De Amore
Рапсодия
Дверь полуоткрыта,
Веют липы сладко…
На столе забыты
Хлыстик и перчатка.
Круг от лампы желтый…
Шорохам внимаю.
Отчего ушел ты?
Я не понимаю…
Радостно и ясно
Завтра будет утро.
Эта жизнь прекрасна,
Сердце, будь же мудро.
Ты совсем устало,
Бьешься тише, глуше…
Знаешь, я читала,
Что бессмертны души.
Анна Ахматова.
Ты всегда подозревал, что времени в этом городе не существует. Оно остановилось где-нибудь полвека назад, во времена битлов и рентгеновских снимков с записями Высоцкого. Этот городок – та еще куншткамера. Экземпляры в нем попадаются удивительные. Например, за переездом, в рощице, близ железнодорожных пакгаузов, скрытый от ханжеских взоров, таится памятник лесбийской любви. На высоком кирпичном цоколе с отбитой штукатуркой, сидят, обнявшись, две гипсовые пионерки; с гипсовой нежностью смотрят друг другу в гипсовые глаза. Ты обнаружил их еще осенью. Среди луж, мусора, грязи и черных деревьев, от всего этого веяло чем-то сталкеровским. Но сейчас – зима, раннее утро, и городок больше всего похож на совковую новогоднюю открытку. Тополиная аллея с шапками снега на ветвях – дремучий лес из советских мультфильмов. В нем живет сталинской закалки, баба-Яга. Летом, в пестрой китайской олимпийке, поверх какой-нибудь застиранной поневы, она пасет здесь своих коз. Зимой ее не видно. Наверное, кукует в избе на курногах, с зубами на полке и с мечтою о дураке…
Аллея кончается кривым переулочком. Тот, выводит тебя на улицу Белки и Стрелки – местную Тверскую и Невский вместе взятые. Ты идешь не спеша. Еще только полшестого и до работы куча времени. Достаешь сигареты; жадно закуриваешь. Первая затяжка отзывается в голове легкой морской болезнью – ты не курил полтора дня; она не выносит, когда ты это делаешь.
На этой улице нет фонарей, здесь не бывает солнечных дней… - отчего-то приходит в голову. Во мгле чернеют задумчивые, нахохлившиеся хрущовки. Витрины магазинчиков теплятся чахлыми лампочками сигнализации…
Впрочем, фонари здесь все-таки есть. Два из них освещают площадь перед зданием горкома, то есть, конечно, мэрии, с маленьким чахоточным Лениным и остриженными кустами. Еще один – через дорогу, перед церквушкой адвентистов какого-то дня. Он стоит на углу, подпираемый огромным, во всю ширину тротуара, откосом. Под ним никогда никто не ходит; говорят – счастья не будет. Ты проверял много раз и, порой начинаешь задумываться: а так ли уж ошибочно это утверждение?
Кругом снег. Зимой здесь столько же снега, сколько весной грязи. У дверей кинотеатра «Встречный», пристанища местной богемы, сонный дворник вяло ковыряет в снегу фанерной лопатой: шварк… шварк…
Голос оживающего мобильника ты узнаешь еще по вибрации. Через секунду, вьюжную мглу улицы разрезает:
Бо-же, ца-ря храни… си-льный, держа- вный…
- Да. Нет, еще иду, - ты перекладываешь телефон в левую руку, чтобы было удобнее курить. – Ладно, давай потом поговорим: я сейчас еще не проснулся. Пока. Я позвоню. Что? Люблю, конечно. Спокойной ночи; точнее, утра. Целую. – Отключаешь телефон и, раздраженно бросаешь его обратно, в карман пальто. Тебе не хочется портить последнего впечатления. Ты хочешь увести его с собой, будто драгоценность, с таким трудом похищенную у самого себя…
Она вышла проводить тебя в прихожую, как была: заспанная, с растрепанными сбившимися волосами, в... кулончике с бирюзовым сердечком и в шлепанцах. Ты машинально, по привычке отметил, как изящно ее белое худое тело: маленькая грудь с острыми сосками, выпирающие ключицы, тонкие руки с тонкими длинными пальцами… Ей очень идет эта худоба – наверное, даже костлявость. Непостижимо, как она умудрилась ее сохранить до тридцати с лишним, лет.
