолкованию. Хотя… Девочка знала, почему утро началось иначе. А по-другому и быть не могло – Надежда влюбилась.

Она была Любовью Юлиановной в офисе, Любочкой дома и среди друзей, но никогда не была матерью. Не было у нее такого звания. Даже родная дочь Надя называла ее не иначе как Люба. И это вовсе не было больно, не было даже непривычно – за шестнадцать лет, в течение которых дочь ни разу не назвала ее мамой, она успела привыкнуть – было просто пусто. Как будто что-то она могла бы сделать, но не сумела.
Люба сидела на кухне и пила свой утренний кофе. Надя ушла в школу, мама крутилась у плиты, а она ловила последние спокойные мгновения своего утра. Такие минуты были ей очень дороги. Она любила этот дразнящий аромат свежего кофе, который окрашивал всю кухню в теплые краски зари и заворачивал в свой пушистый шарф уюта и спокойствия. Внезапно шарф слетел с ее плеч, а в гостиной раздался телефонный звонок. Мама понеслась поднять трубку, чтобы Люба не спеша могла завершить свой ритуал с кофе.
Этот старый дореволюционный телефон совсем не вписывался во вполне современный интерьер средней комнаты, но был дорог обитателям квартиры. Этот телефон хранил на себе сотни счастливых, горестных и молящих женских взглядов. А впрочем, мужские взгляды в этом жилище никогда не появлялись. Только Надя еще не была знакома ни с силой этого аппарата, ни с тоской ожидания звонка, но, как чувствовала Люба, у нее еще все было впереди.
Вера Георгиевна вернулась на кухню, и по ее нахмуренным глазам и разом потемневшему лицу Любовь поняла, кто звонит.
- Это Игорь? – обе знали, что нет никакой нужды в этом вопросе.
- Он хочет поговорить с тобой.
Сердце больше не екало при звуке этого имени. Люба подняла сиротливо лежавшую трубку.
- Здравствуй, Игорь.
- Здравствуй, Люба, - даже его мягкий переливчатый баритон больше не волновал ее. Она чувствовала, что это голос друга.
- Мама сказала, ты хотел поговорить со мной?
- Да, - он сделал паузу, и Люба отметила, что ее собеседник, кажется, не на шутку смущен. – Точнее, я хотел встретиться…
- Вот как? Тогда ты можешь прийти к нам и повидаться с дочерью.
- Вчера я встретил Надю после школы и сводил в кафе. Спасибо за приглашение, но сегодня я хотел бы увидеться именно с тобой.
Люба вдруг почувствовала непроизвольный укол сердца, когда поняла, что дочь не посчитала нужным рассказать о встрече с отцом. Но она не стала расспрашивать Игоря.
- Я сегодня сильно занята, но если это так важно…
- Это очень важно, - с нажимом произнес мужчина. – Это касается Нади. Когда у тебя обеденный перерыв?
- С двух до трех. Тогда давай в это время в нашем обычном кафе.
- Договорились, - и тотчас в трубке раздались досадные гудки.
Уже потом, стоя в одной из утренних московских пробок, глядя, как поднимается пар от уже раскаленного машинами асфальта, Люба думала о том, что хочет ей ее бывший хм… муж сказать.
Она любила московские пробки. Они не доводили ее до состояния тихо вскипающего бешенства, а наоборот, способствовали релаксации. Ей нравилось стоять среди пахнущего дорожной пылью и бензином потока машин, опаздывающих на работу, с утра и собирать мысли перед началом дня, стоять вечером, когда все торопятся домой и давят автомобильные клаксоны, и настраиваться на отдых.
А отдых был ей действительно нужен. Работа выпускающего редактора крупного литературного журнала отнимала много сил и времени. Но она, Любочка Боголюбова, молодой и перспективный писатель, окончивший ЛИТ, эту работу любила. Не было в ней этих амбиций, которые неизбежно нужны талантливому писателю. Не была она и человеком искусства, когда писанина становится единственным средством самореализации. Люба на протяжении всей своей тридцатипятилетней жизни была человеком творческим, способным ярко и неординарно решать будничные проблемы. Типичный исполнитель. Потому-то уже пять лет на ее рабочем столе пылилась табличка «Боголюбова Л.Ю., выпускающий редактор». Главные редакторы менялись один за другим, а Боголюбова Л.Ю. оставалась неизменной. Сколько раз она могла бы занять этот кабинет с кожаным креслом, но… то прыти не хватало, то совесть мешала. А вся причина была в том, что «Главный редактор литературного обозревателя Ж. Боголюбова Любовь Юлиановна» звучит, по меньшей мере, карикатурно. А вот Боголюбова Л.Ю. ничего, в самый раз.
