Песочные часы - 4. Шок

       Когда мы уезжали в Израиль, со мной прощались навсегда.
       Люська попросила  не писать.  Я даже не вникала: то ли это  не понравится её мужу, то ли может отрицательно повлиять на его карьеру.
   Он был юристом алмазного прииска и Люськиным студентом-заочником. Она умела подчинять свои желанья интересам брака,  ради счастья в доме бросила науку,  со мной рассталась навсегда, без права переписки.
       Ольга дала понять, что в теме, но откровенничать не стала. Она, как будто ненароком, обронила  такую фразу:
- Есть другой самоучитель по ивриту, и он толковее составлен, чем тот, который у тебя.
       Мой самоучитель она застала в кухне на столе, но не открыла, а сказать – сказала. Значит, знала, как он составлен. Знала и другой. Об остальном нетрудно догадаться.
       Вовка провожал душевно, но признался, что писем никому и никогда  не писал. Он убеждал, что песни легче сочинять, чем письма.
К тому же, Вовка был в то время " человеком без адреса", семья  еще держалась, но трещала по всем швам.
 Жена  попёрла  в гору – директор супермаркета! Как на Урале говорят  простые люди, нос кверху - сопли пузырём.
 Ей не до Вовки было, а он тогда еще нуждался в её внимании и дочкиной любви.
       Вовка пел в кабаке. Вредная работа.  Он пел и пил все дни недели, без выходных и праздников, работал на износ.
       
       Единственный, кто не отказался от переписки со мной,   – это Стариков. За полгода до моего отъезда он был освобождён из зоны и сразу стал давать концерты по всей стране.  Шансон звучал повсюду, народ  боготворил его песни и его самого. Русский народ всегда был сострадателен на уровне, мол, от тюрьмы да от сумы не зарекайся!
 Когда Саша оставлял у моего подъезда  машину, а это был военный ГАЗ с открытым верхом, мальчишки нашего двора с трепетом её бока оглаживали  шершавыми ладошками и ждали, когда он выйдет. Соседи  думали, что это друг моего мужа: крутой, высокий, ясноглазый.
     Я даже не пыталась объяснять. Всё понимала моя соседка через стенку - школьная химоза.  Она смотрела  и молчала.
Ей было нечего сказать, она, наверно, понимала, какая грусть останется у каждого из нас, она была взрослее и мудрее...
  Мы деловито оплатили все услуги государства и таможни,  отказ от гражданства и  радовались, что уезжаем навсегда.
 
   Какое-то время на волне первых восторгов я из Израиля писала регулярно, а Саша аккуратно отвечал и даже выслал фото на фоне шлюзов Волго-Донского канала. Счастливый и свободный, популярный.
       Я описывала красоту морского побережья и многоголосие восточного базара, россыпь фруктов, яркость солнца и фантастическую праздничность цветов.
      Я ему писала , как странно выглядит на улице толпа: все в шлепанцах и трикотажных майках. В шортах ходят старики и дети, а розы, хоть и очень много их цветет повсюду, но  не пахнут совершенно, будто из бумаги.
       Стариков писал мне о себе как о спортсмене-марафонце, который вышел на дистанцию вслепую, и не знает, сможет ли её осилить. Как дальше сложится – не знает.
       Кроме воли к победе и азарта, которые у него были, ему много чего не хватало. Старт был низким: ни связей там, где надо, ни друзей в высоких сферах, ни умения пригнуться и прогнуться у Старикова не было в помине. Но воля и азарт топили льды препятствий.
       Я нашу переписку прервала сама, как только поняла, что векторы движения по жизни, его и мой, вдруг развернулись в разных направленьях, как сложенные вместе два прямых угла, прижатые к абсциссе. У Старикова получалось всё!
 
     Как правильны слова о том, что поднимается лишь тот, кто падал. Он поднимался вверх, а я зажмурилась и вниз летела с ускорением свободного паденья.
 
    Я въехала в свой первый эмигрантский лабиринт. Маленькие дети, смертельная болезнь у мамы, муж попал под пресс разочарований и занялся переоценкой ценностей, и я – без языка, без денег, без работы…
       Сгруппировалась, будто перед кувырком в спортзале. Все мои силы были направлены на поиск выхода из лабиринта.
 Атлетика была не легкой, а тяжелой.
       Штангу я с трудом удерживала на уровне груди, тряслись от тяжести и руки, и колени. Но удержать на уровне груди – ничего не значит. Необходим рывок!
       Не оставалось сил на посторонние дела, тем более, - на ложь, которая должна быть вероломной, чтобы в неё поверили, как в правду…
Не оставалось у меня на это сил. Я не могла соврать, поэтому и замолчала. Я опасалась, что эмигрантский стон услышит Стариков в моих восторженных словах про запах апельсинового сада. Тем более, тогда сады цвели под звук сирены, предупреждающей о СКАДах с боеголовками, возможно, - и уральских, которые  Ирак нацелил на Израиль и бросил тридцать девять штук. Война в Заливе. Это было страшно!  Помню, Настя испугалась. Трое взрослых в противогазах склонились над разбуженным посередине ночи ребёнком.
- Я вас боюсь!- она истошно закричала, - мой противогаз у мамы, где она?
  Настя заревела под сирену, но от страха.  Ей  было  всего четыре года!
 