Она смотрела на тебя, чуточку щурясь от яркого света. Смотрела тем самым, по-детски трогательным взглядом, который всегда так восхищал тебя в ней. Сколько теплой, кроткой нежности было в этом взгляде… В ту минуту ты думал, что так, именно и должна смотреть любящая жена. Да, она и была ею в ту минуту: чего еще нужно? Каких подтверждений? Чему? Разве это не настоящее? Разве все остальное не вздор, который со временем зарубцуется, как зарубцевалось уже и то, и другое, и третье? Сколько вы с ней пережили – истерик, резаных вен, тупиков, откуда не было никакого выхода… и до сих пор вместе. Случайно? А может, все-таки, нет?
Ты снова был счастлив. И, задыхаясь от этого счастья, крепко прижал ее к себе. Даже сквозь свитер ты чувствовал это трепетное, электрическое тепло… Тепло маленького котенка, прильнувшего к тебе, своему хозяину и властелину. Порой ты и сам начинаешь сознавать эту власть, насколько бы это ни казалось странным…
Ты коснулся языком ее липких, со сна, губ, и они раскрылись навстречу твоим. Она всегда удивительно целовалась.
- Ладно, пока, - беря сумку, проговорил ты. – Я приеду. Наверное, через неделю, в субботу. Не скучай…
Если жители городка еще спят, то гости, кажется, все собрались на вокзале. Работает, как всегда, только одна касса. К ней, как всегда, не протолкнуться. У этого городка имеется одно удивительное свойство: из него можно попасть практически в любую точку страны. Или, земного шара – Господь его знает. Утомленные, раскрасневшиеся люди, крича, размахивая паспортами, собираются в Кишинев, в Питер, в Чертово-Кулишинск... Только непонятно, почему и те, и другие, которым до дому два часа на электричке, приравнены администрацией вокзала к одной категории.
От очередей тебя тошнит. Еще с детства, когда вместе с мамой и с фиолетовым номерком на ладони, ты стоял за какими-нибудь морожеными курами. К двум часам куры обычно закрывались на обед. Вы с мамой шли домой; она – чтобы наспех покормить тебя, ты – чтобы смыть проклятый номерок горячей водой с мылом. Из принципа.
Какой-то дедок в адидасовской шапке, желтый от табака, пытается заговорить с тобой о пенсиях. Ты пытаешься не обращать внимания; лишь рассеянно киваешь в такт его перханьям; думаешь о ней.
Глупо…бездарно… стоит ее взгляду хоть немного потеплеть, и ты уже веришь, что дороже человека у тебя нет, не было и, никогда не будет. Даже когда это просто игра, даже если через минуту эти глаза опять станут тусклыми, непроницаемыми. Ее глаза… За четыре года ты их прекрасно изучил. Чувствуешь все мельчайшие оттенки: нежности, радости, грусти, тревоги, недовольства, задумчивости, истерики, восторга… Когда ты приезжал к ней, тебе было достаточно одного взгляда. Всего один взгляд, пойманный мельком, и ты уже знал: будет ли сейчас, или позже, вечером, или завтра утром скандал, или все обойдется. Скорее всего, она тоже знала, тоже могла прочесть тебя как книгу, но это не мешало ей выдумывать самые нелепые теории о том, что ты такое…
Дедок над ухом что-то уныло бубнит про Чубайса и Зюганова, а ты, все больше раздражаясь, заглядываешь поверх голов, вперед – туда, где светится смурное кассовое окошко. Ты думаешь о ней.
В конце концов, вы понимаете друг друга, только когда вам хочется это себе внушить. А такие моменты высшей гармонии, как потом выясняется, у тебя и у нее никогда не совпадают: если ты захочешь припомнить самый счастливый момент ваших отношений, для нее он, наверняка окажется самым мерзопакостным.