Машина подъехала к офису в самом центре города. Древние московские улочки стекались сюда со всех сторон, сливались с потоком пыльных машин, пахнущих бензином, поминутно натыкаясь на офисные здания в стиле модерн. Поворачивали голову, недоумевая, что же за чудо-юдо такое занесло сюда, и плыли дальше. Эклектика, словом. И то ли старость с ее привычкой к классицизму и обуздыванию чувств упорно старалась не замечать юности, то ли юность тормошила старушку-Москву своими кричащими плакатами, зданиями и цветами. Это было непонятно. Как непонятно и то, каким образом этот, в общем-то, уродливый мавзолей имени советского вождя умудрился совершенно органично вписаться в ансамбль Красной площади, не потревожив русского спокойствия вековых Кремлевских стен. А, впрочем, Москва диктовала свои условия.
Люба сидела в большой просторной комнате, наполненной людьми, за своим письменным столом с кучей безделок и не работала. Точнее, не занималась своими прямыми обязанностями. Она следила за коллегами, прикрывшись экраном монитора. Таков был еще один ежедневный ритуал, помогавший настроиться на кипучую волну трудового дня.
В редакции разгорелся спор между молоденькой журналисткой Валечкой и дизайнером Виталиком. У Вита была одна очень неприятная привычка – он не мог работать без музыки. Поэтому включал он ее даже не в плеере, а на магнитоле, взгромоздившейся на его стол среди прочих завалов. Причем обычно это был рок. Тяжелый. Все обитатели редакции давно привыкли к этой музыке и уже, как и положено людям, способным креативить в любой обстановке, не замечали ее. А вот Валечка пришла недавно и, по наивности своей, еще полагала, что для творчества требуется вдохновение. Видимо, Виталик ее сегодня действительно довел, потому что сложно представить себе, как этот юный ангелочек с белокурыми локонами и наивными карими глазами способен так ругаться!
Смущенный дизайнер, в Валечку давно влюбленный, попробовал выключить музыку. Прошло с полчаса, и вся редакция уже потихоньку посмеивалась над его напряженным лицом, силившимся что-то сделать без музыки.
Люба усмехнулась. Ее взгляд скользнул на совершенно распахнутую дверь кабинета главного редактора. «Значит, Олег еще не появился», - пронеслось у нее в голове. И, как она сама про себя отметила, без малейшего сожаления пронеслось.
В ящике стола оживленно заурчал телефон. Люба взяла трубку.
- Привет, Любаська! – зазвучал мелодичный женский голос.
- О, приветик, Оль! Как дела твои?
- Как всегда – лучше всех! – голос на том конце провода рассмеялся. – Но, вообще-то, я тебе по делу звоню.
- О, интересно, слушаю тебя, - улыбнулась Люба.
Ольга немножко помялась и начала с заговорщицкими интонациями:
- Помнишь, я говорила тебе про знакомого редактора в одном женском глянце? Так вот, он поговорил с начальством, и, как оказалось, им нужен креативный директор. Ты им подходишь со всех сторон.
- Оля…
- Только не надо говорить мне, что ты не ищешь работу, - совершенно серьезно затараторила подруга, боясь, очевидно, что Люба ее перебьет. – Твой этот Олег, которого ты посадила в кресло босса, ни во что тебя не ставит!
- Олег Николаевич, Оля…
- А, ты его уже по имени-отчеству называешь?! Помоложе нашел?
Люба вздохнула и как-то внутренне сжалась:
- Я не хочу об этом говорить.
- Как хочешь, Люб. Но я тебе дело предлагаю. Подумай, а?
- Ну ты же знаешь, я не могу работать в глянце. Для этого надо хоть иногда читать его, а я не переношу эти ужасные журналы.
- Какая тебе разница – ужасный он или не ужасный? Главное то, что платить будут на порядок больше, плюс карьерный рост и прекрасный коллектив!
- Ну что ты говоришь, Оль! Тебя всегда интересует практическая сторона вопроса. А работать-то там над чем?
- Люб, ты, в конце концов, идешь туда на должность креативного директора. В твоих силах сделать журнал таким, чтобы над ним было интересно работать!
В словах подруги была несомненная доля истины. Люба не могла с этим не согласиться.
- Хорошо, я подумаю.
Через полчаса Люба собралась уходить из редакции.
- Алла, передай, пожалуйста, Олегу Николаевичу, если он придет, что я не вернусь сегодня в офис, - сказала она девушке на ресепшене.
До обеденного перерыва, а, значит, и до встречи с Игорем было еще далеко. Люба зашла в ближайший книжный магазинчик и обзавелась тем самым журналом, работать в котором ей предлагала Ольга. Как раз вышел новый номер. Она села на одинокую свободную скамейку в ближайшем тихом скверике, перевернула страницу и не смогла оторваться все следующие два часа, пока не прочитала довольно толстый журнал от корки до корки. Да еще, по старой привычке, заново перелистала его, перечитывая особенно понравившиеся ей моменты.