       Мой брат снимал документальный фильм о разрушеньях в Рамат-Гане, а у родни из Савийона  у дома треснула стена  от близкого падения снаряда.

       Вышколенная бабушками гордость не позволяла мне унизиться до правды. И лгать не позволяло воспитанье. Я замолчала, переписку прервала…

     На рывок по-прежнему не набиралось сил, но уже без дрожи в руках и коленях я удерживала штангу на уровне груди, а кто-то безжалостно наращивал её вес…
 На рывок не хватало то ли сил, то ли смелости, и вдруг я толкнула эту штангу от отчаяния, от необходимости вытащить своих детей из зыбких песков культурного шока.
       Оказалось, что не только мы, взрослые, продираемся через непроходимые заросли гигантских кактусов и аспарагусов.
        Случайно выяснилось, что и дети изрядно исцарапаны сухими колючками, но  прячут свои занозы и болячки от наших глаз.
 
    Сашуле  было восемь. Она в школе учила таблицу умножения.
Почему-то один пример никак не запоминался: трижды четыре – двенадцать. Всякий раз она тянула с ответом, производя в голове длинное сложение.

       По всей квартире мы расклеили листочки, на которых яркими фломастерами было написано на все лады:3 х 4=12 и 4 х 3=12.
Дети ужинали. Нам казалось, обеспечив их лучшей, чем прежде, едой и одеждой, мы уже создали им лучшую жизнь. Их счастье было оправданием нашей полной неустроенности, профессиональной невостребованности, - всех взрослых проблем.

       Нам казалось, что их лица уже излучают счастье. Поэтому мы позволяли себе с мудрыми улыбками на глупых лицах слушать песни Вилли Токарева.
       Он пел: "...я, наверно, сяду в танк и возьму тараном банк, чтоб решить с финансовым вопросом!" – мы улыбались. Он   оправдывал и обобщал эмигрантские страдания:
" нищета – это вещь нехорошая… не оплачены в банке счета… нищета ты моя, нищета…"
 
     Все через это проходят, и в Америке, и здесь! Главное – детям хорошо, а мы уж как-нибудь пробьёмся!
       Дети ужинали – мы ими любовались: девочки выросли, поправились, цвет лица нагуляли! Видимо, для полного счастья в такой момент нам не хватало интеллектуального триумфа.
       Мы с мамой незаметно начали викторину.  Вопросы были по программе здешних школ и детских садов. Девчонки отвечали радостно, наперебой, пока я не спросила про трижды четыре.
       
       Впервые моя восьмилетняя дочь дала  развернутый ответ:
- Почему вы все  уверены, что это двенадцать?
 Это там, в России, было двенадцать! А здесь – Израиль!
 Здесь всё – другое! Всё: и детский сад, и школа, и учителя,
 и люди, и язык, и воздух!*
 
-Это там было – двенадцать! А здесь, может и не двенадцать вовсе! - она осеклась, но собралась с мыслями и продолжила,-
 -Иврит  не учите! Настя больше вашего знает! А вы всё по-русски, да по–русски. Мы уехали оттуда – учите иврит!Йохи сказала, только на этом языке бог разговаривает с людьми!

       Мы молчали, побитые камнями детского отчаяния.
Настя прижалась к Сашкиному локтю своим плечиком,
и они стояли перед нами, как у расстрельной стенки.
       Бедные мои девочки! Земля разверзлась у них под ногами! Уцепиться не за что! Мы перестали для них быть надежной защитой,
 и они усомнились во всём: в том числе и в нас, во мне.

       Уже через три дня я работала в уважаемом частном агентстве, а через три месяца заказала, увязая в долгах, автомобиль. Я снова становилась мамой-солнцем, с которой не страшно, которая не подведёт, не предаст.
Любое отступление назад я  приравнивала к предательству - училась держать удар.
    Оказалось, что моя прежняя идеология была ошибочной. Перестроиться  мне помогла  киевская миллионерша, которую я сопровождала в её поездках по Израилю. Мы оказались почти ровесницами и очень сблизились. До сих пор я вспоминаю о ней с теплом и благодарным чувством.
 Она объяснила мне простую вещь: не надо стремиться меньше тратить – надо  больше зарабатывать! И каждый день радоваться жизни так, как будто завтрашний день может не наступить.
- Живи сегодня! Каждый день живи, как будто он - последний!

       Очень скоро с ипотекой на всю оставшуюся жизнь мы купили квартиру. Больше всех радовалась Саша:
- Я уже не буду бездомной переселенкой!
Она принесла из школы  бразильскую ёлочку  - араукарию. Им на уроке ботаники, в тропической теплице, саженцы давали за бесценок, чтоб  научить ухаживать за ними. Сегодня эта ёлка выше крыши.

       Мой первый лабиринт был сложным и запутанным,
 со множеством глухих стен и тупиковых ходов.
 Но путь из него обозначился неожиданно и сам по себе,
 как свет в конце тоннеля.
 
       Кто помог? Быть может, тот, который говорит с людьми на древнем языке? Но этого не может быть, поскольку быть не может!
Я никогда не верила в него,преподавала атеизм и в жизни  не молилась!
       К тому же, говорят, что, если люди к богу обращаются – то это их молитва, а, если людям отвечает бог,- то
это голоса шизофрении и диагноз. Кто же мне помог?
  Может быть, из сил последних - мама…
Она в тот год  шагнула в вечность…