- А сейчас? – спрашиваешь ты себя. – Хоть сейчас-то она была счастлива?..
Скорее всего, нет. Так она скажет после. Солжет? Ты не уверен. Просто не придаст этому кусочку счастья никакого значения: уснет, а проснувшись, забудет свой взгляд… Если у вас и есть что-то общее, так это злопамятство, - только выражается оно по-разному. А еще – умение прощать. Неважно, сразу, или со временем, после литров выпитой крови и километров вытрепанных нервов…
- До Судомля один. – В похожую на пасть хищника выдвижную кювету, под окошком кассы, летит мятый полтинник.
- На Судомль, сынок, скока? - интересуется дед.
- Было сорок.
- Да чего-ж это такое! Кхе-кхе! Господи! – я не боговерующий – просто так говорю… Кхе-кхе! Куда Путин-то думает? Объявлял же давеча, что не буит повышать! Кхе-кхе! Ты, сынок, глядел, давеча по телевизору?
Озабоченная кассирша щелкает по клаве компьютера. Долго, нехотя, как будто делает тебе сим величайшее одолжение. Наконец, железная пасть разевается и ты берешь свой похожий на магазинный чек, билет.
Как не хочется вспоминать… Хотя бы сейчас. Но проклятая память все возвращает тебя туда, в субботнее утро, как будто нарочно. Точно издевается…
Все было понятно и так. Читалось в ее глазах. Это выражение глаз могло быть вызвано чем угодно: долгими ли раздумьями о тебе, недавней ли, еще не зажившей ссорой с матерью… Важна не причина, а следствие. Когда вы сидели, обнявшись на грязном полу в прихожей, она уклонилась от твоего поцелуя и сказала:
- Я все-таки решила с тобой расстаться.
Неужели? – усмехнулся про себя, ты. Сколько их уже было, таких решений – и порознь, и сообща… но постоянно что-то мешало. Что? Может быть небеса, на которых заключаются браки? Или бессилие понять: чего же вы все-таки хотите друг от друга?..
- Ты… нет, ты меня любишь. Этого я не могу отрицать, но наша любовь… все-таки больше братская. В тебе очень мало чего-то по-настоящему мужского. Я иногда чувствую, что отношусь к тебе, как к какому-то бесплотному существу: ты не способен на эротическое чувство, не видишь во мне женщину…
Наверное, ей виднее, но тебя роль бесплотного существа почему-то не устраивала.
- Стало быть, мы – братья?! – взорвылся ты. – Так, елы-палы – здравствуй, сестра. Что ты такое куришь, если тебе такие идеи в голову приходят?
- Я обыкновенная земная женщина. Мне нужен обыкновенный земной мужчина.
- Спасибо большое. Выходит, я теперь уже и не мужчина совсем! Не знал… Ты сама-то определись сначала… - Когда ей хотелось быть монахиней, ты и сам пытался стать анахоретом. Когда ей хотелось быть принцессой – ты становился ее камердинером и шутом. Теперь она – обыкновенная земная женщина: ты просто не поспевал за этими метаморфозами.
- Знаешь, Саша…
- Теперь еще один? Твой поиск соискателей руки – вечен, или как? Почему он никогда ничем не заканчивается? Что во мне, женоподобном черством импотенте такого особенного, что ты всем им предпочитаешь все-таки меня?
- Ты на меня так никогда не смотрел! – вскрикнула она. – Ты никогда не говорил таких комплиментов! Я знаю, как смотрит мужчина, когда любит! Ты так смотрел?! Так?! Ты же меня презираешь за мою красоту, а он… он сказал, что я похожа на ангела! – она резко встала и, не взглянув в твою сторону ушла в ванную. Заперлась на шпингалет. Скоро, за дверью послышались громкие рыдания.
В такие минуты у тебя всегда бывало ощущение какой-то театральности происходящего. Но оно быстро отпускало, и тогда становилось страшно. Ты метнулся к двери, стукнул по ней несколько раз костяшками пальцев и сказал, как можно громче:
- Ну, прости меня, пожалуйста. Ну, что мне сделать, чтобы ты меня простила?