Этот глянец действительно понравился Любе. Конечно, это вам не солидный литературный журнал с его словесными изощрениями, а предмет для дамского чтива в метро, но… Может, в этом номере и была всего пара интересных и остроумных статей, однако не ими этот подкупил ее. Вот уж никогда бы Люба не подумала, что в издании цеплять может не информация, и даже не эстетичные иллюстрации, а какой-то особый дух, присущий журналу. Никаких особенных мыслей после прочтения не оставалось, зато мир вдруг начал окрашиваться в яркие цвета, глаза смеялись, а ей самой еще никогда не было так легко и прекрасно.
Люба взглянула на часы и поняла, что опаздывает к Игорю. Когда она зашла в их любимое кафе, знакомый теплый запах кофе захватил и закружил ее в своем вихре, так, что она не сразу заметила человека за столиком у окна, ждущего ее.
- Привет! Извини за опоздание, - звонко прощебетала Люба, присаживаясь на стул.
Игорь только поднял голову и устало кивнул.
- Давай сразу о деле, Люб. Я хочу, чтобы Надя училась за границей.
- Ты имеешь в виду: получала высшее образование за границей?
- Да, именно. Не волнуйся, я оплачу все расходы, у меня достаточно денег, чтобы воспитать нашу дочь. Слишком достаточно, наверное. Но мне, естественно, нужно твое согласие.
- Я смотрю, об этом-то ты и говорил вчера с Надей, когда встретил ее из школы?
- Да, - Игорь насторожился. – Люб, ты только не волнуйся. Она уедет всего на шесть лет…
- Послушай, а с чего ты решил, что я стану волноваться? – искренне удивилась Люба, откинувшись на спинку стула. – Ну конечно, в Европе она получит гораздо более качественное образование, и это откроет перед ней широкие перспективы.
Игорь посмотрел на свою собеседницу со странной смесью недоверия и облегчения.
- Я просто помню, что ты всегда радеешь за отечественное образование…
- Ты посчитал, что мне будет трудно расстаться с дочерью на шесть лет, а может и навсегда, после того, как мы прожили с ней вместе только два года?
Игорь кивнул. Люба, не вставая со стула, передвинула сидение так, что ее лицо оказалось в тени.
- Это будет непросто, но я не могу жертвовать будущим Нади ради собственных чувств. Кто такие, в конце концов, родители, как не воспитатели своих детей? Только воспитывать надо для мира, а не для себя. У Нади свой путь.
- Ты как всегда философствуешь, - улыбнулся Игорь. – Узнаю писателя.
- Я только хочу спросить, на какую специальность ты хочешь отправить ее учиться?
- Мировая экономика. Очень перспективная вещь.
- Игорь…, - Люба с укоризной посмотрела на своего бывшего мужа. – Ты выбираешь ей будущую профессию не по интересам и способностям, а лишь по перспективности. Ты же знаешь, как хорошо она рисует…
- Предлагаешь отправить ее в Голландию учиться на дизайнера? – возмутился Игорь. – Сделать ее одной из вашей творческой братии? Ну уж нет.
- Я предлагаю только спросить ее саму, чего она хочет, - спокойно заявила Люба.
Возмущение Игоря мгновенно потухло, и он сказал уже совершенно умиротворенно:
- Хорошо. На этом тогда давай и договоримся.
Люба кивнула.
- Слушай, Игорь, как ты сам? Как Лариса? Ты что-то плохо выглядишь сегодня.
- Устал, - он вымученно улыбнулся. – От работы, от семьи, от денег, от всего.
- Кризис среднего возраста? – ласково и недоверчиво улыбнулась Люба. – Это не про тебя, Игоряш. Тебе просто нужно как следует отдохнуть.
- Да, наверно, ты права. Ну а ты, я смотрю, цветешь и пахнешь.
- Я как всегда: у меня все плохо, а мне хорошо. Увольняюсь с работы, иду в глянец.
- Понятно, - у Игоря даже сил не нашлось удивиться тому, что Любочка Боголюбова может однажды изменить своим принципам и пойти работать в женский журнал. – Ну, Люб, я пойду. Дела еще.
- Давай.
Люба осталась сидеть за столиком и, заказав громадную порцию горячего шоколада, погрузилась в свои мысли. Игорь сильно сдал за последнее время. Стареет. Ему ведь уже скоро сорок.