- Не знаю! – ответил тебе задушенный слезами, крик. – почему ты тогда сказал, что у меня неправильные черты лица? Это такие у тебя комплименты, да?! Он говорил, что тебя за это убить мало! Я… я же тебя никогда не устраивала! Ты всегда из меня хотел сделать какую-то банальную клушу! Зачем ты заставлял меня носить короткие юбки?!
- Когда? Господи! – не выдержал ты. – Это твоя мама тебя заставляла! Я-то тут при чем?!
- Я не помню… по- моему… Но, ты же все равно всегда этого хотел! Всегда! Ты же никогда не мог оценить моего вкуса в одежде! Для тебя единственный критерий – ничего! Я выгляжу ничего! Я ничто! Я для тебя – ничто-о!
Ты молчал. Если ее упреки сыплются на тебя со скоростью автоматной очереди, ты всегда впадаешь в какой-то ступор. Тобой овладевает чувство горького бессилия. Ты не знаешь, как себя оправдать, да и нужно ли тут вообще доказывать, что ты не верблюд? Просто говорить, что тебя не так поняли – бесполезно. А если начать объяснять подробно, аналитически, ты просто запутаешься в субъектах и предикатах и в итоге, сам же убедишься, какой ты баран. Да и что бы ты там ни говорил, каким бы ни блистал риторическими фигурами, она не поверит: выводы-то уже давно сделаны…
Ты часто задумывался: на каком языке она говорит? И на каком языке говоришь ты, если самые простые слова для вас так выворачиваются наизнанку? Будь проклят этот экзистенциализм!..
- Он бы мне никогда такого не сказал! Он меня любит! Он мужчина! Мужчина во всем! Он… все мои желания угадывает в постели! Какой ты любовник? Ты же…
Всякое терпение обычно имеет предел. Даже твое. Ты всегда полагал, что на женщину грешно обижаться, но на этот раз не получилось. Ты проглотил комок и, с удивившей тебя самого яростью, прокричал:
- Да, я-то, я-то тут при чем?! Если я такое ничтожество и ублюдок, - оставь меня в покое, наконец! Люби кого хочешь! Я-то тебе что?! Ты же сама… не знаешь, чего ты хочешь! Не я!..
Справившись с дыханием, накинул пальто и вышел, решив, что больше никогда в этот сумасшедший дом не вернешься. Она догнала тебя у дверей вокзала. Без шапки, в куртке нараспашку и в слезах. Она была невменяема. Ты – как всегда неправ…
Но тут, твоя память сжалилась над тобой. Может, устала, может, испугалась шипящего голоса диспетчерши:
- Граждане пассажиры! Пригородный поезд Хапово – Судомль-третий, прибывает ко второй платформе второго пути! Повторяю…
Ты вглядываешься во тьму за ажурным, похожим на жирафа пешеходным мостом, но там видны только синие огоньки семафоров. Ты начинаешь замерзать. К тому же, где-то у нее в прихожей, посеял перчатки. Лениво фланируя вдоль платформы, ты пытаешься согреть руки, чиркая зажигалкой то, в одном, то, в другом кармане. Только теперь ты понимаешь, как измотан, и как тебе хочется спать, с содроганием думая о восьмичасовой пытке, которую еще предстоит выдержать на работе. К тому же, ежели в вагоне не будет свободных мест, грезы о том, чтобы подремать хоть полчаса, придется оставить. Что только любовь с человеком делает! – как сказала бы твоя бабушка…
- Святой отец, отойди от края платформы, - оборачивается на тебя проходящий мимо серый штурмовичок. Так всегда. Стоит тебе надеть свое любимое пальто, как все, почему-то кидаются просить у тебя благословения.
Наконец, прорезывая сумрак мясистым лучом прожектора, подходит грязно-зеленая «собака». Со скрежетом и неизгладимой вонью соляры, тормозит прямо напротив тебя. На платформе возникает оживление. Какая-то шумная толпа цыган, матерясь на санскрите, пытается затащить в двери поезда свои узлы, размером с добрый «запорожец», каждый. Вагон, конечно, битком. Только и утешает, что через несколько станций будет Пенязево. В Пенязево многие сойдут: говорят, там, в местном монастырьке, живет некий чудодейственный старец Зосима – целитель и прозорливец. К нему ежедневно, пачками поспешают страждущие.
Поезд трогается. Прислонясь спиною к стене, рядом с кнопкой вызова людей в сером, ты трясешься в такт монотонной дроби колес. Разглядываешь пассажиров. Какой-то взъерошенный небритый субъект в дубленке и трениках, мается по вагону с огромной сумкой. То, водрузит ее на полку и уйдет в другой вагон, то, вернется, снимет сумку и опять поставит обратно. Снова уйдет.
Террорист? – лениво думаешь ты. – А в сумке – набор «юный шахид»…
Но, думать о террористе неинтересно. Ты благополучно забываешь о нем, а когда террорист снова возвращается к своей сумке, снимает с полки и немного расстегивает молнию, оттуда выглядывает сонная кошачья мордочка.
- Какая херь в голову лезет! – шепчешь ты в сердцах и, отворачиваешься к окну…
Уныло стучат колеса. Уныло подскакивает на рессорах вагон. На первой же станции, входит какой-то унылый Джо Сотриани в камуфляже и начинает под расстроенную гитару выводить унылые сиротские рулады. Потом входит тетенька в меховой шапке янычара:
- Журналы, газеты, «Спид-инфо», «Слобода», «Комсомольская правда», кроссворды, ручки по два рубля, журналы, газеты…
- «Новый мир» есть? – интересуешься ты.
- Кончился новый мир, журналы, газеты…
Ты жалеешь, что забыл дома плеер. Сейчас бы вставить в уши наушники с грязной примитивной панкухой, а еще лучше с Бахом, или Генделем, абстрагироваться от внешнего мира и никого не слышать. В том числе и себя. Нет, себя – в первую очередь.
Если после службы не отрублюсь, - размышляешь ты, - надо будет зайти к Витьку. Пусть достанет травы. Благо, деньги еще есть. Посидеть, повтыкать, послушать какой-нибудь психоделики и, катись оно все к такой-то, и тем-то пользованной бабушке… Забыть… хоть ненадолго…
Забыть... Выбросить, к чертовой матери, симку из телефона, уехать... Не думать о ней, не думать о ее отмороженных любовниках…
Наверное, она находит какое-то садомазохистское удовольствие в том, чтобы сталкивать тебя со своими любовниками. Один из них чуть не разбил тебе физиономию; с другим ты сам едва не подрался. Хотя… Это, наверное, было бы бесполезно. Бесперспективняк, как сказал бы один твой приятель – студент театральной академии.
Этот фантастический субъект отличался изрядной деловитостью, домовитостью и пуленепробиваемостью. С самого начала он посчитал себя полноправным хозяином в ее квартире, а ее саму – законной супругой. Он курил в комнатах восточные благовония, развешивал везде и всюду какие-то размалеванные грибки, кои, по его словам, символизировали сознание Кришны. В кухонном шкафу возник целый арсенал индийских пряностей для изготовления прасада… В юности она увлекалась экзотическими религиями. Теперь – верно, заела ностальгия. Он был настолько убежден в своей неоспоримой правоте, что говорить с ним не имело смысла. Все твои аргументы были, что об стенку горох. Сегодня это кажется смешным. Особенно то, как вы ходили гулять с ней под ручку: он – ошуюю, ты – одесную… Но тогда ты чувствовал себя реальным Отелло, и удушил бы обоих, кабы не понимал, насколько твой соперник глуп, а возлюбленная – инфантильна…
- Пенязево. – Прошипело где-то над головой. – Следующая – Коммунары…
Народу, действительно, заметно поубавилось. Ты плюхаешься на первую же скамейку у окна и, закрываешь глаза. Минут пять сидишь со смеженными веками, неудобно облокотившись на оконную раму и подперев ладонью висок, но потом понимаешь – дохлый номер. Тебе хорошо знакомо это дурное нервное возбуждение, когда сонливость вдруг отступает и приходит странная, лихорадочная энергичность. Если сосредоточиться на этом чувстве, можно не спать еще хоть двое суток подряд, и без всяких энергетиков. Но, во что потом превратится голова – это другой вопрос.