А вот об отъезде Нади Люба искренне не жалела. Пятнадцать лет назад, когда Любовь развелась с Игорем и ушла из дома его родителей, окончательно поругавшись со свекровью и свекром, она была студенткой без гроша в кармане. Они и до этого злополучного замужества жили с матерью только на скромную зарплату да те редкие заработки, которые Любе иногда удавалось получить, написав рассказ. У нее не было денег воспитывать ребенка. Поэтому, когда родители Игоря, молодого специалиста еще без опыта работы, предложили ей взять Надю к себе, Люба согласилась. Она была слишком юна и легкомысленна, чтобы представить, что это может для нее потом значить. Но, как бы там ни было, Надю воспитывали бабушка с дедушкой, отец и мачеха Лариса. Люба виделась с дочкой раз в месяц и знала, что та вполне счастлива. У Ларисы не могло быть детей, поэтому она обожала Надю. Так прошло тринадцать лет, когда девочка заявила, что хочет жить с матерью. Это была неожиданность для всех, и Люба поначалу обрадовалась, что наверстает упущенное, но… Дочь упорно не пускала ее в свою душу, и матери оставалось только надеяться, что уж подругой-то она Наде стала.
Обеденный перерыв закончился, и Люба снова сидела в своем кабинете. Она, конечно, просила Аллу передать, что не вернется, но вернулась. Тем более, что Олега все равно не было на месте. Любовь Юлиановна снова сидела за столом, прикрывшись монитором и скучала. Дел в редакции не было. После того, как несколько раз подряд Олег Николаевич не дал хода многим, на Любин взгляд, интересным статьям, рейтинг их и без того специфического обозревателя стал резко падать. Директор уже грозился перекрыть денежный поток, если дела будут идти так же плохо. Нужно было срочно что-то делать, а главный редактор даже не чесался.
Да, Оля все же была права. Она, Любочка, проработала в этом журнале всю свою жизнь, но сейчас была пора уходить, пока еще не поздно. Люба задвигала мышкой и открыла компьютерный файл. Это было ее давно готовое заявление об увольнении. Она написала его уже недели две назад, но родной журнал было жаль, и бросать его не хватало духу.
Люба решительно надавила на кнопку печати. Принтер на ее столе облегченно заурчал и радостно проглотил белый листок бумаги. А потом выплюнул его вместе с черными буковками. Женщина усмехнулась – первая страница ее новой жизни уже была написана. Она расписалась на ней, положила в прозрачную пластиковую папку и, не сказав никому ни слова, направилась к выходу. На ресепшене она второй раз за этот день обратилась к Аллочке:
- Передайте это Олегу Николаевичу, когда он появится, - произнесла Люба, протягивая девушке папку.
Алла взяла груз и, естественно, тут же прочитала то, что было написано на бумажном листке. Тонкий пластик не создает границ для чужих взглядов. Девушка подняла свои изумленные карие глаза на Любу.
- Да, я ухожу, - улыбнулась та. – И, учтите, все дела я передаю вам.
И, повернувшись, она пошла вниз по лестнице. Аллочка справится. Теперь, когда Боголюбова Л.Ю. уйдет, Олег назначит свою новую пассию на Любино место. Но девочка молодец. Она поднимет журнал. Проблема Олега всегда была в том, что ему нравились умные женщины.

Надя, простившись с подружками, шла домой из школы. В ушах еще стоял голос Андрея. Она просто не хотела уезжать.
Небо было затянуто серым покрывалом. Какое-то странное, монашеское небо. Оно говорило: «Не люби, не делай глупостей». Как можно проповедовать вселенскую любовь, любовь к ближнему, но одновременно принимать за что-то греховное любовь мужчины и женщины? Это было непонятно.
Надя не хотела уезжать учиться за границу не только из-за Андрея. Несмотря ни на что, она любила маму. Девочка никогда не говорила этого вслух, но непреодолимое чувство безусловной любви все равно жило в ее сердце. Две женщины всегда были ей дороги. Лариса, воспитавшая ее, теплая и всеобъемлющая Лариса, которая была, по сути, пародией на женщину. Женщина, у которой нет детей, которая не была ни холодной, ни горячей. Лишь тепленькой. Ровно настолько, чтобы ладить с людьми, уметь любить и быть любимой. И Люба, которая была скорее подругой или старшей сестрой, чем родителем. Но Наде такой вариант нравился даже больше. И все же, только вторая женщина имела право называться тем самым ласковым и любимым словом мама.
Надя не хотела уезжать. Россия была слишком мала для нее, но она знала, что, уехав, больше не вернется. А подобного исхода ей тоже не хотелось. Но мостовая как-то отчаянно цеплялась за каблуки Надиных туфель, и это было неприятно.

Вопреки всем предположениям гроза разразилась только к вечеру. Люба сидела на кухне и видела, как небо низвергает потоки воды на оконные стекла. Вера Георгиевна мирно спала в кресле под нежный шелест убаюкивающих струй. Книга, которую она начала читать, покоилась на полу, очки дремали поверх белой косынки. Надя стояла у окна и смотрела на плачущую монашку. Та сожалела. Скоро серое одеяние будет сорвано, и любить снова станет можно. Не только ей, но и всем.
«Вера, Надежда, Любовь», - ласково шептал дождик.