Снова открываешь глаза, и… Вот так и не верь после этого в Бога, а тем более, в ангелов Его. Откуда она взялась? Соткалась из воздуха? Или все-таки дождалась собаки на пенязевской платформе и вошла, как это обычно делают простые смертные? Неизвестно…
Прямо напротив тебя сидит девушка в потертых джинсах, черной курточке и с огромным оранжевым шарфом на шее. На коленях брезентовая сумка; из кармашка тянется черный проводок плеера. Девушка слушает музыку и отрешенно наблюдает за светлеющим небом в окне. Она не просто прекрасна, она… - ты пытаешься, но не можешь сформулировать. Русые волосы небрежно рассыпались по плечам: в тусклом электричестве вагона, они мерцают как янтарь. Серо-голубые глаза излучают свет: завораживают, приковывают. У нее ты никогда не видел таких глаз. Да, и не увидишь. В глазах девушки много чего-то еще совсем ребячьего, но и глубокая задумчивая отстраненность, пожалуй, даже, боль. Ты смотришь на нее. Тебе почему-то кажется, что при всей ее красоте она несчастна и, наверное, одинока. Конечно, так не бывает в этой проклятой реальности, и думать так – глупо, quia absurdum, но ты чувствуешь: ей холодно. Холодно жить. Тебе хорошо известен этот внутренний холод: одни, пытаются согреться от него торчем, или водкой; другие, просто уходят в себя, затворяются в свою скорлупку и не хотят никого видеть за ее стенками.
Она очень умна… - думаешь ты. – Даже мудра, пожалуй… Хотя… эта мудрость – ни иудеям соблазн, ни еллинам безумие…
Иногда это можно угадать в человеке почти безошибочно. Глупая красота, как бы она ни была совершенна, кричит о своей глупости в каждом взгляде, в каждом жесте, даже если не прозвучало ни слова. Мудрая – молчит, затаившись где-то в глубине… Эта девушка смотрит на мир из глубины себя: без вызова, без обиды, без истерического восторга той, от которой все дальше уносит тебя электричка. А главное – в ней абсолютно нет ничего трагического. В этом-то, как раз и состоит подлинный трагизм. Ей не нужно быть ни Медеей, ни леди Макбет – она такая, какая есть…
Интересно, что слушает эта девочка с плеером, с веером, вечером? – думаешь ты, продолжая бесцеремонно разглядывать свою визави. – Все, что угодно, от Крейд оф филлз до Крэмберис, и от ДДТ, до первого концерта Чайковского: во всяком случае, не попсу…
Тебе очень хочется с ней заговорить, но такая возможность продумана на десять шагов вперед, и вывод, который ты сделал, конечно, не утешителен. Во-первых, ты непременно сморозишь какую-нибудь глупость. Даже если заранее придумаешь фразу и доведешь ее в голове до синтаксического совершенства. Во-вторых, она просто не захочет с тобой общаться: с какой это, интересно, радости? А в-третьих, ты просто не решишься сказать свою глупость. Вы будете всю дорогу молчать, а потом сойдете на разных станциях и разойдетесь в разные стороны…
Вдруг, в самый разгар твоих сомнений и тягостных раздумий, девушка поднимает на тебя глаза, смущенно улыбается и, изящным жестом вынув капельку наушника, говорит:
- Извините, у вас не будет сигареты? – ее голос звучит как музыка.
- Конечно, - бледнеешь ты. – Я и сам собирался. Пойдемте покурим…
26-27 янв. 2008.
Свидетельство о публикации №208040500102